Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)
– А я не поздравил его, Никита, – прошептал я почти с отчаянием. – Замотался с подготовкой к вечеру и за был…
Тоня успокоила меня:
– Не огорчайся. Никита уже послал. От всех троих. Вместе на телеграф ходили…
Саня с восхищением и грустью смотрел на мою сестру.
– Я считаю, что Тоня самая красивая девушка на этом вечере, – заметил он и, вздохнув, сглотнул слюну.
Я первый раз увидел, как сестра моя смутилась, покраснела.
– Это уже совсем лишнее ты сказал, Саня, – прошептала она.
И вдруг она – куда девалась ее величавость! – преобразилась, в первый момент побледнела, как будто испугалась чего-то, затем превратилась на миг в прежнюю удивленную девчонку Тоньку с ясными, радостно округленными глазами: взгляд их через плечо Никиты упал в дальний конец коридора. Там на диване сидели двое военных – знакомые Зои Петровской.
– Погодите-ка, – проговорила она дрогнувшим, изменившимся голосом, отстранила меня с дороги и, никого не замечая, пошла по коридору, чуть придерживая свое бальное платье.
Военные почтительно встали ей навстречу, и мы услышали, как один из них воскликнул, изумленный:
– Тоня!
– Я знала, что встречу вас, – проговорила она взволнованно. – И вот встретила.
Никита с недоумением, даже с тревогой спросил:
– Кто это?
– Не знаю. – Я был удивлен не менее его.
Тоня кивнула мне головой, подзывая к себе:
– Познакомьтесь. Мой брат… Митя, вот кто привез меня к тебе. Это Афанасий. – Высокий, длинноносый парень, с черным чубом протянул мне руку, щегольски пристукнув каблуками. – А это… – Тоня запнулась, помедлила, точно вспоминая имя другого, потом произнесла тихо: – Андрей Караванов.
По тому, как она взглянула на него и с каким оттенком нежности в голосе произнесла его имя, я догадался, что приехала она в Москву главным образом из-за него. Я вгляделся в Караванова. Подчеркнуто собранный в своей новенькой гимнастерке, перетянутой ремнем, стройный, он держался строго и независимо, черные небольшие глаза с горячим блеском охватывали все цепко, волосы жесткие, губы упрямо поджаты – видимо, скуп был на слова. Знакомясь, он крепко, рывком стиснул мою руку и тут же выпустил. «Так вот почему Тоня мила и небрежна с Никитой, – догадался я. – Она неотступно думала об этом человеке!..»
Растерянный Никита стоял в отдалении, опершись рукой о стену, и безотрывно следил за Тоней. Мне стало обидно и больно за него, я досадовал на Тоню: как она могла так легко оставить его ради этих… Я смотрел на военных с невольной неприязнью.
– Не надейтесь, что я стану вас благодарить за доставку сестры. Сообразили же, в самом деле, везти человека прямо с работы, в чем была…
Караванов ничего не ответил, Афанасий по-приятельски взял меня под руку.
– Мы просто повеселиться хотели… Глядим, стоят три девушки возле вагона… Ну, я и пригласил их ради шутки: едемте, мол, девчата, с нами. Бывает же так…
– Не пригласил, а обнял меня, – уточнила Тоня.
– Ну да, обнял и пригласил, – поправился Афанасий смеясь. – Две ни в какую, а эта прыг в вагон…
– Нашли, с кем шутить, – проворчал я.
– Мы уж и сами поняли, что не на ту напали. Но отступать было поздно – поезд тронулся.
Караванов, должно быть, не слышал, о чем мы говорили, он всматривался в Тоню пристально и как будто недоверчиво – не верил в столь неожиданное ее превращение. В этом сдержанном взгляде чувствовалась внутренняя покоряющая сила, упорство. А Тоня, откинув голову и чуть сощурившись, безмолвно смотрела на него; казалось, они забыли, что находятся среди толпы, и вели между собой торопливый немой разговор – глаза спрашивали и отвечали, восторгались и не доверяли, грустили и ликовали; Тонина рука, лежавшая на сгибе моего локтя, чуть вздрагивала.
Шум на этажах усиливался, людей становилось все больше – до двенадцати часов оставалось несколько минут.
Возле Никиты и Сани задержалась Нина Сокол, тоже в белом вечернем платье, с красной гвоздикой в черных волосах.
