Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 47 страниц)
– Конечно же, я, Чертыханов! – крикнул Прокофий. – Кто же еще…
Старшина побежал, кидая длинные ноги сразу через несколько грядок. Споткнувшись, он растянулся, примяв зеленую ботву. Радость как бы обессилила его, он сидел в борозде, даже не пытаясь подыматься. На исхудалом, до черноты прокаленном, в черной щетине лице его сияла до прозрачности белая полоска зубов, накаленно лучились черные, словно покрытые лаком глаза.
– Проня!.. – прошептал Свидлер растроганно. Чертыханов присел возле него на корточки, с напускным разочарованием покачал головой:
– Ну, Осип, не оправдал ты моих прогнозов: я был уверен, что ты пошел на дно, как топор…
Оня засмеялся:
– Я и сам так предполагал. Но фашисты, гады, прекрасно обучают всяческим видам спорта: марафонскому бегу, плаванию… Швырнули меня в Днепр – плыви. И, видишь, выплыл! Все стили испробовал, пока за берег зацепился…
– Я всегда говорил, что нам полезно соприкасаться с фашистами вплотную. – Они засмеялись. – Молодец, Оня, что выплыл! Рад тебя видеть живым и здоровым! И лейтенант с политруком обрадуются.
Старшина изумленно вскинул брови:
– Где они?
– Со мной, – небрежно, как-то покровительственно обронил Прокофий. – Вот послали за пищей; умри, сказали, а пищу раздобудь. – Хитрое, плутовское лицо Чертыханова приняло скорбное, сиротское выражение. – Сидим, Оня, на монашеском пайке, постимся… Овощи, изредка печеная картошечка, пареная пшеница – вот и весь рацион…
– Голодают? – Оня энергично встал. – Что им надо? Курицу, барашка?..
Прокофий снисходительно хмыкнул.
– Закурить нет? О, «Беломор»! Где достал?
– По случаю. Ночевал в сарае у заведующей сельпо…
Чертыханов прижмурил глаза, глотая дым папиросы.
– Курицу, говоришь?.. Птица и вообще всякая крылатая живность для нежных желудков, Оня. Нам бы этак стадо свиней. Нас ведь больше трехсот человек…
– Вон оно что! – Старшина задумался, провел указательным пальцем по тонкой, хрящеватой горбинке носа. – Что ж, достанем и стадо. Идем.
Оня позвал двух своих бойцов, Чертыханов – Ежика. Они обогнули хутор и спустились в неглубокую балку. За крутым поворотом, в ложбине, нашли стадо – голов тридцать пять свиней и поросят и столько же коз. Козы щипали выгоревшую травку, козлята проказливо, боком, скакали на прямых, точеных ножках; свиньи распахали низину и лежали в прохладных бороздах. В отдалении паслась лошадь с хомутом на шее.
Пастух, мрачный мужик с заросшим черным волосом лицом, лежал на бугре рядом с телегой, животом вниз. Перед ним в вырытой ножом ямке был насыпан табак, смешанный с конским навозом, сбоку от ямки отходила трубочка – сухой полый стебель. Мужик подпалил курево и через стебель-чубук втянул в себя злой и вонючий дым.
– Здравствуй, Герасим, – по-приятельски просто, как своему, сказал Свидлер, подойдя к пастуху. – Ты помнишь меня? Я вечером отдыхал возле тебя!..
– Припоминаю, – неохотно отозвался мужик, оторвавшись от своей «трубки» и с недоверием оглядывая пришельцев.
Чертыханов и Свидлер присели рядом с ним.
– Куда идешь, отец? – спросил Прокофий.
– Видишь, лежу! – ответил пастух. Безнадежное одиночество сделало его нелюдимым и враждебным.
Прокофий невозмутимо похвалил, указывая на трубку:
– Это ты ловко придумал…
– Бумаги нет, – хмуро пожаловался Герасим. – И табаку осталась одна щепоть…
Оня великодушно предложил папиросу:
– Угощайся…
Чертыханов нагнулся к ямке и потянул из трубочки, закашлялся:
– Ух, черт, вот это отрава! Слезу вышибает…
Мужик неожиданно рассмеялся:
– Что, не выдерживаешь такого градуса?..
– И долго ты так мучаешься, сердешный?..
Мужик опять посуровел.
