Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Долго мы допытывались у Сергея Петровича, зачем его вызывали на завод в тот вечер. Но он не говорил, только трепал нас по щекам и, улыбаясь, отвечал односложно:
– По делам, ребята…
– По каким? – настаивали мы. – Скажите, что случилось?
– Мало ли что может случиться! Завод наш большой, всяких дел пропасть. Есть кое-какие узлы, их надо распутать, некоторых людей надо проверить…
Но определенного так ничего и не сказал.
А дни, перепутываясь, беспорядочно летели, пропадали позади в беспечной суматохе вспыльчивой мальчишеской жизни. Надвигалась весна, которую ждали мы с необъяснимым предчувствием чего-то праздничного, счастливого.
Давно ли шуршал в лесу осенний дождь? Давно ли сугробы выгибали свои сахарные хребты и кололи глаза искристой, игольчато-острой россыпью? А вот уже и весна властно вступала в мир, ручьисто напевая и расплескивая вокруг веселый, бокальный звон капели. Дома оживились на припеке, как бы засмеялись, – обнажились острые сосульки под крышами. Деревья стряхнули с себя остатки снега и, мокрые, освеженные, зашумели под теплым, душистым ветром. Но по вечерам плакучие ивы еще стояли обледенелые, тонко вызванивая хрустальными подвесками ветвей.
Санька проснулся среди ночи, уловив приглушенно-нежные звуки и шорох далекой грачиной суеты. Он открыл форточку, просунул в нее голову, втянул воздух и, умиленный, прошептал:
– Мать честная, весна!..
Но весна не принесла нам ожидаемой радости.
Только сейчас мы осознали, что такое завод, с которым связали свою судьбу. Как и все большие заводы, он предстал перед нами крепостью, вокруг которой рыщут тайные вражеские силы.
Известия, одно неожиданнее другого, проникали в общежитие, поражая пытливое воображение подростков: новости рассказывали полушепотом, таинственно озираясь по сторонам.
Санька с жадностью впитывал в себя все слухи. Перед тем как лечь спать, он усаживался на кровати, свернув ноги калачиком и прикрыв их одеялом, и выкладывал услышанное с непоколебимой верой в то, что говорил. Глаза его округлялись, черный блеск в них оттенял фарфоровую чистоту белков, щеки алели, тонкая шея вытягивалась. И всегда у него было, что рассказать: то на заводе орудует подпольная вредительская шайка, которая втихомолку ведет подкоп под завод, чтобы взорвать его, и ее не могут до сих пор обнаружить; то найдены часы-будильник со взрывчаткой – будто бы на зорьке в тишине охранник уловил их злое тиканье; то еще что-нибудь в этом же роде… Иван с одеялом на плечах перебирался к Саньке и, подтверждая все это, уверял, что недавно на территории завода задержали иностранного шпиона, который фотографировал цехи, и что аппарат у него был «крохотный, с мышиный глазок, ловко приделанный к резинке на ноге».
– Брехня все это, бабьи сплетни, – возражал Никита, но возражал лениво, неуверенно.
Спустя некоторое время к железнодорожной платформе был подан состав с углем. Не успели приступить к разгрузке, как со станции подкатил паровоз и утащил его обратно. Говорили, что перепутаны были документы. Но мы поняли по-своему: произошло это неспроста – тут не все ладно. Сергей Петрович сейчас же куда-то выехал, и через день эшелон вернулся на завод. Нас, фабзавучников, Алеша Ямщиков водил тогда «на штурм» – разгружать вагоны. Домой брели усталые, черные от пыли; Никита, хмурясь, размышлял:
– Может, правда, документы перепутали, а может, вредительская вылазка. – И, вздохнув, заключил: – Много еще врагов у нас!..
– Да, – глубокомысленно согласился Санька, – хватит по нашу душу, с остатком…
Враги!.. Вдруг все пережитые мною события встали рядышком, сцепились звеньями в одну цепь.
…Я вспомнил случай, происшедший в нашем селе четыре года назад. Зимой к нам привели на постой квартиранта, рабочего из Москвы, Горова, человека с широкоскулым лицом и крупной бритой головой. Я видел его редко. Он являлся поздно ночью, сбрасывал с плеч пальто, грел у печки озябшие руки, затем, выпив молоко, грохался на соломенный матрац и, намаянный за день, засыпал.
