Текст книги "Ясные дали"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)
– Что это ты делаешь? – бойко спросил Федя и ловко, сквозь зубы, сплюнул; его, видимо, удивило, что я так хорошо владею инструментом.
– Сено ворошу, – отозвался я, не глядя на него.
Федя рассмеялся; ребятишки с готовностью пояснили ему, что меня прислали сюда избачом. Играя поводом, Федя понаблюдал немного за мной, потом ударил пятками босых ног в лошадиные бока и потрусил прочь, но тут же вернулся.
– Хошь, помогу? – Спрыгнув на землю, он посадил на лошадь первого попавшегося парнишку, пугнул жеребенка и, зашуршав стружками, подошел ко мне. – А спектакли показывать будем?
– Покажем и спектакли.
– Чего делать, говори…
К концу дня к нам присоединились еще три его приятеля.
Мы починили рамы, сколотили длинный стол, табуретки и, конечно, книжные полки – от пола до потолка; старыми газетами оклеили стены, печник поправил дымоход, а присланные председателем женщины вымыли полы. Над окнами мы развесили еловые ветки, и в избе запахло свежей хвоей.
Затем я принялся терпеливо и упорно мерить версты до сельсовета, до райкома комсомола – мозолил глаза начальству. На выпрошенные деньги застеклил окна, купил две лампы, запасся керосином и дровами… В ноябре мы открыли избу-читальню торжественным собранием, посвященным восемнадцатой годовщине Октября.
Самая трудная пора наступила после строительной горячки – надо было «нести культуру в массы». А как это делается, я представлял себе смутно. Когда я в райкоме попросил средств на собственную киноустановку, секретарь так оживился, что даже вздрогнул и сделал на бумаге чернильную кляксу:
– Да ты, брат, Дон-Кихот!
Я толком не знал, кто такой был Дон-Кихот, но догадывался, что определение нелестно характеризует меня; как к нему отнестись: оскорбиться или, так же как секретарь, рассмеяться? Я стал горячо доказывать, что кино людям необходимо, что без фильмов, без журналов, библиотеки никакая агитация, да и вообще культурная жизнь невозможна. Он остановил меня:
– Ну, шутки в сторону. Ты забегаешь на двадцать лет вперед… С нового года будешь получать два номера районной газеты и один – областной…
С тем я и вернулся домой. Книжные полки пугали меня пустотой. Где взять книг? Я написал Никите, Лене, Сергею Петровичу и даже в Москву, Саньке. Недели через три пришли небольшие пачки подержанных книжек. На просторных полках они выглядели сиротливо, жалкой кучкой.
Среди них попалась одна без конца и начала, вся из коротких рассказов – от Саньки. С нее я и решил начать. За столом расселось человек двенадцать ребят, девушки стояли у порога, сбившись в кучу, и на мои уговоры пройти застенчиво прятали лица и пересмеивались.
Я старался читать, как артист, «с выражением». Вначале слушатели никак не могли привыкнуть к незнакомым, заморским именам и пышным титулам героев. Но вскоре, прислушавшись повнимательнее, ребята стали весело переглядываться. И меня и их забавляли плутни и чревоугодия монахов, аббатов, ложные исповеди, грехопадения священнослужителей, жадность и мошенничества купцов, лицемерие королей…
Во время чтения одного рассказа девушки, не сдержавшись, стыдливо прыснули и выбежали из избы, вызвав еще более веселое оживление ребят.
С этого памятного вечера, день за днем, как только смеркалось, ребята бежали в избу-читальню и рассаживались вокруг стола. Прослышав о веселых рассказах, заходили и пожилые колхозники, садились вдоль стен на корточки, курили, посмеивались, мотая головами: «Вот жулики, эти монахи!..»
Однажды заглянул к нам инструктор райкома комсомола, строгий и важный парень, с тоненькой папочкой подмышкой, курносый, с прыщиками на подбородке, круглые глаза будто вправлены были в серебряные ободки белых ресниц. Он взял у меня из рук книжку и спросил официальным тоном:
– Что читаешь?
– Не знаю, – сказал я. – Вот, друзья прислали… Он поднес книжку близко к глазам.
– «Маркиза Монферратская обедом, приготовленным из кур, и несколькими милыми словами подавляет безумную к ней страсть французского короля», – прочитал он вслух и, как бы испугавшись своего голоса, захлопнул книжку и туго придавил ее к столу локтем. – Ну агитатор! – прошептал он, и серебряные ободки глаз его тревожно округлились. – Это же идеологически невыдержанное… – Он взглянул на полки с подозрением. – Надо проверить, что у тебя тут за книжечки притаились…
Веселые рассказы он решительно отобрал у меня и увез с собой. Вместо них он оставил «Как закалялась сталь», напечатанную в «Роман-газете». Я ничего не слышал об этой книжке и с безразличием бросил ее на полку: подумаешь, интерес какой – читать про варку и закалку стали: заглавие воспринималось в буквальном его значении.
После набега инструктора охота к чтению поутихла. Мы увлеклись сценическим искусством – решили разыграть комедию «Чужой ребенок». Девушки наотрез отказались участвовать в спектакле – стыдились, и героиню вызвался играть Федя Зайцев. Для пробы он напялил на себя чью-то юбку и кофту, голову кокетливо повязал платочком, нарумянил щеки, углем подчернил брови и, разговаривая визгливым, неестественным голоском, уморительно ходил на цыпочках, как балерина, строил смешные рожи. Взмахнув платочком, он вдруг пропел голосом молодого петушка:
Милый мой по Волге плавал,
Утонул паршивый дьявол…
– Ты шут, Федька, клоун! – кричал ему его приятель, давясь от смеха. – А то как ведьма с Лысой горы!..
Спектакль мы готовили недели две. С утра Федя Зайцев бегал по дворам, стучал палкой по наличникам, неутомимым и возбужденным голосом звал друзей:
– Николка, в читальню, на репетицию! Санёк!.. Петяня!..
Он был настолько нетерпелив и жаден, что готов был играть все роли, подсказывал, объяснял, совался всюду, где надо и где не надо, и мне стоило немалого труда умерить его пыл.
Во время показа пьесы зрители хохотали над нашей чудовищной беспомощностью и толкотней на сцене, над гримасничаньем Феди, наряженного в девичье платье и косынку, и над суфлером, бас которого перекрывал наши голоса.
Когда все разошлись, учительница Александра Ивановна, пожилая седая женщина, сказала, что спектакль был ужасный, но что во мне – я исполнял роль главного героя – чувствуются несомненные артистические способности, быть может, даже талант и что забывать об этом неразумно; она даже не подозревала, какое смятение заронила мне в душу, сколько вызвала смутных надежд, неясных, но дерзких мечтаний!
Теперь каждый вечер в избе-читальне было полно народа: ночи длинные, спать не хотелось, а здесь тепло, людно… Больше всего я боялся коварных вопросов пожилых колхозников. Покуривая самокрутки, они выжидательно молчали, сидя на корточках, в тени, потом кто-нибудь один негромко начинал:
– Слуш-ка, Митрий, а отчего…
При этих словах я вздрагивал и сжимался, как от замахнувшейся руки.
– Вот гром, скажем, молонья… Сидит, к примеру, в избе, за столом, семья, ужинают. Началась гроза, и молонья из всех выбрала старуху Сычиху – был такой случай – и впилась в нее. Отчего это?
– Болтают, будто человек от обезьяны начался. Правда ли, нет ли?..
– Перегородят ли Суру электрической станцией? Надоело жить в потемках.
– Говорят, Гитлер войну замышляет против нас. Сдюжим ли?..
Только во время этих встреч я понял, что люди этого лесного захолустья знают больше, чем я, их «просветитель», что интересы их глубже и жизненнее моих. И мне казалось, что они умышленно, хотя и беззлобно, из-за любопытства, старались загнать меня в тупик – посмотреть, как я буду выпутываться. Я не сдавался. Ничего этого я, конечно, не знал и, боясь признаться им в этом, выдумывал. Я рисовал им картину будущего строительства на реке: осветятся леса огнями; в чуланах, во дворах вспыхнут лампочки Ильича; вспомнил, как говорил с мужиками двадцатипятитысячник Горов: все будет делать за колхозника энергия – пахать, сеять, убирать и даже хлеб печь – только ешь!
Должно быть, они понимали, что я многое сочиняю, но щадили мое самолюбие, улыбаясь покачивали головами, соглашались:
– Вот благодать! Скорее бы приходило это времечко…
– А что молния убила именно старуху, так это простая случайность, – пытался доказать я. – Могла убить и другого. Электрический разряд.
