Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 47 страниц)
Сергей Петрович сдержанно похвалил Чертыханова:
– Вы правильно заметили. Действовать необходимо. Вон уж и самолеты пожаловали.
Низко над церковью проревели три машины, хлестанули двумя очередями из пулеметов.
– Да это ж наши! – крикнул Прокофий. – Что они, очумели?.. – Он выбежал из ограды на площадь.
По улицам, как это часто бывает после бурной и удачной атаки, после захвата населенного пункта, бродили, остывая от возбуждения, бойцы, группами и в одиночку, отыскивали свои отделения, взводы. Самолеты развернулись, чтобы еще раз сыпануть из пулеметов, но все, кто находился на площади, замахали руками, пилотками, закричали, весело чертыхаясь: «По своим ведь бьете, черти!» Летчики, не выстрелив, взмыли вверх, сделали над селом еще один круг – хотели убедиться, не ошиблись ли, – и ушли на восток, недоуменно помахав нам крыльями.
Я понял, что фронт проходит неподалеку, самолеты явно отыскивают и бомбят тылы действующих фашистских дивизий. Летчики, должно быть, никак не ожидали встретить в Лусоси своих.
– Будем идти вместе, – сказал Сергей Петрович, обращаясь к полковнику Казаринову, – под одним командованием…
Последние слова, как я понял, касались меня. Что-то неуловимое, неосознанное задело за самолюбие. Это неуловимое отчетливо прояснилось: почему должен командовать нашей, с таким трудом сколоченной нами группой кто-то другой, и станет ли от этого лучше? Момент был решающий. Я вдруг ощутил тяжкую ответственность перед людьми, которых по своей воле собрал воедино, я знал, что они надеялись и верили мне, и эта ответственность придала мне силу убежденности.
– Свои подразделения, товарищ комиссар, я не отдам никому, – решительно заявил я. – Я знаю, что у вас найдется командир, возможно, и опытней и старше меня по званию. Но положение нашей группы особое, – вопрос идет не о соблюдении субординации, а о сохранении жизни тысячам людей, защитников отечества. Я поклялся с боями вывести их из окружения. И я обязан это сделать. При этом мне даже умереть не позволено. Не считайте меня слишком самонадеянным. Я – это не только я один, но и полковник Казаринов, и политрук Щукин, и лейтенант Стоюнин, и ефрейтор Чертыханов… Мы все принимали клятву.
Чуть откинув голову, комиссар Дубровин смотрел на меня своими черными проницательными глазами; он удивился еще больше, чем тогда, когда я бросал ему свои обвинения и обиды. И этот его удивленный взгляд как бы тихонько восклицал: «Ого, а птенец-то, кажется, довольно плотно оперился…» Сергей Петрович перевел взгляд на Казаринова.
Полковник, сидя на ступеньке, потирал пальцами вдавленный висок, едва приметно улыбался – советы и наставления его пошли впрок.
– Нам надо поддержать его, комиссар, – промолвил полковник. – Пока все идет правильно. Бойцы его любят…
Комиссар задумчиво пощипал кончик русого выгоревшего уса.
– Пусть будет так, – согласился он. – Ошибешься – поправим.
Я уловил в этих словах поблажку, снисхождение сильного, умудренного опытом человека к более молодому и неопытному. Ни поблажки, ни снисхождения мне не нужны были, я их отверг.
– В бою ошибаются однажды и чаще всего навсегда. Нам нельзя, товарищ комиссар, ошибаться. Будем бить только наверняка. Разрешите доложить свое решение. – Я замолчал, отыскивая взглядом место, где можно было бы расположиться с картой. Ступеньки паперти, засоренные зерном, были пусты. Чертыханов нырнул в раскрытые двери церкви, превращенной в склад, и вынес оттуда большой ящик. Сергей Петрович разложил на нем карту, испещренную красным и синим карандашом. – От переднего края нас отделяет расстояние в один переход, примерно шестнадцать – восемнадцать километров. Мы пошлем разведчиков. Они проберутся сквозь вражескую передовую линию, свяжутся с нашим командованием. Войска, я уверен, поддержат нас – назначат день, час и место прорыва.
– В этой мысли есть резон, – обронил Сергей Петрович, не отрывая взгляда от карты.