Но случалось, что он весь день проводил дома. Чаще всего это было в субботу. Он приходил из бани красный, распаренный, в одной нательной рубахе садился к столу и густо намыливал щеки. Тонька пристраивалась поодаль и терпеливо ждала, когда он кончит бриться, обольет себя и ее одеколоном. Потом она карабкалась к нему на спину и приказывала:
«Вези!»
И этот большой малоразговорчивый парень тяжело прыгал по скрипучим половицам, изображая коня, трубил автомобильной сиреной, вскидывал Тоньку к потолку и держал ее на вытянутых руках.
«Ведь ты моя дочка, да?» – допытывался он.
«Да».
«Поедешь со мной в Москву? Там у тебя будет сестренка Наташа. Поедешь?»
«Поеду, – отвечала Тонька. – А когда? Завтра, ладно? Ох, обманешь, не возьмешь!»
Он прижимал ее к груди и хохотал.
В сумерки в избу один за другим заходили, как бы прокрадывались, мужики. Они безмолвно теснились в углах, присев на корточки, чадили злым самосадом. Дым окутывал затвердевшие в думах лица. Мать зажигала лампу. Слабый свет луны растекался на масляных ликах икон, кружком ложась на газету, которую держал в руках Горов. И кто-нибудь из мужиков, кинув сощуренный взгляд из-под нависших бровей на стол, нечаянно ронял:
«Выйдет ли толк из этой затеи, из колхоза-то, а? Вот вопрос… Что там за ним кроется, – неведомо. На свете нет такой модели, чтобы примерку снимать. На глазок придется мастачить, на свою колодку. Сошьем скороходы-то, а они не по ноге, сдавят ногу: сядешь, пожалуй, на полпути…»
Горов равнодушно отмахивался:
«Не хочу я с вами разговаривать. Надоели. Охрип я с вами. На каждом собрании долбишь, долбишь одно и то же, а вы за свое: выйдет ли толк? Да на что вам примерка? Кто на свете может советскому человеку дать ее, примерку-то? Кто? К нам будут ездить за примеркой! Понятно?»
Мужики не обижались, только плотнее прижимались друг к другу, хитро переглядываясь, увещевали тихонько:
«Да ты не сердись, Михайла. Ты нам по-свойски, от всего сердца скажи. Ведь судьбу свою решаем. А вдруг петлю на нее накидываем, на судьбу-то?»
Горов отшвыривал газету, вылетал на середину избы; громоздкая тень металась по стенам, потолку, нависала над мужиками.
«Петля давно у вас на шее! – трубил он простуженным голосом. – Ее накинул вам кулак! Скоро он передушит вас, как котят, и не пикнете. Всех по одному! – И, подлетев к порогу, схватил веник, торопливо вырвал из него прутик и сломал его тремя пальцами. – Вот что он может сделать с одним человеком! А если все вместе? Попробуй-ка сломай? На, ломай! – Он сунул веник здоровенному парню, молча сидевшему рядом с отцом. – Ломай!»
Парень пугливо отдернул руки, будто ему давали змею, смущенно покосился на своего отца, взял веник, попробовал переломить его, не смог и швырнул к порогу:
«Крепко».
А Горов выпрямился, тень на стене замерла.
«Вот в чем наша сила – в коллективе! Как только мы сольемся вместе, – мы стена, мощь! И никакой враг нам не страшен: ни внутренний, ни внешний. Одолеем! – Он присел на корточки, сквозь дым вглядываясь в непроницаемые лица мужиков, и сказал уже тише, задушевнее: – Пройдет немного времени, и вы не узнаете своей жизни.. Как из ямы на свет выберетесь. Верно говорю. Загудит на полях машина, вместо коптилки «лампочка Ильича» загорится, в избе, на дворе, в чулане… Машинные станции будут. Вы мне верьте!»
Мужики зашевелились, встали, сгрудились у порога, затаптывая цигарки. В избе стало тесно. Мой дядя, Трофим Егорович, сказал Горову:
«Мы сами знаем, сынок, что у нас один путь – колхозный. Другого не видно – нету! Хорошо ты понимаешь о нашей будущей жизни. Спасибо! Мы и сами спим и видим такую жизнь… А кулака мы обуздаем. Изничтожим! – И добавил вполголоса: – А пока ты бы, Михайла, не ездил один-то, опасно…»
А через несколько дней Горова нашли на дороге убитым. Его привезли в село. Он лежал в санях, накрытый чапаном, изжелта-белый, будто восковой. На бритую голову налип красный снег. К сельсовету сбежался народ. Какая-то старуха, заглянув в розвальни, запричитала:
«Батюшки, молоденький-то какой!..»
