Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 47 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Первым, кого мы встретили по приезде на завод, был мастер Павел Степанович. Смущенно покашливая, он топтался среди вещей, раскиданных по щелястой платформе, – баулов, мешочков, узелков, кошелок и корчажек, – не зная, за что взяться. Лицо его как будто еще более усохло, съежилось, только глаза сияли молодо и по-мальчишески задиристо. На лбу под козырьком кепки поблескивали стеклышки очков в железной оправе.
Подождав, не покажется ли кто из ребят, мы нагрузились вещами и спустились с платформы.
– Передохнем, ребята, устал я, – попросил мастер, когда мы вошли в лес. Он сел, привалился спиной к сосне и вытянул ноги. – Кто это вам надавал столько гостинцев? Неужто мать?
– В колхозе заработали, – сказал Никита; сильно возмужавший, загорелый, он все время хмурился, словно был недоволен тем, что вернулся домой.
– Ну? Сами?! – недоверчиво протянул мастер. – Собак, значит, не гоняли. Так…
Попыхивая дымом папиросы, Никита поинтересовался:
– Как тут у вас, Павел Степанович, ничего не случилось?
Мастер неодобрительно кашлянул, поскреб под подбородком седоватую щетину, помедлил, подыскивая ответ, и, не найдя его, быстро привстал:
– Что может случиться на заводе? А если и случилось что, молчок: не каждый обязан вникать в это дело. А то я вам скажу, а вы… это самое… еще кому-нибудь, а те – дальше. И пошла писать губерния!.. К чему это приведет?..
– Так никаких новостей и не было, пока мы разъезжали? – настаивал Никита, усмехаясь, как бы дразня мастера.
– Новостей, говорите? – Павел Степанович остановился; снял кепку, ногтем большого пальца почесал темя и, подняв на нас смеющиеся глаза, произнес невинным голосом: – Как же нет? Есть! – тихонько засмеялся, мотнул головой, пошевелил кожей лба, очки скользнули со лба вниз и задержались на кончике носа. – Подросли вы, видишь, какие молодцы вымахали – рукой не дотянешься! На рабочее место ставь, не сплошаете. Мастера! Руководство завода решило выпустить вас на производство не через год, а через шесть месяцев. Вот вам и новость. – И чтобы предупредить все наши вопросы к нему, усмехаясь, заторопился: – Возьмемтесь-ка еще разок.
Но взяться нам не пришлось. От общежития накатилась крикливая волна, захлестнула нас, завертела, затискала и отхлынула, унося нашу поклажу.
Когда мы, щедро наделив Павла Степановича за помощь гостинцами, вошли в комнату, там уже стоял веселый гвалт и толчея. Баулы наши были разложены по койкам и столу и развязаны. Крепко пахло яблоками.
– Подходи по одному! – по-хозяйски покрикивал Болотин, наделяя каждого яблоком.
Среди набившейся толпы ребят я долго не находил Саньку. В белой рубашке с открытым воротом, еще более вытянувшийся, с остро выпирающими костистыми плечами, сунув руки меж колен и чуть сгорбившись, он незаметно сидел в углу на койке. Когда я протолкался к нему, он застенчиво улыбнулся и встал; мы как-то неловко ткнулись щека в щеку и сели рядышком.
Просунулась в дверь взлохмаченная голова Фургонова; встретившись с моим взглядом, он смешно шлепнул губами и скрылся.
– Заходи, заходи, Фургонов! – крикнул Никита, и тот ввалился, сгорбатился, глядя на мешок с яблоками, ероша свою рыжую гриву. Болотин и его хотел угостить яблоком, но Никита остановил:
– Давайте уж сядем за стол, поговорим чин по чину… Болотин, организуй угощение. А ты, Дима, входи опять в хозяйство, слетай за кипятком.
Я взял со стола медный чайник и выбежал в коридор. На лестнице натолкнулся на Лену, чайник вырвался из рук и, гремя, покатился по ступенькам.
После разговора с Никитой на сеновале я почему-то чувствовал себя виноватым перед Леной и, чтобы не оставаться сейчас с ней наедине, сбежал вслед за чайником. Подняв его начал тщательно исследовать, не побился ли.
– За чаем? Пойдем вместе, – предложила Лена, легко спорхнув ко мне.
