Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)
– Ну, и что же дальше?
Ликование ее сразу пропало, она как будто стала вся меньше, присмиревшая, придвинулась ко мне плечом к плечу, немигающе уставилась в одну точку – на крышечку, прыгавшую над бурлящим чайником на примусе, – проговорила печально, каким-то обреченным голосом:
– Выйду за него замуж. Так будет лучше. – Грустная улыбка раздвинула ее полные губы. – Он замечательный… Еще тогда, в вагоне, я поняла, что выйду за него замуж. Бывает же так…
– Значит, бросишь институт?
– Почему?
– Не знаю. Всегда так: выйдут замуж и учебу бросают. Ребятишки пойдут… писк, пеленки…
Тоня рассмеялась, чуть привстав, сняла чайник с примуса.
– Беспокоишься? Не бойся. Я не пропаду. Даже если двойняшек рожу – учиться не брошу. Ты будешь водить их за ручки по бульвару. Тебе это пойдет: известный киноактер с двумя хорошенькими куколками…
– А как мама? – перебил я ее.
– Будет рада. Любая мать только и мечтает, как бы поскорее сбыть с рук свою ненаглядную дочку. Ты ей ничего не говори пока, я сама скажу. Завтра Андрей придет с официальным визитом… просить моей руки. А ты думал как? – она опять засмеялась: роль невесты, видимо, забавляла ее.
В воскресенье утром явились Андрей с Афанасием, выбритые, перетянутые скрипучими ремнями, в зеркально блестевших сапогах. Я встретил их в кухне. Они вышколенно, как по команде, откозыряли; Афанасий, как и полагается, вручил Тоне букет сирени. Обмениваясь рукопожатием с Андреем, мы затаенно улыбнулись – понимали трудность его роли, роли жениха.
В комнатах было убрано – невеста постаралась для такого случая. Мы с Андреем сели на диван, Афанасий с Тоней – на стульях возле нас; мать, еще ничего не знавшая, но по намекам дочери догадавшаяся о большом и важном событии, с беспокойством ходила из комнаты в кухню – собирала на стол чай.
Андрей, да и мы с Афанасием оттягивали решающий момент объяснения с матерью и вели беседу совсем о другом.
Я спросил Андрея Караванова о событиях в Испании, вспомнился порыв отправиться туда воевать. Андрей вдруг заволновался, встал, сел, опять встал, налил из графина воды в стакан и выпил большими жадными глотками; глаза на побледневшем лице стали ярче, горячее; казалось, он не в силах был говорить – волновался…
Мы по газетам знали, что гитлеровские войска захватили Австрию, кромсали, как хотели, Чехословакию, помогли мятежникам генерала Франко накинуть петлю на шею Испании; мужественная страна задыхалась в агонии – там шла расправа с защитниками столицы; по дорогам страны тянулись на север колонны беженцев – старики везли на тачанках скарб, брели детишки на костыликах… Андрей не раз подвергал себя смертельной опасности ради свободы этой страны, полюбив ее по-сыновнему глубокой, преданной любовью.
Андрей торопливо проговорил, лихорадочно сверкая глазами:
– Немецкие самолеты неплохие, их было много там, но мы сбивали их, жгли. Они пылали, врезаясь в землю, – один, другой, пятый, двенадцатый!..
Тоня остановила Андрея:
– Ну, чего ты? Успокойся. Стоит только сказать про Испанию, прямо горит весь, места себе не находит. Сядь.
Он взял ее руку и приложил к своему лбу. Но, вспомнив, что они не одни здесь, опустил и улыбнулся застенчиво.
«Куда теперь повернет Гитлер свои войска? – спрашивал я себя. – Не к нам ли, в Советский Союз?»…
Наступила пауза. Надо было начинать наконец тот щекотливый разговор, ради которого пришли Андрей и Афанасий.
– Не тяни, Андрей, – сказала Тоня, когда мать появилась в комнате и встала у стола, как бы в ожидании. – Не убьют же тебя за это. – И тут же объявила сама: – Мама, мы решили пожениться. Он пришел сказать тебе об этом.
Вспомнив свою роль свата, Афанасий оживился, встал и подхватил мать под руку:
– Так вот, Татьяна Александровна! Я как представитель его, Андрея Караванова, интересов, а сын ваш, Дмитрий, представляющий интересы сестры Антонины, пошли на взаимные уступки и договорились соединить их, то есть Андрея и Тоню, брачными узами, а проще сказать – поженить…
Мать усиленно затеребила полотенце в руках.