Я робко тронул Трофима Егоровича за рукав:
«Кто это его?»
«Враги наши. Гляди вот, запоминай».
Он влез на дровни. Было морозно, над толпой сизым облаком клубился пар, но Трофим Егорович обнажил голову, и все, кто были здесь, тоже поснимали шапки и стояли, несмело переступая ногами, слушали гневную речь своего будущего вожака…
…И вот опять враги.
– Где они, враги-то? – недовольно подумал я вслух, шагая через рельсы. – Одни разговоры.
– Так они к тебе и сунулись, дожидайся! – сказал Санька с пренебрежением. – Больно ты им нужен! Они ловят рыбку покрупнее.
– Какие, говоришь? – спросил Никита, взбираясь на насыпь. – Обыкновенные они, на двух ногах, с носом и глазами. Прячутся по углам и зубы на нас точат.
– Пятилетки наши им не по вкусу, – откликнулся сзади Иван. – Думают, как бы опять капитализм… Как, бишь, это слово-то? Ну, реставрировать. А сказать тебе попонятнее: хотят человечью душу с лица опять наизнанку перевернуть, как шубу шерстью наверх. Понял?
– Как не понять!..
Враги представлялись мне существами безликими, подобно крысам, ютившимся в подземелье: по ночам они прогрызают себе лазейки, выползают, чтобы укусить, и снова прячутся в норы. Бессвязные объяснения товарищей не могли изменить этого представления. Хотелось подробно расспросить обо всем Сергея Петровича, но он как будто забыл о нас: не показывался ни в школе, ни в общежитии, не вызывал к себе. Изредка мы видели его в цехе. Он проходил мимо нас, хмурый и стремительный, разговаривал с инженерами отрывистым, требовательным тоном, черные глаза его жгуче сверкали, и в те минуты неловко было к нему подойти.
Но вскоре мы сами оказались участниками одного события, которое произошло за два дня до Первого мая.
Весеннее солнце высушило землю. Влажный запах талого снега в лесу сменился тонким ароматом смолы и хвойного настоя. Под ногами сочно похрустывал валежник. По ночам деревья стояли не шелохнувшись, будто засыпали, укутанные теплыми сумерками; они вздрагивали и шептались только тогда, когда рассвет дышал на них изморозной свежестью.
Мы спали при раскрытых окнах. Сквозь тишину прорвался заводской гудок. Он выл стонуще-прерывисто, будто кто-то, сдавив горло, душил его. Ему вторили гудки паровозов. В их разноголосицу, захлебываясь, врезались всплески пожарных колоколов в депо. Сплошной гул заполнил пространство, и казалось, земля с воем, ревом и звоном провалилась и летит в темноте куда-то в пропасть.
Я вскочил и высунулся в окно. Звезды за станцией все как будто опустились на ветви и горели большими голубыми фонарями, ясные, трепетные. А над лесом, в стороне завода, все было залито красными потоками огня. Я долго не мог оторвать глаз от багрового пламени, развевающегося во тьме, но так и не понял толком, где и что горит. Нужно было скорее разбудить ребят, но голос меня не слушался, а рука искала выключатель не на том месте, где он был. Над головой застучали. Это, должно быть, Лена будила нас, ударяя в пол каблуком. Сначала негромко, как бы пробуя голос, я произнес:
– Пожар, ребята, пожар!.. – Потом закричал громко: – Пожар! Завод горит!
Санька вскинулся и сел на кровати, подобрав под себя ноги, с недоумением уставившись на меня. Потом бросился к окну, от окна к двери, опять прыгнул на кровать, испуганно округлив глаза и закрывая грудь одеялом.
– Одевайся, – спокойно сказал ему Никита. Сам он был уже одет. Даже Иван проснулся без нашей помощи и, посапывая, натягивал в суматохе на себя рубаху наизнанку. Так никто и не догадался повернуть выключатель.