– Вот и не случайность, – возразил Федя Зайцев. – На свете не было жаднее Сычихи. Нас в детстве пугали этой старухой. Поделом ей!..
– Насчет войны ничего не могу сказать – не знаю. Но Гитлер нам не страшен: оружие у нас есть такое… – Я не договаривал – какое, потому что сам не знал, но по многозначительной паузе, по тому выражению, с каким произносились эти слова, они должны были заключить, что оружие это самое невероятное…
Мне надо было бы попросить учительницу прочитать лекцию о происхождении молнии и грома или потребовать в районе лектора. Но я этого не делал – считал, что это уронит мой авторитет среди колхозников…
Чтобы не оглохнуть от бесконечного бренчания шерстобойной струны хозяина, я с утра уходил в избу-читальню Здесь было просторно и уютно. Я подметал пол, заправлял лампу керосином, не торопясь растапливал печку. Ко мне являлся Федя Зайцев, приносил для стенгазеты смешные частушки про счетовода, не расстающегося с портфелем, в котором он уносил с тока овес, про лукавую бабу Агафониху – у нее в печь искусно был вделан самогонный аппарат – и про тех, кто любил зайти к ней на огонек… Мы читали частушки вслух, и больше всех смеялся над ними сам Федя. Но бывало, что он не приходил до вечера, и я оставался наедине с собой. Пристроившись возле печки, я смотрел, как пылали, стреляя искрами, поленья, или, прислонясь к косяку, стоял у окна – одиночество меня угнетало.
Тучи касались вершин деревьев, дождь неустанно сек ветки, как бы срезая с них последние листочки, ели еще более почернели и как-то уныло обвисли, очертания их расплывались в водянистой мгле.
Мне вспоминались друзья – Никита, Санька, а чаще всего – Лена… Почему она не пишет, что с ней случилось? Неужели обиделась, что уехал один, без нее? Напрасно я не согласился с ней тогда. Как хорошо было бы здесь вдвоем: ходили бы на лыжах в лес, на Суру, купались бы в озере, читали, ставили спектакли – она бы наверняка сумела уговорить девушек… А Санька – счастливец, живет в столице, учится… И Никита тоже учится по вечерам. А я сижу вот в этой глухомани, сочиняю ответы на вопросы, читаю рассказы о монахах, устраиваю по воскресеньям танцы под гармошку… Я с горечью убеждался в том, что никакого подвига здесь не совершишь – обстановка не та, да и позволят ли условия поднять работу читальни? Но ничего, года два-три поживу, а там видно будет.
Больше всего меня тянуло к Саньке, в Москву. Желание было настолько велико, что порой вместо мокрого леса виделись многобашенные дворцы, золотые купола церквей, Кремль за зубчатой стеной, и прямо под окнами текла неведомая Москва-река. Там – строительный институт, там снимают кинокартины: частенько я воображал себя героем какого-нибудь фильма, главным образом из эпохи гражданской войны – летел на врага на взмыленном коне… Ведь снимается же Казанцева, бывшая ученица школы ФЗУ! Мысль эта проступала неясно, без резких очертаний, как солнце сквозь облака.
Хотелось также повидать мать и сестренку: как-то они там живут? Мать все вздыхает и пристает к дочери, чтоб та послала мне весточку. И Тонька писала с издевкой:
«Ну и местечко ты себе выбрал! Подумаешь, сахар – деревня Кочки. Наше-то село получше твоих болотных кочек, по-культурнее. Сменял кукушку на ястреба!»
Тягостнее всего было без книг. Хотя бы что-нибудь новое, свежее! Присланные книги были прочитаны, и я мысленно возвращался к книжному шкафу в красном уголке нашего общежития – сколько там интересного!..
В это-то время я и прочитал «Как закалялась сталь» – сразу, не отрываясь. У меня билось сердце, горели щеки и захватывало дух, как от стремительной скачки. Когда я пришел в себя, то ощутил щемящее чувство зависти и сожаления: выпало же на долю его, Павки Корчагина, счастье жить, когда в стране совершалось такое! Казалось, явись сейчас сюда этот Павка, позови на самые невозможные боевые дела, и я пошел бы за ним, не задумываясь ни минуты.
Возвращение к действительности было мучительным. Я метался по читальне, не находя ни места, ни покоя.
Ударили заморозки, они держались долго, прозрачные и гулкие. Деревья обледенели; ивы и березы с хрустальными подвесками ветвей напоминали огромные люстры: казалось, тронь их тихонько – и по лесу пойдет праздничный мелодичный перезвон. Чанграш застыл. Ребятишки бродили по берегу, пускали камни, и лед, отзываясь, выводил вибрирующие, жалобные ноты. Смельчаки уже спускались на озеро и, приладив к валенку конек – дубовую деревяшку с врезанной в нее железкой, – пренебрегая опасностью, мчались от берега все дальше и дальше; лед зыбился под ними, предостерегающе потрескивал, покрываясь узорами белых трещинок, будто в него вмерзло кружево. Ребятишки торопились досыта накататься до снегопада.
Вскоре загудела метель. В лесу по-прежнему было глухо, только стволы все глубже утопали в сугробах. Молодая сосенка, надломленная ветром, перекошенная, болезненно скрипела, точно стонала. Когда же буран утих и из-за вершин деревьев медленно и неуверенно выползло мохнатое желтое солнце, глазам открылась удивительная панорама заснеженного леса: величавые сосны встряхивали белыми папахами, и в воздухе, вспыхивая и переливаясь, долго дрожали блестки; дремучие ели были похожи на огромные сахарные головы, щедро обсыпанные искрами; на фоне бледного неба распластались осины и березы в ворсистом инее, хрупкие и розоватые. Озеро завалило, ни один звук не трогал замороженной там тишины.
На месте деревни выросли ряды белых холмов, от вершин их тянулись ввысь едва колеблемые, тающие на морозе дымки. С рассветом замелькали лопаты – люди отваливали от дверей снег, прорывали узкие коридоры в сугробах. Запели полозья саней; лошади по брюхо вязли в снегу, прокладывая путь. По ночам то справа, то слева, далекие и близкие, неслись завывания волков, незримо бродивших возле человеческого жилья.
Томительная немота вокруг обостряла чувство покинутости. Нет, не ту дорогу выбрал я к своей цели! Ошибся. Слава осталась в другой стороне – там, где Санька… Не раз порывался я взять бумагу и сознаться Сергею Петровичу в том, что я в самом деле рано оторвался от ребят, от него… Но это значило бы признаться в малодушии. Это тоже невозможно! Я брал лопату и выходил откидывать от крыльца снег. Вот пройдет зима, а весной всегда бывает веселее…
Как-то раз утром, когда я, по обыкновению, перекладывал с полки на полку книги, в сенях послышался скрип прогибающихся половиц: дверь широко распахнулась, и через порог перевалился громоздкий человек в тулупе, в меховой шапке с опущенными наушниками, в валенках, на усах и бровях – иней.
– Здесь находится комсомолец Дмитрий Ракитин? – спросил вошедший. Я вздрогнул. Пронзительная радость сковала все тело: до чего хороший, до чего родной голос!
– Сергей Петрович! – Я повис у него на шее, уткнувшись в пахнущий морозом овчинный воротник тулупа.
– Ну, пусти же, отцепись, – смеясь, высвобождался из моих объятий Сергей Петрович – Дай мне раздеться. Как мальчишка…
Сбросив тулуп, он стал сразу тоньше и выше. Шинель, старенькую солдатскую его шинель, я бережно повесил на гвоздь в косяке и веником обмел снег с валенок.
– Тепло у тебя здесь, даже уютно, – заговорил Сергей Петрович, устраиваясь возле печки; он, не торопясь, осторожно срывал с кончиков усов льдинки и кидал их на угли, из деликатности стараясь на меня не смотреть, чтоб дать мне время прийти в себя. – Вот выехал в район – рабочие заводу нужны, да и другие дела есть… Дай, думаю, загляну к тебе – как ты тут живешь… Не скучаешь по заводу?
– Какое там, Сергей Петрович! – воскликнул я. – До скуки ли! Ребята здесь замечательные… И вообще – спокойно, тихо…
Сергей Петрович остановил на мне долгий взгляд:
– О тебе хорошо отзываются, Дима. Мне это приятно. Только объясни пожалуйста, как ты додумался читать вслух колхозникам новеллы из «Декамерона»?
– Ребятам они понравились, – ответил я, поняв, о чем идет речь, хотя слово «Декамерон» слышал впервые.
Сергей Петрович засмеялся и встал, прошелся по избе, потом опять сел на старое место и взял кочергу:
– Теперь расскажи все по порядку.
Я рассказал обо всем не таясь. Сергей Петрович, задумчивый и сосредоточенный, подымал с пола угольки и, перекидывая их с ладони на ладонь, бросал в огонь.
– Хорошо, что хоть не жалуешься. Теперь убедился, с каким трудом дается настоящее? Оказывается, одной фантазии, высоких порывов и желания отличиться далеко не достаточно для общественной деятельности. Нужны и глубокая вера в себя, и знания, и опыт… У тебя ничего этого еще нет. А это все равно, что выйти на поле боя безоружным. – Он пересыпал кочергой золото углей, отворачивая лицо от жара; мне было горько слушать его и нечего было возразить, потому что он говорил правду. – Но виноват во всем я – зря отпустил, рано. Вот хочу исправить свою ошибку… Скоро пришлем сюда другого человека, постарше, поопытнее.
Только в этот момент я понял, как сжился с этой лесной деревушкой. Мне уже все нравилось в ней: и тишина, и мужики со своими коварными вопросами, и застенчивые девушки, и танцы с частушками под гармошку…
– Я не поеду отсюда, Сергей Петрович, – заявил я. – Я еще ничего не сделал, чтобы уезжать. Ребята подумают, что сбежал.
– Зачем же они так подумают? – спросил Сергей Петрович, наклоняясь к огню, чтобы скрыть улыбку. – Ты же на учебу уйдешь: тебе, дорогой мой, учиться да учиться еще! Запомни это, пожалуйста… На завод, конечно, ты не вернешься, это я знаю. У тебя одна тяга – в Москву. Поедешь?
– Поеду, – сказал я.
Он неожиданно рассмеялся:
– Санька покоя не дает! Да и Никита озабочен – закиснет, говорит, он там… Что ж, давай обсудим, что тебе делать в столице, что наметил…
– Поступлю на работу, а вечерами учиться начну – готовиться в строительный институт, – объяснил я. – Там мамина двоюродная сестра живет. На Таганской площади… Я ее, правда, плохо помню, в детстве видел раз, но адрес знаю, еще с тех пор, когда с вами в Москву собирались… Поживу у нее первое время, не выгонит, чай. А то так общежитие подыщу…
– В Москве с жильем трудно, – заметил Сергей Петрович вскользь.
Он приблизился к пустым полкам, тронул тощую стопочку книг, вздохнул, потом остановился у окна, задумался, следя, как на стекле медленно таяли нанесенные морозом стебли и листья; на подоконнике скапливалась вода и стекала на пол, не попадая в баночку, и он ногой пододвинул ее под тоненькую струйку.
Я следил за ним, ожидая, что он скажет. Сергей Петрович заложил пальцы рук за ремень, повернулся и подозвал меня.
– Ты, конечно, намечтал бог знает что, я ведь знаю тебя. И признаться откровенно, мне не хочется тебе мешать. Но усвой одно: поставил задачу – решай, чего бы тебе это ни стоило. Я так на это смотрю. – Он строго и пристально взглянул на меня. – При любых обстоятельствах не иди на сделку с совестью. Понимаешь, о чем я говорю? В больших и малых делах будь честен перед собой и товарищами. Запомни это, пожалуйста. С книгами ты не расставайся, а они всегда тебя выручат… Зря не болтайся, сразу поступай на работу. Вот мой тебе совет.
Перед тем, как ему уйти, я, волнуясь, спросил как бы невзначай:
– Как там наши ребята живут – Никита, Лена?..
Он ответил мимоходом, небрежно, хотя и понимал мое волнение:
– Ничего. Живут, работают… Но Лены ведь на заводе нет. Она уехала в Горький. Разве она тебе не пишет? Странно…
…В феврале, не дожидаясь, когда пойдет колхозная подвода, я простился с избой-читальней в деревне Кочки и пешком отправился на железнодорожную станцию – тридцать километров.
До Суры меня провожал опечаленный Федя Зайцев.
– Мало мы спектаклей сыграли, – сказал он с обидой; мы остановились на лесной опушке, Федя потыкал палкой снежный нанос. – И кино ни разу не посмотрели…
– Посмотреть – это что… самому сняться в кино – вот это да! Лететь на коне, как вихрь!.. Вперед, за мной!! – Я выпалил это так неожиданно громко и грозно, что Федя испуганно попятился от меня, залезая по колено в сугроб. Я рассмеялся, взял у него палку и, простившись с ним, стал спускаться с берега на Суру.
За рекой расстилалась голая степь. Извиваясь и шипя, ползла сыпучая злая поземка, добиралась до тела сквозь одежду. Но стужи я не чувствовал: что-то горячее и возбуждающее пылало в груди и согревало. Я распахнул пальто и подложил под него палку поперек поясницы. Попутный ветер легко, как под парусом, понес меня в открытую необозримую степь.
3
Колеса поезда отчетливо выговаривали: «Еду в Москву, еду в Москву…» С самого рассвета я стоял у окна вагона, повторял эти слова и дрожал: то ли от холода – в дверь сильно дуло, – то ли от щемящего нетерпения. «Сперва я побегу на Красную площадь, к Ленинскому мавзолею, – мечтал я. – Прокачусь в метро, побываю на всех станциях… Потом пойду в Большой театр: Санька говорил про оперу «Кармен», музыка Бизе, посмотрю обязательно. Пройдусь по Тверской…» Припоминались слышанные мною или вычитанные из книг незнакомые, но загадочные слова и названия: Третьяковская галерея, Сокольники, эскалатор, отель «Савой», такси, «Колизей», университет… Я прикрывал глаза, и мне казалось, что я еду не по прямой, а забираюсь на гору все выше, выше, и вот сейчас откроется ясность на все четыре стороны света…
За окнами тянулся лес, седой от инея, перечеркнутый проводами, похожими на нотные линейки; на крестовинах столбов ставками белых голубей расположились фарфоровые чашки. Проплывали покинутые, с заколоченными дверями домики дачных поселков, приплюснутые бараки, наставленные вкривь и вкось вдоль дороги, переезды, свалки с буграми мусора, кучи свежего, еще дымящегося шлака…
Но поезд мчался, не останавливаясь, и все это, некрасивое, беспорядочное, пропадало позади, как не относящееся к Москве. Почему-то думалось, что мы подъедем прямо к Москве-реке, и сразу предстанет перед глазами Кремль с дворцами и башнями…
Но вдруг движение, как будто на полпути, оборвалось: мелькнули мимо носильщики в белых фартуках да заполнившие всю платформу встречающие – и поезд стал. Я схватил мешок и, не надевая на плечи, выпрыгнул из вагона. На платформе было шумно, тесно, кто-то в толчее и спешке толкнул меня чемоданом, чья-то корзина задела и сбила с головы шапку, какая-то женщина, нагнувшись, причитая, шарила под ногами идущих – потеряла сумочку.
Толпа вынесла меня на привокзальную площадь. День был тусклый, со всех сторон дул студеный ветер, вихрил мокрый снег. Какой-то приезжий, задержавшись, поставил чемодан между своих ног, огляделся и произнес не то с восхищением, не то с опаской:
– Вот она – московская прихожая…
«Прихожая» эта, с ее резким скрежетом трамваев на закруглениях путей, с машинами, перемешивающими снег с грязью, с расплывчатыми линиями каких-то неказистых и нерадостных зданий, с людской толкотней вокруг, показалась мне неприютной, бедной и невольно вызывала разочарование. «А Москва-то, она – добрая», – вспомнил я слова Сергея Петровича и грустно улыбнулся. Этот серый и мокрый день, это нагромождение каменных строений, несмолкаемый гул и безостановочное движение действовали угнетающе. Как-то сразу забылись и Большой театр, и отель «Савой», и такси. Все встало на свое место и приобрело реальные очертания. А народищу-то сколько! Легко ли тут выделиться… Лишь бы не потеряться в этом неуемном городе, найти себя. Но я готов был на любые испытания, только бы не плестись сзади всех. В памяти возник наказ отца: «Раздвигай все пошире – и ступай». И я пошел, пересекая площадь, наугад…
В Орликовом переулке возводился Дом книги, достраивалось здание Наркомата земледелия. На лесах неторопливо расхаживали строители… Мне казалось, что с такой высоты видна вся Москва как на ладони. Возможно, и столяры здесь нужны… Я свернул в холодное, сумрачное, еще не отделанное помещение.
Рабочий в синих предохранительных очках, присев на корточки, сваривал автогеном трубы. Белый и тонкий, похожий на иглу огонек с шипением вонзался в металл, и по трубе текли красные слезы, потухая и темнея. Я смотрел до тех пор, пока не заломило в глазах.
Наложив шов, сварщик погасил горелку и, сдвинув на лоб очки, поднял на меня утомленные глаза:
– Чего надо?
– Хочу устроиться к вам… – признался я.
– Я не устраиваю, парень, – ответил сварщик и, стащив с головы шапку, вынул из нее папиросу. – Вон мастер идет, у него спрашивай. Яков Фомич! Вот к тебе тут… На работу просится.
Мастер был молодой, в коротком пиджаке с серым барашковым воротником, в галифе под сапогами, в кепке, руки – в нагрудных карманах.
– А что ты умеешь делать? – спросил он, оценивающе оглядывая меня.
– Столяр я. ФЗУ окончил.
– Столяры мне не нужны. То есть вообще-то нужны, конечно, но это не по моей части. А вот если сварщиком хочешь, тогда возьмем. – Я промолчал, а он разъяснил мне: – Дерево есть дерево – сгорело и нет его. А сварщик – другое дело… Сперва подручным походишь, а там и сам сваривать начнешь. Зарабатываем мы больше, чем столяры. Ты комсомолец? – Я кивнул головой. – Видишь, как хорошо получается!
Я не устоял перед соблазном устроиться на работу без помощи других – помнил наказ Сергея Петровича не болтаться без дела. Сварщик… Что это такое?.. Наш школьный мастер Павел Степанович обидится, узнав, как легко я меняю свою профессию, скажет, зря учил, не пошла наука впрок. Но мне казалось, что столярное дело я уже знаю досконально, ничего загадочного для меня в нем нет. А тут все совсем другое, новое, интересное. Поработаю пока подручным, а там посмотрим…
– Где ты живешь? – спросил мастер, просматривая мои документы.
– Я только что с поезда. К родственникам еду.
Мастер переглянулся со сварщиком.
– Работать торопишься? Молодец, – сказал тот. – А на родственников особенно не рассчитывай: в Москве они другие, чем в провинции или в деревне, гостям не больно рады. Поселим тебя в общежитии на Соколиной горе. Там у нас такие же, как и ты, – холостежь.
Но в общежитии мне жить не пришлось. Тетка Анисья встретила меня с такой неподдельной радостью, будто только и ждала того дня, когда я к ней заявлюсь. Это была крупная, полная, большеглазая женщина, шумного и веселого нрава, с приятным, румяным лицом в ямочках; ямочек было много, и все они как будто излучали улыбки.
Не успел я переступить порога прихожей, служившей одновременно и кухней, как услышал ее задорный вопрос:
– Вы к кому, молодой человек?
Я сказал к кому, и назвал себя. Тетка Анисья изумленно воскликнула «Митенька!», торопливо вытерла руки о белый передник и звучно расцеловала меня в обе щеки.
– Петя, погляди, кто приехал! – крикнула она, обращаясь к мужу, находящемуся в комнате. – Ай, какой ты стал большущий! Ведь я помню тебя вот таким крошкой: бегал по улице, рукой штанишки придерживал, чтобы не свалились, стриженый, волосенки белые, серебряные. А сейчас уж, поди, за барышнями ухаживаешь?.. Ай, молодец, что приехал! Опоздай на неделю – не застал бы нас… Петя, ну выйди же сюда! Да снимай ты эту противную, грязную котомку! – Она ткнула пальцем в мой мешок и брезгливо поморщилась.
Торопясь распутать веревку, связывавшую лямки на груди, волнуясь, я еще больше затянул узел, и тетка Анисья в нетерпении смешно топнула ногой, схватила со стола ножницы – лямки только хрустнули, и мешок упал на пол, стукнувшись о мои пятки.
– Как мама твоя? Тонечка? Как они живут? Давно не видал? Это плохо…
Не успевая отвечать ей, я думал, что Тонька уродилась именно в нее, такая же шумная и озорная.
В двери показался муж тети Анисьи, Петр Васильевич Черемухин, инженер-строитель, флегматичный человек в шерстяном свитере, обтягивающем его округлое тело. Следом за ним вышел черный холеный кот Матвей, выгнул спину и зевнул, затем, ласкаясь, прислонился боком к ноге хозяйки. Петр Васильевич протянул мне руку и тоже сладко зевнул.
– Проходи, – сказал он по-приятельски и подмигнул карим и плутоватым глазом.
Большая комната была разделена деревянной перегородкой, в виде буквы «Т», на трое. Тетя моментально накрыла стол, послала меня умываться и вышедшей на кухню пожилой соседке Павле Алексеевне многозначительно сообщила:
– Племянник приехал.
– А вы горевали, что в квартире оставить некого, – отозвалась соседка, близоруко и с подозрением щурясь на меня; она предусмотрительно собрала со стола ножи и вилки и унесла все в комнату.
Пока я умывался, тетя не отходила от меня.
– Шею мой. Вот тут мыло осталось, – подсказывала она. – Знаешь, Митя, сними ты эту рубашку, я тебе Петину принесу. – Рубашка была велика мне, но тетя все же заставила надеть ее.
Черемухины искренне обрадовались моему приезду. Петра Васильевича командировали на три года на Крайний Север, и они рады были, что в квартире останется свой человек.
– За эти дни, Петя, ты должен Митеньку прописать и на работу устроить. Слышишь?
– Я уже устроился, – сказал я не без гордости. – Подручным сварщика…
– Когда же ты успел? – удивилась тетя и тут же, улыбаясь всеми своими ямочками, стала поучать, как мне жить в их отсутствие – какой посудой и каким бельем пользоваться, в какие шкафы и чемоданы доступ закрывался, за чем обязан следить, чем кормить кота Матвея, куда вносить квартплату и с какими людьми водиться, каких опасаться… – Оберегайся тех, кто по ночам у ворот толпится, голубятников, – эти до добра не доведут. Всех без разбора в дом не приводи, в особенности девчонок – смотри-и… – намекающе пропела она и погрозила мне пальцем, заставив меня покраснеть.
Петр Васильевич пришел мне на выручку:
– Что ты его учишь? Не маленький, сам все понимает.
Он был до наивности доверчив, склонен был видеть в человеке только хорошее, много работал, много и с аппетитом ел, засыпал сразу и накрепко, как только голова касалась подушки, и, шумно поворачиваясь в постели, иногда падал с кровати.
Один раз это произошло при мне. Среди ночи я услышал, как что-то рухнуло на пол, и проснулся, испугавшись. Тетя Анисья усмехнулась сквозь сон – видимо, привыкла к таким полетам. Петр Васильевич, кряхтя, поднялся, вышел из спальни в одном белье, сел на диван ко мне и, почесывая грудь, стал закуривать.
– Малость просчитался. – Огонек спички осветил его сонное лицо с припухшими губами и веками; он смущенно улыбался.
Расспросив меня о жизни на заводе, в деревне, он заключил:
– Теперь с Москвой осваивайся… Сварщик – специальность неплохая, строительная… – Петр Васильевич, видимо, гордился своей профессией, хотя не удержался, чтобы не пожаловаться. – Страдальцы мы, строители, подвижники – покоя не знаем. То сюда поезжай, то туда. Ругают: делай быстро и хорошо. А попробуй-ка совместить: «быстро» и «хорошо»! А мы совмещаем. – В полумраке мелькала его рука, разгонявшая дым. – Строитель… Строить… Ты только вдумайся в эти понятия! Переведется на земле строитель – жизнь замрет. А в нашей стране в особенности. То, глядишь, домище громоздится, то заводская труба в небо упирается. А все мы, строители!.. Вот опять еду к черту на кулички, на север… – Он зажег настольную лампочку, незримая черта разделила комнату – понизу стлался мягкий свет, а сверху по-прежнему нависали густые ночные тени; Петр Васильевич подошел к карте, висевшей на стене, и палец его от кружочка «Москва» скользнул вправо и вверх. – Вот куда заберемся, видишь? А что там такое? Снега, мхи, ветра, да камни, да мерзлота – мертвая пустыня. Не обжито. Неуютно. Но приедем мы, строители, и знаю – закипит там работа. А где работа, там и жизнь… Выходит, строитель – самая необходимая фигура на земле, носитель жизни! Так что строительный институт – путь правильный.