– Коли решили, так я помехой между ними не встану. – Она умоляюще поглядела сначала на него, потом на нее и, понизив голос, попросила: – Только, пожалуйста, не расходитесь уж…
Андрей тоже приблизился к матери:
– Спасибо. Мы не разойдемся.
– Вот и хорошо. – Она поцеловала его в щеку, сказала, обращаясь к дочери: – Парень он, видать, скромный, ты его не обижай. А ты, Андрей, поблажек ей не давай, не спускай ей ни в чем. А то ведь я ее знаю!..
Андрей засмеялся и поцеловал мать.
3
Утром меня разбудил укоряющий шепот матери:
– И бессовестный же ты… Неужели другого места не нашел – залез на парня… Ишь растянулся, как барин. Чего щуришься? Видать, стыдно стало… Так вот и слазь, коль стыдно. Ты не пушинка, в тебе полпуда – вон бока-то какие гладкие…
Я улыбнулся: мать подметала пол и совестила кота Матвея, который любил понежиться на моей спине, когда я спал, но не сгоняла его, надеясь, что он послушается ее и сойдет сам. Я повернулся, и кот спрыгнул на пол, недовольный, потянулся, выгнув спину, потом с достоинством побрел вслед за матерью на кухню поживиться чем-нибудь.
Вошел Никита – я узнал его по голосу, прозвучавшему в тишине резко и возбужденно:
– Страдающий дома, тетя Таня?
После того как Тоня вышла замуж и переехала к Караванову, в квартире у нас стало как-то тихо и скучновато, мать как будто съежилась вся, потерянно бродила по комнатам или сидела на крылечке, безмолвно глядя в сторону ворот; она всегда была рада Никите, который опять зачастил к нам.
– Дома, дома, – ответила она оживленно. – Лежит на диване. Поди-ка, подыми его, взбодри…
– Сейчас подымем, – отозвался Никита тоном доктора, пришедшего к больному. – Все валяешься? Погружен в мировую скорбь? Она, кажется, не в моде у нас.
В светлой рубашке с расстегнутым воротом и засученными по локоть рукавами, он был безмятежен и ироничен, глаза смеялись; от него веяло молодой непреклонной силой и уверенностью… Не есть ли это признак души примитивной, нетонкой? А, чепуха какая! Вот что значит настроение, омраченное тяжелыми думами… Но улыбнулся я ему невесело, принужденно.
После «Партизанских ночей» я ожидал, что меня, как часто бывает в кино после первой картины, начнут нарасхват приглашать сниматься. Но в «обойму везучих», счастливцев – так я думал, – вроде Николая Крючкова, Бориса Андреева или Петра Алейникова, я не попал… Съемочная пора была в полном разгаре, многие из нашей школы уехали в экспедиции, Леонтий Широков получил две роли сразу, а меня даже на пробу никто не вызвал. Неужели Кочевой действительно прав, Вася Грачик у меня не получился, и людям, сведущим в кино, это ясно? Мне было о чем поразмыслить…
– Ну, что у тебя? Давай выкладывай, – попросил Никита и, выслушав мои сбивчивые рассуждения о «безвестном будущем», о «тупике», в который я зашел, грубовато оборвал меня. – Хватит! Я все понял. – Он в сокрушении развел руками. – Ваш брат – артисты, музыканты, поэты – удивительный народ!.. Я говорю про молодежь. Не успел опериться еще, не изучил азов, за партой сидит, еще ничего путного не сделал, а уж претендует на мировую известность, мечтает о богатстве, славы требует. Избаловали вас разными словами об исключительности, а вы и поверили – уши распустили, носы позадирали… Вот ты, например… Кто ты такой? Пока только студент. Тебя сняли в большой роли, люди смотрят, хвалят, радуются. А ты захотел своей особой заполнить сразу все экраны. Многого захотел. Рановато. И вообще не смей жаловаться! Противно. – Он рассердился и шумно стукнул ладонью по столу, чайная ложка, подпрыгнув, со звоном упала на пол. Никита поднял ее, улыбнулся: – Женщина придет… Одевайся скорее.
Никита всегда действовал на меня успокаивающе. Ясный и прочный мир его представлений рассеивал мои сомнения и опасения. Так было и на этот раз. Действительно, почему меня должны снимать, когда на экзаменах я показался плохо? И не поддержи меня Столяров – возможно, совсем отчислили бы из школы, как Сердобинского. Нам всем еще учиться да учиться!.. А роли в кино – дело случая… Это все верно, однако другие учащиеся… Не обладают же они исключительными способностями и мастерством, а их снимают… Ого, во мне, кажется, заговорила зависть?.. Прочь ее, прочь! Она, как ржавчина, изъест душу…
– Смотри на все проще, яснее, – сказал Никита бодрым голосом, с насмешечкой. – А ты все копаешься в себе, все размышляешь: ах, через два миллиарда лет солнце погаснет, земля оледенеет и погрузится во мрак – стоит ли сейчас жить! Любишь поворошить ты свою душу, малую царапину превращаешь в рану. И морщишься, страдаешь… Эх, ты! – Он налил из графина воды в стакан, выпил, а остаток плеснул на меня.
– Не балуйся! – крикнул я вскакивая. – Что я тебе – Иван Маслов?
– А ты одевайся. – Никита обошел стол и сел на подоконник. – Знаешь, что я придумал? – Я вопросительно взглянул на него, он загадочно улыбнулся. – А не махнуть ли нам, Дима, вниз по матушке по Волге? И Кочевой согласен. Прокатимся, проветримся. Втроем нам не будет скучно. С Леной встретимся… – Помедлив немного, он подмигнул мне и ухмыльнулся: – А если тебе недостаточно будет нашего общества, найдем спутниц…
– Разве ты можешь без спутниц, – засмеялся я и тут же пожалел об этом: Никиту будто передернуло всего, он зажмурился, потом, отвернувшись, поглядел в окно и промолвил с горькой иронией:
– Себе я запретил думать об этом… Забочусь о ближних. Хочешь – можем пригласить девушку с египетскими глазами.
– Не поедет она, – сказал я и подумал с тоской: «А хорошо бы с ней проплыть по Волге! Какой красивой выглядела бы она там, на пароходе… Ходила бы по палубе неслышным шагом, восторгалась бы, глядя на берега… Но она непримирима… А как давно я не слышал ее голоса!»
– Сам виноват, – проворчал Никита и всплеснул руками: – Не понимаю, какая кошка пробежала между вами? – И тут же, как бы вспомнив что-то, он воскликнул: – Ах да, Тайнинская! – Он пересел ко мне на диван. – Не пора ли тебе, братец, кончить эту двойную игру? Непорядочно это как-то… Распусти себя – и черт знает, до чего можно дойти. Сегодня одна, завтра другая. Так и будешь метаться: красивых-то много, хороших маловато… С Тайнинской тебе не быть, в этом я уверен. А Нина дурочка, конечно. Что она нашла в тебе хорошего, не понимаю. Одни раздумья да стремления, да непостоянство… Но она любит тебя, я знаю. И знаю, чего стоит ей эта любовь.
«Может, потому она и любит меня, что я перед ней не рассыпаюсь, не заискиваю, – подумал я. – Та любовь долго держится и не забывается, что приходит с болью, с мукой». Стало противно от этой тщеславной мысли, я покраснел и ответил:
– Я и сам жалею, что так случилось, и хотел бы, чтоб было по-другому, но прежнего не вернешь. Она никогда не простит мне…
Нина по-прежнему проходила мимо меня стороной, легкая, точно облачная тень, и в глазах ее стояла все та же непроницаемая темнота и загадочность. Только один раз, вскоре после нашей беседы с Никитой, она посмотрела на меня долго и вопросительно, с затаенной печалью и упреком, словно подслушала наш разговор о ней.
Итак, мы едем по Волге! В душе у меня будто запели жаворонки – так было легко и весело в эти дни приготовлений и сборов.
Сначала уехали Никита и Саня: Никита должен был заехать на завод повидаться с родными, а потом запастись билетами на пароход до Астрахани и обратно. Я задержался из-за матери. Андрей Караванов увез Тоню на юг отдыхать, а мать не захотела оставаться одна в Москве; я проводил ее в деревню.
За несколько дней до отъезда, утром, ко мне домой неожиданно явилась Ирина Тайнинская. Странная девушка! Она не хотела или не умела долго быть ровной, одинаковой, просто скучала от этого, и я не знал, какой увижу ее завтра или к вечеру, или даже через час. То она делалась ласковой, внимательной, мягкой, и тогда с ней было хорошо, покойно. То вдруг становилась злой, колкой, уголки губ желчно опускались, и к ней невозможно было подступиться. То оживлялась, неудержимо веселилась, звенела колокольчиком, разные глаза ее искрились. То сразу мрачнела, взгляд делался враждебным, а голос резким, неприятным. Неуравновешенность ее изнуряла… Последние дни она почему-то капризничала, воображая себя обиженной мною, и мы с ней почти не встречались.
«Вот она, черная кошка, пробежавшая между мной и Ниной», – подумал я, не без восхищения глядя на нее. Ну до чего же красива она в этом шелковом платье, белом, с красными цветочками! Какая она черная кошка, если светится вся с ног до головы: волосы ее пышные, теплые, с розоватым отливом, точно просвечивались лучами утреннего солнца.
Ирина была явно обозлена: это было видно по трепетавшим ноздрям, презрительно сощуренным глазам, сомкнутому рту и резким движениям. Казалось, она сейчас вскинет руки и пальцы выпустят коготки. Она плотно прикрыла дверь за собой, стремительно прошла к столу, села на стул и своенравно вскинула подбородок.
– Ну, рассказывай, как ты собрался бежать от меня на Волгу с Ниной Сокол.
От этого обличающего тона судьи и пристального взгляда я покраснел, но потом рассмеялся, скрывая смущение.
– Первый раз слышу от тебя про Нину Сокол.
– Да-а? – Голос ее сделался вкрадчивым. – Почему же ты покраснел, а? Значит, что-то скрываешь, значит, виноват… А я-то, глядя на тебя, думала: простодушный, бесхитростный, чистый – душа нараспашку! Этим ты меня и захватил. А ты, оказывается, как все: немножко лжи, немного притворства, чуть рисовки, тщеславия… Своеобразный коктейль, который кружит головы девушкам, вроде меня… Налей мне чаю, – приказала она.
Я налил. Она медленно клала в стакан сахар, кусков шесть, потом размешала, звеня ложечкой и расплескивая чай, но пить не стала. Побарабанив по столу пальчиками, она порывисто встала и, шагнув ко мне, сказала:
– На Волгу с тобой поеду я. Ты обещал взять меня с собой. Помнишь? – И, не давая мне опомниться, взяла меня под руку. – Идем, проводи…
Так я и появился в Горьком с Ириной Тайнинской. Я готовился представить ее Никите: «Ты, кажется, мечтал о спутнице? Вот она. Веселее ее не сыщешь». Он, конечно, упрекнет меня: думаешь об одной, а приехал с другой. «Что делать? – скажу. – Нина недосягаема. А Ирина рождена для увеселительных прогулок…». Это, конечно, не ответ, но другого я ничего придумать не мог в свое оправдание. Никита понимал, что я запутался в своих чувствах и переживаниях; он прощал меня. Смирится и на этот раз, лишь осуждающе покачает головой, поворчит…
Мы стояли на верху широкой деревянной лестницы, спускающейся к причалу. Внизу в могучем изгибе лежала Волга; в нее широко вливались воды Оки. За рекой расстилалась, уходя в синеву, зеленая пойменная равнина, по ней медленно ползли круглые облачные тени, и раскиданные там деревеньки и поселки, стога, сена, озерца и перелески то меркли, тускнели, то радостно вспыхивали, освещенные солнцем. Казалось, что пароходные гудки доносятся именно оттуда, из синей дали, протяжные, возбуждающие желание плыть куда-то вдаль, в бесконечность…
Ирина легонько прижала к себе локоть моей руки:
– Черт возьми! Тут и в самом деле есть на что поглядеть. Хорошенькая речушка! Я, пожалуй, не жалею, что приехала сюда.
К пристани подвалил белый пароход «Лермонтов». Скоро он понесет нас по реке; ударит в лицо свежий порывистый ветер, успокоительно потянутся берега в мечтательной дымке… Волнующе и беспечно было на душе, как в детстве.
Объявили посадку. Мимо нас, гремя по ступенькам лестницы, покатились люди с корзинами и чемоданами. Ирину тоже охватило нетерпение.
– Пойдем и мы, подождем твоих на пароходе.
– Не пустят без билетов, – сказал я.
Мы спустились на нижнюю площадку. И тут, оглянувшись назад, я увидел Никиту Доброва, а рядом с ним – Нину Сокол. Никита вытирал платком шею и во все лицо улыбался мне, торжествовал: смотри, мол, радуйся, вот как поступают истинные друзья. И Нина взмахнула рукой, взгляд ее как бы говорил: «Войне конец, Дима, наступил мир…»
И вдруг Никита точно оступился; чемодан, вырвавшись из рук, стукнулся о ступеньку и раскрылся – выпала рубашка, мыльница, носки, круглое зеркальце, которое тут же раздавил кто-то каблуком. Нина рванулась было назад, но он задержал, схватив ее за руку выше локтя. На лбу у меня и на ладонях выступил пот, желание плыть исчезло, хотелось кинуться камнем на дно реки и не показываться на свет.
Спустившись, Никита, растерянный и отчужденный, вежливо кивнул Ирине:
– Давно ждете?
– Мы только что пришли, – ответила она, нарочно не замечая нашего общего замешательства и отчаянной неловкости, и с невинным видом обратилась к Нине: – Я не ожидала, что здесь так красиво.
Нина не ответила. Поставив чемоданчик у ног, она выпрямилась, между бровями обозначилась горькая складочка – знак душевной борьбы. Затем она, отделившись от нас, поднялась на три ступеньки и, непримиримая, кивнула мне, чуть вскинув подбородок:
– Подойди. – Я повиновался. Она смотрела на меня сверху вниз, темные, полные гнева глаза ее не мигали, а в глубоком срывающемся голосе звучала горечь и презрение. – Как ты мог допустить такое?.. Я думала, что в тебе осталась хоть капля мужества и чести. Но я ошиблась. Ты думаешь, что ты меня унизил? Нет. Ты уничтожил себя. Эх, ты!.. Я презираю тебя…
Мне казалось, что слова ее бьют меня по лицу. Я сильно зажмурил глаза. А когда открыл их, Нина уже решительно поднималась по лестнице. Никита поспешил за ней, неся забытый ею чемоданчик. У меня было такое чувство, будто я ослеп: вокруг сновал народ, а я никого не видел.
Ирина, облокотившись на перила, не подымая головы, смотрела вниз. Очевидно, она тоже чувствовала свою вину перед Ниной и ребятами.
Проводив Нину, Никита вскоре вернулся. От меня он отводил взгляд, вытирая платком шею, крякал, сдерживая в себе клокотавшую ярость. Ирина несмело притронулась пальчиками к его плечу:
– Очень неприятно, что все так вышло… Но вы не ругайте его, – она кивнула на меня, – это я виновата: увязалась за ним.
Никита промычал что-то невнятное в ответ и двинулся к сходням. Он провел нас на пароход и скрылся куда-то. Мы по лесенке поднялись на палубу. Я молчал, Ирина тоже не решалась заговорить. Только после третьего гудка, когда пароход стал отваливать, она закричала возбужденно:
– Пошел, Дима, пошел! Поплыли.
Послышались обрывки прощальных слов, восклицания столпившихся на палубе и на пристани людей. Все замахали руками. Пароход, отойдя от пристани, медленно развернулся. Взгляду открылся во всю широту город, вознесенный на высоченный берег: кривые улочки и съезды, кирпичная стена Кремля, источенная разрушительными ветрами времени. Сейчас он выглядел не таким громоздким, как шесть лет назад, когда мы с Саней впервые, боясь отстать от Сергея Петровича, плутали по улицам…
Я взглянул вдоль палубы, и точно кто-то невидимый сильно толкнул меня в грудь, где сердце. Я отшатнулся: к нам шла Лена Стогова в белом кителе и капитанской белой фуражке. Голос Лены, как лесное эхо, донесся откуда-то из далеких, забытых лет:
– Димка, милый! Как хорошо, что ты приехал! Спасибо… Ну, здравствуй! – Она поцеловала меня в щеку. Потом протянула руку Ирине и назвала себя: – Стогова. Вот мы и встретились…
Мы обогнули носовую часть палубы и сели на скамеечку. Лена сняла фуражку и положила ее рядом с собой. Пепельные волосы, скрученные на затылке в тугой пучок, высокий лоб, вызывающий взгляд, родимое пятнышко на шее, лукавинка в уголках губ – прежняя смелая Лена, командир наш! Только стала она взрослее и красивее, да что-то неуловимо женственное, сдержанно-радостное таилось в ее движениях, в голосе…
– Вот ты какой, Дима Ракитин… Как часто я вспоминала тебя… Как хотела видеть! Вчера в Горьком я смотрела тебя в кино. Я чуть не закричала на весь зал, когда ты появился – глазам не верилось. – Она повернулась ко мне, изумленная: – Как же ты вдруг переменил курс?.. Впрочем, это на тебя похоже. Мне понравилось, как ты играешь.
Я опустил глаза: не верил в комплименты, даже в искренние. Я поспешил перевести разговор:
– А ты все-таки добилась своего, Лена?
– Как видишь.
– Тебе идет капитанская форма, – заметил я. – Ты счастлива?
Лена глядела затуманенными глазами на проплывающий мимо берег. Под глинистым обрывом стоял мальчик в красной рубашонке и стрелял из лука по направлению к пароходу, стрелы падали в воду под кручей. Трактор вытягивал из реки привязанное тросом бревно, оно оставляло за собой борозду. За деревней потянулись холмы с выжженной травой и редкими кустами.
– На такой вопрос и не ответишь, – уклончиво сказала Лена. – Бывает, что профессия кажется привлекательной, даже романтичной больше со стороны. Мы все время как бы стиснуты двумя берегами. Что делается за горой, не видно. Весной прощаешься с землей – и до глубокой осени. Театр, кино – урывками. В общем отрываешься потихонечку от жизни. Но главная беда – быт. Он у нас не устроен. Конструкторы пароходов сами живут в квартирах, с удобствами, а для нас, членов судовой команды, проектируют каюты в виде собачьих конурок, где удобнее всего находиться лежа. И то не всегда. – Она почему-то взглянула на Ирину и засмеялась. – Недавно пришел новый пароход… Капитан у нас громадного роста, почти два метра, а койка в каюте этого парохода – метр восемьдесят сантиметров. Как тут жить? Даже лежа нельзя. Скандал! Пришлось для ног прорубать специальный люк… Анекдот!
– Ты, кажется, жалуешься, командир? – улыбнулся я.
– Нет, я не жалуюсь, – сказала она просто. – Если отбросить мелочи, неурядицы, останется в неприкосновенности основное: любовь к Волге, к пароходу, к товарищам… Ты спросил, счастлива ли я? – Лена помедлила, повела на меня взглядом и рассмеялась. – Мы с Саней поженились… Сегодня отметим это немаловажное событие в нашей биографии… – Она мельком взглянула на часы, надела фуражку и встала. – Простите, я оставлю вас. – И ушла, высокая, стройная…
Ирина проводила ее долгим взыскательным взглядом, ревниво пожала плечами:
– Хороша. Удивительно: из какой-то глуши, из ФЗУ – и такая девушка… – Она поднесла к глазам бинокль.
Гряда холмов, изгибаясь, отдалялась в синеву, открывая заливные луга в кустах тальника, а через несколько километров подступала вплотную к реке, и над головой грозно нависали отвесные кручи с голыми рыжими лбинами, проступавшими сквозь густые заросли. Изредка горы прерывались, будто рассеченные надвое могучим ударом, и в промежутке между склонами виднелись домики селений. Жадные мартыны на ломанно-острых крыльях падали вниз, касались воды и опять взмывали. Вдоль палубы с нежным свистом проносился ветер: был он настолько свежим и чистым, что казался сладким.
Пароход причалил к пристани. Я видел, как Лена, сбежав по трапу, остановилась возле группы грузчиков, поздоровалась. Плечистые парни заулыбались ей в ответ – видимо, хорошо знали ее. Лена что-то сказала им, и парни, взойдя на пароход, стали выкатывать на дебаркадер громадные, увесистые бочки, понесли ящики, мешки. Лена отмечала что-то в книжечке, изредка отвечая на остроты грузчиков.
4
Вечером мы сошлись в крошечной каюте Лены Стоговой. Обильно заставленный угощениями стол выглядел празднично, но праздника не получилось. Какая-то неловкость сковывала нас, принужденность; шутки не удавались, остроты не получали отклика. Ирина Тайнинская, всегда такая оживленная, остроумная, чувствовала себя лишней здесь и молчала. Вина за это отчуждение лежала на мне, я это хорошо знал.
Я не мог отделаться от какого-то странного изумления. Этот пароход, встреча казались мне невероятными, а свадьба – не больше, как игрой, шуткой; мне не верилось, что Саня и Лена не просто хорошие ребята, мои друзья, а муж и жена… Стесняясь своей роли жениха, Саня горбился, не знал, куда девать руки. В легком шелковом платье Лена выглядела тихой, тяжелые ее косы, как у фабзавучницы, тянули затылок книзу, и она смотрела из-под опущенных ресниц с лукавой насмешливостью.
Никита попытался выправить положение. Он встал, повернулся к Лене и Сане, держа в руке рюмку:
– Если бы с нами был Сергей Петрович, он, наверное, сказал бы так: «Держитесь всегда вместе, ребята, стойте один за другого, делите все пополам. Не бойтесь трудностей – они не страшны, когда вы вместе. Любовь победит. За ваше счастье!»
Мы выпили. Ирина шепнула мне на ухо:
– Ты бы хотел, чтобы мы очутились на их месте? – Она смотрела мне в глаза странным испытующим взглядом – глаз, который с крапиной, дерзко, дразняще смеялся, другой, затуманенный, грустил и как будто укорял. Я не знал, что ответить.
Пароход остановился, и Никита, как бы вспомнив что-то, спохватился, поспешно вылез из-за стола и выбежал из каюты.
Через некоторое время в двери появился коренастый парень в вышитой рубахе-косоворотке, с пухлыми щеками и оттопыренными большими ушами. В руках он неумело держал поднос, накрытый вышитым полотенцем. Он на секунду задержался на пороге, как бы ослепленный ярким светом; большие мягкие губы его расплылись в добродушной ухмылке. Батюшки, да ведь это Иван Маслов!
– Ваня! – вскочив, крикнула Лена.
Иван смахнул с подноса полотенце, и глазам открылся во всей своей аппетитной красе зажаренный поросенок. Иван неловко ткнулся губами в щеку Лены, потом Сани и вдруг, махнув рукой, отвернулся и заплакал.
– Что ты, Ваня? – встревожилась Лена, заглядывая ему в лицо. – Не рад, что мы поженились?
– Какое не рад! – смешно всхлипнул Иван. – Сам скоро женюсь… – Увидев меня, он удивленно воскликнул: – И Ракитин здесь! – Он опять махнул рукой, опять всхлипнул: – Эх, ребята!.. Соскучился я без вас, сил нет как! Прямо беда… – Усевшись за стол, высморкался в чистый платок. – Когда получил телеграмму от Никиты: «Встречай пароход Лермонтов свадьба Лены Сани», то два дня места себе не находил. Встал чуть свет, велел отцу заколоть поросенка, на пристань прибыл в обед – боялся пропустить пароход… И вот успел… – Он поглядел на Саню и сказал в детской своей наивности, точно находился в общежитии: – Все-таки подцепил ты Лену Стогову! Молодец! Налей, Никита, стаканчик…
– Пьешь, Ваня? – спросил Никита, глядя на него с нежностью.
– Немножко и редко, по праздникам, – ответил Иван. – Ведь я иду в шеренге сельской интеллигенции – состою в колхозе начальником столярной мастерской и секретарем комсомольской организации. Колхоз наш «Гром революции» не шибко гремит, но числится на хорошем счету. И работы мне хватает…
– А с учебой как у тебя, Ваня? – поинтересовался Никита.
Иван вытер губы салфеткой и ответил с солидностью:
– Регулярной, ну, что ли, повседневной учебы, как вот у тебя или у Сани, у меня, конечно, нет, потому как – не Москва, вечерних университетов не имеем пока. Самообразованием ограничиваюсь, литературу читаю – художественную, по сельскому хозяйству. Сейчас прорабатываю труд «Рефлексы головного мозга», сочинение Ивана Михайловича Сеченова. Давно уже изучаю, каждую страничку по нескольку раз перечитываю. Очень интересный труд…
– Ну и как, Ваня, помогают тебе эти рефлексы?
– А как же! На практике применять приходилось… В прошлом году поехал я в Лысково на курсы избачей. Городок этот маленький, старинный, купеческий… Ну, поселили нас вдвоем на квартиру к одной старушке, бывшей, из купчих… Богомольная она страсть как! В церковь, как на службу, ходила… А то сядет на маленький стульчик, нацепит на кончик носа очки и сидит, читает… Библию она читала и книжки в издании «Академия». Читает и кашляет, болела чем-то… А вокруг нее сплошь кошки. Восемь штук держала, кошек и котов, разных мастей и повадок – и серые, и черные, и пестрые – злостная кошатница! Сама библию читает, а кошки у нее сидят на коленях, на плечах, на спине… Куда ни взгляни, везде кошки. Спасенья не было от них! Утром поспать хочется, а они затеют возню или драку, как заорут – хоть беги!.. А когда уходила куда-нибудь, то кошек запирала в особую комнату, где у каждой – своя лежанка… Из этой комнаты смрадом било, как в цирке из зверинца. Надоели они нам, эти кошки, до чертиков! И объявили мы им войну. Сломали мы с приятелем в саду по хворостинке, и, как только хозяйка уйдет в церковь, мы заберемся к кошкам, перекрестимся и начинаем этих кошек бить. Раз пяток проделали такие упражнения и говорим хозяйке, что, мол, кошки ваши в сговоре с нечистой силой, что они боятся крестного знамени… Она, конечно, не поверила. Мы говорим, проверьте сами. Вот она входит к ним в комнату, осеняет себя крестным знаменем, и кошки от нее врассыпную, забились кто куда и не выходят. Она брызгала на них святой водой – не помогло. Заплакала она и выгнала всех, раздарила… Себе оставила одну – эта, говорит, святая… И глядим, хозяйка наша на поправку пошла, кашлять перестала. Оказывается, кошачий дух ей был вреден. Вот тебе и рефлексы!
Иван отрезал кусочек ветчины, закусил, пока за столом слышался смешок.
– Не жалеешь, Ваня, что уехал с завода? – спросила Лена.
– Что ты! На заводе таких, как я, – тьма! А в колхозе с такой квалификацией немногие. Да и обстановка другая… – Иван пошутил: – Мы вроде как дети солнца: с солнышком встаешь, с солнышком ложишься… Мне все говорят, что я чудак: говорят, люди из деревни в город едут, а ты в село прикатил…
Мы посмеялись над выдумкой Ивана, но торжества и веселья так и не получилось.
Низко пригибаясь, в салон вошел капитан парохода Сидор Иванович, широколицый, угрюмый с виду человек громадного роста, – выпить рюмку вина за здоровье новобрачных.
– Мы опять стали? – спросил Саня капитана. – Что за пристань, Сидор Иванович?
– Стоим на якоре. Фарватер заволокло, ни одного огонька не видно…
Капитан показал на окна. К стеклам будто приложили белую овчину – таким густым был туман.
Мы с Ириной вышли на палубу. Пароход стоял посреди реки. Шуршала и зыбилась вокруг густая, вязкая мгла, которую, казалось, можно было разгребать руками; она скрыла берега, звезды и огни бакенов. Течение как будто тоже остановилось, и всплесков волн не была слышно. Лишь издали доносились слабые, жалобные гудки, возможно, заблудившегося пароходика. Клочья тумана текли вдоль палубы, липкие, сырые, изморозью оседая на волосах.
– Не отходи от меня, я ничего не вижу. – Ирина взяла меня под руку. – Я устала…
Проводив ее до каюты, я вернулся к себе. Никита сидел у раскрытого окошка, мрачный и непримиримый; он не повернулся и не произнес ни слова, будто окаменел. За окном клубился туман, розовый от падавшего на неге света. Скучно, когда пароход стоит… Следом за мной вошел и Кочевой; сев на койку, нетерпеливо покачиваясь на пружинах, он спросил с каким-то состраданием:
– Ну, зачем ты привез ее сюда? Как нехорошо получилось!..
– Не спрашивай его, – сердито отозвался Никита, не оборачиваясь к нам. – Думаешь, он понимает, что хорошо, а что плохо? Он думает только, чтоб ему было удобно и приятно. На других ему наплевать!