Кто-то забарабанил в нашу дверь:
– Выходи!
Снизу доносилась команда Чугунова:
– Берите лопаты – и марш! Живо!..
– Скорей, чего вы возитесь?! – крикнул я товарищам, прислушиваясь к реву гудков, к топоту в коридорах.
Мы скатились по лестнице на улицу и в нерешительности столпились возле крыльца.
Вокруг завода горел лес. Огромные, крапленные искрами темные башни дыма, сваленные ветром набок, вырастали из леса. Вершины их расплывались, мутили небо, гарь выедала звезды, и они, помигав, гасли. Два очага огня, идя навстречу друг другу, сливались в один, полукольцом опоясывая завод, ярко освещая крыши цехов и длинный ствол трубы, который дрожал в красных отблесках, будто плавился.
– Ух, как полощет! – с ужасом промолвил Иван и поежился, испуганно озираясь.
Мимо домов по дороге, по лесным тропам бесшумными тенями скользили люди, проносились грузовики с рабочими. Спешно в строю прошли солдаты охраны с лопатами и топорами на плечах. Возле завода они рассредоточились и побежали в лес вдоль проволочного заграждения.
Ветер принес запах гари. В предрассветном холодке он был приторно-душным, колючим. Лена прижалась к моему плечу и спросила:
– Что же будет, Дима?
Я не выдержал:
– Чего же мы стоим? Бежим тушить!
– Сейчас комендант выйдет, поведет, – отозвался кто-то.
Чугунов не выходил, очевидно, бегал еще по этажам, собирая учеников. Вместо него появился Тимофей Евстигнеевич.
– Спокойно, ребята, – зазвучал его негромкий, сдавленный волнением голос. – Ну-с, покажем, как умеют постоять комсомольцы за свой завод! Ну-с, тронулись потихонечку.
Мы помчались за учителем, обгоняя его и друг друга. Хотелось отличиться, совершить что-то необыкновенное.
В лесу, зыбко колыхаясь, туманился горький дым. Просачиваясь сквозь ветви, он закрывал луну; свет ее увяз в чаду, потух. Горячая волна ударила в лицо. Сбившись в кучу, мы оторопело стояли поодаль от огня. Разрастаясь с каждой минутой, он двигался к заводу. Было жарко, душно, боязно, гарь щипала в носу и гортани.
– Расходись в цепь! – скомандовал Тимофей Евстигнеевич. – Затаптывайте ногами огонь! Глуши его ветвями! Навались, ребята! Так его, так!
Сосновой ветвью он пытался сбить со ствола пламя, оно, отражаясь, танцевало в стеклышках его пенсне. Пенсне часто сваливалось и болталось, повиснув на ниточке. Пиджак на учителе был расстегнут, концы шарфа касались земли.
Мы глушили красные змейки огня ветвями, топтали их так, что ноги припекало сквозь подошву. Но огонь неукротимо поднимал голову и полз все дальше. Я понимал, что таким образом его трудно остановить: люди должны действовать по-другому. Увлекшись, Тимофей Евстигнеевич, должно быть, не замечал, что здесь никого, кроме нас, не было. Рабочие, по-видимому, тушили где-то в другом месте, ближе к заводу: оттуда слышались неразборчивые крики, стук топоров, треск и шум поваленных деревьев.
Огонь врывался в укромные лесные уголки, кружился, охватывая деревья дымом. Все ребята были заняты делом, только Санька был поглощен игрой пламени.
– Отойди, сгоришь! – крикнул ему Никита.
Но Санька даже не повернулся, будто окаменел, руки висели вдоль тела, губы беззвучно шевелились. Он глядел, как золотые струйки стекали по стволам, расплывались по земле, слизывая прошлогодние листья, хвою, валежник. Огонь прядал вдруг к самым верхушкам; напоровшись там на ежовые иглы елей, рассерженно трещал, шипел, рассыпался дождем искр. И чудилось, будто рыжие белки испуганно метались по сучкам, махали пышными хвостами.
Вот красная грива махнула над головой Саньки, потекла книзу за его спиной. Санька встрепенулся и отпрянул, но не назад, а вперед. Одной рукой он заслонил лицо, другой как бы отмахивался от хватающих его цепких багровых лап. Наткнувшись на ствол, он присел. Лена вскрикнула, ребята всполошились. Тимофей Евстигнеевич толкнул меня:
– Хватайте его скорей!