– На второй день войны выгнал из-под Могилева больше ста голов, – проворчал он неохотно. – Осталась вон горсточка… Эта нечистая сила – козы – измытарила меня вконец: разве я могу угнаться за ними по лесам? Я не кобель. Ноги и так насилу таскаю от бескормицы да от тоски. Ну, и растерял половину… Один! Помощник был, парень молодой, – сбежал: в партизаны, говорит, подамся… – Герасим обхватил себя руками – рубаха, натянувшись, треснула на лопатках, расползлась, истлевшая. – Теперь вот держусь подальше от лесов, все-таки хоть на виду пасутся… Дай еще одну папиросу… – Затянувшись дымом, он тоскливо взглянул на синие облака над синим лесом, тяжко вздохнул. – Назад вертаться не приказано. Впереди немцы, с боков тоже немцы. Как я могу сдать скотину по назначению? Куда? Кому? В три колхоза набивался – не берут. Своих, говорят, девать некуда… Вот и кружусь колесом, словно про́клятый всеми. Да пропади она, жизнь такая!..
– Плохо твое дело, отец, – посочувствовал Чертыханов. – Прямо скажу, стихийное дело. Водит тебя по оврагам какая-то черная сила. Заведет в такие места, откуда и пути назад не будет… И пропадешь ты со своей скотиной ни за грош. Непременно пропадешь!
– Ясное дело, пропадешь! – отчаянно вырвалось у Герасима.
Видно было, что ему смертельно надоело мотаться по полям и лесам одному, молчать: его, должно быть, преследовали мрачные, нехорошие думы. Прокофий хитровато, заговорщически подмигнул Свидлеру. Тот подсел к пастуху поближе, положил на колено ему руку.
– Да, Герасим, горите вы белым пламенем. Скоро от вас останется только горка пепла. – Мужик смотрел на Оню покорно и с мольбой. – Но если вы нас хорошо попросите, мы вам поможем. Поможем, Чертыхан?
– В любую минуту, – с готовностью поддержал Прокофий.
– Мы возьмем у тебя, Герасим, скот для нужд Красной Армии.
Пастух отодвинулся от старшины.
– А вы кто такие, чтобы забирать у меня, скот? Идите, откуда пришли!
– Ты не беспокойся, Герасим, – настаивал Свидлер. – Твое недоверие законно. Но мы дадим тебе расписку по всей форме…
– А то, не дай бог, отец, немцы найдут вас со стадом, – поддержал Чертыханов. – Какое, скажут, вы имели право утаивать от германской империи этих свинок и этих козочек? И капут вам, прикокошат моментально, как по нотам.
Мужик озирался в безысходности.
– И лошадку заодно отдайте, – уговаривал Оня Свидлер. – Вам выгоднее возвращаться домой налегке…
…В полдень поляна, где стояла избушка лесника, огласилась низким сердитым хрюканьем и тонким козлиным блеяньем.
При виде Они Свидлера, подъехавшего к штабу на подводе, я с радостью подумал об одном: люди будут сыты.
Оголодавшие за дни скитаний бойцы оживились, настало время поесть по-настоящему, вдоволь, пускай хоть козлятину.
Только Вася Ежик со всей мальчишеской силой возненавидел коз и свиней: его и бойца в очках, писаря, я назначил охранять стадо. Мальчик плакал навзрыд…
– На что они мне сдались, черти рогатые? – всхлипывал он, навалившись на березовую перекладину изгороди. – У других война как война, а у меня что? В кого я буду стрелять, в коз? Вот перестреляю я их всех до единой, проклятых!
Козы забрались в огород и пошли по грядкам. Федот Федотович поглядел на это неотвратимое нашествие, махнул рукой и ушел в избу. Козленок подскочил к Ежику, ткнулся ему в ногу мягкой мордочкой, вырвал из руки березовую веточку и отбежал. Вася рассмеялся сквозь слезы, но тут же оборвал смех: вспомнил, что обижен.
– Чем я провинился перед лейтенантом, скажите?..
Чертыханов по-отечески утешал мальчика:
– Я думал, ты серьезный человек, Василий. А ты с какой стороны себя показываешь? С бабьей. Только у них слезы на вооружении, только с таким вооружением они идут на нас, мужчин, в атаку. И обороняются тоже слезами. А ты солдат, Вася: приказано пасти скот, – значит, выполняй приказ. Паси, как по нотам, до полной победы! Да если бы мне так приказали, я бы с радостью бросил автомат. Смастерил бы себе дудочку и посвистывал бы, с козами беседовал… Вон она как на тебя смотрит, как старик, мудро. Стадо пасти, Ежик, намного интереснее, чем воевать.
