Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 47 страниц)
Она провела нас в костюмерную. Там нарядили меня в гимнастерку, галифе с широченными пузырями по бокам, перепоясали всего ремнями, повесили шашку, револьвер, бинокль, на голову надели черную баранью папаху с кумачовой лентой. Потом загримировали. Остановившись перед зеркалом, я увидел перед собой отчаянного кавалериста, подмигнул ему и счастливо рассмеялся – не боец, а картинка! Взглянули бы на меня сейчас Никита с Саней, ахнули бы!.. Ну, ничего, еще увидят…
В костюме украинской девушки Нина Сокол выглядела проще и как-то даже героичней. Сердобинский в форме поручика, красивый и щеголевато подтянутый, надменно взирал на Леонтия Широкова; тот, гулко стуча сапогами, с напускной угрозой наступал на него:
– Прочь с дороги, белая кость!
Снова появилась женщина с крашеными волосами, и мы последовали за ней в павильон, пустынный и неуютный, как заброшенный сарай. В нем были выстроены декорации: стена избы с крыльцом, часовня, зал дворянского собрания с полом, раскрашенным под паркет, с колоннами, люстрами, с хорами для оркестра… Здесь еще стучали молотками плотники.
Мы с Ниной, не теряя времени, стали репетировать сцену встречи Васи Грачика и Оксаны.
«– Думала, не приедешь совсем. Забыл…» – с упреком говорила девушка.
«– Задержали боевые дела, – отвечал Вася, несколько бравируя своей лихостью. – Едем со мной. У нас одна дорожка – боевая!» – И так далее…
Мы повторили текст раз десять.
– Вот теперь хорошо, – одобрила Клара. – Вот так и покажетесь Григорию Ивановичу. А пока отдыхайте. – Прослушав Широкова и Сердобинского и сделав им замечания, она ушла.
Мы остались одни в этом тусклом и нерадостном помещении. Где-то все еще стучали молотками – вероятно, ставили новую декорацию, – и удары трескуче отдавались во всех углах. Время от времени вспыхивала лампочка, освещая надпись: «Тише, идет съемка!», и тогда удары молотков прекращались, жизнь замирала, устанавливалась полная тишина: мы переходили на шепот.
В школе Порогов казался простым, внимательным, даже приветливым. Но в глубине души мы страшились его и сейчас испытывали такое ощущение, будто нас приготовили к сожжению на костре. Порогов появился неожиданно, и в первый момент мы не узнали его, настолько он был другим – во всем его облике было что-то одержимое, стекла очков недобро блестели, левая щека нервно подергивалась. За ним едва поспевала ассистент Клара, тоже другая, уже не всемогущая, а тревожная и полная готовности; сзади неторопливо, вразвалку шагал оператор Влас Поростаев, медлительный, невозмутимый человек в парусиновом комбинезоне на широких помочах.
В павильоне мгновенно прекратилось всякое движение; я заметил, как на цыпочках уходил за декорацию плотник – от греха подальше. Порогов, точно барс в клетке, совершил круг с каким-то затаенным намерением и, недовольный, сел в кресле, бросив мне и Нине:
– Показывайте.
Мы с воодушевлением и трепетом повторили приготовленную сцену. Порогов поморщился, как от зубной боли, и заерзал на стуле.
– Где вы нашли такое? У меня в сценарии этого нет. Я не писал. Нежность у бойца – внутри, глубоко. Наружи у него – огонь, страсть, удаль. Он солдат революции! – Порогов, не глядя, откинул руку в сторону, и Клара угодливо подала ему сценарий. С лихорадочной торопливостью он начал листать страницы, надрывая их, отыскал нужное место и резко ткнул в него пальцем: – Вывернись наизнанку, а подай мне все, что тут написано.
Я отошел. И когда снова предстал перед ним, он уставился на меня пристальным колючим взглядом; взгляд этот проник мне в душу, всколыхнул чувства, неведомые мне самому; голос мой прозвучал сильно, накаленно…
– Вот так, – похвалил Порогов. – Будем снимать. Влас, ты слышишь?
– Не глухой. – Поростаев неторопливо возился возле аппарата, что-то вымерял, прицеливался, устанавливал свет, как будто все, что делалось тут, его совсем не касалось.