Я поклонился летчикам, учтиво, но холодно, как на репетиции «Горе от ума», и быстро отошел, уводя Тоню. Когда мы приблизились к ребятам, Нина заторопилась и скрылась в другой комнате. «Избегает», – отметил я не без горечи.
Позвали в зал. Парни и девушки сдерживали нетерпение; они шли с таким чинным видом, будто им совсем и не хотелось садиться за стол.
Тоня подхватила Никиту и Саню под руки. Она оживленно говорила им что-то и громко смеялась, чуть запрокидывая голову. Никита понимал причину ее внезапного и бурного оживления и тоскливо улыбался. Как странно и несправедливо все устроено: вот шумный вечер, все дышит весельем, и молодая радость вздымает тебя так высоко, что невольно ощущаешь – нет для тебя ничего невозможного в жизни! И именно этот вечер положил начало страданиям Никиты… А милая Нина с гвоздикой в волосах избегает меня, она смеется с Леонтием, а глаза грустные-грустные…
В двери, загородив дорогу, встала Ирина. Ее длинное платье было усыпано серебряными блестками, как рыба чешуей.
– Где сестрицу такую подцепил? Познакомь.
Тоня протянула ей руку и назвала себя.
– А вы – Ирина Тайнинская. Я видела вас однажды… с Митей. – Они обменялись долгим оценивающим взглядом, и обе улыбнулись дружелюбно.
Ломаясь в талии, Ирина притронулась пальчиками к Никите, потом к Сане, пригласила:
– Идемте. Я знаю, где наши места, сама распределяла.
Ирина провела нас к столу, села первая и подергала меня за рукав – на тарелке лежала карточка: «Д. Ракитин».
И сразу сухо захлопали пробки, взлетая к потолку; задымились горлышки бутылок, шампанское, шипя и пенясь, полилось в стаканы. Репродуктор сначала оглушил всех трескучим царапающим шумом, затем донес знакомый звон часов Спасской башни. Все встали. Я оглянулся. Нина находилась в другом конце зала вместе с Широковым; глаза ее были опущены, точно ее забавляло, как со дна бокала отрывались белые крошечные пузырьки, выскакивали наверх и лопались, чуть брызнув. Там же стояли, держа перед собой граненые стаканы, летчики, за их плечами потерялась маленькая Зоя Петровская.
Ирина ущипнула мне руку выше локтя.
– Не смотри туда, – приказала она шепотом; глаза ее ревниво сузились, нос заострился.
Из педагогов приехал на вечер один Бархатов, чистенький, свежий, улыбающийся. Он пожелал нам успехов в учебе, посидел немного за столом и вскоре уехал.
– О чем думаешь? – сказала мне Ирина. – Все давно выпили.
Тоня ни разу не оглянулась на летчиков, заботливо ухаживая за Никитой и Саней. Пиршество разгоралось, звенела посуда, не смолкал говор, молодо и заразительно блестели глаза. Включили радиолу. Свет в зале погасили, лучи прожекторов, фиолетовый и оранжевый, скрестились на середине зала. Завихрилось, вспыхивая в струях сияния, конфетти, из конца в конец полетели разноцветные бумажные ленты – неизменные атрибуты новогодних вечеров и маскарадов. Танцующие кружились вокруг высокой елки, беспорядочно опутанной гирляндами лампочек, нитками бус, мохнатой золотистой мишурой; в стеклянных игрушках, – будто в них переливалось что-то, – скользили лучики света.
Столы постепенно пустели. Сердобинский, подойдя, галантно склонился над Ириной, приглашая ее танцевать. Тоня незаметно исчезла. Никита с Саней вышли в коридор. Я сидел за столом один и думал о Нине. «Не подойдет же она ко мне первая. Подойду я к ней и поздравлю с Новым годом. Она наверняка ждет моего шага…».
Я протолкался к тому месту, где она сидела. Леонтий сосредоточенно ковырял вилкой заливную рыбу. Он сказал, что Нина ушла домой.
– Когда?
– Только что. Может, догонишь.