Мы с Никитой бросились к Саньке, выхватили его и отшатнулись назад. Учитель встревоженно спросил:
– Глаза целы?
Санька ошеломленно глядел на окруживших его ребят, кашлял, вытирал выжатые дымом слезы.
– Ах, черт! Ну и силища!.. Вмиг головешкой сделаешься. – Внезапно рассмеявшись, он спросил, вскинув подпаленные брови: – Как это я угодил?
– Может, тебе там клад почудился? – ввернул словцо Иван.
– Балда ты! – беззлобно выругал Никита Саньку, присев возле него на корточки. – Куда тебя понесло?
В это время появился Сергей Петрович; растолкав ребят, он наклонился над Санькой:
– Обжегся? – И, выпрямившись, повернулся к учителю, строго приказал: – Тимофей Евстигнеевич, ведите всех на просеку, очищайте ее от валежника. Там людей не хватает. – Сергей Петрович устало провел ладонью по серому от копоти и пепла лицу, кашлянул и, не сказав больше ни слова, скрылся в дымном лесу.
Чем дальше мы отходили от пожара, тем становилось прохладней. С этой стороны завод мы видели первый раз, и он показался нам незнакомым. Широким веером плескалось за ним зарево, и все цехи, наша школа, водонапорная башня, мостовая – было залито текучим зловещим светом.
Рабочие валили деревья, удлиняя просеку, расчищали землю от валежника.
Поскидав одежду, мы начали сгребать сучья. Я заменил, что в некоторых местах чьими-то руками был аккуратно разложен сухой свежий хворост, – конечно, для того, чтобы огонь мог перебраться по нему через просеку. Я сказал об этом Тимофею Евстигнеевичу. Разгибаясь, он кивнул головой:
– Да, да, я вижу, Дима.
Изредка то там, то здесь раздавались короткие предостерегающие возгласы: «Поберегись!» – и вековая сосна, медленно опрокидываясь, с треском и стоном рушилась наземь.
До самого утра ползали мы по земле среди свежих пней, собирали валежник.
Начало светать. Зарево таяло, никло, но черные рукава дыма все еще шарили высоко в небе.
Прибыла воинская часть. Солдаты плотным кольцом охватывали завод…
Было по-весеннему свежо. Тимофей Евстигнеевич присел на пенек, размотал шарф, распахнул пиджак и с облегчением потер шею и грудь. Он раздумчиво и устало улыбался. Мы расселись вокруг него и молча наблюдали, как он потирал руки, близоруко щурясь.
Из жуткой тучи дыма, нависшей над заводом, серыми хлопьями падал пепел. Взошло солнце. Оно нестерпимо сияло, будто весь жар лесного пожарища сгустился в его раскаленном диске. Но вот опаловое облако заволокло солнце; оно проступало сквозь него мутным яичным желтком, без лучей и без блеска. Деревья, черные и голые, стояли как тени; сучья еще курились.
– Ну-с, – сказал Тимофей Евстигнеевич оглядываясь, – теперь долго не услышишь здесь птичьих голосов. И зверь будет сторонкой огибать это место…
Мимо нас группами и по одному шли рабочие, вполголоса разговаривая между собой. Кузнец Степан Федорович Добров задержался.
– Что, чижики, крылышки опалили? Страшно? – спросил он, присаживаясь возле нас, и полез в карман за папиросой.
– Вот подожгли бы завод, наделали делов!.. – сказал Санька, поднося ему тлеющую головешку.
– Поджечь у них огня не хватит, – серьезно ответил кузнец, глубоко затягиваясь дымом папиросы. – А вот лес погубили – жалко…
В это время по просеке мимо закопченных деревьев внезапно явившимся призраком проплыл человек в изорванной рубахе. Руки его были как бы припаяны к спине, крупная лысоватая голова со шрамом на лбу поникла. Сзади него ступали два красноармейца в длинных шинелях и шлемах, с винтовками наперевес. Третий, поотстав, сдерживал рвущуюся на ремне серую огромную собаку-овчарку. Человек, повернув голову, окинул нас безумным, невидящим взглядом белесых глаз, споткнулся о пень, выпрямился и бесшумно двинулся дальше.
