Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)
В молодости ее обокрал на станции один, по ее словам, приличный молодой человек; с тех пор она страшится воров. Дрова, аккуратно сложенные возле крыльца, были пронумерованы красным и синим карандашом. Однажды я ради шутки повернул несколько толстых поленьев цифрами к стене. Павла Алексеевна пришла ко мне сильно встревоженная, прошептала таинственно:
– Воруют. Дрова веруют. Что делать, Митя?
Выразив сомнение, я сбежал вниз и уложил поленья по-старому; присев на корточки, близоруко щурясь, она обнаружила пропавшие номера на прежнем месте, засмеялась тихим, счастливым смехом:
– Ошиблась, Митенька, просчиталась. Бес, видно, попутал…
По вечерам я покидал Павлу Алексеевну. С Таганской площади я спускался до Астахова моста и поворачивал налево, к Москве-реке. На набережной, оперевшись на парапет, уединенно стояли пары. Небо густело, проступали звезды; над городом, залитым светом, они выглядели мелкими, слабыми.
Один раз меня ни с того ни с сего потянуло на Чистые пруды. Я прошел несколько кварталов, и вот он, «Колизей», школа… Вдруг встречу кого-нибудь из своих!
У самого входа на меня внезапно обрушился целый водопад громких слов, радостных восклицаний, каких-то лихих вскриков, смеха – я лицом к лицу столкнулся с Ириной Тайнинской. Она завладела мной, прежде чем я успел опомниться. Так человек с плавного течения попадает в крутой водоворот, из которого нет сил выбраться – тянет на дно.
– Димочка! Здравствуй, мой милый! Это чудесно, что ты приехал! Я так рада тебя видеть, просто ужас! Здесь ни одной живой души – хоть плачь. А я сейчас спускаюсь по лестнице и вдруг вспоминаю тебя: где он, думаю, бродит, этот своенравный парень?.. И вот он – ты! Интуиция… Повернись-ка, я на тебя взгляну… – Она потащила меня к свету, падавшему из окна. – У тебя такой вид, будто ты скитался по дальним морям, загорел, обвеян аравийскими ветрами. И вот сошел на берег – прямо к моим ногам. А где-то тут, кажется, вот за углом, бушует море и раскачивается твой корабль. А над ним полощутся алые паруса…
– На роль принца не гожусь, – едва успел вставить я.
Нарядная, мотыльково-яркая, она взмахивала руками, широкие рукава отлетали назад и трепетали за спиной, подобно крылышкам. Подхватив меня под руку, как свое приобретение, она сообщила, показывая на дверь школы:
– Я только что оттуда. Там пусто, одна секретарша сидит. Поедем в Сокольники. Гляди, какой вечер! Едем, потанцуем…
В Сокольниках, конечно, интереснее, чем дома, с Павлой Алексеевной!
Идя бульваром к станции метро, Ирина беззлобно ворчала на своего отца, поэта Тайнинского:
– Сыграл он со мной шуточку в этом году: обещал прокатить по Волге, а сам взял и засел на даче – открыл какого-то поэта, черемиса или аварца, поэмой его восторгается, переводит на русский… Вот и сижу в городе в такую жару. – И подкрепила стихами:
Сердитый гром вдали ворчал,
Я за столом один торчал…
– На Волге сейчас хорошо, – вздохнул я.
– Возьми меня, когда поедешь, – попросила она, как всегда застав меня врасплох.
– Пожалуйста, поедем.
– Представляешь, Дима: даль синяя-синяя, а пароход белый-белый, а берега по сторонам зеленые-зеленые! Деревни с покосившимися церквушками, чайки машут крыльями… Что ты улыбаешься? Не так?
– Немножко похоже. – Я представил свои старые, закиданные грачиными гнездами ветлы на берегу, избушку бакенщика Митроши, мать на крыльце, Тоньку… Вот бы очутиться там сейчас! Стало как-то тоскливо, я нахмурился, пожалев, что заговорил о Волге, что пошел вместе с Ириной.