Выбравшись из зала, я скатился по лестнице и выбежал во двор. Нины не было. Падал снежок. Я постоял немного, вздрагивая от холода, возвращаться наверх, в гам и суматоху, не хотелось. Ирина раздражала своим кокетством, Тоня вызывала обиду за Никиту, уход Нины обострял горечь и одиночество. Потянуло вдруг домой, к маме, возле нее тепло, тихо, спокойно…
Поднявшись, я заглянул в один из классов – оттуда вырвалась бурная плясовая музыка, хлопки и топот ног.
Саня Кочевой сидел за роялем и с увлечением наигрывал «Русскую». В кругу журавлиными своими ногами выделывал колена летчик Афанасий; широченные пузыри его галифе будто раздувались ветром. Вот он, шаркая носками, подступил к Тоне, топнул и нелепым изваянием застыл перед ней в незаконченном движении, раскинув в стороны руки.
Тоня взглянула на Караванова, как бы спрашивая у него разрешения: принять вызов или нет, затем прихватила подол платья рукой, вскинула с надменностью подбородок и, прежде чем я успел задержать ее, пустилась в пляс, поплыла все быстрее и быстрее, взмахами подола расширяя круг. Повернув голову, смеясь полным ртом, она взглядом звала за собой Афанасия. И, сорвавшись, он помчался за ней, притопывая, пристукивая каблуками. Саня, оглядываясь через плечо, торопил их своей музыкой, подхлестывал, все убыстряя темп. Тоня рассыпала четкую и ясную дробь, Афанасий, приседая, складывался втрое, длинные ноги его не успевали выбрасываться в такт музыки, и, споткнувшись, он сел, захлопал об пол ладонями. Раздался смех. Перешагнув через его ноги, Тоня подошла к Караванову и доверчиво и, как мне показалось, привычно оперлась о его руку; она раскраснелась, дышала порывисто. Он одобрительно кивнул ей, едва приметно улыбнувшись.
В этот момент я заметил, как Никита, стиснув в зубах папиросу, сощуренно взглянул на Тоню, потом повернулся и, расталкивая встречных, спокойно двинулся к выходу. Должно быть, нелегко давалось ему это спокойствие…
Я негодовал на Тоню: как она свободно ведет себя с Каравановым. И пляску устроила…
– Прощайся со своими знакомыми, – сердито сказал я ей. – Собирайся домой.
– Так скоро? Подождем еще немного. Здесь так хорошо, Митя… Ну, капельку!
Откуда-то появившаяся Ирина Тайнинская похвалила Тоню:
– Вы хорошо танцуете.
– По-деревенски.
– Вы совсем не похожи на деревенскую. – Ирина взяла меня под руку. – Ты меня проводишь?
Тоня с готовностью ответила:
– Конечно, проводит. Меня тоже проводят.
– Никаких провожатых. Пойдем все вместе.
Тоня, нахмурившись и склонив голову, подумала немного, поглаживая шелковый цветок на груди, и отошла. И тут же ко мне с решимостью подступил Караванов, подчеркнуто вежливый и настойчивый, по привычке одернул гимнастерку.
– Ваша сестра не младенец, чтобы ее опекать. У вас нет никаких оснований не доверять нам.
Я не знал, как мне вести себя с ним. Мне нравилась в нем прямота и смелость, в то же время он явился причиной страданий Никиты… И, конечно, он, Герой Советского Союза, наверняка избалован вниманием. А излишнее внимание часто лишает людей скромности.
– А почему я вам должен верить? Я вас не знаю. И сестра видит вас второй раз…
– Это делает ей честь, – отчеканил он, – она разбирается в людях больше, чем вы, хоть вы и старше ее.
Тоня встала между нами, чмокнула меня в щеку.
– Не беспокойся, братик, – шепнула она с лукавой нежностью.
Караванов сделал несколько шагов вслед за ней, вернулся, и тут я впервые увидел, как он засмеялся, простовато и задушевно; зубы у него были белые и ровные.
– Знаете что? Давайте не будем ссориться. Ни к чему это не приведет, – проговорил он и подал руку. Мне оставалось только пожать ее.
А Саня Кочевой все играл, не переставая, на рояле, забыв обо всем на свете…
6
За окном дружно звенела капель, по водосточным трубам, срываясь, с веселым и пугающим шумом скатывался лед. Воздух казался густым и синим. Я слышал, как в кухню влетел Саня Кочевой и торопливо спросил мать:
– Тетя Таня, Митя дома?