Наконец я встал перед аппаратом, зажглись лампы, ослепили, стало жарко. Два раза я повторил монолог для звукооператора. Затем Порогов скомандовал: «Мотор!»
В это время один из рабочих на цыпочках вернулся в павильон за инструментом; пол скрипнул, плотник вздрогнул и выронил из рук молоток. Порогов будто только этого и ждал, рванулся с кресла, дикий, ощетиненный, и гаркнул беспощадно:
– Ты что? Не видишь, что съемка идет, оглох!
Плотник стоял перед ним вытянувшись – руки по швам, – как солдат перед грозным командиром.
– Виноват, Григорий Иванович, – проговорил он, часто моргая. – Нечаянно…
– За нечаянно бьют отчаянно, Павел Иванович. – Порогов вдруг рассмеялся. – Так мой сын говорит. – Рабочий тоже усмехнулся – они, видимо, хорошо знали друг друга.
Этот эпизод нас озадачил.
«Странный какой, – подумал я. – А режиссер замечательный. Достоевского передал так, что я ходил целую неделю под впечатлением этого фильма… Но уступать ему нельзя. Ни при каких обстоятельствах…»
Григорий Иванович вернулся на место, оживленный и повеселевший, и начал снимать.
К Нине он прислушивался, приподняв брови, как бы в изумлении, говорил с ней тихонько, почти нежно, изредка успокаивающе поглаживал ей руку.
– Пойми, Ниночка, ты одна, у тебя – ни матери, ни хаты. Кроме Васи – никого. А он ранен, возможно умрет. Ты велишь ему жить. Какая сила любви, какая воля!
И Нина и Широков, по-видимому, нравились Порогову, это было заметно по скупой улыбке, по вниманию, с каким он их слушал, удовлетворенно кивая головой в такт речи.
Дошла очередь до Сердобинского. Прежде чем приступить к репетиции, он с нагловатой непринужденностью попросил Порогова:
– Григорий Иванович, попробуйте меня на роль Васи Грачика. У меня лихо может получиться. Уверяю вас. – Он выпрямился, щеголяя офицерской выправкой.
Порогов некоторое время как бы растерянно глядел на него поверх очков. Затем спросил вкрадчиво:
– А вы знаете, что ответили дьякону Духову в рассказе Чехова «Жалобная книга»? Лопай, что дают! – и засмеялся весело, заразительно, как мальчишка. Затем скомандовал грубовато: – Марш к аппарату!
Через час, проходя по студийному двору, Широков, усмехаясь, напомнил Сердобинскому:
– Как он тебя, Толя… А? Не поглядел, что ты племянник народной артистки. Мигом всю спесь сбил. И ты скорей к аппарату – не потерять бы последнее… Это тебе наука – не перебегай дорогу товарищам.
Сердобинский досадливо пробормотал, осуждая не то Порогова, не то Леонтия:
– Дикий человек!
– А я бы не позволил ему кричать на себя или командовать. Ни за что! – сказал я негромко и убежденно.
Сердобинский отмахнулся пренебрежительно:
– Все мы храбры, пока одни. Тоже герой! Ты еще не знаешь, что это за стихийная и необузданная натура! У него нет ничего святого. Для него подлинная культура, как для пещерного человека, непостижима. Но – ведущий режиссер!
– Все равно, – повторил я. – Кричать не дал бы..
– Ну и расстался бы с ролью.
– Пусть.
Нина согласилась со мной:
– Это гнусно – кричать на зависимого от тебя человека. – И, пройдя несколько шагов, заявила с уверенностью: – Дима за себя постоит.
– Постоит, постоит, – сварливо проворчал Сердобинский. – Не дорожит искусством, вот и постоит!
– Конечно, – ответил я не без иронии. – На свете есть только два человека, самой природой созданные для искусства: Анатолий Сердобинский и Петр Петрович Аратов. Все остальные, по твоим меркам, – ничтожества, дикари, дилетанты… Бархатов – старая райская птица, Столяров – слабый артист и педагог, работает на голом темпераменте, Порогов – печенег и деспот. Один ты хорош.
Сердобинский замолчал, презрительно поджав губы.
– А по-моему, в каждом человеке есть и хорошее и плохое, – сказала Нина примирительно. – Нам надо брать хорошее, плохое не замечать.