Мы, пораженные, следили, пока человек в изорванной рубахе и три красноармейца с собакой не скрылись из виду.
– Когда выведется на земле мразь эта? – проговорил отец Никиты, судорожно смял в пальцах окурок и кинул его под ноги. Тимофей Евстигнеевич приподнял палец, прося внимания, как на уроке.
– Древний Прометей за огонь восстал против бога. Вон как! Он перенес огонь с неба на землю и подарил его людям как благо. Ну-с, а среди людей оказались мошенники. Священный огонь они превратили в орудие злодеяний…
– Прометей ваш тут ни при чем, Тимофей Евстигнеевич, – возразил Степан Федорович. – За огонь ему, Прометею этому, спасибо. Только я так думаю: позорче глаз да построже суд. Локоть к локтю – лишнему-то и не протиснуться.
Учитель закашлялся. Склонившись, он тер рукой грудь и утвердительно кивал на слова кузнеца. Подошедший Сергей Петрович подал ему шарф.
– Закройте шею. У вас жар. Сейчас же идемте домой. Никита, помоги Тимофею Евстигнеевичу!..
Учитель откашлялся, с хрипом втянул воздух и совсем бессильно осел, виновато улыбаясь. Потом медленно начал заворачивать шею шарфом, облизывая сухие губы. Под глазами вспыхнули красные пятна; веки, отяжелев, закрывали глаза.
Мы снялись с места и пошли по просеке.
– Что же происходит, Сергей Петрович? – заговорил я, нарушая молчание. – Все вроде тихо, спокойно, и в то же время что-то происходит…
Секретарь парткома шел, поддерживая под руку учителя.
– На этот вопрос одним словом не ответишь, – сказал он. – Завтра во Дворце культуры будет доклад, приходите, послушайте.
Учителю все труднее было идти. Его вели теперь двое. Возле проходной Сергей Петрович остановил машину, и больного отправили домой.
2
После той ночи Тимофей Евстигнеевич не появлялся в школе вот уже третью неделю. Вместо него литературу преподавала учительница, молодая, застенчивая женщина с пышной прической тонких пепельных волос. Избалованные вниманием и лаской Тимофея Евстигнеевича, мы встретили учительницу недоверчиво, часто донимали вопросами:
– Софья Антоновна, когда придет наш учитель? – подчеркивая при этом слово «наш».
Она смущалась и, стараясь заинтересовать нас, повышала голос; при этом длинные брови ее сходились на лбу конёчком, отчего взгляд казался беспомощно-печальным, умоляющим.
– Как же я могу знать, когда он придет? Говорят, он серьезно болен. Пожалуйста, тише…
На перемене я предложил Никите навестить Тимофея Евстигнеевича.
– Вот он обрадуется, мальчики! – поддержала Лена.
– Только нас ему и недоставало, – лениво обронил Иван, разглядывая большой, посыпанный сахаром ломоть хлеба, который он собирался есть. – Подумаешь, доктора какие!..
– Ты, Ваня, кушай, слушай и помалкивай, – примирительно шепнул ему на ухо Санька.
– Надо сходить, ребята, – согласился Никита.
У нас было чем поделиться с Тимофеем Евстигнеевичем.
Во-первых, меня приняли в комсомол. Это было связано с большими переменами, происшедшими в жизни нашей комсомольской организации.
Как-то раз перед сном, присев к тумбочке и аккуратно раскладывая по полкам книги и тетради, Санька, как бы нечаянно спросил меня.
– Митяй, почему ты замолчал о комсомоле? Не хочешь вступать?
– Осенью вступлю, – ответил я.
– Осенью? Так не комсомольцем и поедешь в деревню на каникулы?
– Мы же в Москву собираемся.
– Все равно. Я бы ни за что не поехал ни в Москву, ни на родину без комсомольского билета в кармане.
Санька задел мое самое больное место и, будто умышленно, словно солью растравлял рану своими вопросами и рассуждениями.
– Я бы на твоем месте никому покоя не дал: ни Алеше Ямщикову, ни Сергею Петровичу, ни всем нам. А ты стал в сторонку и ждешь, когда тебя позовут.
– Правильно, Саня – подтвердил Никита. – А мы вот не позовем. – До этого он не вступал в разговор, а облокотившись на стол и зажав уши ладонями, читал книгу.