– Да, одним нам, вслепую, соваться нет смысла – нас сомнут, – подтвердил полковник Казаринов. – Но, лейтенант, разведчики могут не пройти…
– Мы пошлем других, третьих, – сказал я убежденно, – пока не получим нужного результата. Если на это уйдет неделя, пусть, не страшно. Страшнее быть уничтоженными.
– А где мы будем ждать эту неделю? – спросил Казаринов. – Думаешь, они позволят нам ждать? Слышишь, они уже подбираются к селу…
– Уйдем в леса, – сказал Сергей Петрович и указал на зеленое продолговатое пятно на карте. – Вот сюда. Гитлеровцы лесов боятся, танки подойдут к опушке, постреляют, а в глубину не пойдут.
К церковной ограде подвели пленных. Они как бы стряхнули с себя воинственность и, пыльные, усталые, размякшие, теснились плотной кучкой, пугливо и вопросительно озирались вокруг, – не понимали, как это они, находясь далеко от фронта, угодили в плен.
Только молодой лейтенант, стройный, с гордо посаженной головой, старался сохранить высокомерное спокойствие. Припорошенные пыльцой волосы были взбиты над высоким лбом. Лютое презрение к нам таилось в брезгливо опущенных углах рта. В светлых, зеленовато-студенистых глазах застыла боль и тоска зверя, лишенного свободы. Выдержав мой взгляд, лейтенант рывком сел на землю, ткнулся выхоленным лбом в колени. Этот молодой офицер, как я потом узнал, прошел, веселясь и забавляясь, по Бельгии, по Франции – до Парижа. Ему обещали такую же прогулку до Москвы. И, возможно, это он, приплясывая, шагал под музыку по большаку в то памятное утро на Днепре, и маленький мальчик в отцовском пиджаке, подняв руки, взывал к нему о пощаде и помощи. Мечта несла лейтенанта далеко впереди армий, к Москве. Не достигнув ее, он упал, ломая крылья, в селе, заброшенном среди лесов.
На допросе лейтенант сообщил, что танковый полк, где он служил, истрепанный в боях под Ельней, был оттянут в тыл на отдых и для пополнения, что русские войска сопротивляются жестоко, контратаки их беспощадны. Но генерал Гудериан заявил солдатам, что русские силы все равно будут разгромлены, что по пути к Москве он потеряет много танков, возможно все танки, но на последнем въедет в древний Московский Кремль.
Показания пленных ободрили нас: фронт дальше Ельни не продвинулся, это было нам на руку. Я отвел Щукина в сторонку.
– Кого мы пошлем в разведку, Алексей Петрович?
Щукин снял каску и, задумчиво, хитровато улыбаясь, расчесал свои жесткие желто-белые волосы, – удачный бой, приближение к цели воодушевили его.
– Кого? – переспросил он. – Политрука Щукина. Он уж к этому делу теперь привык. Кого же еще? Пойду-ка я сам, Митя…
– Что ты, Алексей Петрович! – запротестовал я.
– Да, да, командир, пойду сам, – сказал он уже серьезно, твердо: видимо, продумал все до конца. – Это, пожалуй, – самое ответственное задание из всех, которые мы с тобой выполняли. Я никому не могу его доверить.
Я посмотрел в его синие потеплевшие глаза – от беспокойств и тревог они запали в глубину, под защиту рыжеватых бровей, – и мне показалось, что я знаю его давным-давно, всю жизнь. Мне было тяжело расставаться с ним, но в то же время я понимал, что именно он, Щукин, осторожный, выносливый и упорный, может связаться с войсками. Мне хотелось выказать ему свою преданность. Я повернулся, – за плечом у меня стоял Прокофий.
– Возьми с собой Чертыханова, – сказал я; Щукин знал, что, отдавая Чертыханова, я отдавал ему половину себя.
Прокофий шагнул вперед, с недоумением посмотрел на Щукина, потом на меня, хмыкнул:
– Вы что, товарищ лейтенант, рехнулись? Никуда я не пойду от вас.
– Прокофий! – воскликнул я. – Да ты что, струсил?!
Ефрейтор обидчиво наморщил нос, произнес глухо и осуждающе:
– Если бы не такая вот критическая обстановка, то я вызвал бы вас на дуэль за такой выпад. На минометах. И вы могли бы заранее оплакивать свою жизнь, – вам бы не поздоровилось. Струсил! Поворачивается же язык такие слова выговаривать!.. Да если надо, я в самое фашистское логово, в Берлин, пройду. А тут – к своим! Эка сложность! Не могу оставить вас одного. Прикокошат вас без меня, как по нотам… А хорошо это для дела, товарищ политрук? – Он уже искал поддержки у политрука.