– «Буду делать хорошо и не буду – плохо!» – Сердобинский недобро усмехнулся. – Заповедь для воспитанных детишек. А тут рвут кто как может. И кто наглее – тот наверху, тот командует!
– Довольно спорить, ребята, надоело! – сказал Леонтий, когда мы вышли из проходной. – Порогову мы все понравились, день замечательный, радоваться надо, а вы ругаетесь.
– Сам начал. – Сердобинский еще сердился на него.
…Через неделю нам сообщили, что художественный совет утвердил наши пробы.
Острое, неостывающее возбуждение не покидало меня. Я просыпался с мыслью об одном: скоро, очень скоро обо мне узнают люди, будут с восхищением произносить мое имя. Картина придет в нашу деревню, и на завод, и на Суру, в Кочки; меня увидит Федя Зайцев, бывшие фабзавучники – Иван Маслов, Фургонов, Болотин и, конечно, Лена… Ведь это именно то, к чему я втайне стремился. Из тени я выхожу на свет – смотрите! Слава уже стучалась в двери…
Не в силах усидеть дома, я бесцельно кружил по жарким людным улицам – они казались мне в те дни веселыми и нарядными, – встречал всех широкой и, должно быть, до глупости восторженной улыбкой, хотелось крикнуть каждому: «Знаете, меня утвердили на роль. Скоро вы увидите меня на экране…» Я проходил мимо кинотеатров на Арбате и на Пушкинской; в одном демонстрировалось «Возвращение Максима», в другом – «Щорс»; всматривался в яркие рекламы и думал о том, что недалек день, когда и меня, возможно, намалюют на щите в трехсаженный рост…
Никогда еще я так не любил мир, людей, – я готов был обнимать всех!.. На площади Ногина, в сквере, окруженные любопытными, двое дрались. В первый момент мне почудилось, будто в глазах у меня двоится: оба они были на одно лицо, длинноносые, чубатые, в одинаковых клетчатых ковбойках. Такой чудесный день – и вдруг драка! Мне это показалось диким, и я кинулся разнимать. Один из них, просчитавшись, дал мне такую затрещину, что земля под ногами пошла кругом. И, точно протрезвев сразу, забыв о противнике, обнял меня и заговорил с покаянием:
– Прости, друг, прости. Нечаянно я. Братья мы, двойняшки… Три года не видались, встретились и вот – подрались!.. С радости. Простишь, а? Пойдем с нами…
Я выбрался из толпы, ощущая звон в ушах и усмехаясь, – у каждого по-своему проявляется радость.
5
Съемочная группа по картине «Партизанские ночи» выехала на юг. Вместе с ней уехали Николай Сергеевич Столяров, Нина Сокол, Мамакин и Максим Фролов. Затем вызвали нас – Леонтия, меня и Сердобинского.
На Курский вокзал я прибыл часа за полтора до отхода поезда – хотелось подольше побыть с Никитой и Саней. Мы сговаривались этим летом прокатиться по Волге, по пути заглянуть на завод, к Сергею Петровичу. Экспедиция поломала наши планы. Но ребята не огорчались. Никита окончательно, кажется, поверил в мои артистические способности; я понял это по его подчеркнуто внимательному отношению ко мне, по той гордости за меня, которая улавливалась в его голосе.
Саня был по-прежнему сдержан, все больше отмалчивался, застенчиво улыбаясь и пожимая плечами. Эта недосказанность его, загадочные, как бы намекающие на что-то улыбочки раздражали и обижали меня.
Мы сидели в зале на широкой дубовой скамейке, вокруг нас шла хлопотливая дорожная жизнь: люди компостировали билеты, увязывали и развязывали вещи, обедали, накрыв чемоданы скатерками, женщины кормили грудью младенцев, играли ребятишки…
– Ты недоволен, что я еду сниматься? – придирчиво спросил я Кочевого.
Саня удивленно пожал плечами:
– С чего ты взял?
– К чему же тогда эти хитрые улыбочки, пожиманье плечами?
Саня, поморщившись, хрустнул сцепленными пальцами, втянул воздух сквозь стиснутые зубы:
– А что прикажешь: петь или плясать?
Никита с решимостью повернулся ко мне:
– Хочешь, Дима, подписку дадим, что мы рады за тебя. Понимаешь – рады от всей души! Снимайся на здоровье… А на Волгу махнем на будущий год. Мы с Саней решили отправиться в дом отдыха…
– Поезжай один, Никита, – негромко, но твердо заявил Кочевой. – Я – на Волгу. Понимаете, ребята… – Не договорив, рассмеялся тихо и просветленно каким-то своим мыслям и покраснел.
– На Волгу тебе интересней, конечно, чем со мной, – согласился Никита и заключил не без горечи: – Да, вот так они и жили: лебедь рвется в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду…
Саня, как всегда, заторопился: с кем-то ему надо было встретиться, а он уже опаздывает. Мне же показалось, что ему просто захотелось поскорее отделаться от нас. Обняв, он виновато ткнулся носом мне в щеку, сказал свое:
– Не сердись, Митяй… Ладно?
Провожая его взглядом, Никита нахмурился и сказал с заботливостью старшего брата:
– Надо бы купить ему новые ботинки, а? Каблуков почти нет – сточились, а он этого не видит. Шлепает себе…
«Откуда в нем столько доброты, в Никите? – подумал я с нежностью. – Последнюю рубашку отдаст…»
Объявили посадку, и мы вышли на перрон. Я отнес вещи в вагон, Никита, по старой привычке, перешел на поучения:
– Не забывай, что эта картина – проба твоих сил…
Я и сам знал, что роль Васи Грачика – большое испытание для меня, от нее будет зависеть все: она или откроет передо мной широкий и ясный путь – иди! – или оборвет его при первых же шагах…
Раньше я считал, что актеров выбирают так: в ком вдохновеннее желания, кто наиболее талантлив, романтичен и честен, кто способен слиться с образом в поэтическом единстве, тому и говорят – ты хорош, играй героя… В действительности же получается иначе: стремлений и мастерства часто далеко не достаточно. В кино актер зависит прежде всего от режиссера, а у него свои вкусы, характер, свои планы и свое окружение. На пути актера множество препятствий, о существовании которых он даже и не подозревает. Оказывается, необходимо прежде всего попасть в колею, войти в моду, тогда можешь считать себя победителем…
С беспокойством, а порой с возмущением думал я о том, что судьба моя и моих друзей не в наших руках, а кого-то другого…
До отхода поезда оставалось десять минут. Никита вдруг ни с того ни с сего вспомнил о моей сестренке:
– Слушай, а где Тонька твоя? Мечтает ли по-прежнему стать цирковой наездницей? Пишет она тебе или нет?
– Пишет, но редко. Лентяйка…
– Хорошая девчушка. Так и стоит перед глазами: верхом на лошади, коленки голые, платок на спине… Амазонка!
Я улыбнулся, уловив в его голосе нотки сентиментальности. «Странно, почему это он вспомнил о ней в этот момент?»
Последнее письмо от Тоньки было недели три назад.
«Хоть бы одним глазком взглянуть на тебя, Митя, увидеть, какой ты теперь стал. Чай, заважничал… Я уже все село обегала, всем рассказала, что ты теперь артист и скоро будешь в кино показываться. Девчонки мне не верят, говорят – хвастаюсь. А я им говорю: «Очень мне надо хвастаться перед вами!» Ты пришли мне документ такой, где было бы указано, что ты артист, я им суну в нос – пускай не воображают… Мама стонет: куда, говорит, его понесло еще?.. Но я ей все разъяснила»…
На платформе становилось все более оживленно – прибывали пассажиры. Прошагал к вагону Леонтий Широков, остановился возле подножек и стал озираться, ища своих; увидев нас, обрадовался; они с Никитой задымили папиросками. Потом показалась толпа женщин в шляпках и пестрых платьях. Среди этой толпы – Анатолий Сердобинский в клетчатом пиджаке и с плащом через левую руку. Носильщик нес за ними два чемодана в чехлах; Анатолий быстро отправил их в купе, спрыгнул к женщинам. Вытирая платком вспотевшую шею, он терпеливо слушал наставления тетушек, сестер, кузин и с беспокойством глядел на часы, очевидно, думал с досадой, когда же тронется поезд.
Анатолий представил меня и Леонтия своим родственницам. Передо мной мелькнули вежливые улыбки на молодых и уже состарившихся лицах, мягкие ладони выскальзывали из моей руки, почти не коснувшись ее.
– Это моя тетушка, Софья Пантелеевна Сердобинская, – выделил Анатолий, подчеркивая значение этого имени. Немолодая, полная женщина, одетая просто и со вкусом, пожелала нам счастливого пути; тень от широких полей шляпы падала на лицо, делая его немного печальным, снисходительно-добрым.
Мы с Никитой обнялись на прощанье, и я поднялся на площадку. Анатолий прикладывался к каждой из провожающих, точно отбывал наказание.
– Хороша коллекция, – отметил Леонтий, когда женщины остались позади; Сердобинский с каким-то ликованием махал им платком. – Ты, Толя, не слишком, кажется, огорчен расставаньем?
– Когда родственниц много и каждая со склонностью опекать тебя, то становится несколько тошно, как от всякого излишества. И поэтому вырваться из душных родственных объятий на свободу – для меня есть благо!..
…Шофер встретил нас в Баталпашинске рано утром и на грузовике повез в горы – съемки происходили километров за шестьдесят от станции.
Съемочная группа располагалась на окраине большой станицы. На улицах стояло непривычное оживление: вдоль и поперек сновали мужчины в парусиновых комбинезонах, а то и просто без рубашек; загорелые женщины в брюках или в сарафанах, с голыми лопатками; красноармейцы в выгоревших на южном солнце гимнастерках; во дворах и проулках звенели удилами, били копытами кони кавалерийской части.
Для нас троих была снята хата, чистая и светлая. Возле стен стояли железные койки с соломенными матрацами, накрытыми байковыми одеялами. Сердобинский сначала руками попробовал свою кровать, затем лег, но тут же вскочил, брезгливо поморщился:
– Черт! Жестко. Как на бревне – спи и держись, чтобы не скатиться на пол. Хоть бы перину постлала…
– Привык нежиться на пуховых перинах, – отозвался Широков; примерившись к своей постели, он согласился: – М-да… Не велика кроватка… Придется ноги сквозь прутья просовывать.
Окна выходили в сад. На земле валялись изрытые узенькими норками червоточины яблоки, ветви сливы поникли под тяжестью иссиня-сизых, каменной твердости плодов. За садом шумела река Зеленчук, а за ней громоздясь друг на друга, вставали горы, мохнатые и зеленые вблизи и заплывшие синей мглой вдали; в створе двух темных хребтов в ясные дни выступал, сверкая розоватыми гранями, отчеканенный из серебра конус – вершина Эльбруса.
Я вышел из дома и с волнением поглядел в глубину улицы. Знает ли Нина, что мы здесь? За каким палисадником притаилась она, настороженная и мечтательная, и из какой калитки выйдет навстречу? Тишина стояла такая, что скажи я слово – и Нина тотчас откликнется… Но поиски ее пришлось отложить: позвали к режиссеру.
Горы отбрасывали на землю прохладные тени, в конце улицы вздымалось тусклое облако пыли – стадо возвращалось с пастбища; слышался глухой топот и сытое коровье мычанье. Мы свернули в проулок и пошли мимо огородов берегом реки, которая неслась с гор, с веселым звоном прыгая по камням, зыбился под ногами висящий на стальных тросах узенький мостик.
Тревога усиливалась с каждым шагом – я почему-то побаивался Порогова, беспокоила предстоящая встреча с Серафимой Владимировной Казанцевой; узнает она меня или нет и как мне себя вести… И какая она? Быть может, совсем другая…
В одном из классов, на время превращенном в жилую комнату, на подоконнике сидел Григорий Иванович, хмурый, с недовольством крутил очки за дужку, растрепанные волосы падали на лоб, ворот белой рубашки распахнут; Столяров пил из блюдца чай с медом, изредка вытирая платком бритую голову; в углу, у окна, на оставшейся здесь единственной парте, притихла, читая книгу, Серафима Владимировна; соломенная широкополая шляпа скрывала от нас ее лицо.
Порогов подлетел к нам, на ходу кидая на нос очки.