Мальчик постепенно утих, только изредка шмыгал носом.
4
Район нашей обороны расширялся: роты, как я и предполагал, сильно пополнились за последние Дни. Стоюнин подобрал в роты и взводы крепких, бывалых командиров. Коммунисты и комсомольцы Щукина, ободряя бойцов, твердили об одном: противник остановлен под Смоленском, Москва неприступна.
Группа, собранная «с миру по нитке», все более начинала походить на боевую воинскую единицу. Все шло как будто хорошо. Но меня ни на минуту не покидало беспокойство: до каких пор можно расти количественно? Надо было что-то предпринимать, иначе люди, осознав бесцельность сидения в траншеях, станут действовать сами, разбредутся Надо было сниматься и двигаться по тылам врага вслед за его передовыми частями. Но момент для такого решения – я это чувствовал – еще не наступил. Мы еще не были спаяны единой волей да и вооружены слабовато.
Мы сидели в избе втроем – Стоюнин, Щукин и я – и обсуждали план разведки, хотя разведчики Гривастов и Кочетовский, отлучаясь из расположения на сутки, а то и на двое, обшарили весь район. Надо было запастись медикаментами, куревом, боеприпасами…
– Тридцати человек добровольцев хватит, – сказал Стоюнин решительно и бросил карандаш на стол, на карту; откинулся, заложив большие пальцы за ремни.
– Согласен. – Щукин, облокотившись, изредка попыхивая папиросой, вглядывался в зеленоватые разводы, в названия населенных пунктов, написанные на немецком языке: разведчики «достали» карты у гитлеровцев.
– Группу поведу я сам, – заявил я.
Щукин взглянул на меня и осуждающе покачал головой:
– Не выйдет! Что это за организм без головы!.. И ты и Стоюнин должны оставаться при части. Лучше всего, товарищи, идти мне.
– Я поддерживаю, – отозвался Стоюнин.
Щукин чаще и гуще задымил папиросой. Мы замолчали. Отчетливо слышалось монотонное ширканье металла о камень: на крыльце сержант Кочетовский точил нож.
– Ты так усердно натачиваешь жало, будто бриться собираешься, – заметил Чертыханов дружелюбно.
В голосе Кочетовского прозвучал отрывистый клекот хищной птицы:
– Я, дорогой товарищ ефрейтор, презираю нерях. Я одессит. Я привык работать точно и чисто: и клиента не беспокоит, и мне отрадно. У меня легкая рука. Выстрел – пошлый звук. Он лишь оскорбляет мой слух и тревожит людей. Выстрелу не нужна культура тела, пластика движений – дыми знай… Нож – оружие тихое, ночное. Мой друг Гривастов этого не понимает. Я ползаю, ефрейтор, как кошка, ночью я вижу дальше и лучше…
Разговор оборвался… Дверь в избу заслонил плечами Чертыханов:
– Товарищ лейтенант, кого-то на носилках несут…
Мы вышли на крыльцо. День был тусклый; над лесом стояли серые и теплые облака; воздух, парной и влажный, был напитан сладковатым запахом вянущих трав. Поляну пересекала группа красноармейцев. Двое из них несли носилки с раненым. Позади носилок шла женщина в военной форме, с непокрытыми черными волосами, гладко причесанными на прямой пробор; на петлицах – шпала, должно быть, военврач третьего ранга…
Один из наших бойцов, тот, что с оторванной подметкой, Бурмистров, выйдя вперед, доложил:
– Товарищ лейтенант, задержаны в расположении нашей роты! – Он кивнул через плечо на носилки и группу красноармейцев. – Командир роты приказал проводить до вас…
Бойцы поставили носилки на землю. На носилках, прикрытый плащ-палаткой, лежал человек, немолодой, с седыми, чуть вдавленными висками; желтоватое лицо его с закрытыми глазами было неподвижно и покойно; из-под плащ-палатки высовывался носок хромового сапога и белая забинтованная ступня. Я вопросительно посмотрел на женщину. Она сказала, понизив голос:
– Это полковник Казаринов, заместитель командира дивизии. Ночью мы натолкнулись на группу немцев. Полковник был ранен в ногу. – Большие и темные, в синеватых тенях глаза ее смотрели на меня устало и печально и как бы просили о помощи. – Помогите нам выйти к своим…
– Мы намерены выходить из окружения с боем, – сказал я. – Оставайтесь у нас и, возможно, вместе с нами пробьетесь к своим. Другой помощи я вам оказать не могу.
– Тише! – предупредила женщина. – Он уснул…
Но веки полковника дрогнули и приоткрылись.
– Кто это мы? – спросил он негромко и с веселой насмешкой. – Подойдите-ка…
– Группа лейтенанта Ракитина в количестве семисот тридцати восьми человек. Но это не точно: люди все время прибывают и группами и в одиночку. – Я вплотную подошел к носилкам. – Товарищ полковник, задержитесь у нас… Пожалуйста…
Брови раненого дрогнули, он как будто удивился:
– Зачем я вам безногий?.. Лишняя обуза.
– Что вы! Вы нам очень нужны! – Я оглядел своих друзей – Щукина и Стоюнина. – Помогите нам… Вы с носилок будете командовать. И у нас лошадь есть.
Полковник сочувственно улыбнулся, тихо и с грустью произнес:
– Нет, лейтенант, лежа не командуют. – Он опять устало прикрыл глаза, очевидно, решая что-то, затем сказал: – Хорошо, остаемся. Несите.
Бойцы взялись за носилки. Я шепнул Чертыханову:
– Беги приготовь место! Быстро!
Мы перенесли полковника с носилок на кровать, придвинув ее к окошку. Врач Раиса Филипповна заново перевязала ему ногу. Стоюнин, Щукин и я доложили обстановку. Полковник сидел, привалившись к спинке кровати, молча изучал расположение наших подразделений.
– Появление противника, товарищ полковник, наиболее вероятно со стороны дорог и крупных населенных пунктов, – объяснил я. – С учетом этого я и организовал оборону.
– Правильно. Район обороны расширять больше не следует, чтобы при столкновении с противником не оказаться рассеченными на части. – Полковник вынул из сумки карту большего масштаба. – Смотрите: обтекая нас с севера и с юга, прошли дивизия «СС», десятая танковая дивизия, свыше ста машин, полк «Великая Германия», по численности равный бригаде, двадцать девятая пехотная дивизия, семнадцатая моторизованная, сто тридцать седьмая Австрийская, пятнадцатая, двести девяносто вторая… В общем, сила двинулась колоссальная, во много раз превосходящая наши войска по численности и технической оснащенности. И все же немцы под Смоленском остановлены. – Полковник бросил карандаш на карту, разложенную на коленях, и утомленно откинул голову на подушку. – Они завязли в районе Ельни.
– В этом направлении мы и пойдем, – сказал я. – Вот только соберемся с силами. Засиживаться нам нельзя.
– Правильно! – опять одобрил полковник. – Это наиболее короткий, наиболее верный, но и наиболее трудный путь: здесь сильная концентрация сил противника. – Казаринов опять сел и пристально, требовательно посмотрел мне в лицо. – И вот что я вам еще скажу, лейтенант: вы взяли на себя чрезвычайно трудную и чрезвычайно важную для Родины задачу. И решайте ее смелее, увереннее. Пусть вас не смущает ваше скромное звание. Нам сейчас не до субординации. Наше положение особое. Выйдем с честью на Большую землю – разберемся. Кроме того, вы не один. У вас есть товарищи, советчики. Я уверен, что мы решим эту задачу. Так что действуйте решительнее, жестче. Получится!
Я хотел встать и ответить ему, что я готов отдать все свои силы, а если надо, и жизнь для решения этой задачи. Но полковник остановил меня, положив руку мне на колено. Стоюнин, очевидно, считая, что замечания полковника к делу не относятся, спросил меня:
– Как же вы пойдете без оружия, без артиллерии? До первой стычки?.. И боеприпасов мало. На рукопашные схватки мода прошла.
– Достанем и оружие и боеприпасы, – сказал Щукин. – Два раза сходим на дорогу и запасемся хоть на год…
– Пулеметы есть? – спросил полковник и опять взглянул на нашу карту, где были отмечены огневые точки. – Есть. Четыре. Да, пушечек бы, ребята, для солидности не мешало! А то что же это за русский бой без артиллерии? Видел я в лесу, вот где-то тут, в этом районе, – полковник показал кончиком карандаша на зеленоватое пятно на карте, – стоит, стволы вверх, целая батарея. И все без затворов, и снарядов нет.
За моей спиной грохнули об пол каблуки Чертыханова: стоя в двери, он все время прислушивался к нашему разговору.
– Товарищ полковник, разрешите обратиться к лейтенанту Ракитину? – Лопатистая ладонь его уже была за ухом. Полковник кивнул, и Чертыханов опять грохнул об пол каблуками, чуть повернулся ко мне: – Товарищ лейтенант, помните бойца Бурмистрова, что с оторванной подошвой к вам приставал? Он, может, взаправду, может, зря языком молол, будто он артиллерист и будто, уходя, зарыл много снарядов. Допросите его. Он здесь, он вот товарища полковника привел…
– Позови!
Бурмистров перешагнул порог неуверенно, пугливо озираясь; подошва сапога была привязана проводом. Остановился, несмело поднеся руку к виску.
– Артиллерист?
– Да, – ответил боец негромко, еще не зная, к чему клонит полковник. – Был…
– Орудия бросил, а снаряды закопал?
Бурмистров побледнел.
– Что же мне было делать, товарищ полковник? Дождь прошел, дороги развязли. Лошади упали без сил… Не потащу же я их, пушки, на себе! Расчеты тоже кто куда… Ну, я их завез в лес и оставил, а снаряды зарыл, чтоб немцу не достались…
– Можешь найти то место? – спросил я.
– Нет, наверно, не найду, товарищ лейтенант. – Бурмистров потер ладонью лоб. – Столько кружил потом по округе…
– Найди! – сказал я строго. – Чертыханов, позови Свидлера!
Явился Оня, оживленный и деятельный.
– Старшина, нужно перевезти пушки и снаряды!
При этих словах лицо Бурмистрова страдальчески сморщилось: где он будет искать пушки?
– Перевезем, товарищ лейтенант, – ответил Оня, не задумываясь. – Во дворе МТС стоят тракторы. Штук двенадцать. За исправность всех не ручаюсь. Но на два можете смело рассчитывать…
За дверью, на крылечке, в горячем, внезапно вспыхнувшем споре слились голоса.
– Прочь с дороги, болван! – отчетливо прозвучал голос, должно быть, нетерпеливого, заносчивого человека. – Кто командир? Где он?
– Я не болван. – В ответе Прокофия слышался сдержанный гнев, так говорят сквозь сжатые зубы. – Я ефрейтор Чертыханов. И стою на посту. Зарубите это себе на носу, гражданин! – Чертыханов опять загородил плечами дверь. – Товарищ лейтенант, до вас рвется какой-то штатский. Прямо на ноги наступает… Пустить?
В избу, грубо оттолкнув ефрейтора, шагнул человек в кепке, насунутой на самые брови. Пригнувшись, он вглядывался в полумраке сначала в мое лицо, затем в лица Щукина, Стоюнина, Свидлера. Движения, резкие и порывистые, выдавали его истерическое состояние.
– Кто старший?
Я встал.
– В чем дело?
– Я хочу есть! Накормите меня и моих спутников!
– Много вас?
– Пятеро.
Меня всегда бесила нахрапистая человеческая наглость.
– Почему мы обязаны вас кормить?
– То есть как почему?
Человек откинул голову, свет от окна упал на его небритое, запущенное лицо. Оно показалось мне знакомым.
– Да, почему? – Память торопливо листала книгу, где отпечатались события и лица последних дней, искала нужную страницу. – Кто вы такие?
– Я подполковник Сырцов.
– Не вижу. – Во мне тяжело закипела злость: сбросил форму, так не смей говорить о звании. – Предъявите документы!
– У меня нет документов! Я переправлялся через Днепр вплавь.
– Мы тоже вплавь переправлялись…
Сырцов огляделся с недоумением и обидой на непочтительное обращение.
– Как вы разговариваете со старшим по званию? – сдавленно прошептал он; узкий воротник рубахи-косоворотки, врезавшись в шею, перехватил ему горло, лицо набухло кровью и как будто потемнело.
Щукин, молча наблюдавший за ним, вдруг встал и схватил его за отвороты пиджака:
– Врете! Вы старший лейтенант!
Голова Сырцова вздернулась, пуговица на воротнике отлетела, и на щеках тотчас проступила бледность; верхняя губа обнажила мелкие, злые зубы, а рука инстинктивно согнулась в локте, словно в ней был зажат пистолет. По этому жесту, по злому оскалу я мгновенно отыскал страницу: пыльная, прокаленная солнцем дорога, расстрел генералом Градовым четырех бойцов, истеричный крик старшего лейтенанта и дуло пистолета, направленное мне в грудь. Как изменила и обезобразила его случайная гражданская одежда! Сохранился лишь развязный и хамский тон.
– Махать пистолетом на своих бойцов намного легче, чем отбивать вражеские атаки, – сказал я Сырцову и посмотрел на кровать, где лежал полковник Казаринов, как бы спрашивая его, что делать дальше.
Сырцов, привыкнув к полумраку, тоже заметил полковника и невольно испуганно вытянулся.
– Уходите, – негромко сказал полковник. – Вместе с вашими спутниками. Немедленно!
Сырцов, опять пригнувшись, сунулся к выходу. Я проводил его до крыльца. В отдалении, у изгороди, Сырцова ждали спутники в гражданской одежде с чужого плеча. Двое сидели на траве, двое стояли, облокотившись на жерди. Один из сидящих, увидев меня, поспешно вскочил. Затем отделился от изгороди и направился к лесу. По голове, ушедшей в плечи, по большим, оттопыренным ушам, торчащим из-под рыжей кепочки, я узнал лейтенанта Смышляева, командира первого взвода, дезертира.
– Стой! – крикнул я, быстро выхватив из кобуры пистолет.
Смышляев побежал. Я выстрелил ему в спину, но промахнулся. Выстрелил еще раз. Смышляев уже достиг края леса, где Вася Ежик пас стадо. Больше я не стрелял: боялся, что попаду в мальчишку. Смышляев скрылся…
Сырцов со своими спутниками, встретившись со мной, опасливо и враждебно покосился, обошел сторонкой. Я задыхался от досады и гнева: народ испытывает страдания и бедствия, над его головой нависла смерть, каждый человек, как мне думалось, обязан отрешиться от себя, от своих желаний, должен быть готов сгореть в огне сражений или выйти из него закаленным, несгибаемым, а по земле ползают вот такие мерзавцы, шкурники, спекулянты, трусы и дезертиры!
5
Вечером, провожая политрука Щукина в разведку, я предупредил его о том, что нам не следует до времени раскрывать свое месторасположение.
За Щукина ответил, хищно играя ноздрями, сержант Кочетовский:
– Мы умеем заметать следы. – В его повадке все было, до последнего движения, до последнего шага, выверенное, точное, а в узком прищуре светлых, почти прозрачных глаз, в изгибе полураскрытых в улыбке губ таилось что-то рискованное и бесстрашное.
– С такими пройдешь огонь и воду, не сгоришь и не утонешь! – весело сказал Щукин и дружелюбно похлопал по спине громадного и мрачного Гривастова; политрук уходил с большой охотой – видно, засиделся в лесу. Он снял каску, и как всегда в минуту волнения, причесал свои молочно-желтые волосы беззубой расческой. – Ну, Митя, держись тут… Сжимай кулак покрепче… О нас можешь не беспокоиться…
Разведчики пересекли поляну и исчезли в лесу.
С уходом Щукина я сразу ощутил какую-то пустоту, словно лишился самого необходимого, без чего трудно жить. Я долго не мог найти себе места, бродил вокруг избушки. Потом, устав, сел на порог и задремал.
Вася Ежик, подкравшись, осторожно подергал меня за рукав, прошептал:
– Товарищ лейтенант, там один человек пришел, собрал бойцов, подбивает их бежать отсюда!..
– Где он?
– Там, за двором, недалеко от кухни! Идемте! – Мальчик опять нетерпеливо подергал мой рукав. – Скорее!
Ночь плеснула в лицо россыпью мелких звезд, изморозной свежестью сырой травы и цветов, отблесками угасающего, далекого зарева. В темноте тускло белели жерди изгороди. Ежик семенил впереди меня, все время оглядываясь назад, иду ли я за ним. Он нырнул под низко свесившуюся ветвь ели, остановился и задержал меня. За стволами, на мягкой, усыпанной хвоей земле, собралась группа бойцов; кое-кто из них курил, – розовые пятна возле губ то расширялись, то сжимались, словно дышали. Мне трудно было разобрать слова: человек бубнил глухим, простуженным голосом, – и я пододвинулся ближе.
– Лучше в партизаны уйти, в подполы, в погреба забиться, на чердаках жить, чем идти к своим! – басил человек прерывисто, усмиряя тревогу и раздражение глубокими затяжками папиросы. – Думаете, объятия вам раскроют, по чарке поднесут: ах, молодцы, что пробились! Вставайте в строй! Как бы не так! Начнут таскать на допросы: что, да как, да почему остался на занятой земле, не съякшался ли с фашистами? Есть такие субчики, они так и норовят, как бы тебя в предатели зачислить и выдать тебе все, что положено по «предательской» норме… Нам что комиссар говорил? Пулю в лоб пусти, а в плену, в окружении не оставайся.
Огонек папиросы вспыхнул, осветив губастый рот говорившего. Я вышел из-за дерева.
– А ты и есть предатель! – сказал я губастому бойцу. – Встать!
Многие из бойцов встали, кое-кто из них, незаметно отодвинувшись за деревья, скрылся в темноте. Говоривший боец плюнул на окурок, бросил его под ноги и медленно поднялся – громоздкий, в расстегнутой шинели; над головой моей нависло его угрюмое лицо с упавшими на лоб прядями спутанных волос. Я осветил его фонариком.
– Фургонов! – Я узнал в губастом бойце своего одноклассника по школе ФЗУ.
– Ну, Фургонов! – враждебно отозвался он, щуря свои желтые, кошачьи глаза от яркого луча; отодвинув мою руку, державшую фонарик, вгляделся мне в лицо. – А ты кто? Ракитин, что ли?.. Что тебе надо?
Жгучая злость налила мои плечи и руки свинцовой тяжестью.
– Ты что же на дезертирство людей подбиваешь? – скорее промычал, чем проговорил я: гнев не позволял разжать зубов. – Ах ты, гадина!
Я со страшной силой ударил Фургонова по лицу. Он откинулся назад, стукнувшись головой о ствол. Неожиданный удар мой как бы парализовал его, он только выставил вперед локти и невнятно, испуганно бормотал:
– За что?.. Погоди!.. За что, Дима?..
Обезумев от ярости, я бил его по голове, по выставленным рукам, в бока; из груди вырывались перехваченные злобой вопли:
– Дезертир!.. Предатель!.. Трус!.. Вот тебе, сволочь губастая!..
Фургонов, скользнув по стволу спиной, сел и спрятал лицо в коленях. У меня ломило руки. Напоследок я ударил его носком сапога в бок и ушел, натыкаясь на деревья. Вокруг не было ни одного бойца, одиноко испуганным зайчиком стоял в сторонке только Вася Ежик.
Я вышел на поляну, махая ушибленной рукой; темная, как эта ночь, тоска душила меня: никогда еще в своей жизни я не бил человека, да еще с такой звериной ненавистью. Задыхаясь, я жадно хватал ртом влажный и студеный воздух. Я как будто позабыл, где нахожусь, и бесцельно пересекал поляну из конца в конец, усмиряя в себе дрожь.
Пробивающееся сквозь темноту несмелое родниковое урчание заставило очнуться и прислушаться. Урчание становилось все явственнее и громче; я понял, что лесом шли тракторы. Вскоре они выползли из тьмы на поляну – один колесный, один гусеничный, – притащили за собой орудия, повозки с наваленными на них ящиками со снарядами. Следом выехали четыре подводы.
Прокофий Чертыханов, заглушив мотор, спрыгнул с трактора и подбежал ко мне.
– Я вас, товарищ лейтенант, чутьем слышу, как собака хозяина! – проговорил он оживленно. – Так что все в порядке, как по нотам! Три пушечки в полной боевой… А снарядов на три года!..
Подошли и Оня Свидлер с Бурмистровым.
– Можем, если хотите, товарищ лейтенант, оснастить вооружением артдивизион! – несколько хвастливо доложил Оня Свидлер. Он был, видимо, очень доволен, что выполнил поручение; глаза его даже в темноте мерцали от возбуждения, радостно сияла полоска зубов, длинные руки, высовываясь из расстегнутых обшлагов, выписывали замысловатые кривые. – Прикажите достать танки или эскадрилью самолетов – достанем!
– Это нам раз плюнуть! – подхватил Чертыханов, заражаясь хвастливостью Свидлера.
Я поспешил доложить полковнику Казаринову о прибывших пушках. Когда я приблизился к избе, из-за угла, из темноты, показался человек. Он направился прямо ко мне.
– Постой! – окликнул он глухо и отрывисто.
Это опять был Фургонов.
– Что тебе надо? – спросил я задерживаясь.
– Не бойся, не трону… – начал он уже мягче.