Как и все ребята, она тоже изменилась за лето. В белом платье, в туфельках на высоких каблуках, с маленькой сумочкой в руке, стройная и нарядная, она казалась совсем взрослой. Даже голос стал другим: грудным и певучим.
В кубовой было жарко, тесно и туманно от пара, в титане клокотала вода, в топке потрескивали дрова. Я повесил чайник на кран, и мы отодвинулись к окну за титан.
– Почему вы опоздали? – спросила Лена, видя мое смущение. – Ведь нас через шесть месяцев выпускают. Слыхали?
– Узнал об этом только сегодня. Павел Степанович рассказывал.
Нечаянно прислонив руку к титану, я отдернул ее и затряс в воздухе.
– Ожег?
Лена взяла мою кисть, подула на нее, потом, тихонько опустив ее, повернулась к окну и стала пальцем выписывать свои инициалы на запотевшем стекле.
– Я думала, что мы не так с тобой встретимся, – заговорила Лена, понизив голос и как будто разочарованно, – не в кубовой. Я думала: встретимся, убежим на Волгу, сядем и станем рассказывать обо всем… – Она замолкла; косы ручьями стекали по ее спине. Светлые, с черными крупными зрачками глаза, приблизившись, взглянули на меня испытующе, с насмешливым любопытством и вызовом: – Письма мне привез? Выкладывай! А я тебе свои отдам. – Она раскрыла сумочку и вынула из нее стопку конвертов с марками. На них аккуратно были выведены мои имя и фамилия. – Вот тебе сколько написано!
Мне было тяжело и совестно вытаскивать из кармана свое единственное письмо.
– Только одно? – растерянно спросила она. – Почему?
– Тут все сказано.
В это время в кубовую вбежал Иван, увидел пустой чайник, висевший на кране, в облаке пара у окна различил белое платье Лены. Заглянув за титан, он обнаружил и меня и заголосил возмущенно:
– Не успел приехать – и сразу любезничать! Неси живо чайник!
Прижав к груди письмо, строго и как-то отчужденно, подобравшись вся, Лена пропустила меня из-за титана.
Томимые ожиданием чая, ребята с нетерпением поглядывали на стол, где Болотин с соблазнительной аккуратностью разложил сдобные лепешки, булочки, яйца, яблоки, стаканами окружил корчажку с медом.
Санька сидел все на том же месте, чуть покачиваясь, как бы старался выдернуть ладони из стиснутых колен и не мог. Никита привалился боком к стене у окна и задумчиво курил, глядя сквозь синий дымок на ветви сосны. Словно что-то острое, ежистое застряло внутри Болотина и щекотало, подтачивало, зудило там, не давая ему спокойно посидеть на месте! Он перекатывался туда-сюда, вскидывал руки, вертел головой, корчил гримасы и усмехался. Фургонов оседлал единственный стул и, навалившись грудью на спинку, свесив вниз длинные руки, дурачился, старался схватить Болотина за полу пиджака, уговаривал:
– Не мельтеши перед глазами. И не кипятись. Все равно выпустят недоучками. Я хоть сейчас готов. Надоело мне бегать в школу. Перерос я: за парту сядешь – ноги некуда девать.
– Нет, постой! – возмущался Болотин, сверля его маленькими острыми глазками. – Меня вербовали на два года, мастером обещали сделать! А теперь на попятную? Кто я буду? Недоросль!
При моем появлении Болотин вскинул бровки и спросил повышенным тоном:
– Где пропадал? Тебя только за смертью посылать!
– Не кричи, сядь, – посоветовал ему Никита. – Захочешь – и за полгода пройдешь всю годичную программу, если понадобится… – Последний раз затянувшись дымом, он широко махнул рукой: – Окружай, братцы! Садись, Дима. Саня, чего ты там примолк? Подвигайся. Иван, поищи Лену, пусть зайдет… – попросил он появившегося вслед за мной Ивана.
– Не идет она.
– Почему?
– Откуда я знаю? Не идет – и все. Я звал…
Никита бросил на меня короткий, испытующий взгляд, понял, очевидно, что между мной и Леной произошло объяснение, нахмурился и молча сел к столу. Перехватив этот взгляд, Фургонов, тряхнув своими космами, объявил:
– Я знаю, почему она не идет! Пока мы тут обсуждали вопрос о недорослях, между Стоговой и Ракитиным шла баталия.