– Ага, приехали! Роль выучил? – спросил он меня и подозрительно прищурился. – Ну, смотри! Завтра начнем снимать… – И, точно забыв о нас, зашагал вокруг стола, ероша волосы; он похудел, глаза углубились…
«Не мало, знать, сил берет у него работа», – подумал я, проникаясь уважением к нему.
Упершись руками в косяки, он глядел в окно на меркнущие горы, и виделись ему, должно быть, полные ярости батальные сцены, мятежные толпы, вздыбленные кони, расстилались живописные пейзажи, звучала пронзительная и тревожная музыка и слышался шепот влюбленных…
Николай Сергеевич выглядел здесь более простым и доступным – подействовала природа.
– Неплохое начало у вас, ребята. Даже завидно. Я начинал со слуги: «Кушать подано». Вот первые мои монологи. У тебя, Ракитин, большая и интересная роль. Надо только глубоко понять ее и раскрыть. Вася Грачик может стать любимым героем молодежи…
Серафима Владимировна сняла шляпу и положила в нее книгу; встряхнув волосами, она покинула свою парту.
– Где-то видела вас, а вот где – не могу вспомнить. Вы из какого-нибудь театра?
Лицо ее было таким же красивым, как и раньше, только возле рта легли две горькие складочки да в глазах, когда-то веселых, сгустились печальные тени, но это, может быть, от сумерек. Нет, она не изменилась, она такая же обаятельная. И тот же слабый запах духов исходил от нее. Я улыбнулся ей.
– Мы вместе на пароходе ехали. Вы приглашали нас, вернее моего товарища, в салон играть на скрипке. Помните? А после вы были у нас на заводе…
Она почти испуганно прижала к груди руки:
– Боже мой, как вы изменились! Совсем другой человек. Только глаза прежние. Эти глаза я и запомнила… А где тот мальчик, скрипач?
– В Москве, в консерватории учится.
– Скажите, молодец какой! – И усмехнулась: – Паганини! Да, да… – Эти «да, да» прозвучали как будто сожалеюще, так говорят о хорошем, но прошедшем, утраченном. – А потом я приезжала на завод с концертной бригадой, и парторг познакомил меня с вами. Помню. Вы, кажется, знаете Дубровина, Николай Сергеевич?
– Еще бы не знать! – живо отозвался Столяров. – Вместе служили когда-то. Иван Сокол, отец Нины, был у нас командиром, Сергей Петрович – комиссаром, а я в политотделе работал… Как же, однополчане… – Он повернулся ко мне и спросил строго: – Так ты с завода? Странно…
– Мне Сергей Петрович писал про вас…
– Что же ты молчал?
Леонтий Широков ответил за меня с насмешкой:
– Он у нас стеснительный и… гордый.
Сердобинский презрительно и с сокрушением покачал головой – это было выше его понимания:
– Ну и чудак!..
Порогов оттолкнулся от окна и, подступив к нам, взглянул на меня из-под очков. Впоследствии я наловчился по этим взглядам – в шутку их называли «ракурсами» – угадывать его внутреннее состояние: если он нагибал голову и глядел поверх очков – значит, сердит и беги с глаз долой; если же голова запрокидывалась и взгляд шел из-под стекол – замри на месте, превратись во внимание и жди указаний. Увлеченный делом, он забывал о всех своих ракурсах.
– Ты говорил, что никогда не ездил в седле? – спросил он и кинул через плечо: – Позовите майора Зебрина!
Слова на лету подхватила Клара и выбежала из класса.
– Иди одевайся, – приказал мне Порогов.
Через несколько минут я предстал перед ним, одетый в костюм Васи Грачика. Григорий Иванович схватил меня за плечи, повернул раза два и потащил к выходу.
Возле крыльца стояли две оседланные лошади – вороной мерин и гнедая кобыла Касатка с белой звездой на лбу и в белых чулках, молодая стройная, возбужденно вздрагивающая.
– Вот твоя боевая подруга. – Порогов небрежно указал на кобылу и попросил майора: – Научите его ездить в седле.
Кавалерист, маленький и чернявый, с большими тараканьими усами в стороны, был перетянут крест-накрест скрипучими ремнями; ласковые похлопыванья по конской шее, нежнейшие междометия, преданные взгляды выдавали его благоговейную любовь к лошади.