– Я уже два раза спрашивал Алешу. Он только отмахивается или запишет себе в блокнот, а дело все ни с места. Поговорили бы вы с ним, ребята, ты ведь член бюро, Никита.
– Ты поговори с ним еще раз сам, а ничего не выйдет, мы на него насядем, – пообещал Никита.
Я послушался совета друзей и на другой день в школе подошел к Алеше Ямщикову, стоявшему в коридоре у окна в компании Фургонова и Болотина. Болотин демонстрировал свои карикатуры на ребят и учителей, и Алеша, перебирая бляшки своего кавказского пояса, сдержанно посмеивался. Когда я заговорил, клювоносое лицо Алеши стало строгим, и он, как всегда, деловито вынул блокнот, потом заторопился, попросил меня зайти под вечер в его кабинет – маленькую комнатку в конце коридора.
Я преградил дорогу, упершись ладонями ему в грудь:
– Не пойду я к тебе в кабинет. Отвечай здесь! Будешь ты разбирать мое заявление или нет?
Он водворил блокнот в карман и официальным тоном сказал:
– Недавно разбирали: большинство против тебя…
Повернув голову, я встретился с кошачьими глазами Фургонова, рыжая прядь упала на один из них, прикрыв его, как повязкой.
– Вот кто был против, – сказал я Алеше. – А ты у них на поводу идешь!
– Ну ты, полегче! – предупредил Фургонов, придвигаясь ко мне вплотную и вызывающе выставляя плечо.
Алеша пугливо зашептал:
– Не шумите, ребята! – и повел на меня своим носом. – Как же тебя принимать, когда ты на всех с кулаками лезешь?
– Я ни на кого не лезу, – сказал я спокойно и насмешливо. – Эх ты, секретарь!.. Отними у тебя блокнот – и ничего не останется. Ладно, в комсомол меня примут и без тебя!
Я бросил эти слова в запальчивости, но попал в самую точку: через несколько дней Ямщикова переизбрали.
Как-то раз, зайдя в комитет к Сергею Петровичу, с которым хотел поговорить о своей судьбе, я застал там и Алешу Ямщикова. Некоторое время я стоял у двери, за портьерой, не решаясь показаться и помешать беседе.
Сергей Петрович, скрестив на груди руки, стоял спиной к окну, заслонив собой свет, и недовольно оглядывал Алешу. У Ямщикова голова была виновато опущена, а рука настойчиво терла угол стола.
– …По-разному можно подойти к человеку, – негромко, но четко выговаривал Сергей Петрович. – Один подходит к нему с душой, чутко, участливо, а другой – вроде тебя – с блокнотом: кто такой, откуда прибыл, кто твои родители? Надо находиться среди ребят, жить с ними одной жизнью… А что делал ты? Налетишь, оглушишь лозунгом – и думаешь, дело сделано. И то в школе. А на производстве тебя не встретишь. Как проходят программу ученики, как учатся делу, не знаешь. Бывать в общежитии, организовывать лыжные вылазки, коллективные прогулки – твое дело, а не мое. Прививать любовь к книге, к газете, устраивать громкие читки, обсуждать события, происходящие в стране, в мире, – это главнейшая обязанность руководителя комсомольской организации. Я говорил тебе неоднократно… Вон Ракитин – хороший паренек, а не в комсомоле до сих пор… Почему? Чтобы руководить людьми, Алеша, нужно свои интересы спаять с интересами людей, которыми руководишь, сделать эти интересы первой своей заповедью. Тогда люди поверят тебе, пойдут за тобой. Запомни это, пожалуйста!
Алеша, не поднимая головы, все тер ладонью угол стола, будто собирался отломить его. Сергей Петрович сел, положил перед собою руки, спросил мягко:
– Работать будешь или учиться пойдешь?
– Пойду на производство, – ответил Алеша. – И думаю поступить учиться на курсы подготовки в вуз.
– Хорошо, я тебе помогу, – одобрил Сергей Петрович.
…Комсомольское собрание школы избрало Никиту Доброва секретарем комсомольской организации. А на следующем собрании, последовавшем вскоре за перевыборным, меня приняли в комсомол.
Так же, как и в первый раз, я сильно волновался. И Санька, почувствовав мое беспокойство, тихонько, успокоительно поглаживал меня по рукаву. Как и в первый раз, против меня выступал Фургонов, только не так вызывающе и не таким оглушительным голосом.