Мы со Щукиным переглянулись и рассмеялись.
– Действительно, куда ты без него? – сказал мне Щукин смеясь. – Пусть уж остается с тобой. Я возьму Гривастова и Кочетовского. Они под стать твоему Чертыханову. – Щукин надел свою тяжелую каску, и на синие глаза упала суровая тень.
5
Пятые сутки отсиживались мы в лесном массиве в пятнадцати километрах от фронта – семь батальонов пехоты с шестью пушками разного калибра. Противник знал, что за спиной у него группа наших войск, но, должно быть, считал ее незначительной, а скорее всего, ему было не до нас: он прочно завяз в районе русского старинного городка Ельни.
Но фашисты о нас не забывали и всячески пытались выкурить из леса. Танки подползали к нашему расположению то с одной стороны, то с другой. Гудя моторами, они огибали массив, мяли молоденькие березки и осинки на опушках, но дальше пятидесяти метров в глубину не шли, – привыкли катить по равнинам, по гладеньким дорожкам. Танки и подтянутые поближе минометы били по лесу наугад, снаряды и мины, разрываясь, с корнем выхватывали празднично распушенные елочки, расщепляли вершины старых сосен, но почти не поражали людей – бойцы зарылись в землю. Лес стонал от трескучих, надсадных разрывов, стволы деревьев тонули в желтоватом пороховом тумане, – удушливое пощипывание и кислый привкус дыма не покидали нас до самой ночи. На узких, заросших травой дорогах наши артиллеристы установили свои пушки и скупо, но грозно палили в ответ. Один вражеский танк, отважившийся проникнуть в наше расположение, подорвался на мине, искусно заложенной на дороге нашими саперами… Налетали и самолеты и тоже беспорядочно кидали бомбы. Убитых хоронили тут же, под березами, раненых отправляли в «тыл» – в центр круговой обороны, в обоз, под присмотр Раисы Филипповны и Они Свидлера…
К вечеру танки уходили – подальше от греха, – чтобы утром снова появиться и патрулировать. Ночь по-прежнему принадлежала нам. Ночь дарила нам пищу, боеприпасы, оружие. Только не отдых…
Свиней и уцелевших во время перегона коз, а также захваченное в Лусосе продовольствие съели. Осталось немногое: у кого сухарики, у кого банка консервов, у кого сахар в кармане.
Сильней всего бойцы страдали без курева и без соли. Мясо казалось пресным до отвращения. Оня Свидлер, еще более похудевший и от этого еще более вытянувшийся, возбужденно жестикулируя, чертил перед моим лицом зигзаги подвижными, высовывавшимися из расстегнутых рукавов руками, кричал, опаляя меня сухим, лихорадочным блеском глаз:
– Вы назовете меня сентиментальным, конечно, если я скажу, что у меня душа давно разбилась на части, как хрустальная ваза, оттого что я вижу, как страдают люди, как они выплескивают суп, выбрасывают кашу. Они просто тают на моих глазах. Раньше они смотрели на меня как на благодетеля, – я не так уж плохо кормил! Теперь они на меня косятся, будто у меня за плечами озеро Баскунчак, а я нарочно не даю соли, как скупой рыцарь. А я сам сделался пресным, словно судак. Что вы думаете, нет? Конечно! Даже анекдоты мои утеряли соль, стали пресными.
Вася Ежик, с состраданием слушавший Оню, сбегал за своим мешком-наволочкой, пошарил в нем и вынул маленький, с луковицу, узелок, развязал его – это была соль, положенная еще матерью – и подал Свидлеру.
– Возьмите, – сказал мальчик взволнованно, ему хотелось облегчить участь старшины. – Мне она не нужна, я все без соли ем. Честное слово. – И тут же вздрогнул, отдернул руку – услыхал предостерегающий окрик стоящего у шалаша Чертыханова:
– Вася, возьми свои слова назад. Вместе с солью.
– Ты благородный юноша! – воскликнул Оня Свидлер, обнимая Ежика. – Спасибо. Но это не соль, это слезы. Слезы бойцу не к лицу. – Он повернулся ко мне, настойчиво попросил: – Вышлите людей на большую дорогу. С моей задачей: за солью.
Ночью красноармейцы совершали набеги на обозы, захватывали все, что нужно и не нужно. Но соли не привозили. Один раз ходил даже сам старшина Свидлер, и тоже впустую.
– Не знаю, что и делать, товарищ лейтенант, – произнес Оня уныло. – Хоть иди с сумой и собирай по щепотке с каждого двора…
– А может быть, фашист вроде людоеда, жрет без соли, – заметил Прокофий спокойно и с сарказмом; он сидел у шалаша на пеньке, босиком, курил увесистую вонючую сигару и чистил трофейные автоматы, мой и полковника Казаринова. – Ты должен это выяснить, раз умеешь брехать по-ихнему.
– Ты наговоришь, – бросил Оня осуждающе.
– Ага, значит, все-таки с солью едят! – Прокофий отложил автоматы и приблизился к старшине. – Выходит, грош цена тебе и твоему отряду, если не можешь достать соли. Какие вы бойцы! Одно название. Нюха у вас нет. – И утешил: – Ладно, выручу я тебя, Оня. Так и быть… – Ефрейтор понизил голос. – Но за особую плату: чтобы я в куреве не нуждался…
– Да я тебя завалю сигаретами и сигарами! – быстро согласился Свидлер; в его черных глазах вспыхнул лучик надежды: от этого черта, Чертыханова, всего можно ожидать. Прокофий, взглянув на меня, потом на полковника Казаринова, сидевшего в шалаше, тяжко и как-то жертвенно вздохнул – неохота, мол, оставлять вас, а надо.
– Теперь пойду я, товарищ лейтенант. Не может быть, чтобы у целой вражеской армии не нашлось в тылах соли…
Прокофий собирался в свой «соляной» поход долго и тщательно. Он взял автомат, пистолет, гранаты, сухари, зачем-то бинокль, фонарик, наточил финский нож. Вася отдал ему свой компас; перед самым отходом Прокофий вымыл ноги, все на себе прочно увязал, закрепил.
– Давайте посидим на дорожку, – попросил он нас и с важностью замер на пенечке. Полковник Казаринов сидел на своей лежанке, мы с Васей Ежиком опустились прямо на землю. – Товарищ комиссар, посидите с нами на удачу, – сказал ефрейтор подошедшему к нам Сергею Петровичу Дубровину.
Комиссар, поискав, куда бы пристроиться, и не найдя подходящего места, тоже опустился на землю, строгий, обеспокоенный, исхудавший. Встали все разом.
– Никогда не думал, что беда подкрадется с такой неожиданной стороны, – проговорил комиссар Дубровин. – На людей больно смотреть – вялые, сонные, раздражительные… Измучились вконец ребята, обессилели. Вы понимаете, ефрейтор, как важно досыта накормить бойцов? Хоть один раз!
– Так точно, понимаю, товарищ комиссар! – гаркнул Прокофий, вытянулся, пристукнув каблуками ботинок: в сумерках трудно было разглядеть выражение его лица. – Разрешите идти?..
Чертыханов ушел, прихватив с собой шестерых бойцов. Я был уверен в том, что Чертыханов вернется целым и невредимым и, возможно, с солью. Такой парень не пропадет, И вообще меня не столько беспокоили авиационные налеты, минометная стрельба, патрулирование танков, – мы не сидели сложа руки, закапывались глубоко в землю, строили окопы, оплели почти весь участок обороны отбитой у врага колючей проволокой, заминировали наиболее опасные участки и могли долго отбиваться, если бы немцы задумали взяться за нас всерьез. И отсутствие соли и других продуктов я считал делом хоть и неприятным, но временным.
Меня угнетало чувство тревоги за разведчиков. С каждым вечером тревога сдавливала сердце все крепче и мучительней, горькие думы даже близко не подпускали сон.
– Где же твой Щукин? – проводив Чертыханова, спросил меня комиссар Дубровин. – Ты его хорошо знаешь?
Я обиделся за Щукина, сказал с горячностью:
– Я в нем уверен больше, чем в себе, товарищ комиссар. Он из тех людей, которые не возвращаются лишь в том случае, если погибнут. Щукин, даже раненый, приползет, доложит…
– Подождем еще ночь-две, – сказал полковник Казаринов. – Не придут – пошлем другую партию. По всей видимости, погибли. – Полковник выполз из шалаша, устроился возле меня, вытянув раненую ногу.