– Только что пришел, – отозвалась мать с легким испугом. – Аль случилось что? Уж не гнались ли за тобой, Саня? Взъерошенный весь…
Я вышел в кухню. Саня, действительно, выглядел растрепанным, пальто нараспашку, рука комкала кепку, масленисто-черные глаза светились нетерпением.
– Сергей Петрович приехал, – выпалил он возбужденно. – Делегат XVIII съезда! Позвонил в общежитие, оставил для меня телефон. Я уже бегал к нему, он в гостинице «Москва» остановился, да не застал. В Кремле он. Одевайся скорее, встречать пойдем. За Никитой еще надо заехать. Ты давно видел его?
– Кого?
– Никиту.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После новогоднего вечера Никита заходил к нам всего раза два, и то ненадолго, заметно осунувшийся, странно присмиревший, с грустным прищуром глаз и горькой усмешкой.
Однажды он застал дома Тоню, они поздоровались друг с другом и замолчали, ощущая тягостную неловкость. Сестра тоже казалась притихшей, глядела на него участливо, будто сожалела о чем-то. Прежняя простота, ласковая шутливость между ними исчезли…
Я знал, что сестра встречалась с летчиком Каравановым. Как-то раз ночью, возвращаясь из школы, я увидел их у ворот. Разговаривая вполголоса, они переминались с ноги на ногу, видимо, стояли долго, а было холодновато. Не задерживаясь, я сказал тоном старшего:
– Что это за манера мерзнуть у ворот. Хотите поговорить – идите в дом.
– Сердитый же он у вас, – услышал я снисходительное замечание Караванова.
…Мать встретила Никиту ласковым упреком:
– Что это ты, сынок, забыл нас совсем?
– Сутки не резиновые, тетя Таня, их не растянешь, – пробовал он оправдаться. – Время никак не выкрою, вот беда… Работа, учеба, экзамены на носу… – Торопливо достал папироску, закурил, скрывая за дымом проступившую на скулах краску; взглянул на Тоню, которая повязывала у зеркала голову платком, сказал мне вполголоса: – Ты уж не обижайся, Дима, что я теперь пореже ходить к вам стану. Так, брат, мне легче…
Тоня вышла, я кивнул вслед ей:
– Неужели из-за нее? – Я все еще не мог поверить, что Тоньку, взбалмошную девчонку, можно воспринимать всерьез, да еще переживать из-за нее! – Черт бы ее побрал, эту Тоньку!
– Ты ее не ругай, – сказал Никита, – она девушка хорошая.
– Хорошая, когда спит! Отчитать разве мне ее, повлиять?
Улыбка Никиты отразила мудрое спокойствие.
– Влияние не поможет. Да разве тебя послушается этот огонь? – Затянулся дымом и признался с мужской иронической прямотой: – Приколдовала она меня, как того окуня: взглянь, дунь, плюнь, клюнь… Вот и клюнул. Крючок-то за самое сердце зацепил. Смешно, а факт.
Никита всегда смотрел на наши сердечные неурядицы сквозь насмешливый прищур: «Все это ерунда, братцы, сентименты». Казалось, никакие бури не поколеблют его спокойствия. Теперь же он, не подготовленный к такому удару, выбитый из колеи, растерялся и даже испугался Хотелось сказать ему его же словами: «Все это ерунда, Никита, сентименты». Но я понял, что к нему эти слова не подходят.
– Все пройдет, Никита. Да и вообще, стоит ли расстраиваться из-за какой-то девчонки, которая и сама не знает, чего хочет. У тебя есть работа, учеба…
Никита подмигнул мне:
– Утешаешь? – Он стряхнул с брюк упавший с папиросы пепел, встал, плечистый, крепкий, кинул окурок в окно. – Это ты верно: работа, учеба… А после работы, а после учебы – что? Белые пятна. Спать бы надо, да вот не спится…
Вошла мать с чайником, но Никита от чая отказался. Я предложил ему пройтись по улице.
– Нет, пойду один. Поразмыслить надо кое о чем.
Попрощавшись с мамой, он ушел, хмурый и чуть сутулый, словно нес на плечах тяжелую ношу.