– Я имею возражения, – выставлял он свою руку, оголенную по локоть.
На него шикали, но он отмахивался, как от мух, не хотел сдаваться; диковатые глаза застыли, как бы ощетинившись белесыми ресницами, рыжие волосы всклокочены.
– Это зажим! – выкрикивал он, разрубая ладонью поднявшийся шум. – Я прошу слова, у меня есть возражения!
Никита встал и молча в упор поглядел на Фургонова. Тот как-то сразу обмяк, покосился направо, налево и сел за парту. Даже Болотин его не поддержал. Ребята засмеялись.
Не знаю, что на меня подействовало, но я еще до собрания почувствовал, что мне стало легче жить среди ребят. Меня перестали чураться, прекратили именовать «лидером дверей»; девчата, а в особенности Зина Краснова, запросто приходили за помощью, а назначение меня старшим по группе столяров подняло мой авторитет.
Я долго готовился к своему выступлению на собрании, заготовил длинную речь, которую мысленно произносил, несколько раз. И когда меня попросили рассказать автобиографию, я вышел к председательскому столу и начал довольно смело:
– Я родился в 1917 году… в год Великой Октябрьской социалистической революции… – и запнулся: дальше мне нечего было сказать, автобиография моя кончилась, все заготовленные слова вылетели из головы. Во рту пересохло. В затянувшемся молчании я видел перед собой много сочувствующих мне глаз.
Все вдруг нахлынуло сразу: и образ отца, и ласковые глаза матери, и слова Степана Федоровича Доброва: «Значит, сердцем ты рвешься в комсомол…» – и ночное посещение Сергеем Петровичем нашего общежития, и смелый юноша Данко с его горящим сердцем, и развевающееся знамя в руках красноармейца, виденное мною в какой-то кинокартине, и почему-то рядом с красноармейцем образ Ленина с поднятой рукой, он как бы указывал путь в будущее…
Все это слилось воедино, все чувства смешались в один клубок, сдавили горло. Я только и смог добавить к сказанному:
– Даю честное комсомольское слово… – взволнованно продолжал я, – нет, я клянусь, что буду до конца преданным Родине, партии, комсомолу…
Когда Никита, облегченно вздохнув, улыбнулся и спросил: «Кто за то, чтобы принять Ракитина в члены Ленинского комсомола?», когда я увидел массу вскинутых вверх рук, все теснившие грудь чувства прорвались наружу, я до боли зажмурил глаза, чтобы не показать ребятам, как на них навернулись слезы.
Вскочив на парту, я распахнул окно.
День был солнечный, все кругом сияло. Над заводом в синем небе живописной многоярусной грядой высились белые облака. Они как будто стояли на одном месте, но если посмотреть пристальнее, то можно было заметить, что они медленно и величаво двигались за Волгу: большие, красивые, торжественные. Я глядел на облака, и в душе у меня все смеялось и пело от радости и счастья.
…Да, нам было, что рассказать Тимофею Евстигнеевичу: например, о первомайском концерте.
На этом концерте во Дворце культуры впервые выступал Санька Кочевой. Он с нетерпением ждал этого дня, но когда, наконец, день пришел и он узнал о том, что в концерте примет участие прибывшая на завод Серафима Казанцева, наша пароходная знакомая, вдруг струсил и хотел совсем отказаться от выступления. Мы настояли, и он согласился при условии, что кто-нибудь из нас будет находиться рядом с ним. Мы решили, что сопровождать его будет Никита.
Сначала мы слушали доклад Сергея Петровича, посвященный международному дню трудящихся – Первому мая.
На сцене за длинным столом сидели члены президиума. На стене висел огромный портрет Сталина: лицо его было внимательно, как будто он прислушивался и присматривался к сидящим в президиуме людям.
Сергей Петрович стоял на трибуне, прямой, подтянутый, сосредоточенный. Седина висков придавала строгим чертам лица его теплоту и обаяние. Орден Красного Знамени красиво поблескивал на груди. Сергей Петрович положил перед собой листочки бумаги и поглядел в зал. Медленно обвел он присутствующих пристальным взглядом, и его голос в тишине показался каким-то задушевно-мягким, домашним, не митинговым:
