Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"
Автор книги: Prosto_ya
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)
– Матери я сказал, – снова подал голос Итачи, – что ты вечером заходил и случайно заснул, пока ждал, когда я разберу свитки.
– Хорошо, – наконец, хриплым от недавнего сна голосом ответил Саске. Окончательно поправив свою одежду, он дотронулся до седзи, как вдруг нахмурился, словно что-то вспомнив:
– Ты решил, что будет дальше?
Итачи повернулся.
Его глаза ничего не выражали, только лихорадочно блестели, но уже постепенно потухая.
– Давай попробуем выжить. Ты и я.
Саске внезапно улыбнулся в ответ.
К черту дождь, к черту миссию, к черту Хокаге.
К черту все запреты.
***
Фугаку важно и медленно прошелся по хрустящему под ногами песку, внимательно разглядывая темными глазами, как работают мечами два человека – один из шиноби деревни и бывший самурай, охранник самого феодала. Последний ловко атаковал тонким острым мечом, крепким как сталь, неоднократно оставляя косые прорези на одежде воина Конохи. Оба с криками бросались друг на друга, горя желанием проверить, чья сила возьмет; этот самурай был известен за пределами многих деревень и слыл едва ли не самым искусным мастером в своем деле.
Солнце скрылось за домами, заливая площадку боя серо-розовыми закатными тенями. Земля еще была влажной и скользкой от дождя, но песок, насыпанный под ноги, не давал бойцам измазаться и поскользнуться.
– Этот человек отличный боец, редкий мастер. Смотри, какие у него отточенные движения, видно, что он был в десятках сражений, – Фугаку указал пальцем на самурая. – Не хочешь проверить свои силы с настоящим противником, а не с теми детьми, с которыми ты имеешь дело? – Фугаку встал рядом со старшим сыном, но в этот раз уже придирчиво оглядывая воинов: какими бы они ни выглядели, Итачи, как и его младший брат, в глазах своего отца всегда был на порядок выше всех.
– Вы ведь настаиваете, отец?
– Именно, покажи ему, на что способен мой сын, – глаза Фугаку сверкнули не то гордостью, не то упрямством.
Итачи, на чьем теле сидело белое льняное косодэ и черные хакама, отточенным годами взглядом со вниманием и любопытством следил за движениями самурая. Если его называли самым сильным бойцом, если его слава так велика, если этот коноховец, уже упавший на землю, в изнеможении вдыхая воздух, так позорно проиграл – стало быть, тут нечего делать. Деревня слабаков, клан надутых индюков, гордецов, у которых одно оружие – собственная бравада. Единственную настоящую силу Итачи видел только в себе – он не признавал в этих словах отголоски эгоизма и большего самолюбия – и в младшем брате. Не отряд АНБУ, охранявший Хокаге, не самураи феодала, а только его родной брат был признан им сильнейшим и достойнейшим воином в деревне.
Саске всегда хотел стать таким, как его брат. Но в итоге детское желание переросло в желание стать лучше, чем Итачи – стать собой.
– Давай, Итачи! – крикнул кто-то из обывателей; узнав в старшем сыне Фугаку свою гордость, толпа воодушевленно подхватила возглас, и Итачи, очнувшись от своих мыслей, зорким и серьезным взглядом быстро оценил обстановку.
Бойцу из Конохи перевязывали прокипяченными тряпками множественные косые раны, самурай стоял посреди двора, сжимая свой меч и гордо оглядываясь по сторонам с насмешкой в глазах.
Фугаку твердо вложил в руку сына катану, поджимая губы.
– Не смей втоптать в грязь нашу честь, Итачи.
Итачи вышел на середину площадки, легко и изящно, восхитительно ненавязчиво обхватывая пальцами оружие. На этот раз не будет кунаев, рукопашного боя, сюрикенов. Только противник и только катана. Гениальность против мнимой силы. Глаза Итачи вспыхнули: отличная возможность проверить, чего ты стоишь.
Противники не стали по старой традиции представляться друг другу. Сразу, взмахнув оружием, кинулись вперед. Правила просты: драться сквозь раны до изнеможения.
Итачи, выбрасывая руку, легко и ловко пресекал атаки противника, то уворачиваясь, то отбрасывая вражеский клинок катаной, то меняя позицию на поле боя. Самурай двигался плавно, как кошка, готовый в любую секунду атаковать, но Итачи был спокоен. Вокруг него все стихли: вся деревня, не только клан Учиха, сбежалась посмотреть, как человек, которого боялись и уважали, будет защищать честь Конохи.
Взмах катаной – самурай отскочил с широко раскрытыми глазами и, как будто не веря в произошедшее, дотронулся до плеча: косая рана.
Бой неожиданно затянулся. Самурая начала одолевать тяжелая усталость; он, видя быстроту движений Итачи, видя его ловкость и силу, терял и терпение, и хладнокровие, и спокойствие. Итачи же начал раздражать затянувшийся бесполезный бой, затеянный отцом для потехи собственного самолюбия. Ему нанесли одно ранение в плечо, неглубокой, но длинный разрез, а самурай то и дело получал новые косые раны.
Внезапно Итачи понял, что ему надоело. Это было ниже него, слишком ничтожно, слишком глупо и недостойно человека. Поэтому он резко и неожиданно, выскочив из-за спины, одним ударом обездвижил противника, сбивая его с толку оглушительным нападением, а вторым взмахом повалил на землю, оглашая двор чужим хриплым стоном.
Зрители застыли.
Клинок катаны вонзился со спины, но намеренно прошел ниже критической точки. Итачи не нужна была смерть, еще одна смерть из тысяч других. Встав над поверженным врагом, он вытащил из его груди меч, покрытый пленкой алой крови. Одна капля медленно стекала вниз, сорвалась с острого лезвия и упала на сбитый и стоптанный песок, впитываясь в него и оставаясь на нем крупным плоским пятном вишневого цвета. Самурай корчился, стискивая зубы, кусая свои губы, чтобы не застонать. Итачи лишь воткнул катану рядом с его головой и выпрямился, смотря на врага сверху вниз:
– Это все?
Жители деревни и клана с уважением в глазах расступились перед Итачи, никто не произнес ни слова. Все были ошеломлены, напуганы, восторженны, и тут же как по сигналу прошелся гул радостных криков, какие-то мужчины басом выкрикнули имя Итачи с неподдельной звенящей гордостью в голосе. После этого толпа зашевелилась, ожила, ухнула и заликовала с криком: «Знай Коноху!».
Итачи видел действительно неподдельную гордость, восхищение, восторг на лице отца, но почему-то это снова, который раз оставило в душе чувство отрешенности. Он уходил вглубь толпы, он слышал, как Фугаку следует за ним, не спеша, важно, чинно, как глава клана, показавшего еще раз, какой силой владеет. Но на лицах людей, сияющих восторгом, Итачи видел слабый, но колкий налет страха. Страха перед силой. Перед его силой. В глазах каждого он видел не свое отражение, а восхищение мастерским убийцей, но не человеком.
Итачи каждый день вынужден надевать маску, становиться кем-то другим, но не собой, безжалостно проливать кровь, не понимая смысла всего этого – да, смысла не было никогда, Итачи только недавно это понял. Но даже если бы он захотел все бросить, сейчас уже было поздно: слишком крепко пристала к нему немая маска холодного лица, жестокой руки, хладнокровного ума и острого взгляда. В пучине, где в итоге всего наедине с собой оставалось только сходить с ума от лихорадочной мысли: «Кто я? Человек ли? Шиноби ли?», нет возможности скинуть маску, обнажить себя.
Перед кем?
Кто поймет? Кто скажет, что это правильно?
Идеальное спасение, лучшее спасение, когда находишь в себе что-то другое, не увиденное раньше, – Саске.
С ним не страшно быть иногда, очень редко чуть-чуть откровенным. С самим собой не страшно поделиться некоторыми чувствами, чтобы потом надеть маску убийцы с той мыслью, что после этого всего душу ждет отдых и упокоение.
Наконец, отец и сын вышли из шумной и тесной толпы, которая все кричала позади, только уже обращая внимание на поверженного самурая. Бесславное поражение было позором собственной чести. А позор можно загладить только самоубийством.
– Я горд тобой, Итачи, – Фугаку тем временем, засунув руки в широкие рукава кимоно, чинно, высоко подняв голову, шел с сыном, радостно прожигая его своим одобряющим взглядом. Итачи же не смотрел на него, равнодушно вперяя глаза вдаль, невольно нахмурившись.
– Ты сделал то, что и следовало ожидать от моего сына и наследника Учиха. Ты еще раз доказал, на что может быть способен наш клан.
Итачи внезапно с неподдельной злостью взглянул на отца, замедляя шаг.
– Я сделал это для деревни.
– Конечно, для Скрытого Листа, но раз ты Учиха, следовательно, в первую очередь для клана.
Итачи внезапно усмехнулся, чего практически никогда не позволял себе, лишь с братом, и то, когда был в плохом расположении духа. Холодно и даже с издевкой в тоне, а потом внезапно снова нахмурился, поджимая бледные губы. Взгляд темных глаз прожигал отца и окатывал его неожиданными злостью и агрессией, вместе с немым предупреждением. Фугаку невольно смутился взгляда сына: в нем было что-то властное и нетерпящее возражений.
– Опять клан. Вы только и можете это повторять. Вы все недооцениваете свои возможности, как можете по-настоящему оценить мои? Победитель тот, кто побеждает учителя. Мой учитель – вы, и если надо доказать клану, – последнее слово Итачи произнес с отвращением, – что я его гений, дайте мне победить вас. А если вы боитесь меня, тогда как и все остальные лежите и дальше в грязи и не вставайте.
– Что? – лицо Фугаку покраснело от гнева. Его губы вздрогнули, а взгляд пронзил сына стрелой ярости. Итачи так же остановился, обернувшись через плечо.
– Постоянно связан, – его голос начал набирать обороты, пока не достиг высшей точки. – Почему я постоянно связан обязанностями и кланом? Почему мне нельзя поступить так, как я хочу? Вот, что я думаю!
– Что ты говоришь? – Фугаку стиснул кулаки. – Ты бросаешь вызов мне и всему клану? Да что с тобой такое?
Итачи спокойно перевел взгляд вниз, на землю.
– Я просто говорю, что должен был сказать давно. Я теперь буду делать, что должен. Будучи дальше связанным, я ничего не смогу сделать для вас и деревни.
– Хватит нести чушь! – Фугаку дал сыну нетерпеливый подзатыльник, закипая от неожиданной ярости.
Чужой, стеклянный взгляд Итачи. Предупреждающий, глубокий, колкий.
Эти странные глаза всегда удивляли Фугаку своей в одно и то же время выразительностью и полным отсутствием какого-либо чувства в них. И пугающие, и привлекательные, и незнакомые, Фугаку давно не понимал, о чем думает его сын, и неизвестность его невероятно беспокоила: он терял своего сына. Всей семье было видно, что настоящего вкуса жизни у Итачи никогда не было. Откуда могли взяться эти слова, что на этот раз могло их породить?
Фугаку успел заметить во взгляде сына раньше не виданный блеск, мелькнувший на долю секунды.
Что это было? В таком человеке, как Итачи, это могло лишь настораживать.
Итачи в это время сделал мягкий шаг назад.
– Я позволил вам такую вольность, как будто я мальчишка, только потому, что вы мой отец. Но второго раза не будет, – и он, развернувшись, пошел быстрым шагом, оставляя позади вконец изумленного отца. Тот яростно сплюнул на землю, наконец, замечая, как вокруг застыли люди в немой маске страха и любопытства.
***
Пересохшие и потрескавшиеся губы были плотно сжаты. Руки, покоились на коленях, сбитых от очередного боя.
На улице разливались сумерки, покрывая за собой засыпающую деревню. Дождей снова не было, поля опять начали пересыхать, крестьяне таскали на своих сгорбившихся спинах большие кадушки с водой из реки, тяжело и устало передвигая ногами по заросшей траве. Кое-где выгоревшая и едва ли не испепеленная, она была как будто железная проволока на ощупь, по ней почти нельзя было ходить. Саске исколол себе ноги, пока брел с группой по полям, пока кутался ночью в выгоревший пепельный плащ, порванный внизу у подола в давней драке.
После недели отсутствия дома холодные татами в гостиной, где сидел отец, казались настоящим раем для грязного тела, которое в конец измучили на докладе у Хокаге. Саске искренне наслаждался приятным полумраком комнаты, опускающейся в сизую тень по мере того, как солнце садилось все ниже. Мать зажгла три свечи деревянного светильника, тенями плясавшими на стенах и то и дело освещавшими выпрямленную в спине фигуру отца, скрестившего ноги в позе лотоса.
Саске, только что отчитавшись перед Фугаку, молчал, желая немногое: смыть с себя грязь, помазать и перевязать раны и одеть свое юкато, пахнущее уютом и домашним теплом. Его любимое юкато темно-синего цвета.
Отец, наконец, открыв глаза, которые держал закрытыми на протяжении всего рассказа сына, встал, оперевшись рукой о татами. Саске мгновенно поднялся следом за ним, но едва заметно покачнулся: он долго не ел, был измотан в сражении, где они потеряли одного своего шиноби. Усталость была не смертельной, но довольно тяжелой, и поэтому Саске уже было все равно, что скажет отец.
– Что и следовало ожидать от моего сына. Я искренне рад, что ты отличился на миссии. Но впредь старайся не терять свою команду, от этого во многом зависит успех заданий и твоя собственная жизнь.
– Да, отец, – Саске поклонился, чувствуя вспыхнувшее в остывшей было крови торжество: слова Фугаку обладали почти чудесным свойством, Саске готов был слушать их каждый раз, принимая любую драгоценную, заработанную тяжким трудом, кровью и пóтом похвалу из уст своего отца, и неважно, в каком состоянии приходилось находиться.
– Саске, – Фугаку внезапно поднял согнувшегося в поклоне сына, крепко сжимая его мускулистые и натруженные плечи и смотря серьезным немигающим взглядом прямо в глаза того. Саске, вовсе не ожидавший этого, сначала не понял, что произошло, но все равно внимательно и доверчиво смотрел на отца, пытаясь понять, что значит эта непривычная для Фугаку скупая ласка. – Ты не представляешь, как я горд и рад, что у меня такие сыновья. Ты должен понимать и серьезно относиться к тому, что вы моя бесконечная гордость и радость, ты и брат не должны подводить нас с матерью и расстраивать.
– О чем вы, отец? Мы с братом всегда стараемся для вас с мамой, вы можете положиться на нас, – Саске, сбитый с толку, когда Фугаку начал трясти его плечи, крепко сжимая их и отстраненно прожигая взглядом запекшуюся рану на правом локте сына, непонимающе смотрел на отца.
– Я верю в тебя, Саске. Верю в Итачи. В вас обоих, пойми, я могу доверять и положиться только на одних вас как на самого себя. Вы – моя честь. Вы – моя жизнь. Ты, Саске, ты понимаешь, что значит быть честью и жизнью своего отца? Когда у тебя будут дети, ты поймешь это, сын. Только прошу об одном: никогда не думай так, как твой брат, – Фугаку отпустил плечи Саске, выходя из гостиной.
Саске все еще стоял на месте, отчужденно наблюдая, как пламя свечей светильника вспыхивает на стенах.
«Как брат?».
Саске нахмурился, медленно поворачиваясь к выходу.
«Странно, – он медленно выходил на веранду, обращая взгляд, ставший серьезным, с толикой напряжения, к побледневшему на западе небу, – что Итачи мог ему сказать? Его мысли… они очень запретные, неправильные, но вряд ли, что он сказал отцу что-то о нас, иначе бы родители не позволили бы мне к нему приближаться или изгнали бы Итачи из клана и деревни. Что такого мог сказать брат? То, что думал о клане? Даже тут у него неправильные мысли. Я люблю и восхищаюсь его неправильными мыслями, делающими брата другим, неизвестным мне, если бы только все они знали, как я их обожаю, но и не разделяю некоторые из них», – Саске посмотрел в спину удаляющемуся по деревянному настилу отцу. «Если бы он знал, что я испытываю к брату, а он – ко мне… прости, отец, но мы паршивые дети».
Внезапно Саске, решая вернуться опять в дом, к очагу и поужинать, застыл, напряженно вглядываясь в сторону, где одиноко удалялся отец, чьи плечи едва заметно опустились.
Навстречу отцу шел Итачи. Шел медленно, его юкато не шевелилось под ветром, ткань шуршала только под легкими движениями тела.
Сын и отец приближались друг к другу, но никто из них не думал поднимать опущенной головы. Вот они поравнялись.
Глаза Саске приобрели оттенок отрешенного изумления.
Фугаку и Итачи прошли мимо, даже не взглянув друг на друга, даже не почтив отца поклоном, а сына – кивком.
В этот момент внутри что-то замерло.
Брат приближался, шлепая босыми ногами по дереву, а Саске беспокойно и даже вопросительно вглядывался в него, неосознанно сжимая кулаки. Он старался не обращать внимания на то, что непривычным и незнакомым огнем вспыхнуло внутри. Он только пытался понять, что произошло в их семье.
Итачи с ним поравнялся, но даже не поднял головы, даже не взглянул, даже не шевельнул плотно сжатыми губами. Саске, словно задетый за живое, обернулся, тихо, но твердо и внятно позвав Итачи:
– Брат.
Тот остановился, оборачиваясь.
В первую секунду Итачи хотел пройти мимо. Он не хотел останавливаться, но когда брат его позвал, нельзя было молча уйти, ноги не могли больше двигаться. Увидев на лице Саске смесь испуга, непонимания и потерянности, Итачи не смог сдержать измученную и натянутую улыбку: за эту неделю он открыл в себе новое, раньше не замечаемое ощущение – он с изумлением осознал, что скучает по Саске, что еще способен делать это.
– Мы с отцом поссорились, не бери в голову. Все в порядке. Помойся и иди ужинать, уже темнеет.
Саске кивнул головой. Итачи, снова спрятав улыбку и опустив глаза к полу, сухо и слишком холодно кинул перед тем, как снова продолжить путь:
– С возвращением.
***
Сумерки, сгущающиеся с каждой секундой все больше, лились из открытых седзи, в которых светилось темно-синее, почти черное небо, наполняли комнату все большей вязкой темнотой, слипающей глаза. Саске, лениво не разжигая огня в очаге для света, сидел на своем месте у старой деревянной табуретки. Мать, перед тем как уйти спать, поставила сыну еду и даже хотела посидеть с ним, но Саске только покачал головой, отказываясь от ее общества: было позднее время, даже отец уже лег в постель.
Месяц еще не сиял на этой части неба, он был по другую сторону дома. Из открытых седзи снова доносилось шуршание кустов сада, как будто там кто-то осторожно бродил, неслышной поступью ступая на огромные плоские камни, разбросанные среди невысокой мягкой травы.
Саске, поужинав, маленькими глоточками пил воду, которую уже и не надеялся встретить из-за эпидемии в клане. Он медленно отпивал ее, прохладную и со сладковатым привкусом, не отрывая темных глаз от Итачи, сидящего напротив. Тот не возражал против того, что оба сидели впотьмах; наоборот, казалось, ему нравилось пить взбитый веничком чай из крошечной пиалы, растворяясь в звенящих сумерках.
– Из-за чего вы поссорились с отцом? – Саске отставил глиняный стакан, подпирая подбородок руками. Его все еще волновал этот инцидент.
– Ты до сих пор думаешь об этом? Забудь, ничего такого, ты же знаешь отца, он может разозлиться из-за любой мелочи.
– Но если учитывать, что ты думаешь и говоришь странные вещи, – недвусмысленно усмехнулся Саске, – я бы не сказал, что это такие уж и мелочи.
– Успокойся, это только наше с ним дело. Не лезь. Твое дело заканчивать с ужином и идти спать. Ты только вернулся домой, я знаю, ты валишься от усталости, – Итачи кончиком пальца провел по нижней губе, стирая с нее влажный след чая.
Саске не сводил свой взгляд с брата, наблюдая за тем, как тот пьет. Как тонкими бледными губами обхватывает тонкий край пиалы, как его горло вздрагивает при каждом глотке, как Итачи кончиком языка механически слизывает пенку с уголков рта. Его хрупкая фигура в черном хлопковом юкато на фоне открытых седзи и сада казалась чем-то невероятно изящным и легким из-за складок одежды и непринужденной позы.
Саске никогда не позволял себе наглости вот так рассматривать брата. Обычно он делал это тайком, так, чтобы обратить внимание на некоторые детали, а иногда вовсе не находил в себе потребности смотреть на Итачи, но сейчас во всю разглядывал его, пока в глазах не появился странный огонек.
Саске никогда не представлял, он даже не думал о той глупости и дерзости, чтобы представить брата с собой, или того в каких-либо откровенных позах, или совершающего будоражащие кровь действия. Если такое и случалось, то мутно, неопределенно, быстро, мимолетно и бездумно, как шутка сознания.
Когда брат слизал с края пиалы последние капли чая, терпение у Саске кончилось: он и сам не понял, когда уже очутился рядом с Итачи, когда успел взять из его рук пустую пиалу и положить свою ладонь на его теплую щеку.
– Что ты делаешь? – тихо спросил Итачи, как будто с ними рядом находился кто-то еще, готовый подслушать все до мелочей.
– Думаю, как мне раньше не пришло в голову вот так быть рядом. Ты был так далеко, а теперь вдруг близко, совсем близко. Я догоняю тебя, брат. Что думаешь, если ты превратишься в ничто на моем фоне? – Саске, словно опомнившись, отстранился. Он сел рядом с Итачи на татами, чувствуя, как сзади в спину упирается тупой и твердый край стола.
Итачи едва заметно приподнял уголки губ. Он протянул руку вперед, касаясь мягкого воротника юкато брата, пробегаясь по хлопку кончиками пальцев и дотрагиваясь до яремной впадине на шее, замечая, как участился пульс Саске. Итачи со спокойным удивлением от приятного ощущения наслаждался прикосновениями к его коже, к ткани одежды и уже совершенно без улыбки вглядывался в лицо младшего брата, пока не сказал достаточно серьезным и строгим тоном:
– Я хочу, чтобы ты кое-что помнил. Мы необычные братья. У нас есть только мы с тобой. Даже если это будет всего лишь преграда, которую тебе надо преодолеть, я всегда буду с тобой. Даже если ты возненавидишь меня, для этого и нужны старшие братья.
Саске подвинулся к брату и осторожно, как будто нерешительно нагнулся к его лицу, приоткрывая губы.
Итачи было необычно и странно видеть Саске таким, по-настоящему желающим чего-то большего чем слова, братские объятия, щелчки по лбу – в нем пробудились его мужские инстинкты; особенно необычно и захватавающе было чувствовать то же самое внутри себя – запоздалое пробуждение молодой крови. Саске твердо упирался руками о колени своего брата, отрезая пути к отступлению, и Итачи не мог не признать, что это приносило волнующее ощущение, которое прежде никто из них не испытывал.
Это была та самая головокружительная жизнь.
Итачи молча смотрел в глаза напротив испытывающим взглядом. Неужели он мог когда-то думать о том, чтобы уничтожить все это из своей жизни?
Казалось, что сейчас закружится голова.
Итачи больше не думал о сомнениях или о том, хорошо для брата это или плохо: они оба решили так и договорились, ведомые собственными мыслями и чувствами. Все было естественным, нужным, правильным, что никто и не смел думать о том, что так нельзя делать. Все было разрешено, больше границ между ними не существовало. Это была свобода, о которой мечтал Итачи. То, что эта свобода запретна, только еще больше подстегивало на дальнейшие действия.
Саске, приблизившись, кончиком языка слизал полузасохшую пенку с нижней губы брата, прикусив ее острыми зубами. Рука Итачи, теплая и тяжелая, легла на его затылок, аккуратно сжимая мягкие волосы; другая коснулась одними кончиками пальцев до чувствительного места между лопаток, заставляя Саске внезапно вздрогнуть и задержать на секунду дыхание. И Саске не выдержал: сжав пальцами ткань хлопкового юкато на плечах брата, он впился в его губы.
Итачи резко вздохнул, напрягаясь и одновременно расслабляясь, отвечая; внутри все незнакомо сжималось, пока не загорелось огнем.
Оторвавшись от губ старшего брата и хрипло задышав ему на ухо, смотря, как их волосы смешиваются, переплетаясь друг с другом, Саске прижимался к телу Итачи и, своим животом касаясь его, опираясь на его плечи, неосознанно откидывая голову назад и шипя сквозь зубы, терся о нечто твердое, что упиралось ему в бедро. Внизу живота что-то скручивалось, собиралось в плотный комок, несущий напряжение и удивительно приятное ощущение жара внутри себя. Итачи обнимал младшего брата за лопатки, закрыв глаза, тяжело дышал ему во впадину на шее, всякий раз вздрагивая, когда Саске касался своим пахом его.
Руки, блуждающие по молодому телу, осторожно касались его, словно точно знали, где надо прикасаться; губы, мягкие, сухие, покрасневшие; кровь, почти кипящая, стучащая в висках.
Саске едва ли не дрожал, извиваясь в руках брата и сидя у него на коленях; терся своим телом о его, вцепившись в волосы Итачи, шипя и требуя, чтобы его сжимали в своих руках сильнее. Как только холодные пальцы старшего брата забрались под край длинного юкато, ложась на горячие бедра Саске, тот, коротко усмехнувшись, впился в губы Итачи, толкаясь бедрами ему навстречу.
Итачи не понимал, что происходит. Он чувствовал, как его губы, уже припухшие от ласк, целуют и тянут на себя, рычат в них, покусывают, вскидывая бедрами и все больше прижимаясь к его горячему животу.
Сопротивляться безумию было бесполезно, Итачи понял это, как только увидел взгляд младшего брата.
Саске не помнил, когда оказался на прохладном татами со спущенным на одно плечо юкато, раздвинув ноги и позволяя Итачи тереться о свой живот, подавляя вздохи и закусывая губы, чтобы не простонать. Старший брат припал к его лицу с восхищением, вздрагивая от тесного контакта, целовал горячие щеки, дрожащие веки, прокусанные губы, ощущая, как рука Саске настойчиво гладит его гладкую грудь, другой рукой лаская себя. Итачи, заметив это, нахмурился, сбрасывая ладонь брата с его же груди и, нагнувшись, начал прикасаться к его горячей коже сам, толкаясь все быстрее. Духота накалялась, становилась неимоверно тяжелой. Им обоим было смешно думать о том, чем они занимаются на полу в том месте, где завтракают родители и готовят на очаге пищу.
Внезапно они резко застыли, услышав где-то в доме легкие, острожные шаги. Итачи и Саске, в мгновение взглянув друг другу в глаза, тихо, но быстро встали; старший брат ловко помог младшему, натягивающему на обнаженное плечо юкато, встать, и они вместе бесшумно выскользнули в открытые седзи, стараясь как можно тише ступать по прохладной и мокрой траве.
Казалось, что в саду воздух был обжигающе ледяным, но в то же самое время он отрезвлял. Продолжая крепко держать Саске за руку, чем тот наслаждался и только крепче сжимал ладонь, Итачи быстро поднялся на длинную и темную в ночи веранду, замечая, что в доме погашены огни. Быстро, почти бегом они обогнули угол дома и юркнули в открытые седзи гостиной, где еще не закрыли на ночь ширмы. Итачи, кончиками пальцев открыв проход в коридор, потянул за собой Саске, который чуть задержался, закрывая все так, как оно и было. Итачи мягкой поступью кошки осторожно шел по дому, прислушиваясь к далеким шагам в глубине поместья. Скорее всего, это была мать. Проверяет, закрыты ли на ночь седзи и ставит свечи на Камидану.
Внезапно шаги стали чуть громче; Саске осторожно, но требовательно потянул брата на себя, едва сдерживая рвавшийся смех, и, открыв проход в свою комнату, оказавшуюся ближе, чем комната брата, скользнул туда, потянув Итачи за собой. Оказавшись у младшего из братьев, оба затихли, чутко вслушиваясь в то, что творится за перегородкой.
Кто-то прошел мимо. Спустя минуту все замерло в мертвой тишине.
Саске хмыкнул. Опасная ситуация только еще больше взвинтила его, и теперь он, горячо дыша в губы все еще возбужденному брату, непослушными пальцами пытался развязать свое оби (1), которое никак не хотело поддаваться напору дрожащей от напряжения руки. В конце концов, с раздражением оставляя это дело, Саске повалил брата на пол, спуская одежду со своих плеч и прикладывая указательные пальцы к его и своим губам: перегородки были очень тонки.
Внутри у Саске все трепетало, и он не мог спокойно лежать.
Сидя на бедрах брата, он переплетал свои пальцы с чужими, закусывая губы и откидывая голову назад, терся о тело Итачи, постанывая сквозь зубы. Наконец, потеряв всякое терпение и нагнувшись к лицу старшего брата, Саске прошептал, засовывая руку Итачи к себе в белье и кладя на свой твердый член:
– Трогай меня тут.
– Откуда столько разврата? – усмехнулся Итачи и скинул Саске на пол, ложась между его ног. Саске, вздрогнув, коротко вздохнул, носом вбирая живительный воздух. Итачи нравилось ласкать его бедра, ногтями расцарапывать их; он удивлялся себе, откуда у него могло взяться столько энергии, страсти, когда он, пальцами поглаживая низ живота брата, лег между его ног, целуя лицо напротив.
– Брат.
– Что? – Итачи вздрогнул, приоткрыв рот и задохнувшись, когда руки брата начали сжимать сквозь ткань одежды его член.
– Мне не доставляет удовольствия твоя тряпка.
Итачи коротко усмехнулся, но раздеваться не стал, и одновременно с братом, смотря ему в глаза, начал скользить ниже, пальцами задевая чувствительные места внизу напряженного живота; они одновременно вздрагивали и шумно вдыхали носом воздух, замирали и задерживали дыхание, пока их руки не коснулись возбужденных членов друг друга.
Нежели это все возможно?
Для них обоих это было почти роковым открытием. Оказалось, что их тела предназначены не только для убийств, они могут ласкать, желать, отдаваться, брать; оказалось, что руки созданы не только для того, чтобы держать оружие, они способны быть нежными, требовательными, способны касаться так, что темнело в глазах от терпкого наслаждения; оказалось, что угольные глаза могут смотреть туманно, горячо, блестеть не от вида боя, а от дыхания другого человека рядом; оказалось, что голос может быть не только холодным, ледяным, безжалостным, но и умеет глухо постанывать. Оказалось, что помимо жизни шиноби есть еще что-то важное, что-то головокружительное, что-то безумное, как переплетение рук, объятия, глухой шепот, блестящий взгляд; наслаждение, чуждое раньше, рождалось из неоткуда, охватывало, стискивало.
Шиноби не совершенен.
Он так же умеет разбиться вдребезги под давлением взгляда черных глаз напротив.
Быть с братом, быть с ним так, как не был ни с кем прежде; отдаваться, брать, желать, просить, отказывать, играть, ласкать, быть и нежным, и убийственно жестоким, – оказалось, что это возможно.
Возможно коснуться Итачи так, чтобы он опустил свои веки, судорожно выдохнув воздух из полуоткрытых губ.
Возможно коснуться Саске так, чтобы его леденяще мрачный взгляд загорелся прежде непознанным огнем желания.
Они впервые открывали это для себя.
Саске, не понимая, что творит, раздвинул ноги еще шире, поддаваясь напору ласкающей его руки. Он не целовал Итачи, их языки лишь соприкасались, переплетаясь, без контакта губ, в этом бреду не до ласк. Только животная страсть, только понять, узнать – как это?
Саске начал нетерпеливо, едва почувствовал на себе горячие пальцы, толкаться в плотное кольцо руки брата, смотря в его почти алые от кипевшей страсти глаза и позволяя в исступлении гладить свое тело.