Провожая его взглядом, я подумал с обидой: «Вот жизнь!.. Не балует она людей… Но, может быть, это именно и хорошо, что не балует, не гладит по головке. Много в ней нерешенного, загадочного, много волнений, борьбы. Жизнь без волнений и борьбы, как вода без течения и родников, застаивается и покрывается зеленой плесенью. Возвышает человека борьба…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы доехали с Саней до автозавода и встали у проходной. Продолжительный гудок напомнил о школе ФЗУ, о жизни в общежитии, утренние сборы на завод, побудки Ивана Маслова… Как мы изменились с тех пор, повзрослели – много воды утекло…
Люди длинными, извилистыми очередями проходили сквозь узкие коридорчики и, миновав вахтеров, растекались по площади. Казалось, не будет конца этим людским потокам. Боясь пропустить Никиту, мы с таким напряженным вниманием вглядывались в лица рабочих, что зарябило в глазах.
Но вот движение стало реже и вскоре почти совсем прекратилось. Никита вышел одним из последних. Наткнувшись на нас, он изумленно раскинул руки:
– Батюшки! Кого я вижу!
– Где ты застрял? Ждали, ждали… Продрогли.
– А зачем я вам понадобился?
– Сергей Петрович здесь.
Никита не удивился, точно заранее знал, что Дубровин будет в Москве.
– На съезде, конечно. А почему я сейчас задержался – спросите!
Две недели Никита нес производственную вахту в честь XVIII съезда партии. О его рекордах писала «Комсомольская правда».
– Знаем. Читали. Не хвастайся, – заявили мы в один голос. – Идем скорее!
Никита оглядел себя:
– Надо бы приодеться, братцы, для такого случая.
– Не с прогулки идешь, с работы.
Пока добрались до центра, совсем стемнело.
Красная площадь, о которой столько мечтали мы, тайно и вслух, подростками, лежала перед нами, просторная и строгая. С крыши Исторического музея широкими полосами падал свет. Со стороны Москвы-реки дул студеный ветер, нес редкий сухой снежок; снежинки на мгновение вспыхивали в луче синим нежным цветом и тут же гасли. С конуса Спасской башни, точно испугавшись боя часов, взлетела растрепанная стая ворон и галок, покружилась и опустилась на купола Василия Блаженного. А звон часов, особенно чистый в вечерней свежести, долго дрожал в воздухе, постепенно замирая.
Раздался продолжительный звонок, и тут же из ворот выкатилась большая легковая машина. Она развернулась и понеслась вдоль площади, взвихрив сзади себя снежок. Разглядеть, кто ехал, нам не удалось. Ворота закрылись. Пробило десять часов.
– Вот попасть бы туда, на съезд, – сказал Никита.
– В другой раз попадем, – ответил Саня таким тоном, будто этот другой раз настанет завтра и нам обязательно назначено там быть.
Стоять на одном месте было холодно, и мы начали прохаживаться мимо трибун, мимо Мавзолея, где у входа недвижно стояли часовые.
В одиннадцатом часу стали появляться делегаты. Небольшими группами они разбредались по площади, негромко переговариваясь.
Сергея Петровича мы увидели в двери проходной; он был в длинной шинели, высокий, стройный. «Дзержинский», – подумал я почти с восторгом. Мы с Саней рванулись было к нему, но Никита задержал:
– Тихо. Вы не фабзавучники.
Сергей Петрович не ожидал встретить нас здесь. Он оборвал шаг и как-то растерянно откинул назад голову.
– Ребята! – удивленно воскликнул он. – Пришли? Ко мне? И вместе? Ну, молодцы! – Он вглядывался в нас, съежившихся от холода. – Давно ждете? Продрогли? Ну, пошли…
Через несколько минут лифт вознес нас на двенадцатый этаж гостиницы. После студеного ветра небольшой номер показался нам теплым и уютным, а обстановка его роскошной.
Сергей Петрович вызвал официантку и что-то заказал. Он почти не изменился за эти годы, наш друг: все так же был строен и подтянут – видно, придирчиво следил за собой, только неотступные заботы и раздумья углубили морщинки возле усов и на лбу, да изморозь от висков подымалась все выше. Ему приятно было видеть нас, глаза светились молодо и ласково.