В это время вбежала Лена Стогова, встревоженная, с красными пятнами на лице; очутившись возле меня, она шепотом спросила, сдерживая дыхание:
– Ты прочитал мои письма? – Я отрицательно покачал головой. – Дай мне их.
Мне вдруг жалко стало их отдавать, – что же в них написано, если она так забеспокоилась? Мне стали дороги эти письма. Лена повторила требовательно, протянув руку:
– Дай!
Я с неохотой отдал. Она схватила письма, резко повернулась и пошла… В дверях она приостановилась, посмотрела на меня и скрылась.
Все это произошло внезапно и стремительно; ребята долго молчали; Санька, морщась, тер ладонью о ладонь, хрустел пальцами.
– Я же говорил, что тут без драки не обошлось! – торжествующе выпалил Фургонов.
– Помолчи! – сердито одернул его Никита.
Фургонов шумно перекинул ногу через спинку стула, подъехал на нем к столу, склонил над стаканом голову, завесив лицо упавшими прядями волос.
Он сидел, полуразвалясь, за столом, не стесняясь, ел, нагловато усмехался и болтал, что в голову взбредет. Всем своим видом он опять вызывал во мне злость. С трудом подавляя в себе раздражение, я приготовился именно сейчас, в присутствии друзей, которые, казалось, должны поддержать меня, дать ему бой. Я отодвинул от себя угощение, положил перед собой руки и хотел уже бросить ему в лицо первую фразу моего обвинения, как в эту минуту в комнату вошел Петр Степашин.
Становилось прохладно, сумерки были уже осенние, сосны кутались в вечерние тени, заслоняя свет, И Степашин, наклоняясь, пристально вглядывался каждому в лицо, должно быть отыскивая своего друга.
– Что приуныли? Житье-бытье обсуждаете, студенты! Поигрались, видно, и хватит! Давай в цех… Запрягут теперь вас на всю жизнь…
Никто не отозвался на его, как всегда, вызывающие слова, и Степашин, помолчав немного, позвал Фургонова:
– Витя, выйди ко мне.
Но Никита, не дав Фургонову подняться со стула, очутился лицом к лицу со Степашиным и спокойно, внушительно сказал:
– Вы к нам больше не ходите. Нечего вам здесь делать!
– Что? – изумился Степашин, отступая от него на шаг. Он никак еще не мог понять, шутят с ним или говорят серьезно. – В чем дело?
– Он не к вам пришел, а ко мне! – вскинулся не менее оскорбленный Фургонов.
Никита так же спокойно повернулся к Фургонову:
– Нечего тебе с ним возжаться. И чтоб ноги его не было в общежитии. Слышишь?
Мы с Санькой одновременно встали справа и слева от Никиты и, молчаливые и решительные, выжидательно уставились на Степашина. Четкий профиль его, с выдвинутой вперед нижней челюстью, окаменел. Только верхняя губа вздрагивала, открывая белый оскал зубов. Иван предусмотрительно отворил дверь и встал в сторонку, ожидая.
– Ну? Уходи! – глухо сказал Никита непрошенному гостю.
– Ах, вы!.. Погодите, щенки!.. – задыхаясь, бормотал Степашин, пятясь к двери. – Вы у меня поплатитесь!..
Следом за ним боком проскользнул мимо нас и Фургонов. Иван, не торопясь, захлопнул за ними дверь.
Проводив таким образом гостей, мы вернулись к столу, но чай пить не стали. Присмиревший Болотин, не столько напуганный, сколько озадаченный, несмело спросил:
– За что ты его так?
– А что он пороги здесь обивает! – ответил Никита ворчливо и подпер щеку ладонью.
Санька дул на остывший чай в стакане. Пальцы его монотонно выстукивали дробь, и это выстукивание нагнетало уныние.
– Встреча наша не получилась, – с сожалением отметил Иван, перебираясь от стола к кровати. – Эх, люди!..
Никита сел к нему на койку и насмешливо спросил:
– Ну как, Ваня, выспался ли в деревне? Как там собачка твоя поживает, Жулик?
– Сердит я на Жулика, – проворчал Иван, взбивая подушку.
– Что так?