Касатка потянулась ко мне мордой, всхрапнула, вздыхая, и доверчиво положила голову мне на плечо.
– Вот и подружились, – сказала Серафима Владимировна.
Пользуясь вниманием и входя в роль педагога, майор Зебрин долго и подробно объяснял, как надо обходиться с лошадью.
– Конь иной раз умнее человека. Полюби коня – он в долгу не останется. Человек и конь, можно сказать, – одна душа.
Затем кавалерист ловко кинул в седло свое поджарое тело. Я попробовал сделать то же самое. Но Касатка почему-то подалась в сторону, и я долго танцевал возле нее на одной ноге. Майор снисходительно усмехнулся и скомандовал негромко:
– Отставить!
Вторая попытка кончилась тем же. Зебрин опять, и как будто с радостью, осадил меня словом «отставить», а сам, показывая, птицей взлетел на коня. Но и я, повторив одно его движение, без усилий очутился в седле. Команды «отставить» не последовало.
Касатка горделиво мотнула головой, как бы одобряя мои действия, и стала мягко перебирать ногами. Я натянул повод, каблуками надавил бока лошади, и она вдруг взвилась.
– Держись! – предостерег Порогов, а Леонтий добавил с издевкой:
– Хватайся за хвост, как Иванушка!
Касатка поскакала. Равняясь со мной, Зебрин закричал, грозно топорща тараканьи усы:
– Сиди прямее, тверже! Всадник на коне – как пружина.
А километра через два он добавил, смягчаясь:
– Для первого раза ничего…
Лошадь казалась чуткой и снисходительной к моей неловкости, а сидеть в седле было удобно, ноги упирались в стремена. И я уже не был самим собой, я как бы раздвоился: Вася Грачик гарцевал на коне, а Дима Ракитин с восторгом любовался им: ах, какой прекрасный всадник, какой бесстрашный боец, какая великолепная посадка и как неудержимо ринется он в атаку! Вот оно, кино: сегодня играю кавалериста – и я на коне, завтра получу роль моряка – поведу корабль в шторм и непогоду, затем пограничник, с собакой выслеживающий диверсантов, подпольщик-антифашист… Возможностям нет границ!
Выпрямляясь картинно, я косился по сторонам – не увидит ли Нина, вот было бы замечательно! Я попытался бы подхватить ее в седло. В одном месте сквозь собачий лай явственно прозвучал женский голос; я резко осадил лошадь, повернул к дому и заглянул через изгородь – во дворе было пусто, только металась на цепи и выла охрипшая собака.
– Как вы крутанули, – сказал майор с неодобрением. – Кобыла аж присела. Что это вы?
– Мне послышалось, будто кто-то позвал.
Майор озадаченно пожал плечами и рукояткой плети погладил усы.
За горами угасала заря. Мы порысили назад. Возле школы майор Зебрин откозырнул мне и уехал, уводя Касатку в поводу. Все уже разошлись, и Широков с Сердобинским пропали. Стало совсем темно. Где теперь искать Нину? Спросить о ней у костюмерши было неловко, тем более у Порогова – мне казалось, что они истолкуют мой вопрос не так, как нужно. А я ни за что не усну, если не увижу ее сейчас же, немедленно. Может быть, постучать в каждое окно, где горит свет, и спросить, не живет ли она тут? Но улица длинная, а освещенных окошек много.
В проулке, в розовом отсвете мелькнула белая тень: шла женщина. Я кинулся ей навстречу – это Нина! Только она может так легко и бесшумно ходить по земле.
Нина часто дышала – торопилась, поблескивали в сумраке глаза и зубы.
– Мне Леонтий сказал, что ты здесь. Думала, не застану… Собаки такие злющие, чудится, что они все гонятся за мной и вот-вот схватят за ноги. Бежала… Как хорошо, что ты приехал. – Она с облегчением вздохнула и коснулась рукой моей щеки… Бывают руки, нежные и теплые, которые, кажется, способны погладить душу, чудодейственно снимая с нее тяжкое беспокойство, тревогу, боль, и становится сразу светло и радостно жить.
Мы пошли к реке.