– Хорошо, подождем, – согласился комиссар Дубровин; он сидел на пенечке, задумчиво пощипывал кончик уса. Потом, приподняв голову, пристально взглянул мне в глаза. – Как ты думаешь, придут?
– Если живы, придут, – ответил я.
– Беспокоишься?
– Да, очень.
– Тишина какая, – отметил полковник Казаринов, прислушиваясь, поглядывая на вершины деревьев, расплывающиеся в сумерках. – Даже в ушах звенит…
После напряженного, полного опасностей и суеты дня томительная, звонкая и какая-то до предела натянутая обнимала лес тишина. И тогда с востока пробивались к нам протяжные вздохи и стоны земли. Я радовался, улавливая эти вздохи и стоны, – значит, фронт еще не отдалился. Но тяжелые, ухающие разрывы как бы настойчиво, нетерпеливо твердили о том, чтобы мы торопились…
Часовой кого-то окликнул. Ему ответили: «Свои» – и к шалашу приблизились трое, представились по очереди:
– Майор Ромоданов.
– Старший лейтенант Петенькин.
– Старшина Лаптев.
– Слушаю вас, – отозвался комиссар Дубровин и встал.
Я тоже поднялся. Майор отделился от своих спутников, шагнул к Сергею Петровичу, коренастый, четкий в движениях.
– Товарищ комиссар, разрешите нам уйти.
– Как уйти? Куда?
– Совсем уйти. Будем пробираться через фронт одни, – мы все трое из одного полка.
Комиссар оглянулся на меня и на полковника, как бы говоря: вот так просьба, слыхали? Подступив к майору, я заглянул ему в лицо, широкоскулое, с запавшими отчаянными глазами, – видел его впервые.
– Вы понимаете, на что вы просите разрешение, товарищ майор? – сказал я. – На дезертирство. Вы, командиры! Что же остается делать рядовому бойцу? Моего разрешения вы не получите.
Майор вспылил:
– Но сидеть в бездействии, без всякой надежды на будущее, не жравши, бессмысленно!
– Они из ваших, Сергей Петрович? – спросил я комиссара. Дубровин отрицательно покачал головой. – А в нашей группе вы давно?
– Вчера ночью прибыли в батальон капитана Волтузина, – нехотя ответил майор.
Полковник Казаринов усмехнулся:
– Вчера прибыли, сегодня сделали вывод: нет никакой надежды – и бежать? Вы просто устали, мой дорогой. Идите в расположение, успокойтесь, подумайте…
– Я столько думал, что голова разламывается от дум! – с горечью бросил майор, повернулся с неохотой и, ссутулясь, ушел, уводя друзей.
Они удалились с уверенностью людей, привыкших к ночным лесам.
– Ну, где же твои разведчики, командир? – опять и уже с бо́льшим нетерпением спросил комиссар. – Теперь сам видишь, что невозможно нам сидеть здесь дольше.
– Но и соваться на заведомый разгром тоже не дело, – возразил ему полковник.
– А таких людей, как эти трое, у нас немного, в этом я убежден, – сказал я. – Подождем еще, товарищ комиссар.
Сергей Петрович вынул часы, взглянул, поднеся их к самым глазам:
– Я пойду к себе в землянку, скоро подойдут комиссары батальонов. Все труднее приходится поддерживать в людях боевой дух. Понимаете?
Почти всю ночь я провел у капитана Волтузина – днем его батальон подвергался сильному минометному обстрелу.