– Подвел он меня: из-за него из кино вывели и не дали «Чапаева» досмотреть. Как уговаривал его не ходить в клуб! Нет, притащился! Вильнул между ног у контролера – и в зрительный зал, под лавочки. Сначала затаился где-то, а когда свет потушили, приполз ко мне в первый ряд, сел в ногах и стал смотреть на экран. И – скажи на милость! – все понимает! Увидит Чапаева – хвостом виляет, повизгивает от радости, а как беляки появятся, рычит. Я зажимаю ему рот и шепчу: «Жулик, тише, тише!..» А он рычит. А когда белые пошли в атаку, то шерсть на нем встала дыбом, залаял да как бросится на экран и давай метаться: все норовил за пятки укусить… Вот интересно, ребята: собака, а соображает, где свои, где чужие… Ну, в зале переполох поднялся. Картину остановили, свет зажгли, смотрят: полотно в углу разорвано, а рядом Жулик, и все оглядывается: никак не может понять, куда скрылись беляки. Выставили нас, конечно; контролер даже затрещину мне отвесил…
Против обыкновения, на выдумку Ивана реагировали вяло, никто даже не засмеялся. И рассказчик, повернувшись к стене, накрылся с головой одеялом.
Никита встал.
– Ну, я пойду к своим. – Оделся и уже в двери напомнил: – Дима, познакомь Саньку с твоим планом.
Света так и не зажгли. Иван уже спал. Санька некоторое время сидел, ссутулившись над столом, тихонько позвякивая ложечкой о краешек стакана, потом снял со спинки стула пиджак, накинул его на плечи и предложил мне:
– Выйдем, погуляем…
В лесу, похлопывая ладонью по стволам, отковыривая ногтем пахучие кружочки коры, Санька рассказывал мне о Москве.
– Где вы жили? – спросил я.
– У замнаркома. Сокол его фамилия. Друзья они с Сергеем Петровичем еще с гражданской войны. Семья у него небольшая: он сам, дочка его Нина да старушка одна, вроде няньки ее, – матери у Нины нет. Интересная девчонка эта Нина. Боевая!.. Сколько книг у них, Митяй, – пропасть! Все стены заставлены от пола до потолка. А она все их, наверно, прочитала. Заберется с ногами на диван, притаится в уголке и читает. Все расспрашивала меня, как мы живем. Я рассказывал… Смеялась она над Иваном… С Ниной мы ходили по театрам и концертам. Больше всего мне понравились опера «Евгений Онегин» и опера «Кармен», музыка Бизе. Знаешь, какая музыка?! Эх, и музыка!.. В оркестре одних скрипок, чай, штук сто!
Сосны роняли шишки на мягкую, усыпанную иголками землю. Прошел дежурный поезд; сквозь деревья замелькали светлые квадраты окон. Отковыривая кору, Санька смолой измазал пальцы и, держа их перед собой, склеивал их в щепоть и с усилием разлеплял; он так увлекся этим занятием, что замолчал. Я тронул его за плечо:
– А профессору тебя Сергей Петрович показывал?
– А как же! Показывал. Профессор вроде нашего мастера Павла Степановича: маленький, сухонький, только на голове, вроде облака, редкие седые волосы. Сел он в кресло и утонул, Сергей Петрович – рядом, в другом кресле. А я стою перед ними и играю все, что выучил во Дворце культуры. Взгляну на профессора – он хмурится, брови шевелятся, ежистые, сердитые, все морщится. «Ну, – думаю, – не понравилось». А он выпрыгнул из кресла, подбежал ко мне, взял у меня скрипку, положил на рояль, а мне подал свою. Как только я коснулся смычком струн, знаешь, чуть не выронил скрипку из рук. Как она запела, Митя!.. Вот уж отвел я душу!.. Наигрался досыта!.. А когда кончил играть, профессор взъерошил мне волосы и сказал, чтобы я в музыкальное училище поступал.
– Поедешь? – спросил я не без ревности.
– Не знаю, как Сергей Петрович решит.
– В Мавзолее Ленина был?
– А как же! На Красную площадь я почти что каждый вечер ходил. Хорошо там… Прожекторы площадь светом поливают, будто синяя река льется сверху. Потом вдруг раздается звон: часы на башне бьют. И все кругом как будто замирает, прислушивается, как плывет над городом этот мелодичный звон; и я тоже закрою глаза, стою и слушаю, слушаю, как музыку… А вдоль кремлевской стены елочки растут… Я все стоял и ждал: может быть, проедет кто – Сталин, Ворошилов или Калинин, – хоть бы взглянуть… Но они так и не проехали.
Приблизились к реке. Над неровной кромкой противоположного берега висела луна, пятнисто-рыжая, круглая, как огромный медный гонг; казалось, ударь по ней чем-нибудь тяжелым – и она зазвенит на всю Волгу, низко и торжественно. Редкие облака вели вокруг нее быстрый веселый хоровод. Волны дремотно бормотали внизу, вздыхали, лениво омывая песок; он скрипел под ногами, как снег. Спустившись к самой воде и присев на корточки, Санька стал мыть пахнущие смолой руки.
– Саня, – пристроившись рядом с другом, сказал я, – мы решили послать Сталину подарок.
Санька медленно выпрямился и с испугом отступил от меня на шаг. Глаза его не мигали, руки он держал перед собой, с пальцев падали капли воды.
– Какой подарок?..
Я коротко объяснил ему наш замысел: собственными руками в неурочное время изготовить какую-нибудь вещь и послать ее Сталину ко дню рождения.
Санька слушал меня с недоверием, кисти рук он все еще держал перед собой, хотя они давно уже высохли.
– Разве мы двое осилим? – неуверенно спросил он.
– Зачем двое? Всей бригадой. Ты, скажем, резчик, Иван тоже Болотин, рисует, я инкрустирую…
– А Фургонов?
– Фургонова обязательно пригласим. Без него мы, пожалуй, и не обойдемся: что ни говори, а как столяр он самый лучший из нас. Павла Степановича попросим последить за нами, он не откажется.
Месяц совсем заволокло тучами, река во тьме все вздыхала, невидимые волны лизали песок у наших ног. Волосы стали влажными от тумана и измороси, ботинки отсырели, но ни уходить, ни переступить не хотелось, – мы ничего не замечали: большие думы унесли нас с этого безмолвного сырого берега далеко-далеко…
2
Возвратившись от своих, Никита поджидал нас на крыльце. Жизнь в общежитии постепенно затихала, свет в окнах гас, здание погружалось в темноту, шум леса то нарастал, то спадал, точно в верхушки его ударялись невидимые волны.
– Рассказал? – спросил Никита, приблизив ко мне лицо. Таким нетерпеливым и порывистым мы видели его впервые. – Ну как?
– Здорово! – с горячностью отозвался Санька, нервно потирая пальцами правой руки левую ладонь. – Только обсудить бы надо…
– Я говорил сейчас с отцом, он тоже сказал: «Здорово!» Надо только провести все это с умом. А ума-то у нас, пожалуй, и не наберется. – Никита ударил носком ботинка попавшийся под ногу камешек, круто повернулся и шагнул прочь. – Пошли к Сергею Петровичу.
Но окна парткома были черны и глухи. Мы забыли, что уже поздно и Сергей Петрович, должно быть, давно уже спал.
На другой день после занятий мы пришли сюда опять, долго сидели в приемной, пока Сергей Петрович проводил какое-то совещание. Когда оно кончилось, Сергей Петрович встретил нас, как всегда, дружескими словами, в которых сквозила мягкая отеческая ирония. Он усадил нас на длинный кожаный диван, а сам, придвинув стул, сел напротив.
Мы говорили все сразу, путано и бестолково, но он не перебивал, стараясь уловить смысл тревожных речей, изредка хмурил брови и пощипывал ус. Потом, коротким жестом прервав объяснения, он спросил меня:
– Как это ты вдруг решился на такое?
Я заволновался, будто от моего ответа зависела судьба задуманного нами предприятия, язык как будто закостенел, и речь сделалась напряженной:
– В нашем доме, в деревне, один квартирант стоял… рабочий из Москвы… Он, да и дядя мой, Трофим Егорович, который встречался со Сталиным, говорили, что Сталин… особенно любит ребят, комсомольцев, ну и фабзавучников тоже… Конечно, не он посылал Чугунова к нам в деревню, чтобы привезти нас на завод… Но все равно он приказал учить нас. Вот мы и учимся, и… – Нить мысли предательски оборвалась, и я умолк, досадуя, что не сумел как следует выразить своих дум и чувств.
Но рука Сергея Петровича нежно коснулась моей щеки.
– Ты хорошо сказал, Дима. Товарищ Сталин много внимания уделяет вам, молодежи. Он говорит, что молодежь – надежда и будущее народа, что она должна сменить стариков и довести до конца дело, начатое отцами. Вы это запомните. А насчет подарка… Я вас поддерживаю. – Он едва заметно улыбнулся и спросил: – Что же мы будем посылать товарищу Сталину?
Мы в замешательстве переглянулись: об этом еще не договаривались, – и тут же стали предлагать наперебой:
– Письменный стол с резными украшениями… Шкатулку… Трубку… Коробку для табака…
Сергей Петрович отвергал наши предложения одно за другим и этим всех нас поставил в тупик.
В партком заходили люди. Сергей Петрович обсуждал текущие дела, звонил по телефону, давал указания, требовал, советовал.
Когда он оставался один, мы снова принимались высказывать ему свои соображения.
– Нет, нет, ребята, это не то, – неизменно возражал он.
– Я им тоже говорю, что надо что-нибудь веселое подарить, – солидно сказал Иван и как бы вслух подумал: – Ну, что такое письменный стол? Неодушевленный предмет – и все. Вот если бы соорудить, например, баян или что-либо вроде этого, совсем другой оборот: после работы, знаешь, как хорошо поиграть…
– Ты рассуждаешь, как младенец, – осуждающе покосился на него Санька. – Зачем ему баян?
– Погодите спорить, – вмешался Сергей Петрович. – Я думаю, всякая вещь, с любовью изготовленная руками ребят, для Сталина будет приятна. Учтите только одно: участие в изготовлении подарка – большая честь для каждого. Запомните это, пожалуйста! То, что вы предлагаете, может сделать один-два человека или небольшая группа, скажем, столяров. А я уверен, что другим тоже захочется показать свое мастерство. Значит, надо придумать такую вещь, которая бы объединила вокруг себя всех: и столяров, и слесарей, и электриков.
– Может быть, радиолу? – неуверенно предложил Никита.
– А сможете? – живо спросил Сергей Петрович.
– Сможем, – решительно ответил Санька. – Среди слесарей и электриков найдутся механики и радисты.
– Хорошо, – согласился Сергей Петрович. – На этом и остановимся. Я попрошу одного инженера-радиста, он кое-что подскажет.
Несмело постучав, в дверь просунул голову Павел Степанович. Один из рабочих, выйдя из парткома, встретил мастера на улице, известил его о нашем совещании у секретаря, и вот он очутился здесь.
– Здравствуйте, Павел Степанович! Заходите, вы очень кстати: обсуждаем важный вопрос!..
– Слышал, товарищ Дубровин, – опередил его мастер и повернулся к нам; морщинки на его лице как будто разгладились, глаза засияли молодо и одухотворенно: – Не знаю, что вы наметили. Но это должно быть произведением искусства! Поняли? Чтобы Иосиф Виссарионович сказал, что у вас… это самое… золотые руки, – строго и с важностью напомнил нам Павел Степанович.
– А разве вы не уверены в своих учениках? – спросил Сергей Петрович.
Мастер приподнял палец:
– Вы их, может быть, не знаете, товарищ Дубровин, а я их изучил досконально. Они все сделают! Вот, к примеру, Фургонов… Талант! Голова не шибко развита, а рукам – цены нет. Или вот Ракитин, Кочевой, да и Маслов тоже…
Узнав о том, что мы решили изготовить радиолу, мастер поддержал:
– Что же, подумаем, поспорим и… это самое… сделаем.
– Сами понимаете, Павел Степанович: это должно быть сделано очень хорошо, – заметил Сергей Петрович, задев самолюбие мастера.
Палец Павла Степановича дотронулся до кармашка гимнастерки секретаря парткома:
– Товарищ Дубровин, вы не знаете, что такое дерево. В руках мастера оно дышит…
Опять позвонили. Сергей Петрович снял трубку и стал слушать. Я заметил, как выражение лица его сразу же сделалось недовольным, сердитым, черные глаза зажглись мрачноватым огнем. Положив трубку, Сергей Петрович снял с вешалки шинель и, застегивая пуговицы, наказал Никите:
– Все, о чем мы здесь говорили, обсудите на комсомольском собрании. Это задание должно многих подтянуть в учебе. Понял, о чем я говорю?..
Никита быстро привстал и ответил поспешно:
– Понял, Сергей Петрович. Завтра же и проведем.
– Если выпадет минута, зайду.
После его ухода наступило неловкое молчание, какое появляется в чужом кабинете в отсутствие хозяина, Павел Степанович запахнул ватный пиджак, надел кепку и шагнул к двери. Выйдя на улицу, он с сокрушенным удивлением вздохнул:
– Ах, вы!.. Ну, теперь… это самое… не плошайте!
Мелкими, но спорыми шажками он направился в сторону рабочего поселка, все еще удивленно покачивая головой.
3
Открытое комсомольское собрание происходило в красном уголке общежития. Никита прочно, по-хозяйски сидел за председательским столом и, положив перед собой руки, сжатые в кулаки, спокойно, несколько хмуро оглядывал присутствующих. Ворот его косоворотки был расстегнут, пиджак висел сзади на спинке стула. Рядом с ним – Лена; подбородок ее, как всегда, горделиво приподнят, из-под приспущенных век пробивался радостный свет глаз. Примостившись на уголке стола, Павел Степанович читал какие-то листочки, исписанные мелким почерком. Чугунов пристроился возле пианино и изредка, по старой привычке, покрикивал на особо шумливых:
– Цыц!
Несколько часов назад директор школы зачитал нам приказ о выпуске трех групп через шесть месяцев: вступали в строй новые цехи, заводу нужны свежие силы. Несмотря на то, что вопрос этот был решен окончательно, учащиеся продолжали обсуждать его и волноваться.
– Все-таки несправедливо это, товарищи, – размышлял Болотин, стараясь найти поддержку себе. – Набирали – обещали учить, программу наметили… И вдруг – на тебе! – через шесть месяцев…
– И за этот срок программу пройдем, – ответил ему Санька. – Не надо только хныкать.
– Это нереально, – возразил Фургонов, вставая и возвышаясь над сидящими товарищами. – Если взять одну практику, может быть, вытянем. А по части теории нереально. Я не берусь.
– Почему же нереально? – спросил Никита. – Если потребуется, то и теорию вытянем. Не забывай, что мы комсомольцы.
Фургонов усмехнулся, мотнул головой:
– Думаешь, у комсомольцев мозгов вдвое больше? Я этого за собой не замечаю, хоть я и комсомолец.
Развязный вид Фургонова, пренебрежительный тон его, а главное, то, что слова его находили отклик среди некоторых учеников, возмутили меня; надо было его осадить, и, встав, я сказал громко и отчетливо:
– Ну какой ты комсомолец? Что в тебе комсомольского-то? Учишься из-под палки. Беспорядок вносишь везде, на это ты мастер! У тебя комсомольский – один билет. И тот – дай срок! – отберем.
Фургонов задохнулся, лицо его вытянулось, щеки и шея стали наливаться краской; перегнувшись через головы сидящих, он спросил:
– А ты мне его выдавал, билет-то?
– Комсомол выдал, комсомол и отберет.
– А вот этого не хочешь? – Он сунул мне в лицо фигу и повертел ею перед моими глазами. – Видал?!
– Цыц! – раздался голос Чугунова.
Я спокойно отвел от себя руку Фургонова. Взвился штопором Болотин, крапины веснушек то сгущались на переносье, то разбегались по всему лицу, поминутно меняя его выражение.
– Что ты взъелся, Ракитин? Шуток не понимаешь!
Левая бровь Саньки вздрогнула, глаза прищурились.
– Ты два года в комсомоле, – заявил он Фургонову, чуть заикаясь. – А что ты дал комсомолу? Постой, я не так сказал. Дать ты еще ничего не мог, а что ты взял от комсомола хорошего? Какую задачу выбрал в жизни, чтобы решать?
– Он знает четыре действия в арифметике, с него довольно, – вставил Болотин, пытаясь все превратить в шутку.