Бывает, свидишься с учителем детских лет, и ты, большой, вполне сложившийся человек, невольно чувствуешь себя перед ним тем же учеником; несоответствие между поведением подростка и солидным обликом взрослого воспринимается всегда с мягкой усмешкой. Мы чувствовали себя с Сергеем Петровичем прежними фабзавучниками: смотрели на него безотрывно, вставали, когда он нас спрашивал или сам вставал; наблюдая за нами, он тихо улыбался, трогая усы. Он сидел на диване, нога на ногу, рука протянута вдоль спинки; Никита курил, выпуская дым в притворенную дверь; я утопал в мягком глубоком кресле, а Саня пристроился у окна.
Никита докурил папиросу, поискал глазами пепельницу, не найдя ее, сунул окурок в спичечную коробку и сел рядом с Сергеем Петровичем:
– Расскажите, что было на съезде?
– Что было на съезде? – переспросил Сергей Петрович и помедлил. – Сталин сделал доклад. Завтра вы прочитаете его… Намечена широкая, светлая дорога для нашей страны, для народов далеко в будущее. Это грандиозно! Я еще не мог постичь до конца всей глубины положений и мыслей… – Он замолчал, переводя взгляд с Никиты на меня, потом на Саню.
Я знал, что сейчас начнется разговор о жизни, и запасался выдержкой. Сергей Петрович будто понял мои мысли.
– Что же вы молчите? Как живете в столице?
– В столице, как везде: работа да учеба, в этом и вся жизнь.
Сергей Петрович прищурился пытливо:
– И никаких порывов, никаких тревог?
Никита откинулся на спинку дивана, покосился на меня, на Саню и засмеялся; но глаза не смеялись, в глубине их таилась печаль, сожаление и усталость.
– Какие там порывы, Сергей Петрович! Так, мелочь…
– Будто бы…
Постучав, вошла официантка в белом фартучке и белой кружевной наколке. На подносе, среди чашек и тарелочек, высилась бутылка вина, накрытая белой салфеткой. Все это она быстро и бесшумно расставила на столе и удалилась.
– Пододвигайтесь прямо с креслами, погреемся, – пригласил Сергей Петрович, разлил по рюмочкам коньяк, отечески оглядел нас и рассмеялся. – А ведь собрались! Ну, со встречей!
Никита одним взмахом опрокинул рюмку в рот; Саня отхлебывал маленькими глотками и не морщился; я постеснялся пить при Сергее Петровиче и, пригубив, поставил рюмку.
– Твой рост, Никита, прямой, он просматривается со всех сторон. Да и газеты кое-что сообщают о тебе. Как же, читал, читал… Правда, не знаю твоих личных дел. Но, может быть, их и необязательно знать мне…
Никита покраснел и промолвил невнятно:
– Какие там дела… – Он опять полез за папиросой, но не закурил, помял ее в пальцах и положил перед собой, одним концом на край блюдца. Сергей Петрович повернулся к Кочевому:
– И Саня мне ясен: идет себе своей дорогой – музыкальное училище, консерватория… Мир звуков… Письма поступают регулярно. А вот Ракитин… – Сергей Петрович, морщась, потер ладонью лоб. – Как был ты для меня непонятным, Дима, так и остался.
Слова эти и обида вдавили меня глубже в кресло. Опять непонятен, хоть наизнанку вывернись! Что он от меня еще хочет?
– Вы меня просто не любите, – промолвил я, и нижняя губа у меня задрожала; я прикусил ее.
Сергей Петрович удивленно вскинул голову, точно нас тут было много и он хотел получше разглядеть, кто это сказал.
– Не люблю, говоришь? – переспросил он тихо и с грустью. – Ты ошибаешься, Дима. Здоровых детей в семье любят меньше.
Я резко повернулся к нему: что он хочет этим сказать? В семье не без урода, а урод, выходит, я? Сергей Петрович, хмурясь, кивнул мне:
– Ну, ну, не сердись… Я ведь целый вечер голову ломал, когда получил от тебя письмо: никак не ожидал, что ты сделаешь такой крутой поворот.
– Мы и сами не ждали от него этакой прыти. – Никита неловко, двумя пальцами извлек со дна тарелки облюбованное пирожное.
– Может быть, я с самого детства об этом мечтал, да стеснялся признаться, – проворчал я, наклоняясь над чашкой чая.