Нина рассказала, что группа выбирала натуру, снимала пока общие планы, что она не занята была ни в одном кадре и все эти дни проскучала, и теперь, когда я приехал, начнутся наши с ней репетиции и съемки.
– Здесь так красиво, Дима! Мы обязательно должны пойти в горы. Я уже была там, одна… Представляешь, вечная тишина и дикость! И так печально делается, до слез. Стояла и плакала – от одиночества, должно быть, или от восторга…
Ночью еще стремительнее, кажется, и шумнее неслась вода, бурлила и вспенивалась, с разбега налетая на валун, стоящий торчком.
– Мы с тобой все горы облазим. Я приметила красивую скалу, она пригодится нам…
– А в Москве жара, – отозвался я тихо; как мне передать ей, что я считал не только дни, но и часы, когда наконец увижу ее? – Очень скучал я там… без тебя.
Нина не пошевельнулась, быть может, не расслышала – река так расшумелась, – потом повернула ко мне лицо и спросила шепотом:
– Ты правду говоришь? Я хочу, чтобы ты говорил мне только правду. – Она зачерпнула в пригоршни воды, отпила глоток. – Холодная какая, зубы ломит. Хочешь выпить? – Зачерпнула еще и поднесла мне.
Я выпил воду и прижал влажные, прохладные ее ладони к своим щекам, к губам…
По улицам в темноте кто-то ходил, и во дворах надрывались собаки, тревожа тишину то хриплым, то визгливым лаем.
6
На рассвете к месту съемки – в сад на окраине станицы – прошли тяжелые машины с людьми, с аппаратурой звукозаписи, с осветительными приборами; от сердитого рева моторов задребезжали стекла в окнах. Я вышел на крыльцо, где висел рукомойник.
Солнце еще не всходило, небо только накалялось, все сильнее, до красноты, и на фоне этого зарева горы казались черными, как бы обугленными.
Собаки, устав от ночного лая, дремали по конурам, теперь голосили петухи. Река с глухим бормотаньем все перебирала и мыла камни. Трава посерела и поникла от росы, пахнущей дымом; жиденький дымок от летней кухни путался и таял во влажных ветвях. Хозяйка пронесла в дом большую сковороду с яичницей. Есть не хотелось, надоели и шутливые перебранки Широкова с Сердобинским, хотя это не мешало им проводить вечера вместе.
Первый день съемок начнется с самой ответственной сцены всей моей роли: Вася Грачик грудью заслоняет командира от пули предателя. Я ходил по тропинке вдоль изгороди, как бы вглядываясь в себя; – смогу ли я вытянуть ее, найдутся ли чувства, краски? Останавливался, повторял, волнуясь, заученные слова и опять ходил.
Мы загримировались и пришли на съемочную площадку – в сад на берегу реки. Здесь было полно народа: актеры, ассистенты и помощники режиссера и оператора, осветители, звуковики, гримеры, костюмеры, лаборанты, подсобные рабочие, консультанты, администраторы. Под деревьями – грузовики, машины для звукозаписи, зеркала для подсветок, по земле тянулись провода.
Все это напоминало какой-то пестрый табор; занятые своим делом, разговаривая, перекликаясь и смеясь, люди как будто беспорядочно сновали по саду. Клара испытывала высший духовный подъем: появляясь то тут, то там, она указывала, наставляла, требовала, грозила – одним словом, проявляла творческую деятельность; казалось, она готова была подольше задержать дома режиссера, лишь бы еще немного побыть в роли хозяйки и покомандовать. Она смерила меня озабоченным взглядом, отступив на шаг и сунув руки в карманы брюк, затем одернула на мне гимнастерку, поправила ремень и распорядилась:
– У вас лицо блестит. Подойдите к Маше, она вас попудрит…
Столярова я в первый момент не узнал: густые с проседью волосы парика, усы, кожаная тужурка неузнаваемо изменили его. Он стоял под яблоней, подтянутый, воинственно-строгий, настоящий боевой командир. Чем-то отдаленно напоминал он Сергея Петровича Дубровина…
Наступил торжественный момент: прибыл Порогов; он явился внезапно и не с той стороны, откуда его ждали. И все, кто был в саду, сначала смолкли, потом неестественно заторопились, опасаясь попадаться на глаза ему. Только Влас Поростаев равнодушно возился у аппарата.