– «Похоже»! – передразнила она кокетливо и приостановилась, решительно загородив мне дорогу. – Мне ужасно нравится, когда ты хмуришься или сердишься, губы надуваются вот так. – Она смешно выпятила нижнюю губу. – Можно, я тебя поцелую? – Не дожидаясь ответа, она привстала на цыпочки и поцеловала. Я отшатнулся, хотел спросить, зачем она это сделала, но она закрыла мне рот ладонью: – Молчи. Вот поцеловала – и поцеловала!..
В Сокольниках, блуждая по тенистым дорожкам парка, Ирина осуждала себя тем восхищенным тоном, каким красивые девушки критикуют собственные недостатки:
– Я, наверное, очень злая особа. Злая и жадная. Ты даже не представляешь, Дима, насколько я жадная! До всего жадная. Увижу, птица летит, думаю: эх, отнять бы у нее крылья – это у птицы-то! – взять их себе и полетать над миром хоть разок. Утром, на даче, выйду на террасу, подставлю солнцу лицо и шепчу ему, солнцу: милое, свети только на меня, пожалуйста… Злюсь, когда встречу девушку красивее себя. Правда, такое случается редко. И ужасно не люблю счастливых, вернее, счастливо влюбленных. Видеть не могу! Коль уж выпало счастье, так носи, дурочка, при себе, а не выставляй напоказ. Жадная я до счастья: по капелькам собрала бы его, как росу с цветов, и выкупалась бы вся. Вот как! – Она засмеялась с лукавством. – Ты ведь тоже к этим счастливчикам принадлежишь…
Это была минута для моего отступления. Я должен был горячо подтвердить: да, я счастлив, я люблю, я знаю, что такое чувство взаимности; проститься и уйти. Но я этого не сделал – удерживало любопытство: всерьез она все это высказывает или просто дурачится, дразнит? И какие еще фантазии вихрятся в ее бесшабашной голове, так красиво украшенной пышными золотистыми волосами, какой неожиданной стороной повернется она в следующую минуту?
– Это уже не жадность, – заметил я мягко. – Это эгоизм.
Она капризно дернула плечиком, отвергая мое замечание.
– Скажешь тоже! Эгоизм – это что-то темное, мохнатое, колючее. Он гнездится в людях мрачных, некрасивых, злых. А посмотри – разве я мрачная, разве злая?
– Ты только что сама призналась, что ты злая.
Она протянула с ноткой разочарования:
– Видишь, какой ты нехороший, если мог подумать, что я злая. А на самом деле у меня на душе так светло, точно за девятнадцать лет жизни я вобрала в себя все утренние восходы – они горят там, и звенят какие-то колокольчики… – Она свернула в тень липы, за лавочку, и остановилась, касаясь моей руки; голос ее прозвучал мягко, мечтательно: – Иногда кажется, Дима, взяться бы вот так за руки и идти, идти, долго, без устали… Сквозь ветви деревьев падали бы солнечные лучи, на полянах под ногами – высокая трава, цветы, над головой поют птицы и слышен пастуший рожок… Прозвенит дождь, знаешь, прозрачный такой, летний, и опять сияние, от земли – пар, благоухание, вдали встанет радуга-арка, и мы идем сквозь нее по влажной траве, как во сне… Ты тоже жадный, Дима, не отказывайся, я вижу. Ты тоже хочешь все знать, все видеть – мне это больше всего и нравится в тебе. Читать Анри де Ренье, Франса, Есенина, Паустовского, ездить по городам, забираться на древние развалины – что может быть лучше?.. Вчера читала Чехова «Три сестры» и плакала…
Мы тихо двинулись по аллее. На дорожке было полутемно, бесшумными тенями проходили люди, издали доносилась музыка – «Сказки Венского леса» Штрауса. Я с ужасом признался себе в том, что Ирина мне нравится, и нравится давно, с того самого момента, когда впервые услышал ее голос в школе: «Правду говорят, что тебя приняли, парень?» Только сейчас я осознал это, и, потрясенный, остановился, будто уперся в ту скалу, где собственной рукой вывел имена: «Дима, Нина».
С изумлением, почти со страхом глядел я на Ирину: как незаметно подкралась она и вот встала между мной и Ниной, а у меня не хватает мужества отстранить ее. Выходит, и вправду цель ее жизни – разбивать счастье других. Значит, я должен ее ненавидеть. А я даже рассердиться на нее не мог.
Я привык видеть Ирину в одном лишь качестве – веселую, легкую, острую на язык насмешницу. Теперь передо мной была другая – присмиревшая, вдумчивая, трогательная в своей мягкости и печали. Склонив голову, она спросила тихо:
– Почему ты молчишь? Я знаю: ты думаешь о Нине. – Пройдя несколько шагов, резко повернулась на каблучках: – Пойдем домой.
Прощаясь со мной, она сказала без улыбки:
– Спасибо. Мне было хорошо с тобой. – Ушла в подъезд, потом вернулась. – Завтра позвони, ладно? Поедем на дачу. Я познакомлю тебя с папой. Мама у меня… с характером, а отец – прелесть… Хочешь?
Я брел по ночным улицам пешком, изнуренный думами, раскаянием, сожалением. «Запутался, совсем запутался, – шептал я в отчаянии. – Что я скажу Нине? Как погляжу ей в глаза? Разве так поступают? Это же предательство, самое настоящее предательство! Значит, на меня положиться нельзя, нельзя верить!.. Нина, ты самая лучшая, самая красивая, самая замечательная. От одного твоего имени на душе делается чисто, празднично. Я люблю тебя… А Ирина? Как же с Ириной?..»
Я торопился. Мне казалось, что стоит лишь добраться до постели, уснуть, и ночь избавит меня от тягостных дум, угрызений совести; утром солнце засияет в окно так же радостно, и все будет хорошо. Я почти бежал к дому.
9
Я влетел по лестнице на крыльцо, отпер дверь своим ключом и остановился на пороге, удивленный: в кухне горел свет, хотя было уже поздно, не могла же Павла Алексеевна, такая щепетильная, экономная, забыть погасить. И тут до боли знакомый голос и смех будто ударил в грудь: так бывает, когда из далекого прошлого, чаще из детства, протянется незримая рука, схватит и сожмет сердце, вызывая тысячу ощущений – смятение, радость, беспокойство, недоверие. Я зажмурился и тряхнул головой – не ослышался ли? Нет, голос звучал явственно, сочный, торопливый, с характерным волжским выговором. Я без стука вошел в комнату Павлы Алексеевны.
За столом сидела моя сестра Тонька. Она изумленно воскликнула: «Митя!», поставила блюдце с чаем и вскочила. Что такое? Это не Тонька. От прежней девчонки с косичками не осталось и следа, разве только огромные и серые, в тяжелых и каких-то дремотных веках глаза, в которых сейчас светилось столько торжества, ликования, любви… Передо мной стояла крупная девушка с привлекательным свежим лицом, загорелым и обветренным; кончик носа шелушился. Она медлительно повела взглядом на умиленную Павлу Алексеевну и сдержанно, с мягкой, женственной повадкой протянула ладонь пальцами книзу:
– Здрасте, Димитрий Александрыч.
Затем махнула рукой на всю эту церемонию и стиснула мою шею в своих объятиях, щедро награждая меня звучными поцелуями. Я едва отбился от нее. Тоня на шаг отступила от меня и произнесла смущенно и в то же время как-то победоносно:
– Вот – приехала…
– Вижу.
Прочитав в моем взгляде вопрос, а возможно, и замешательство, она тут же уточнила:
– К тебе.
Только сейчас, в эту минуту, я почувствовал смертельную тоску по ней, Тоньке, и по матери.
Павла Алексеевна суетилась, взволнованная нашей встречей, приговаривала растроганно:
– Вот и дождалась… Вот и пришел… Вот и увиделись – братик и сестрица. Милые вы мои!..
– Где твои вещи? – спросил я Тоню.
– У меня нет вещей, – поспешно ответила она и развела руками, как бы говоря: я вся тут, какую видишь, такую и принимай – в сатиновом полинялом платьице с пояском, скрученным в веревочку, в небольших нечищенных сапожках; ватная тужурка и клетчатый бумажный платок лежали на стуле.
– Как же ты ехала? – спросил я, сбитый с толку, обеспокоенный. Тоня засмеялась, открывая оба ряда белых ровных зубов:
– Без билета.
Позже я узнал, как она очутилась здесь.
…Несколько парней и девушек, в том числе и Тоня, возили колхозный хлеб на элеватор – на станцию Московско-Казанской железной дороги, в сорока километрах от села. Сдав зерно, ребята, перед тем как пуститься в обратный путь порожняком, обычно заворачивали к чайной закусить самим и покормить лошадей.
Один раз на станции надолго задержался московский поезд – ждал встречного.
– Девчата, пошли глядеть, какие люди едут, – сказала Тоня подружкам и побежала к платформе, махая кнутом.
– Чего на них глядеть – люди как люди, – отозвалась Агаша Кувакина, краснощекая толстуха, но за Тоней все-таки пошла, даже Кланю Ботову прихватила.
Девушки прогуливались вдоль вагонов, заглядывая в окна, задерживаясь у подножек; пассажиры покупали с рук малосольные огурцы, жареных кур, молоко…
Возле одного вагона толпилось несколько военных без головных уборов, судя по голубым петлицам – летчики, молодые, беспечные и задиристые. Девушки замедлили шаг и, летчики, смеясь и заигрывая, обступили их плотным кольцом. Один из них, Афанасий, долговязый, черный, с большим горбатым носом, в распоясанной гимнастерке, в тапочках вместо сапог, попытался с шутливой бесцеремонностью обнять Тоню.
– Как зовут, красотка? Подари поцелуй, увезу его в Москву, на память.
Тоня нетерпеливо отстранила его и предупредила беззлобно:
– Не хватай. А то вот ожгу кнутом – будет тебе память! – и замахнулась кнутовищем. Летчики дружно засмеялись.
– Хлещи его, как мерина!
– Ух, сердитая какая! – Афанасий с опаской покосился на Тоню.
Агаша ответила:
– А чего на вас глядеть? Дай вам только волю.
– Сколько пудов выжимаешь одной рукой? – спросил ее Афанасий. – Пудов пять, не меньше?
– Сколько выжму, все мои. – Агаша шепнула что-то Тоне на ухо, и обе прыснули.
– Что вы тут делаете, девчата? – более мирно спросил худенький и юркий летчик.
Мечтательная Кланя смотрела на красивых военных с немым благоговением – она была покорена.
– Мы хлеб привезли, – разъяснила она смущенно. – Вон наши лошади.
– У-у, лошади! Не девичье это занятие – возиться с лошадьми. Едемте с нами в Москву.
– Билеты не успели закупить.
– Давайте меняться: мы на поезд, а вы заместо нас – на телегу.
– Можно и без билетов.
– На штраф денег не заработали.
– Мы вас спрячем, никто не увидит. Едемте.
– Ну вас! Еще завезете куда-нибудь да бросите. Не вернешься.
Долговязый Афанасий торжественно заверил:
– Вы поступите под охрану и защиту бойцов Военно-Воздушных сил РККА, как важнейшие государственные объекты!
В это время с подножки спрыгнул еще один летчик, в гимнастерке без ремня, заметно отличающийся от остальных; четкие и приятные черты лица, застенчивая улыбка, пристальный взгляд живых, умных, нетерпеливо поблескивающих глаз определяли его горячность и мужественность. Афанасий указал на него:
– Вот вам лучший страж: Герой Советского Союза лейтенант Караванов! – Он повернулся к лейтенанту: – Погляди, Андрей, какие замечательные девушки! Хотим забрать их в Москву. Не возражаешь?
– Наоборот, приветствую, – отозвался тот шутливо.
Тоня замерла: она глядела на Андрея в упор, сине-зеленые глаза ее расширились еще больше, потом сузились, довольная и загадочная улыбка раздвинула полные губы. Упрямый взгляд этот и странная девичья улыбка смутили Караванова, рука невольно застегнула пуговицы гимнастерки, пригладила жесткие волосы. Тоня с решимостью подступила к нему вплотную:
– Им я не верю, а вам поверю. Довезете до Москвы?
Афанасий подмигнул Андрею, и тот, сдерживая улыбку, заверил:
– Конечно, довезем.
– Можно взглянуть, как вы едете?
– Пожалуйста.
Тоня передала кнут Агаше, вскочила на подножку и скрылась в вагоне. За ней последовал Андрей, а потом, смеясь и переговариваясь, двинулись и другие летчики. Агаша с Кланей пойти за ними не осмелились.
По другую сторону вагона, гудя и громыхая, прошел встречный. Девушки встревожились. Агаша постучала в стенку вагона кнутовищем:
– Тоня! Вылезай, сейчас поезд пойдет.
Паровоз, действительно, издал продолжительный гудок, и поезд, тихо звякнув буферами, тронулся. Тоня не выходила. Девушки перепугались не на шутку, Агаша забарабанила в стенку вагона:
– Тоня! Тоня! Вылезай! Вылезай скорее!
Они сперва шли шагом, потом побежали, стуча в окно. Тонька высунулась по пояс, прокричала:
– Доведите мою лошадь! Мамке скажите, что в Москву поехала!
Девушки растерянно остановились, еще боясь поверить, что Тоня действительно уехала; Кланя приложила ладонь к щеке:
– Батюшки! Отчаянная какая… – И заплакала.
Поезд набирал скорость. Летчики втиснулись в купе, – кто сидел, кто стоял, все молчали, озадаченные столь неожиданным оборотом их, казалось бы, невинных шуток.
– Как зовут-то хоть? – догадался спросить Афанасий.
– Тоня.
– Теперь, Тоня, ты в нашей власти. Отступления нет, – сказал он и поморщился. Игривость в голосе исчезла, появилась озабоченность, смирение, даже скорбность.
– Я знаю, – спокойно ответила Тоня и опять в упор взглянула на Андрея.
Потом она села за столик и спокойно огляделась: постели не убраны, одеяла и простыни на них скомканы, на столе и под столом – пустые бутылки, обрывки газет, промасленная бумага, крошки, окурки.
– Эх вы, неряхи… А еще военные. У нас в колхозной конюшне и то чище. – И скомандовала, поднимаясь: – Ну-ка, выйдите все!
Мужчины молча повиновались. Тоня сняла с себя тужурку, аккуратно сложила ее и деловито принялась наводить в купе порядок. Летчики за дверью вполголоса обсуждали обстановку.
– Это ты соблазнил ее, Андрей.
– Почему я? Вы уговаривали.
– Если бы ты не вышел, она бы даже в вагон не вошла.
– Что же, в самом деле, с ней делать?
– Не бросать же ее теперь? – сказал Афанасий; он, очевидно, больше других чувствовал свою вину и ответственность перед ней.
– Да что тут гадать, – проговорил кто-то. – Купить ей билет на следующей станции, дать на дорогу денег, извиниться – и прощай.
– И чем скорее, тем лучше, пока поезд не ушел далеко.
– Это, пожалуй, верно, – согласился Афанасий. Он несмело вошел в купе и присел у столика: – Видишь, как нехорошо получилось, Тоня… Ты не сердись… Знаешь, что? Мы купим тебе билет, дадим денег, а ты другим поездом – назад…
– И не подумаю, – невозмутимо отрезала Тоня, продолжая сметать со стола крошки. – Взялись везти в Москву, так везите.
Афанасий вышел к друзьям, уныло повесив свой длинный горбатый нос.
– Не соглашается. Ни в какую.
– Тогда пусть едет. Устроим ее официанткой в нашей столовой.
Афанасий обрадовался:
– А что? А ведь это идея!
Теперь в купе курить было запрещено; летчики, если и выпивали, то скромно и только на станциях, в буфете; вели себя тише, как бы связанные изучающим лукавым взглядом девушки. Она держалась с ними строго и просто, как хозяйка. Накрывала стол, на остановках посылала за чаем, а к вечеру усадила летчиков играть в карты. Она попросила Афанасия снять с полки чемодан и установить его между лавочками и продиктовала:
– Играть будем с условием: кто проиграет и останется в дураках, тот высунется в окошко и три раза прокричит громко: «Я дурак!» – Повернулась к Андрею: – Вы будете играть со мной в паре, я не хочу, чтобы вы называли себя дураком.
Афанасий усмехнулся невесело:
– Вот, Караванов, и еще одна победа у тебя. Везет же…
Андрей вспылил, попытался встать, но, боясь опрокинуть чемодан, сел:
– Только бы скалить зубы!..
Но в следующую минуту он, стыдясь своего порыва, уже смущенно приглаживал сердито топорщившиеся волосы, устанавливал на коленях чемодан. Тоня остановила на нем удивленный взгляд, сказала, сдавая карты:
– Что вы? Разве можно сердиться по пустякам? – обыграв противников, она улыбнулась победительно: – Вот и дураки! Лезьте в окошко. – Потянула Афанасия за рукав: – Лезьте, кричите.
За окном, на фоне бледного неба, тянулась темная ломаная линия верхушек ельника.
– Я дурак! – крикнул Афанасий без особого энтузиазма.
– Громче, – приказала Тоня.
– Я дура-ак!! Я дура-ак!! – повторял тот, словно каркал в темноту.
Летчики хохотали. Афанасий все более распалялся, входя в азарт:
– Играем еще партию! Я заставлю вас декламировать! – И через полчаса сам лез в окно, занимался самокритикой, как говорила Тоня.
На ночь Андрей уступил ей вторую полку, а сам кое-как примостился внизу.
…В Москву поезд прибыл утром.
– Вот мы, Тоня, и приехали, – сказал Афанасий, ставя чемодан на платформу и кладя на него шинель.
Летчики окружили Тоню, на их лицах было написано сочувствие. Афанасий выразительно посмотрел на Андрея, и тот, хмурясь и стесняясь, предложил:
– Едемте в наш военный городок… Что-нибудь придумаем для вас… В столовую, может быть, устроим…
Тоня, улыбаясь, подала ему руку пальцами книзу:
– Спасибо, что довезли. Не беспокойтесь, я не потеряюсь. До свидания!
Летчики с беспокойством следили, как она прошла по платформе, держа в руках тужурку и платок, завернула за угол вокзала. Выйдя на площадь, она спросила, как проехать до Таганской площади.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Ты за меня не бойся, Митя, – проговорила Тоня, когда мы прошли на свою половину, – я ведь скоро наловчусь жить по-московски.
– Знаю, что наловчишься. А на что мы жить будем?
– Проживем, чай, не умрем. Эка беда! Пошлем маме телеграмму, она мне пришлет наряды. А с денежками придется поскупиться, Митенька. Ну, не сердись на меня! Неужто не рад, что приехала? Ведь я все равно назад не уеду – сердись не сердись. А откажешься от меня, я место найду: поеду в военный городок, поступлю в столовую официанткой.
– Что? Этого еще не хватало!
Тонька со мной, в Москве! Мне трудно было свыкнуться с этим фактом. Еще более удивляло ее перерождение из «лучинки», как называла ее мать, в статную, привлекательную девушку. «Ох, доставит она мне хлопот здесь», – подумал я, наблюдая, как она полновластной хозяйкой расхаживает по комнаткам. Как она непохожа на моих знакомых – Нину, Ирину, да и на меня тоже, хоть я ей брат: решительная, устремленная, с натиском, с риском. Помешает она моей учебе или, наоборот, поможет – родной человек в доме.
– От тебя так просто не отделаешься, – согласился я, как с неизбежным.
– Еще бы! Чего захотел… Ты лучше расскажи, как ты снимаешься, интересно-то как, наверно! – Я не отозвался, и она пригрозила, не шутя: – А если будешь обижать меня, я найду, кому пожаловаться.
– Кому?
– Никите.
– Тоже… защитника нашла.
Вернувшись из отпуска, Никита прямо с вокзала заехал ко мне.
Войдя в кухню, он поставил у порога чемодан, увидел у стола незнакомую девушку – Тоня перетирала тарелки, – предупредил вежливо:
– Я к Ракитину. Можно? Дома он?
Тоня отбросила полотенце и шагнула ему навстречу.
– Здравствуй, Никита! – воскликнула она. – Это же я, Тоня.
– Тоня? – спросил он, точно испугавшись, и даже отступил. – Не может быть! Ой, что с тобой стало, Тонька!
Они вошли в комнату, обрадованно и с любопытством оглядывая друг друга.
– Попадись ты на улице – не узнал бы, честное слово! – не переставал удивляться Никита. – Да как же ты… достигла… такого совершенства?
– Ну, трудно ли умеючи-то!
Они сели на диван, рядышком. Он не отрывал глаз от нее.
– Что с тобой сделалось… Где же твои косички? А помнишь, как ты колдовала на рыбалке: взглянь, дунь, плюнь, рыбка, рыбка, клюнь, хорошо бы щука, вот такая штука, можно и карась, только не все враз, окунь угоди, плотичка погоди, а лягушка – пропади!
– Было дело…
– А насчет цирка, наездницей, не раздумала?
– Ничего не выйдет, Никита. Лошадь, пожалуй, не подберут – тяжеловата стала. В институт поступлю. Решила стать дипломатом, с заграничными послами хочу дело иметь. Да, да.
– Да что ты, Тоня.. – Никита принял ее заявление всерьез. – Зачем тебе послы? Лучше нашего института ты не найдешь.
– Поглядим, – отозвалась она. – Я ведь пошутила… Вот брат недоволен, что приехала. Хочет отослать назад.
Никита встал и распрямился.
– Считай меня своим защитником: гарантирую тебе – ни один волос не упадет с твоей головы! Я только сейчас догадался, что тебя-то здесь и недоставало. – Он повернулся ко мне и погрозил кулаком: – Не поздоровится, если будешь обижать ее!
Тоня перевела на меня взгляд и победоносно улыбнулась, потом спросила Никиту:
– А как ты живешь тут?
– Жизнь моя обычная. Легкой ее назвать нельзя, скучной тоже – как у всех. Работаю в кузнице, на молоте. Штампую детали для автомашин. Изо дня в день совершаю свои круги: из цеха в институт, из института домой, в общежитие, из общежития опять в цех. Круги-то хоть и медленно, но ведут вверх. А подниматься вверх всегда хорошо! – Он поглядел за окно – на улице уже вечерело, – проговорил, как бы размышляя вслух: – А ведь я, пожалуй, заночую у вас сегодня…
– Конечно, – поспешно отозвалась Тоня и внесла в комнату его чемодан.
Я долго не мог заснуть, у меня были свои беспокойства, свои думы; скоро начнутся занятия, приедет Нина… Что я ей скажу?