– Мой лейтенант, рад вас видеть! – воскликнул Волтузин, встретив меня, и сейчас же подхватил под руку, потянул пройтись с ним. Он не унывал. Голос его осел и поблек только на минуту, когда капитан докладывал о том, что при обстреле четыре человека было ранено и один убит. Но эта минута печали прошла быстро. Волтузин заговорил опять с веселой взволнованностью: – Я все больше и больше убеждаюсь, лейтенант, какая потрясающе прекрасная штука жизнь! На свете ничего нет сильнее жизни. Сколько недругов набрасывается на нее со всех сторон и с бомбами, и с пушками, и с танками! Но она стоит. Гордо, красиво, навсегда! И столько в ней разнообразного: солнце, любовь, отвага, крик ребенка, лесная тишина, опасности, атаки – все это жизнь, И сколько испытаний! Отсутствие соли – испытание, хорошо. Отбить немецкие танки – испытание, хорошо! Все в жизни хорошо, мой лейтенант. Я просто восхищен оттого, что живу на земле! – Он прижал мою руку к своему боку. – Наверно, глупости болтаю, да? Я мало вас вижу, а именно с вами мне приятно поболтать…
Провожая меня, он так же весело и взбудораженно заверил:
– Батальон мой отличный, бойцы один к одному, красавцы! С такими бойцами можно совершить невозможное. Выйдем мы, прорвемся, я не сомневаюсь в этом ни минуты…
Напоследок он таким же веселым тоном сообщил, что майор Ромоданов, старший лейтенант Петенькин и старшина Лаптев в батальон не вернулись.
Занимался рассвет. По пути к штабу меня остановил артиллерист Бурмистров.
– Товарищ лейтенант, скоро ли двинемся? – Он смотрел на меня с надеждой. – Ведь последнее терпение лопнуло, сил нет ждать… Стену своротим – только пустите!..
– Скоро, Бурмистров, скоро, – бодрым голосом сказал я и даже улыбнулся, чтобы успокоить артиллериста. – Вы готовьтесь…
– Мы давно готовы, – отозвался Бурмистров уныло и побрел к своим пушкам – снова ждать.
«Где же ты, Алексей Петрович? – думал я о Щукине, выходя на поляну. – Хоть как-нибудь дай о себе знать…»
…На поляне собралась и оживленно шумела, гоготала беспорядочная людская толпа. Красноармейцы окружили четыре подводы, стоявшие вблизи нашего шалашика. В каждой из повозок – по две пузатые бочки. Среди бойцов я увидел стоявшего на телеге Прокофия Чертыханова – он, конечно, распоряжался. «Неужели пива приволок? – с изумлением подумал я и поспешил к возам. – Этого еще не хватало».
Увидав меня, Чертыханов спрыгнул на землю, подбежал, остановился, одернул коротенькую, всегда в сборках гимнастерку, потом уже, широко размахнувшись, занес руку за ухо:
– Разрешите доложить, товарищ лейтенант: задание ваше выполнить не удалось, соли не привезли. Два обоза обшарили. Нету ее, проклятой. Но отбили и привезли заменитель – восемь бочек селедки. Пускай селедку едят. – И отступил в сторону, давая мне пройти.
Через полчаса по лесу потянуло специфически острым и пряным запахом крепко соленых сельдей, – Прокофий ловко выбивал тесаком днища бочек. Запах этот пробивался сквозь густоту деревьев, тек в утренней свежести все дальше, подбираясь к окопам, и люди, улавливая и вдыхая, были неожиданно поражены и ошеломлены им. Вскоре о селедках узнала вся группа. От батальонов уже явились снабженцы на подводах или просто так, с ведрами. Оня Свидлер выдавал всем самолично по счету: на каждого бойца по одной. Прокофий Чертыханов стоял рядом с ним и, наблюдая, с важностью курил увесистую сигару; все восторженные отзывы Они о своем проворстве и нюхе он уже выслушал и теперь поучал, как надо обращаться с селедкой.
– Строго-настрого накажите бойцам, – поучал Прокофий, – чтобы они сразу всю селедку не ели, а применяли ее, как сахар во время чаепития вприкуску. Пусть ложку супа отхлебнут – и пососут селедочный хвост. И кашу так же: ложку съедят – и опять пососут хвостик. Дня на три должно хватить, как по нотам, а то и побольше. А селедка она такая: чем дольше лежит, тем солонее делается.
Оня Свидлер, хоть и был серьезно занят раздачей, все-таки ввернул:
– Напиши, Проня, инструкцию о правилах пользования селедкой, когда нет соли. Это будет замечательное произведение времен войны.
Я улыбался, слушая короткий диалог Прокофия и Они Свидлера, глотал обильную слюну, вызванную запахом соленой рыбы. Мне, как, очевидно, и многим другим, казалось, что я могу съесть полбочки за раз, – так жгло в желудке, так хотелось лизнуть соленого. Я уже хотел подойти к Свидлеру и попросить у него одну рыбину, но в это время кто-то тронул меня за плечо и спросил:
– Что это за лавочка?