– Я тебя не осуждаю, Дима, – быстро отозвался Сергей Петрович; он держал блюдце по-старомодному, на пяти пальцах, и это к нему как-то не шло, опрощало его. – Ты волен делать все, что хочешь, лишь бы занятие твое не оскорбляло и не унижало тебя, твоего достоинства. Если хочешь знать, мне приятно, что в тебе открылись такие способности. Я только одно хочу сказать, выражаясь военным языком: захватил плацдарм – укрепляйся, накапливай силы, чтобы идти дальше.
– Тут он маху не дает, – ответил за меня Никита. – Скоро на экране смотреть будем. Да и в школе он не последний.
Саня рассеянно смотрел в окно. Отсюда хорошо был виден город, весь оплетенный огнями, темные громады зданий в розовых и оранжевых заплатах окон; огни то смыкались в круги на площадях, то растягивались в ниточки, пропадая во мгле улиц.
– Ты что примолк, Саня? – спросил Сергей Петрович.
– Он не может примириться с тем, что Дима пошел по той же линии, что и он – в искусство, – объяснил Никита с присущей ему откровенностью.
– Болтаешь ты всякую ерунду, – неохотно проговорил Саня, держа стакан чаю в обеих руках, точно грел о нега ладони. – Мне Митяй не соперник…
Но сомнения Сани, его намеки, недомолвки, неопределенные усмешечки только острее возбуждали во мне упрямство идти именно тем путем, какой я выбрал.
Никита нарушил наступившее молчание, переводя разговор на другую тему:
– Как там у нас на заводе, Сергей Петрович? Что нового?
– Дела на заводе идут… Расширяемся, обстраиваемся. А вас назад на завод не тянет? – Сергей Петрович спросил это тем же слегка насмешливым тоном, каким, бывало, спрашивал меня: «Назад в деревню не тянет?»
– Вернуться назад – значит, сдать позиции, отступить, – ответил я. – А вы учили нас не отступать. Вперед и вперед!..
– Что ж, девиз правильный. Только возвращение назад не всегда есть отступление.
Я промолчал, не соглашаясь с ним.
– Отца моего не видали? – поинтересовался Никита.
– Часто вижу, как же – он член парткома. По-прежнему стучит, кует. Он ведь точно из кремня высечен… Хотя недавно прихворнул немножко. Заходил я к ним перед отъездом. Навести, говорит, их, чижиков, – всех то есть.
– Кто из наших ребят остался на заводе?
– Почти все. Уехали только вы трое, Лена да еще Иван Маслов. Тот в деревню свою укатил, на Волгу. Отпустите, говорит, Сергей Петрович, сил моих нет жить здесь. Сейчас в колхозе работает. Пишет, что доволен, счастлив. Вас вспоминает в каждом письме… Фургонов у нас в знаменитостях ходит, стахановец, портрет его висит возле проходной на Доске почета. Но все такой же дикий, вспыльчивый, как и был. Его и зовут – Фургон с порохом. Слышал, жениться собирается… – Сергей Петрович налил в блюдце чай, поставил на пальцы. – А из вас никто еще не нашел подругу жизни? – Он тихо рассмеялся. – Как идет жизнь, ребята! Помнишь, Дима, какими вы были, когда я подобрал вас, тебя и Саню, на пароходе? Смешные деревенские мальчишки: один – ежик, другой чересчур любопытен… Разве мог я подумать, что стану с вами пить коньяк и разговаривать о любви! А вот пришлось…
Никита тоже усмехнулся, только принужденно, грустно.
– Все хорошие девушки достаются почему-то другим, а плохая вроде камня на шее – ко дну потянет. – Он вздохнул и сознался: – Мне теперь долго ходить в холостяках…
– Почему теперь?
Никита свел брови, жалея, что проговорился:
– Да так как-то…
Сергей Петрович не стал расспрашивать, поняв, что с ним произошло что-то неладное; он взглянул на меня:
– А у тебя, Дима, этот вопрос, вопрос сердца, тоже не решен?
Мне вспомнилась история Никиты с Тоней.
– А у кого он решен?
– У Сани, например.
– Пример нетипичный.
– Разве преданность своему чувству – нетипична? – спросил Сергей Петрович. – Нетипично, пожалуй, другое…
Кочевой встал и в беспокойстве начал ходить от окна к двери и обратно. Дубровин с любопытством взглянул на меня:
– С тобой учится Нина Сокол. Надеюсь, ты с ней знаком? Как у нее дела?
