Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"

Автор книги: Prosto_ya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц)

Изуми со скучающим взглядом теребила в руках сухой цветок, взятый ею из большой плетеной корзины, пахнущей поздним летом и травами. Один лепесток упал вниз, на холодный каменный пол. Изуми нагнулась, чтобы поднять его, но ветер, все еще хоть довольно слабый, поднял сухой лепесток, опуская его чуть подальше в густую траву.

– Где же ваш сын, Фугаку-сан? – поинтересовался один из гостей. Изуми подняла на него выжидательный и настороженный взгляд: это был отец.

– Или собирается, или идет уже сюда, а может его вызвал Хокаге. Вы знаете, Хокаге совершенно беспардонно относятся к нашим клановым порядкам, – убедительно учтиво ответил Фугаку, скрещивая на груди руки. Хоть он и выглядел спокойно и уверенно, внутри него кипела и клокотала бешеная злость на сына, что он едва сдерживался, чтобы унять вздрагивающие губы. Но, все же попытавшись улыбнуться, он повернулся к Микото:

– Жена, может, ты поторопишь Итачи?

– Может, мне сходить за Итачи-саном? – тонкий голос Изуми раздался тихо, но уверенно.

Общество серьезных и уважаемых людей смущало ее и стесняло, бывали моменты, когда она не знала, куда деться от посторонних взглядов; сбежать от них в дом и перевести дух казалось Изуми хорошей идеей, пусть даже если придется найти Итачи, встречи с которым она и трепетно ждала, и необъяснимо боялась – она восхищалась его силой, но она же ее и пугала.

Фугаку, посмотрев на родителей Изуми и жену и не увидев в их глазах отрицательного настроя, сухо кивнул девушке:

– Он может быть в доме. Его комната ближе к южной части, по коридору налево, предпоследние седзи.

– Да, Фугаку-сан, – Изуми, простучав деревянными сандалиями по каменному полу, уже зашуршала ими в траве. Медленно и чинно пройдя несколько метров и скрывшись за зарослями ветвистых кустарников, она, подхватывая полы кимоно, побежала через прохладный сад напрямик к дому, грозно темневшему впереди. Трава была влажной и леденящей, ноги скользили в деревянной обуви, Изуми чуть не упала, пока, наконец, не схватилась за перила входа в дом со стороны сада. Обернулась – чайного домика не было видно, только доносились голоса мужчин, снова о чем-то спорящих и что-то обсуждающих.

Переведя дух, собрав все мысли и решительность и оставив на пороге сандали, Изуми осторожно пошла по деревянному настилу, сухому и шершавому. Некоторые доски тихо скрипели под ногами, но это доставляло очарование тому, что видела Изуми на своем пути. Дом главной семьи Учиха всегда славился своей красотой и безупречностью.

Изуми зашла в проем открытых седзи, ныряя в пустеющий темный дом. Оглядевшись вокруг, она увидела, что стоит у очага, на кухне, откуда ведет одна-единственная ширма в комнаты.

Темнота и гробовая тишина пустого дома пугали, и Изуми не могла понять, почему. Слишком пусто или тихо? Темно или холодно?

Мертво? Безжизненно?

Коридор казался длинным. Комната Итачи должна была быть в самом конце. Изуми шла медленно, прислушиваясь к тому, как бьется ее сердце. Ей уже не было так страшно, она хотела одного – пересилить себя и сделать то, за чем ее послали.

Мысль о том, что придется какое-то время остаться наедине с Итачи, пугала Изуми. Она понимала, что ей нечего бояться, что с этим человеком придется разделить свою жизнь, в конце концов, она любила его или думала, что любила, восхищалась, впрочем, как и все, но прекрасно понимая равнодушие Итачи к ней, Изуми боялась навязываться, боялась принудить этого человека к нежеланному браку.

Но седзи были все ближе, уверенность постепенно возвращалась. Вспоминая черты лица Итачи, рисуя себе их в приукрашенном виде, Изуми цеплялась за свою уверенность и четкое осознание того, что все будет хорошо.

С замиранием сердца останавливаясь у предпоследних, едва приоткрытых седзи, Изуми села на пол, поправляя складки кимоно. Потом, прикусывая губу и соображая, что следует сделать и сказать, она прильнула глазом к щелке, так и не решившись потревожить покой хозяина дома.

Еще когда Изуми подходила, то заметила, что свет у Итачи не горит. Но по шорохам из комнаты все же казалось, что он не спит, а скорее собирается.

Глаз оглядывал кусочек комнаты, открывшийся перед его взглядом. Как только Изуми решилась постучаться, а зрачки начали яснее воспринимать предметы в темноте, рука так и застыла, не в силах опуститься на тонкую перегородку.

Изуми видела чью-то обнаженную спину и выступающий на ней позвоночник. Этот человек, чьей головы не было видно, и нельзя было определить, кто это, полусидел на чьих-то бедрах, оперевшись локтями на тело под собой, чьи руки покоилась на обнаженной пояснице первого незнакомца. До ушей долетали звуки шепота, но что именно говорили, понять было невозможно.

Изуми остолбенела, отодвигаясь назад. Женщина?

Несмотря на колючее чувство внутри – злость или обида, – девушка не ушла. Ей казалось жизненно важным увидеть, с кем мог быть Итачи, кто мог быть лучше той, которую ему прочили в жены. Если она и правда красавица, то Изуми готова была уступить ей.

Она снова прильнула к щелки, начиная усиленно вслушиваться, пока, наконец, не разобрала слова:

– Я серьезно говорю.

– Мне тоже не до шуток, Саске. Сейчас встанем.

«Саске-сан?».

Глаз снова прильнул к щели; тело, как будто парализованное и ужасом, и любопытством, и неверием, отказывалось повиноваться хозяйке. Сейчас, когда первый человек распрямился, Изуми узнала в нем младшего сына Фугаку, сидящего обнаженным на своем старшем брате. Руки Итачи покоились на его пояснице, он с братом опять начал перешептываться, а потом Саске сполз на футон рядом с Итачи, и, кажется, они обнялись, опять тихо разговаривая.

Тихий смешок младшего из братьев.

Изуми – щеки ее против воли запылали, хоть лицо и побледнело – отшатнулась от седзи, отяжелевшим сознанием понимая, что не может встать и уйти. Сердце ее почти не колотилось, страх быть пойманной на месте преступления не мог привести ее в чувство. У Изуми не было слез, не было слов. Пальцы одеревенели, в них учащенно забился пульс девичьего сердца.

Ревность?

Ревность была бы к женщине, сопернице, здесь только холодное непонимание, неверие, страх, отвращение.

Изуми могла бы понять все, но только не то, что видела. Это было сильнее, чем ревность. Это были обида и кипящая злость.

Она, наконец, поднялась с пола, неслышно как мышь скользнула в распахнутые седзи в сад, желая вдохнуть прохладу и совладать с собой.

Изуми не помнила, как дошла до веранды, как одела свои сандалии; все так же отрешенно смотря на мир, погруженная в свои мысли подошла к чайному домику, из которого начали выходить люди. Мать, улыбающаяся Фугаку. Микото, красиво наряженная и несущая широкий фарфоровый поднос.

Она, Изуми, стоящая посреди всего этого безумия.

– Изуми, ты одна? – отец коснулся ее плеча. Изуми, чья обида взяла все же верх над всеми остальными чувствами, промолчала. Гости остановились.

– Изуми-тян, что с тобой? Где Итачи, что-то случилось? Ты чего-то испугалась? – Микото, отдав поднос Фугаку, осторожно коснулась щеки так нравящейся ей, как будущая жена сына, девушке. Но в глазах Изуми она ничего не прочитала.

Та, сдерживая в себе детский порыв расплакаться и раскричаться, только умоляюще посмотрела на свою мать, словно не замечала ничего вокруг:

– В поместье никого нет. Ни в одной комнате. Простите, я в темноте ударилась головой о деревянную балку, мне сделалось дурно, у меня кружится голова. Вернемся домой, мама.

***

Фугаку ограничился тем, что дал сыну наутро перед миссией пощечину, не проронив ни одного слова. Саске, стоявший поодаль, едва ли не почувствовал ее на себе, едва ли не ощутил, как твердая рука отца ударяет по его лицу: таким оглушительным был звук удара.

Микото стояла в стороне, печально и строго сузив глаза. Саске видел, как она поджала свои губы, с недовольством и жалостью смотря на старшего сына. Она была за наказание, но в последний момент в ней что-то дрогнуло, а Фугаку был непреклонен. Он не стал церемониться, оставив на щеке Итачи красный отпечаток.

– Идиот, – злобно бросил глава семьи и ушел, хмуро посмотрев на Саске.

***

– Что случилось? – Норои (1) печально смотрела на свою сестру Изуми, безотрывно прожигавшую взглядом открытые седзи, за которыми виднелось серое летнее небо. Громкие ласточки вчера весь вечер летали очень низко, кричали над полями свои песни, задевая острыми крыльями высокие сорняковые травы, еще не убранные с дороги. Крестьяне все так же продолжили ездить от полей к городам и деревням, на телегах везя с собой овощи и свежую скошенную траву и натягивая на обгоревшие лица потрепанные поля соломенных шляп.

– Оставь меня в покое, я занята, – сказала Изуми, продолжая вышивать на ткани знак клана Учиха. Она который день не желала выходить из комнаты, откупаясь тем, что у нее болит голова. Все то, что она испытала памятным вечером у главы клана, сменилось злостью и едва ли не завистливой ненавистью, но слышать о старшем сыне Фугаку, чьи родители, спрашивая о здоровье своей будущей невестки, принесли корзину сладостей, Изуми больше ничего не хотела.

Ей было обидно.

До слез. Но Изуми так ни разу и не заплакала. Он не могла плакать, она считала, что это будет ниже ее достоинства.

Норои, подвинувшись ближе, отвела одну из прядей волос Изуми за ухо, грустно улыбаясь:

– Не сердись, сестра, твой будущий жених, между прочим, спрашивал, как…

– Не говори мне ничего о нем.

– Почему? – Норои открыто удивилась, изгибая бровь. – Он же…

– Я сказала… не говори.

Изуми медленно отложила вышивку в сторону, вскидывая на старшую сестру блестящие глаза.

– Забудь об этой семье.

Норои немного помолчала, давая любопытству обуять себя и захватить воображение. Осторожно взяв сестру за холодную руку, она прошептала:

– Ты же его любила.

Изуми не шевелилась.

– Я всегда буду любить его. Нет человека, которым я восхищалась бы больше. Но свою жизнь я с ним не свяжу.

– Почему?

– Я боюсь его, к тому же ему не нужна жена, а принуждения я ненавижу. Я не желаю, чтобы он ненавидел меня за это всю оставшуюся жизнь, которая превратится в ад, если я соглашусь.

– Не ври. Ты никогда не сдаешься. Скажи, что случилось? Мне все можешь рассказать, все останется в тайне. Ты видела его с другой?

Изуми смотрела с недоверием и как будто колебалась.

– Я не лгала.

– Значит причина в чем-то еще. Для тебя это не было преградой.

– Точно не расскажешь?

– Клянусь честью клана Учиха! – Норои дотронулась до вышитого на своем юкато знака клана. Изуми вздохнула, держа сестру за руку.

Сомнения где-то теплились глубоко в душе, но близкому человеку можно рассказать, почему бы и нет?

– В тот вечер, когда меня послали за страшим сыном Фугаку-сана, я зашла в их дом и увидела, как Итачи-сан со своим родным братом, – Изуми понизила голос, нагибаясь к уху, – они…

– Что?

– Они…

Дрогнувший голос перешел на холодный шепот.

Норои отпрянула, картинно округляя глаза и зажимая рот рукой.

– Ужас! – выкрикнула она. Изуми, вздрогнув, приложила палец к скривившимся губам.

– Тише! Я не хочу больше ничего о них слышать.

– Ты уверена, что это были они?

– Нет сомнений. Они называли имена друг друга. Норои, – Изуми снова потянулась за вышивкой, сухо усмехнувшись, – придумай, что сказать родителям, потому что правду рассказывать я не собираюсь.

– Почему? Скажи отцу, он поговорит с Фугаку-саном.

– Зачем? – усмехнулась Изуми. – Мне не нужна месть. Это выбор Итачи-сана. К тому же это останется пятном позора на мне и нашем доме.

Изуми замолчала. Она долгим взглядом смотрела на еще незаконченный знак клана в руке, смотрела долго, потом сжала руки и улыбнулась, тихо прошептав:

– Я злилась и злюсь на Итачи-сана. Но я действительно люблю его и хочу, чтобы он нашел свое счастье. Если его счастье в его брате, пусть так. Даже я, женщина, не смогла приблизиться к Итачи-сану, так сильно восхищаясь им, а он посмел преступить закон и мораль. Должно быть, у Саске-сана и у его брата сильные чувства, раз они пошли на то, что заранее обречено. Я уважаю любое проявление любви, даже такое. Пусть Итачи-сан будет счастлив. Я не прощу ему того, что случилось, но вреда и ему, и его брату я никогда не пожелаю. Сестра, придумай, что сказать родителям.

– Придумаем. Забудь о них, – Норои гладила сестру по голове. Внезапно Изуми подняла голову, сверкнув глазами.

– Никому не болтай! Даже не смей никому намекать на то, что я тебе сказала. Я жалею, что растрепала тебе это, но раз сделано, то сделано. Молчи.

– Клянусь, я не скажу ни слова даже на краю могилы!

– Узнаю, что ты разболтала, отрежу язык и прокляну в храме! Если с Итачи-саном что-то случится из-за этого, и мое имя так же будет на устах у людей, я покончу с собой. Ты меня поняла?

***

– Послушай, – Норои прикрыла рот веером, нагибаясь к подруге, – я только что говорила с сестрой. У меня нет слов, я узнала нечто страшное.

– Что? – полная девушка лениво зевнула. Обе медленно прохаживались по сонной Конохе, озираясь по сторонам. Торговцы убирали свои товары, вечерело, пасмурное небо окрашивалось в синий цвет. Норои вздохнула, воровато оглядываясь по сторонам.

– Ты моя лучшая подруга после Изуми, я не могу не рассказать тебе. Я обещала сестре, что буду молчать, но ты мне так дорога, что я не могу не поделиться с тобой, мне хочется обсудить эту тему. Только обещай, что никому не скажешь!

– Конечно, не скажу, что случилось? – вторая девушка пытливо вглядывалась в лицо Норои, словно пыталась прочитать оттуда мысли подруги.

– Представляешь себе, – дерзкий смешок, – братья Учиха спят друг с другом как муж с женой.

– Быть не может!

– Тихо ты! – шикнула Норои, отводя подругу в сторону. У той глаза раскрылись так широко, что едва не вылезли из орбит. – Сестра сама это видела. Представляешь, они занимаются кровосмешением прямо в своем доме.

– Но это же незаконно, самый старый и чтимый запрет деревни, их могут судить вплоть до казни.

– Да. Представь себе, в нашем клане и наследники всего владения Фугаку-сана… позор.

– Вот будет новость, если Тен-Тен узнает, что Саске-сан, обожаемый ее подругой Сакурой-тян, тот самый Саске-сан, за которого готова продать душу вся Коноха, со своим братом…

– С ума сошла, не вздумай говорить, – строго покачала головой Норои, – особенно каким-то глупым жителям Конохи. Мне запретили болтать, сестра отрежет мне язык и проклянет, если узнает, и наложит на себя руки, но ты моя лучшая подруга, поэтому я не могла не рассказать. Ни слова никому. Это тайна. Между нами.

– Да, конечно, – кивнула головой вторая девушка.

Они пошли дальше, в полголоса обсуждая братьев Учиха. То они посмеивались, то ужасались над теми, кем восхищались и боготворили, гордились и готовы были пасть к ногам. Сейчас они были всего лишь посмешищем, сплетней.

В голове подруги Норои вертелась одна мысль: «Надо сказать матери и Тен-Тен. Вот потеха будет».

***

1 – в отличие от Изуми является вымышленным мною персонажем

Комментарий к Часть 1. Изгнание. Глава 4.

вследствие небольшой правки фика 17.07.2016 г. выдуманные мной имена некоторых персонажей были изменены на имена, используемые непосредственно в аниме или манге. сюжетная линия за счет этого не изменилась.

========== Часть 1. Изгнание. Глава 5. ==========

Шисуи, невольно нахмурившись, провожал Итачи тяжелым взглядом. Тот своей обычной мягкой поступью перешел на сторону поместья, не замечая – а может и замечая, но не показывая виду, – что люди тайком оборачиваются ему вслед.

На улицах квартала Учиха, почти на каждом дворе и за пределами самого поселка, то есть в деревне Конохе, все только и делали, что сплетничали о том, чем занимаются братья Учиха, со временем приукрашивая слухи и искажая их до неузнаваемости. Они смеялись, подшучивали, хмурились, возмущались и сдвигали брови, оскорбляли; враги и завистники лелеяли мысль о том, чтобы донести новость до старейшин. Ни для кого не было секретом то, что клан Учиха недолюбливали в Конохе, а особенно его наследников – братьев Учиха.

Злословцы пересказывали слова Изуми, искажали их, говорили о том, что братья занимались кровосмешением с детства, что они – дьяволы, что в них вселилось нечто демоническое, что угрожает всей деревне, – недаром у них неоткуда, у единственных такие силы. Это из-за их грехов стоит продолжительная засуха, иначе люди не могли думать и предполагать.

Коноха была полна предрассудков и суеверий.

Шисуи вначале не верил треску сплетников и злословцев, что раздавался за его спиной. Ему ничего не говорили, потому что он был лучшим другом Итачи, это знали все, но он хотел услышать, что произошло. То, что в воздухе разносились полушепотом имена Саске и Итачи, ему ни о чем конкретном не говорило, но интересовало. То, какие пристальные взгляды кидают в спину братьям, как смотрят им вслед, как усмехаются между собой, на виду у самих виновников торжества все так же восхищаясь и лебезя перед ними из-за страха перед необъяснимой силой, – все это Шисуи не мог упустить из виду.

Зайдя в первую попавшуюся грязную таверну и подсев за ближайший столик к какому-то полупьяному жителю Конохи, видимо рабочему-строителю, судя по его запачканной глиной одежде, Шисуи заговорил с ним. Грязный, рваный, развязный и неумытый каменщик едва ворочал языком, пока прищурившись и пристально посмотрев на вышитый знак Учиха на одежде собеседника, не спросил в упор:

– Ты что, один из собак Учиха?

Шисуи потерял дар речи. Ведь честь клана для него была на первом месте. Но как бы в душе ни поднялось желание размазать по стенке глупого каменщика, пропахшего саке, он взял себя в руки.

– Да.

– Клан проклятых извращенцев! – выплюнул каменщик, залпом осушая еще порцию дешевого рисового пива.

Шисуи не пришлось уточнять, что имел в виду его собеседник. Тот и так, шмыгнув сопливым носом, продолжил:

– Эти ваши вечно надменные морды, наследники клана, как их там… ну, ты понял. Так вот, говорят, что они совокупляются друг с другом. Они сначала вступили в сношение с дьяволом, или их мать это сделала. Конечно, в вашем клане только шлюхи. Они точно дети дьявола. Он подарил им… силу. А Боги… Боги все видят на грешной земле! И посылают из-за ваших ублюдков нам беды. Вы виноваты в том, что наши дети голодают! Позор для вашего дешевого, пропахшего вонючей гордыней клана! – смешок. Каменщик ударил кулаком по столу. – Все, все, – он обвел сморщенной рукой пространство таверны, – говорят о том, что ваш клан – гнездо грязи и разврата. Родные братья, ха-ха-ха! От вас, паршивых собак Учиха, только этого и ждали. Позор вам, грязным скотам!

В следующую секунду каменщик с грохотом и бранью едва ворочавшегося языка отлетел к противоположной стене, продолжая там что-то болтать, даже не вставая, когда к нему подбежал хозяин таверны; Шисуи вытер свою руку о край хакама.

Честь клана.

Теперь Шисуи смотрел вслед другу с таким же изумленным непониманием, как и все. Не потому, что не мог понять, как такой человек, как Итачи, мог такое сделать. Не потому, что ему было неприятно говорить с человеком, который спал с родным братом. Не потому, что было ниже достоинства и чести находиться в обществе преступника, нет. Не потому, что его лучший друг, почти брат попал в беду.

Это были мелочи, это было ничто по сравнению с тем, во что теперь выльется его поступок.

Шисуи, будучи старше своего друга, всегда удивлялся Итачи, не понимая, как человек младше него, человек, которого он помнил еще не умеющим держать кунай ребенком, вдруг так быстро и, казалось, без труда обошел его. Шисуи изо всех сил старался быть таким, как Итачи, но, осознав, что сделать это невозможно, ему была дана одна дорога: быть на уровне Итачи, своего названного младшего брата, которого он искренне любил и уважал. Но и тут его обошли.

На этот раз Саске.

Он приблизился к своему старшему брату, обогнал его друга; Итачи, который раньше не позволял себе кому-либо помогать, не раз протягивал руку Саске, всегда неким образом желал, чтобы именно он стал таким же или даже лучше, чем сам Итачи.

Шисуи наблюдал за ними и любовался ими. Он уже не был таким, как они, и он начал думать о том, что могло сделать его не таким, как они. Мало тренировок? Бесталанность? Отсутствие упорства?

Нет.

Во всем этом не было недостатка. Но все равно постоянно чего-то не доставало.

Из-за таких мыслей Шисуи начал часто приходить в плохое расположение духа. Плохое расположение духа ведет к раздражительности. Раздражительность ведет к усталости. Усталость – к невнимательности. Невнимательность – к провалам заданий.

Последнее повторялось все чаще и чаще. Фугаку качал головой.

Но все это была чепуха. Ведь для Шисуи всегда было нечто более важное, чем слава. Этим «нечто» был его клан.

Честь клана, его чистота в глазах жителей деревни, доверие к нему в их глазах – вот, что ставил на первое место Шисуи. Он готов был сделать многое, принести в жертву талант и быть бесславным, но как ради живого и любимого человека он был согласен пожертвовать собой, несмотря на такую же сильную преданность деревне.

И вдруг узнать, что те двое, что были надеждой, гордостью, силой, ценностью, чистотой Учиха, – предали, втоптавшие в грязь честь своей крови, обмаравшие позором и насмешками герб клана. Смеются не только над ними двумя, но и над всеми теми, кто носит фамилию Учиха. Они смеются над всеми ними и не доверяют им.

Фугаку пока этого не знал. Он будет в ярости, он сам убьет своих сыновей.

Об этом вряд ли знают старейшины и Хокаге деревни. Они, вероятно, будут судить преступников, если узнают, но и они же прекратят весь этот ужас.

Шисуи не мог стерпеть, когда оскорбляли Микото. Эта женщина была ему больше, чем жена главы его клана. Он уважал ее и любил как собственную мать. Шисуи не мог стерпеть, когда оскорбляли Фугаку. Этот человек был больше, чем глава его клана; он был как отец. Слышать, как этих двух людей оскорбляют из-за их же детей, Шисуи не мог: это оскорбляло его чувства к семье Фугаку. Он чувствовал себя обязанным как угодно прекратить все это, несмотря на то, что один из обвиняемых называл его старшим братом. Шисуи смог стать великим шиноби, но что это за честь, если он не сможет защитить клан и деревню от еще сильнее разгорающейся неприязни друг к другу.

И все из-за этих двоих. Неужели Итачи не понимал, что подливает масло в огонь!

Шисуи должен был сделать что угодно. Как угодно, через кровь, через самобичевание за содеянное, только бы прекратить слухи и усмешки.

Хотя бы ради самого Итачи. Быть может, это заставит его опомниться, сбежать от опасности?

Шисуи был уверен в правильности своего поступка, медленно продвигаясь к резиденции Хокаге, почему-то не замечая в глубине души страха.

Как только главная семья Учиха еще не узнала обо всем?

Микото замечала, как с насмешками смотрят на нее торговки, чьи сыновья всегда оставались в тени. Но она не обращала внимания, рассеянно улыбаясь и слушая, как после ее ухода все сбегаются в ту палатку, где только что была она, и начинают что-то обсуждать. Микото думала, что проблема в ней: может, второпях перепутала запах кимоно, или перекрутилось оби, или она сказала что-то не так, или чайная церемония на прошлой неделе была совершена с ошибками.

Фугаку заметил, с каким небрежением отец Изуми сказал, что помолвки быть не может, потому что у них грядут семейные проблемы. Тактично якобы отложил решение этой проблемы, но Фугаку ясно понял намек на то, что свадьбы никогда не будет.

Саске и Итачи слышали шепот за спинами; Саске раздражался, говорил брату об этом, но тот словно был глух к его словам.

Итачи говорил, что люди всегда ненавидели Учиха.

Саске на этом не успокаивался. Он всем существом чувствовал взгляды в свою спину, слышал разговоры, видел глаза жителей деревни. Возможно, какая-то догадка заползла к нему в душу, но как ни странно ему не было страшно. Мысль о том, что клан и Коноха все знают, не вызывала ужаса. Саске чувствовал себя достаточно сильным, чтобы не обращать внимания на сплетни и предрассудки. Рядом с ним был Итачи, рядом с ним была его сила. Остальное не мешало и не имело значения.

В конце концов, брат предупреждал, и Саске знал, на что идет.

Шисуи подошел к резиденции Хокаге.

Все это надо прекращать, не так ли?

Замучает совесть? Такова судьба шиноби – быть ненавидимым близкими для их же блага.

Да, возможно это предательство. А возможно – спасение.

Прости, Итачи, но лучше Хокаге узнает все с моих слов, чем со слов грязных людей без знака Учиха на своих спинах.

Прости, Итачи, прости, мой названный младший брат, если в другом мире можно будет испросить твоего прощения, я встану на колени у твоих ног.

***

Задний двор семьи Учиха представлял собой не только живописный сад с маленьким фонтанчиком, клокочущем в полой бамбуковой трости, но еще и был, если пойти чуть правее от чайного домика, домашним местом для тренировок: заниматься на воздухе было удобнее, чем в специально отведенной для этого комнате в доме. Небольшая, но вместительная и утоптанная ровная площадка, на которой не было травы: Микото неустанно трудилась над этим кусочком земли, вырывая с корнями все сорняки.

Это было любимое место Саске помимо того в лесу, где он тренировался раньше со своей командой. Здесь же его тренером, противником, помощником был один Итачи. Он нападал, он учил. Саске нравилось тренироваться с братом не только потому, что это был его старший брат; он был единственным человеком, который во время дружеского боя настроен максимум серьезно, поскольку использовал все время с толком и для самого себя. Братья могли ранить друг друга, ударить, но как только выигрыш был явно за кем-то из них, игра останавливалась. Оба поднимались, пыльные, растрепанные, в ссадинах, делали друг другу замечания и расходились приводить себя в порядок. Но Саске точно мог знать: если ему не хватает буквально доли секунды для выигрыша, то с такими ничтожными шиноби, как на заданиях, он справится одной рукой.

С Какаши-сенсеем, Сакурой и Наруто были глупые игры, бесившие своей детской наивностью и неприкосновенностью. Там нельзя было ничему по-настоящему научиться, нельзя было по-настоящему поранить, по-настоящему почувствовать себя в схватке, по-настоящему почувствовать, как сочится из свежей раны твоя кровь. Разминка, детский сад. Даже если Наруто и Саске сходились как два бойца, их вечно разнимали либо учитель, либо Сакура. Оба противника смеряли друг друга злыми взглядами, мысленно обещая, что наступит тот момент, когда никто им не помешает.

Постоянная напряженная конкуренция в команде, конечно, помогала Саске расти в своих умениях; он ни на секунду не забывал о соперничестве, старался всякий раз подпрыгнуть выше, чем Наруто, жизнь проводилась в постоянном напряжении, в вечной гонке. Все равно, Итачи преподал те уроки, которые не мог дать никто другой.

Когда Саске, победивший сенсея, бывшего члена АНБУ Хокаге в обоюдной схватке, самоуверенно вызвал брата на тренировку, игнорируя его холодный взгляд, то был и разочарован, и изумлен: в два счета он оказался на земле, к его горлу была приставлена катана, давившая своим острым и холодным лезвием.

«Ты не заслужил орудовать катаной, поэтому у тебя ее и нет», – тогда лицо Итачи было равнодушным, голос непреклонным.

Были времена, когда меча не доставало в арсенале Саске: он его еще не заработал.

Поражение взбесило Саске. Оказалось, что, несмотря на все тренировки, он даже не смог приблизиться к брату, это постоянно мучило; он, на своем достаточно высоком уровне, был ничто по сравнению с Итачи. Значит, ничто для отца, для матери, клана и самого брата.

Тогда, когда Саске лежал в пыли, побежденный и потерявший дар речи, Итачи сказал лишь одну фразу: «Начинай совершенствовать себя с тех, кто намного выше тебя, как бы безрассудно не звучало, иначе побеждая себе подобных и тех, кто чуть сильнее, навсегда останешься на одном и том же месте; не жди того, когда станешь сильным: соперничай с колыбели с теми, кто кажется тебе недосягаемыми».

С тех пор хотя бы раз в неделю, а то и чаще Саске почти силой заставлял брата пойти на тренировку. Итачи отказывался, пресекал все просьбы, говоря, что его младший брат еще слишком слаб для этого, противореча этим своим словам; каждый раз когда старший из братьев соглашался, он почти избивал Саске до того состояния, когда отец запрещал им подходить друг к другу, а мать ужасалась, говоря, что не позволит сыновьям даже думать о карьере шиноби; Саске после поражений все так же и даже упорнее тренировался, тренировался и быстро рос в своем искусстве, пока в одной из схваток не заломил руку Итачи, обездвижив его и тем самым получив в награду свою любимицу – катану.

Итачи тогда только улыбнулся. Их соперничество сделало маленького брата неимоверно сильнее. Прощения за тяжелые увечья Итачи никогда не просил: Саске не позволял. Он получал как недоучка по заслугам и жил с этим, думая о том, как превзойти брата.

На тренировке они были только врагами, почти убийцами друг друга, родители называли это братоубийством; и Итачи, и Саске игнорировали шинаи (1), считая, что научиться сражаться можно лишь настоящим оружием. Каждый из братьев был уверен, что без жестокости не обойтись.

Саске разминал затекшие и расслабленные плечи, разрабатывая крепкую спину и потягивая стопы, смотрел, как напротив него Итачи осматривает свою боевую катану, кончиком пальца проверяя отточенность ее лезвия. Облаченный в хлопковое косоде и льняные хакама, Итачи босиком стоял на утоптанной тренировочной площадке, где еще ребенком его учил отец. Широкие рукава его рубашки, некая почти неземная изящность движений, утонченность рокового взмаха мечом – Саске самоуверенно улыбнулся, хмыкая себе под нос и так же вооружаясь катаной.

Сейчас было не до нежностей.

Братья медленно, как соперники на задании подходили друг к другу, становясь в стойку. Лезвие меча пока было опущено вниз, каждый напряженно и зорко всматривался в действия и мимику другого.

Итачи и Саске не двигались. Стояли как застывшие статуи, чувствуя, как от напряжения начинают ныть икры ног.

Шорох. Кто-то решил разорвать повисшее остолбенение. Старший из братьев сделал шаг вперед. Младший крепче сжал рукоятку катаны, как будто пытался заручиться ее поддержкой. Внезапно Итачи, до этого безотрывно смотрящий в глаза брата, отвел взгляд в сторону, и Саске инстинктивно перевел свои глаза от старшего, как тот тут же атаковал. Громкий звон, скрип металла и оба застыли, только уже скрестив оружие.

– Ты играешь, – прошипел Саске, вскидывая руку. Итачи ловко, словно клещами ухватился за его плечо, рывком пригнул к земле, но нанести удар не успел: младший брат выкинул вперед ногу, ударяя Итачи под колено. Тот отшатнулся назад, одновременно отражая нападение Саске своей катаной.