Я прервал:
– Я не боюсь. Ну?..
– Давай посидим, Дима… – Он положил свою тяжелую руку мне на плечо, чуть подтолкнул к изгороди; мы сели на бревно. – Я думал, ты меня убьешь… – Он шумно, со всхлипом вздохнул, разогнулся, обиженно, с укором и недоумением взглянул на меня. – За что ты меня так? Неужели по старой памяти? Сколько лет прошло…
– Лет прошло много, а ты как был дураком, так им, видно, и остался! – проговорил я жестко и непримиримо. – Ты на что подбивал людей? Неужели ты не понимаешь глупой башкой своей, что ты толкал их на преступление? Самое тяжкое!.. И случись это, я сам расстрелял бы тебя.
Фургонов, облокотившись на колени, покорно и виновато склонил тяжелую, лохматую свою голову.
– Лучше бы расстрелял, чем вот так, при бойцах, избить… Повстречались называется!..
Я вспомнил, как Фургонов, работая в столярной мастерской, с непривычки ударял молотком по косточкам своих пальцев, кружился и ревел от боли. Что-то теплое шевельнулось в груди.
– Помнишь, Виктор, что говорил нам учитель Тимофей Евстигнеевич Папоротников? Лучшие люди земли на протяжении столетий боролись за свободу, бесстрашно шли на костер. Они ее завоевали ценой многих жизней и нам завещали стоять за нее насмерть. Решается судьба всего человечества! Неужели ты смиришься с участью раба, с участью водовозной клячи?!
Фургонов, повернув голову, блеснул глазом:
– Хорошо рассуждать так, сидя на поляночке, при звездах! Свобода, счастье, герои!.. А если ты бежишь, как заяц, с душой в пятках, до рассуждений тут? Человечество! Эх ты, романтик чертов! – Он сплюнул сердито и полез в карман за табаком.
Я усмехнулся:
– По росту, по комплекции ты, по крайней мере, лев. Я всегда так и думал. А ты, оказывается, заяц. Не обидно?
– Обидно!.. – Фургонов хмыкнул презрительно и щелкнул зажигалкой; брызнули голубые искорки, но фитилек не зажегся: кончился бензин. Зажигалку сунул в карман, а папиросу заложил за ухо. – Не куришь ведь?.. – Опять сокрушенно вздохнул: – Когда тебя с размаху оглоушат по башке, забудешь, в какую шкуру рядиться: в львиную или в заячью. Навалился он, проклятый, всей своей сталью, – поди выстой.
– А надо выстоять, Виктор, – сказал я, положив руку на его склоненную просторную спину. – Сталь, что и говорить, вещь прочная. Но ее можно разбить, сломать, расплавить. А дух человеческий не расплавишь, нет! Он крепче стали! Иначе не собралось бы здесь за какую-то неделю-другую больше тысячи человек, – потому что крепче стали. И еще подойдут: дух не позволяет мириться, призывает к действию, к борьбе!..
Фургонов вскинулся, развернул широченную грудь – ворот гимнастерки расстегнут.
– В нашей дивизии комиссаром, знаешь, кто? Сергей Петрович Дубровин.
Известие меня не удивило, я был уверен, что Сергей Петрович в такой критический час не засидится в тылу.
– Где она, дивизия? – спросил я спокойно. – Разбита?
– Поколотили ее здорово, но она не развалилась, не рассыпалась. – Фургонов усмехнулся с иронией. – Этот самый «стальной дух» помешал… Идет с боями тут где-то… Наш взвод отрезали от нее, как ломоть от каравая. Многих побило. Я и еще шесть человек со мной на вас вот наткнулись…
Он опять, облокотившись на колени, уронил голову, помолчал, прислушиваясь к жизни на поляне: возле тракторов звенел ключами артиллерист Бурмистров, и розовый кружок света от фонарика перекатывался по бокам машины; на крылечке Прокофий Чертыханов переговаривался с часовым и Васей Ежиком; на другом конце Оня Свидлер, загоняя подводы в лес, на кого-то строго, но беззлобно покрикивал; сзади нас лениво хрюкали свиньи и тоненько вскрикивали во сне козлята, загнанные на ночь на огород, – от капустных вилков и грядок моркови остались одни кочаны и ямы; всюду бесшумно скользили темные человеческие тени, звучали приглушенные голоса и изредка звонкое, тревожное, ломкое ржание жеребенка…