Я обернулся стремительно, молниеносно – голос принадлежал Щукину. Политрук стоял передо мной в неизменной своей каске, с автоматом на шее, как всегда невозмутимый, немного изумленный дележкой сельдей. Он выглядел усталым, еще более осунувшимся, скулы, обтянутые коричневой, обожженной солнцем кожей, выпирали еще острее. За его спиной, такие же утомленные, стояли Кочетовский и мрачный с повязкой на голове Гривастов. Неожиданное появление разведчиков на минуту как бы парализовала меня, я буквально не верил своим глазам.
– Что ты на меня так смотришь? – недоуменно спросил Щукин и усмехнулся: – Похоронили, что ли?
Я утвердительно кивнул. Радость была такой жгучей, острой, что у меня в первый момент не нашлось слов.
– Алексей Петрович… Алеша, дорогой… ребята… Мы так вас ждали!.. Чертыханов! – крикнул я возбужденно. – Беги к комиссару Дубровину, доложи, что вернулись разведчики! Быстро!!!
Прокофий со всех ног бросился к землянке комиссара. Отбежав немного, вернулся, чтобы, кинув ладонь за ухо, поприветствовать Щукина.
– С возвращением вас, товарищ политрук! Прибыли, значит?.. А мы, видите, селедку делим… – Встретив мой гневный взгляд, он вспомнил о приказании и помчался прочь, гулко стуча гирями ботинок.
Весть о том, что возвратились разведчики, облетела сразу все батальоны. На поляне люди на некоторое время забыли о селедках, обступили Щукина. Политрук немного растерянно и в то же время преданно смотрел в жадные, горящие нетерпением и надеждой глаза бойцов – им, этим людям, надо было что-то сказать. Он оглянулся. Несколько рук подняли Щукина на телегу и поставили рядом с бочкой: говори! Я тоже кивнул ему: говори. Щукин сглотнул подступивший к горлу ком.
– Мы были на Большой земле, – заговорил политрук негромко и взволнованно. – Мы видели своих, родных наших бойцов, обнимались с ними, они сражаются по ту сторону фронта. И как сражаются!.. Стоят насмерть! Наше командование, товарищ Сталин, партия готовят врагу сокрушительный удар. С Урала, с Востока, из Сибири прибывают свежие дивизии, идут эшелоны с оружием… Скоро фашисты узнают силу наших ударов. Мы должны во что бы то ни стало соединиться с нашими войсками. Соединимся! Этот час недалек, товарищи!..
Спрыгнув с телеги, Щукин подошел к шалашу, снял каску, сбросил с плеч мешок, сел на пень и, блаженно прикрыв глаза, улыбаясь, глубоко и облегченно вздохнул, как после тяжкой, изнуряющей работы.
– Дома… – прошептал он одними губами, и было странно слышать здесь, в незнакомом лесу, окруженном врагами, это теплое слово «дома» – должно быть, людей, с которыми он прошел через столько испытаний, считал родными. Вынув из кармана расческу, он по привычке причесал свои волосы. Я с нежностью погладил его по рукаву.
– Туго пришлось, старина?
Он спокойно пожал плечами.
– Черт его знает, Митя! Я как-то отупел весь, не могу разобрать, где туго, где слабо… Все то же самое – война, те же случаи, только в разных вариациях. Однажды мы с тобой лежали под настилом, помнишь? А на этот раз отсиживались день в подполе избы, занятой гитлеровцами. Так же ночью выползли, Гривастов с Кочетовским четверых офицеров без шума пришили к постелям – и ходу! – Щукин оглянулся. – Где они, мои орлы?
Гривастов и Кочетовский стояли у бочек с сельдью. И опять странно: совсем недавно эти люди совершили подвиг, выполнили, казалось, невыполнимое, а вот теперь эти орлы ругались и спорили с Оней Свидлером о своих житейских делах.
Явился комиссар Дубровин, чисто выбритый, подтянутый, немного встревоженный. Щукин шагнул ему навстречу. Черными пронзительными глазами комиссар пристально вгляделся в лицо политрука, затем порывисто протянул руку:
– Рад вашему возвращению.
Все опустились на землю вокруг пенечка. Щукин поспешно снял сапог и вынул из голенища – там, где ушко, – аккуратно сложенную бумажку, развернул ее и, положив на пень, разгладил ладонью. Это был план нашего маршрута с указанием места прорыва вражеской оборонительной линии и соединения с нашими войсками.