Мне казалось, что он знает все и обо мне, и о Нине, и о Тайнинской, и, конечно, осуждает меня: в глазах его я выгляжу мелким, ничтожным. Я нагнулся над чашкой – стыдно было взглянуть ему в лицо.
– Мы ее все знаем, – выручил меня Никита. Саня круто повернулся, заговорил оживленно:
– Исключительная девушка! Умница. И талантлива. А какие у нее глаза… Я убежден, что она будет большой артисткой, если не Ермоловой, то Комиссаржевской… Женщины такой души редки. – Он покосился на меня черными блеснувшими глазами, огорченно махнул рукой: – Эх, да что говорить!..
Сергей Петрович встал из-за стола, оправил гимнастерку, провел ладонью по жидковатым русым волосам; он предстал перед нами таким, каким мы привыкли видеть его там, на заводе, – суровым и требовательным.
– Возможно, и нехорошо, что я заговорил с вами об этом. Но предупредить вас обязан. Влюбляйтесь, мучайтесь, страдайте, вызывайте друг друга на дуэль, но в отношениях к женщине, в любви, будьте честными, мужественными. Не скользите по поверхности, не порхайте по цветочкам – это убьет всякие чувства. Любовь – не забава, запомните это, пожалуйста, она занимает у человека немалую долю жизни. – Он опять взглянул на меня, и мне хотелось встать, ответить ему честно и прямо:
«Нет, я не забавляюсь. Я мучаюсь – чувство мое раздвоилось».
Мне приходилось встречать в лесу сосны, которые на определенной высоте разветвляются и идут вверх двумя ровными стволами, необычно, уродливо и в то же время естественно. Вот и любовь моя росла так же, двумя стволами на одном корне… Нина, чистая и вдохновенная, нравилась мне бесповоротно. Я знал, что она лучше Ирины, требовательней, устойчивей. Но и в Ирине, если отбросить ее капризы, жеманство, было что-то привлекательное, непосредственное; с ней было весело, остроумие ее покоряло… Как это объяснить другому человеку?
Сергей Петрович молчал задумавшись. Никита допил чай и, отойдя к двери, приоткрыл ее, намереваясь закурить. Но, взглянув на часы, спрятал папиросу в пачку и подступил к Сергею Петровичу.
– Я в партию вступаю, Сергей Петрович, – сказал он глухо, сдерживая дрожь в голосе. – Просить вас хочу: дайте мне рекомендацию…
Мне показалось, что на глазах у Сергея Петровича блеснули слезы. Он рывком притянул Никиту к себе, крепко прижал к груди, прошептал:
– Дорогой мой… – потом отстранил его, отвернулся к окну.
С минуту постоял так, глядя на узоры огней города и чуть покачивая головой.
– А я вас все считаю мальчишками, – заговорил он негромко и растроганно. – Не могу отделаться от этой нелепой мысли… А вы уже взрослые люди, мужчины. Рассчитывайте на меня… Ничего не пожалею для вас. Помогу, подскажу, посоветую, как умею… Только будьте мужественными и честными…
Заявление Никиты и для меня явилось неожиданным, и меня тоже охватило волнение и гордость: ведь он наш друг, мы вместе росли, только он тверже нас, взрослее, уверенней…
– В величайшее время мы живем, ребята, – сказал Сергей Петрович с воодушевлением. – Далеко шагнет наша страна, если, конечно, не задержат… – Лицо его омрачилось. – Война подбирается, вот беда. Посмотрите: японцы напали на Китай; фашизм расправляется с Испанской республикой; Гитлер захватил Австрию, топчет Чехословакию. Куда он двинет теперь свои железные орды – на восток или на запад? Пока неизвестно. Ясно одно: на этом он не остановится…
Я отчетливее осознавал, что все, чем мы живем, мельчает перед теми громадными событиями, которые надвигались неотвратимо, как тучи.
7
Нина остановила меня во дворе, у выхода из школы. Она прислонилась спиной к стене, точно боялась упасть, и, глядя на носки своих туфелек, сказала как бы по необходимости:
– Завтра у меня день рождения. Я пригласила Никиту и Саню. Сергей Петрович велел и тебя позвать. – Помолчала немного, теребя в руках портфельчик, добавила: – Только не думай, пожалуйста, что это обязательно. Можешь не приходить, если не хочешь…