Мы наступали на Фургонова со всех сторон:
– Для тебя комсомольская организация не авторитет! – резко продолжал я. – Степашин для тебя царь и бог: что он тебе скажет, то ты и делаешь, о том кричишь. А чтоб самому подумать, на это тебя не хватает. Шестерку врезал в шкатулку почему? Степашин велел. Я уверен, что ты и в карты на деньги с ним играешь, надо только копнуть. Мы тебя предупреждаем: ты все дальше отходишь от нас, от коллектива… К Степашину тебя тянет. А что за тип этот Степашин, ты и сам не знаешь… А он вертит тобой, как хочет, на побегушках у него служишь…
С другого конца послышался неторопливый, полный скрытой иронии голос Ивана:
– У нас в деревне, в колхозном стаде, овца одна водилась, гордая такая была овечка, с подругами не якшалась, презирала их, любила пастись одна. На просьбы подружек не отбиваться и не задирать нос только фыркала и еще дальше в овраг уходила гулять. Ну и догулялась!.. Подцепил ее однажды матерый волк, и тепленькую преподнес своей волчихе на ужин… – И, подмигнув Фургонову, пообещал: – Погоди, догуляешься, попадешь и ты на клык!..
Ребята оживились. Фургонов, красный и злой, рывком отодвинул стул и хотел уйти, но Никита остановил его:
– Сиди, тебе правильно говорят!
– Правильно… Нанялся я выслушивать вас… И вот точат… Подумаешь! Сами больно хороши! – ворчал Фургонов обиженно. – Пойдем на производство – увидим, кто на что горазд. Производство всех сравняет!
Вошел Сергей Петрович, тихо сел в последнем ряду и стал прислушиваться к разгоравшимся спорам.
Бригада столяров вызывала на соревнование кузнецов Никиты Доброва. Основной пункт договора – получить при выпуске пятый разряд.
– Валяй на седьмой, чего стесняться-то, – просверлил тишину насмешливый голосок Болотина.
– А то двигай прямо на мастера.
– Что вы смеетесь, болваны? – спросил Иван и встал рассерженный. – Для нашего дела не только что пятого – двадцатого разряда мало!
– Подымай выше, Ваня!
Иван с досадой махнул рукой:
– Эх, люди! – сложил губы бантиком и замолчал.
– Пусть Фургонов ответит общему собранию: будет он выполнять условия или нет? – сказал я, обращаясь к председателю.
– Что скажешь, Фургонов? Тебя спрашивают.
Парень стоял, закусив нижнюю губу. За него ответил Павел Степанович:
– Что вы его уговариваете? Будет выполнять. А не будет, так… это самое… заставим.
– Я думаю, зря вы, товарищи, подсмеиваетесь над пятым разрядом, – негромко заговорил Сергей Петрович, пробираясь между стеной и рядами стульев к столу. – Не так уж это смешно, что вы захотели получить именно пятый разряд, а не четвертый, не третий: третий вы и так получите, не прикладывая никаких усилий. Только я вам заранее скажу: не будет вам радости от этого – без труда далось, без борьбы. А там, где нет борьбы, там нет и жизни. Запомните это, пожалуйста! В начале этого года, отчитываясь перед делегатами семнадцатого съезда партии, Сталин сказал, что восемьсот тысяч таких, как вы, фабзавучников вышли на производство более или менее квалифицированными рабочими. Будем стараться и докажем, что и мы можем стать квалифицированными рабочими. Будем бороться! Во всякой борьбе должна быть цель. Эта цель есть у вас, фабзавучников, – получить пятый разряд и стать полноценными для завода людьми. Есть цель и у народа и его партии, только неизмеримо больше, выше – построение коммунистического общества. И цель вашей жизни, вашей борьбы, подобно капле в море, растворяется в общей борьбе партии, народа.
Слова Сергея Петровича, произнесенные простым, отеческим тоном, действовали на нас вдохновляюще и призывно. В заднем ряду кто-то глубоко и облегченно вздохнул.
– Народ верит своей родной партии, – продолжал Сергей Петрович спокойно, – она умеет побеждать и победит, она достигнет намеченной цели!.. Вот так же и вы, каждый из нас… – Оратор помедлил, взгляд его пытливых глаз задержался на Фургонове: – Вот, скажем, Фургонов… Он умеет преодолевать трудности, и мы уверены: на него можно положиться, не подведет, добьется цели, станет мастером своего дела.
Головы ребят повернулись к Фургонову; тот с недоумением озирался вокруг, часто хлопая белесыми ресницами. Павел Степанович сморщил лоб и озадаченно пошевелил губами.