– Мы должны подойти к этому месту послезавтра в четыре ноль-ноль, – докладывал Щукин. – С фронта фашистская оборона будет атакована стрелковым соединением, поддержанным танками. Сигнал для атаки – красная и зеленая ракеты. Наши батальоны сосредоточиваются для броска вперед вот в этом лесу…
– Все ясно, – сказал комиссар Дубровин – Будем готовиться…
Щукин взглянул на Сергея Петровича:
– Я пройду в батальоны, товарищ комиссар, соберу коммунистов и комсомольцев, побеседую.
– Обязательно.
– Но нам не следует заранее раскрывать наш замысел, – предупредил я. Полковник Казаринов утвердительно кивнул головой, соглашаясь со мной; он изучал план маршрута, сверяя его с картой.
6
Оба дня я провел в батальонах, соблюдая крепко усвоенное правило: чем тщательнее подготовка, тем успешнее будет проведена операция.
Бойцы повеселели. Особым чутьем они учуяли предстоящее выступление и готовились: чистили оружие, запасались патронами и гранатами, подгоняли обувь. Коммунистам и комсомольцам, посланным в подразделения комиссаром Дубровиным «для поднятия боевого духа» нечего было делать: бойцы горели отвагой. На клочках бумаги они коротко писали заявления о приеме в партию…
Оня Свидлер сбился с ног. От него требовали боеприпасов, лошадей для раненых, сухие пайки на дорогу, воды. Селедки, розданные бойцам, несмотря на строжайшее предупреждение и на «инструкцию» Прокофия Чертыханова – сосать селедочные хвосты, были съедены за один присест. Людей одолевала мучительная жажда, внутри все горело, и бойцы подразделений, расположенных ближе к ручью, то и дело бегали на бережок и, встав на четвереньки, пили мутноватую, теплую, не утоляющую жажды воду. Пели, поскрипывали дужки ведер, надетых на палки. Взводы, расположенные вдали от ручья, требовали от Они Свидлера подвод с бочками.
Старшина разрывался. Завидев Чертыханова, Оня еще издали кричал, в горячности замысловато жестикулируя руками:
– Ты, Чертыхан, диверсант! А что, нет? Конечно! Ты нарочно привез эту проклятую селедку, чтобы люди от жажды потеряли боеспособность, свалились! Я, товарищ лейтенант, окончательно пришел к выводу, что Чертыханов – человек злостный!
Прокофий спокойно и беззлобно смотрел на распаленного Свидлера, осуждающе качал лобастой головой.
– Вот ты, Осип, вражеский язык знаешь, в Москве жил… Я считал тебя человеком понимающим. А ты такую чепуху городишь. Даже перед товарищем лейтенантом за тебя стыдно. Ай-яй-яй!.. Я ж тебе помогаю. Бойцы у тебя сейчас есть просили бы, а тебе дать им нечего, я знаю. А теперь они воду пьют – и сыты. Так тебе и воды жалко?!
– Да ведь они ручей высушат, если станут так пить! – возмущался Оня. – Где будем брать воду?
– А вон дождичек собирается…
Первый день над лесом текли, почти задевая вершины сосен и елей, теплые и тихие облака. Порой они, как бы задерживаясь, сгущались, угрюмо чернели, и тогда сеялся, шурша в листве и в хвойных ветвях, реденький грибной дождь. Но тучка вскоре светлела, уходя, и окропленные елочки, желтеющие березки благоухали свежестью. Облака прикрывали нас от налетов вражеской авиации. Второй же день выдался, как на грех, ясный, и самолеты трижды бомбили нашу группу. Двое были убиты, трое ранены, их отправили в «госпиталь» – в землянки, вырытые в центре обороны.
Военврач третьего ранга Раиса Филипповна производила операции в брезентовой палатке. У нее насчитывалось уже больше пятидесяти человек легко и тяжело раненных. Она падала от усталости, но не отходила от операционного стола. Бойцы глядели на нее с благоговением, как на мать. Она почти не произносила слов, губы были плотно и скорбно сжаты, только глаза, темные и большие на исхудавшем лице, выражали заботу, печаль, нежность и боль. Отведя меня в сторону от палатки, Раиса Филипповна попросила негромко, но твердо:
