Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"
Автор книги: Prosto_ya
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)
Возможно, все дело было в пережитой им войне, которую он встретил один на один. Родителям было не до него: один воевал, другая носила в себе младшего сына. Оглядываясь назад, Фугаку был склонен думать, что для Итачи это было предательством – видеть кровь, смерть, насилие без утешения, без помощи, без крепкой руки отца, которая закрыла бы его глаза, уши и прижала к себе, спрятала под свою одежду; мать делала, что могла, но ее ноша в виде вынашиваемого ей младенца была слишком болезненной и тяжелой, чтобы обращать на старшего сына все внимание.
Искалеченные понятия о жизни, о любви, о смерти. Это все могло бы оправдать.
Фугаку помнил не по-детски напуганные войной глаза Итачи, его плотно сжатые губы и крошечную фигуру, завороженно смотрящую на разлагающиеся исковерканные трупы. Но даже тогда он не плакал. Он молча грустил и слушал, как его учили выживать.
Фугаку хотел, чтобы сын не боялся крови, знал жестокость людей и смотрел на войну с высоко поднятой головой, умел выжить самостоятельно. Но сейчас, смотря на свою руку, он думал, что если была бы возможность вернуться назад в то время, он бы обнял своего сына, поднял бы на руки и спрятал его лицо от ужасов, покачивая на руках четырехлетнее тельце своего ребенка.
Возможно, дело не в том. Возможно, Итачи и сам не знает, не помнит, почему он замкнулся. Может, он всегда был таким, со временем некоторые черты характера затухают, другие ярче разгораются.
Но в любом случае Фугаку не заметил того, как Итачи стал чужим. Вернее, слишком поздно заметил.
…… Вечерело. Распаленное летнее солнце опустилось за смолкающий лес, распугивая на горизонте сгущающиеся сумерки, постепенно овладевавшие жизнью. Как ни странно, но ярко-оранжевый, сочный и горячий диск совершенно не грел грешную землю Страны Огня. По утрам стояли небывалые холод и сырость от туманов и упавшей росы; днем гнул высокую сорную траву к земле противный промозглый ветер; вечером, когда холодное солнце заходило, становилось совсем зябко, зато люди, не обремененные засухами и жарой, плодотворно трудились на полях.
Вдали, верно у засаженных рисом затопленных полей, кричали летавшие низко-низко над пыльной и сухой землей ласточки; в высокой и на удивление не выжженной траве притаились цикады, заливаясь своими песнями. На ровную площадку опустилась темная тень от деревьев, земля, так и не прогретая на солнце, совсем окоченела, была как лед для голых ступней.
К коже босых горячих ног постоянно прилипали мелкие листочки, камушки и пыль. К тому же, было холодно и неприятно стоять на твердой земле, да и в леденящей мокрой траве не было лучше.
Громкий крик ласточек, крик, который почему-то до боли глубоко внутри любил слушать Итачи, разносился все громче и громче, отчаянно нарастая, звеня своей оглушительностью в ушах.
Итачи любил те вечера, когда солнце уже садилось за горизонт, покрывая все голубыми сумерками. Тогда в последних аккордах сливались голоса птиц и насекомых, вспыхивали и замолкали, уступая дорогу безмолвию ночи.
Итачи тяжело дышал, из последних детских сил маленькой руки сжимая казавшийся невероятно тяжелым и огромным кунай. Итачи почти не играл с другими детьми в их шумные игры. Не хотел, не было интереса, его не звали, да и без того были более любопытные занятия. Отец давно показывал сюрикены и кунаи, соблазняя ими, это нравилось Итачи, как и мысль о том, что он когда-нибудь станет лучшим шиноби в истории деревни.
В нем росли тщеславие и честолюбие; то, что его ставили выше других детей, не могло повлиять на него в положительном плане. Борьба с этими чертами и одновременное покорение и потакание им – мальчик и боролся, и сдавался: он был слаб, чтобы понять и себя, и истинные цели.
Фугаку стоял напротив, скрестив руки на крепкой груди. Он оценивающе и пристально осматривал уставшего сына и, наконец, произнес:
– Ты просто ленишься. Представь, что я твой враг, я сейчас убью тебя. Нападай, попытайся ранить меня.
Итачи молчал, по-прежнему сжимая в руке оружие. Сделал шаг – и внезапно споткнулся, падая на колено. Кунай выпал из рук, Итачи продолжал тяжело дышать.
Это был второй час изматывающей тренировки. Второй час бессмысленных слов отца, игр с настоящим оружием. Спина вспотела, и рубашка прилипла к влажной коже, неприятно стягивая движения. Итачи подобрал кунай, вставая с земли.
Он никогда не говорил: «Я устал, я не хочу». Он молча делал то, чему учил отец. Он сам же и хотел этого.
Но сегодня Итачи действительно устал. Смотря под ноги, он понимал, что вряд ли сможет двинуть ими.
Фугаку вздохнул, потирая лоб. Разумеется, он был чрезвычайно доволен успехами сына, который меньше чем за неделю уже научился кое-как нападать в его пятилетним возрасте, когда некоторые дети до сих пор плохо владеют своим телом, но сегодня его сын был слишком вялым и непохожим на себя.
– Итачи, – Фугаку серьезно и требовательно посмотрел на сына. Тот как всегда внимательно взглянул на отца, поднимая вверх свое детское лицо. – В жизни бывают такие моменты, когда у тебя нет сил, но нужно бороться. Сила заключена именно в том, чтобы преодолевать такие моменты. Я знаю, что ты еще ребенок, тебе рано овладевать искусством шиноби, но ты от рождения способный к этому, я не могу пустить такой талант на самотек. Смотри, чему ты уже научился. На тебе лежит будущее клана, на тебе лежит сотня жизней, на тебе лежит деревня. Забудь, что я твой отец. Нападай как на врага. Помнишь, как люди на войне из последних сил вставали? Давай, Итачи, напади, забудь об усталости и чувствах. Тут, на тренировках, я тебе не родитель, а всего лишь враг. Напади, не стой! – Фугаку кричал, но Итачи не шевелился, только сжимал и разжимал руку, смотря вперед.
– Не будь слабаком, давай, не разочаровывай меня. Итачи! Ты должен делать то, что я говорю.
Стиснув зубы, Итачи сделал неуверенный шаг вперед, еще один, еще и, наконец, сорвался с места, налетая на отца. Тот отошел в сторону, но Итачи нападал, судорожно вдыхал и выдыхал воздух, пока руки Фугаку не повалили его на землю.
Поражение.
Он еще слишком слаб.
Итачи так и остался лежать, закрывая от изнеможения глаза. Единственное, что он сейчас чувствовал, это ненависть.
Обязанный отцу, обязанный клану, обязанный деревне.
Всегда кому-то обязанный почти с рождения.
Даже честолюбие не имело тут своей роли.
Итачи был не глуп в свои пять лет, прекрасно понимал все как взрослый.
От него что-то хотели, требовали, вынуждали что-то делать. Все, всегда, всю маленькую жизнь.
Гадко. Как же это гадко! Это неправильно!
Итачи стиснул зубы, вставая и чувствуя, как ему за плечи помогает подняться отец.
Странная вспышка отвращения. Впервые в жизни он испытывал такое отвращение. Итачи не мог понять, почему его испытывает.
Фугаку поджал губы, виновато отряхивая спину сына и понимая, что переборщил.
– Ладно, Итачи, на этом все, – он погладил сына по голове. Итачи все так же молчал.
– Ты молодец, я горжусь тобой. Что и следовало ожидать от моего сына, – Фугаку хотел было присесть перед мальчиком и стереть с его щеки пыль, пусть изменить своему методу воспитания, но приласкать выкладывающегося на полную сына, как внезапно позади раздался хриплый женский крик:
– Фугаку-сан!
Отец и сын как по команде одновременно посмотрели в одну сторону.
На краю тренировочной площадки у веранды дома стояла одна из их родственниц, старая тетка, хозяйка пекарни. Она, приложив руку к вздымающейся груди, тяжело дышала, видимо, очень спешила найти главу клана.
У Фугаку к горлу стремительно подкатил комок. Не успел он что-то сказать, подумать или сделать, как женщина крикнула, махнув рукой:
– Сын, у вас опять родился сын!
Итачи безразлично и безучастно переводил взгляд от отца к тетке, не слушая, о чем они говорят между собой. Потом он равнодушно отвернулся в сторону, пользуясь тем, что отец отвлекся.
Итачи смотрел на птицу. На серую маленькую птицу, опустившуюся недалеко на траву. Она даже не то чтобы опустилась, а неуклюже упала в заросли репейника и начала там трепыхаться, жалобно открывая свой клюв и всплескивая крыльями. Потом, выпутавшись, распласталась по земле и завозилась там, потягивая за собой одно из крыльев.
«Подбита», – Итачи долго еще смотрел, как птица пытается взлететь, тянется, но помочь он ей ничем не мог. Ему хотелось ее взять на руки, осмотреть, Итачи как никогда было жаль живое существо, но двинуться с места он не мог: за руку его держал отец.
Итачи напряженно и жалобно смотрел на держащую его ладонь и начал тянуть ее на себя, неприятно сморщивая свое красивое лицо. Он не мог понять, что сейчас владело им. Лихорадочное желание освободиться, почти страх и ужас, но тетка ушла, а отец повернулся к Итачи, и тот застыл, с изумлением и недоверием вглядываясь в лицо Фугаку.
Тот улыбался. Искренне и открыто, смотрел как будто и на сына, и сквозь него одновременно. Присел перед Итачи и взял его под руки, резко отрывая от земли и поднимая вверх, усаживая тем самым на свои руки.
Поцеловал. Впервые за много лет поцеловал своего сына в лоб, крепко обнимая его.
Итачи странно и как будто в ступоре смотрел на своего отца, сбитый с толку неожиданной лаской и даже недовольный ей: он не был привык к этому.
– У тебя родился младший брат, Итачи, – Фугаку заглянул в глаза старшего сына, чтобы увидеть там радость или ревность, но то, что он заметил, неприятно поразило его.
Это был абсолютно пустой и безразличный взгляд невероятно темных глаз. На лице не вспыхнуло ни эмоции, скорее наигранное недоумение, спокойное и безмятежное.
Это был чужой взгляд. Странный взгляд, которого Фугаку раньше не замечал. Совсем не детский, но и не взрослый, по-неземному серьезный и холодный. Не взгляд ребенка на своего родителя, что-то другое, невероятно незнакомое, опасное.
Взгляд, оставшийся на всю жизнь.
Выражал он один-единственный вопрос: «И что?».
В рождении брата Итачи не видел ничего необычного. Просто еще один ребенок в семье, о котором будут так же заботиться. Никаких эмоций, нет даже любопытства к новой жизни. Просто недоумение от внезапной радости отца.
Фугаку, избегая смотреть в глаза сыну, немного встряхнул его.
– Ты не рад?
Итачи пожал плечами.
– Ничего, – Фугаку опустил сына на землю, – познакомишься с ним, и он тебе обязательно понравится.
– Хорошо, отец.
Фугаку, развернувшись, уходил. Его большая и крепкая фигура, или только так казалось, удалялась все дальше к дому, а Итачи внезапно свободно вздохнул. Еле-еле шевеля ватными от изнеможения и усталости ногами, он дошел до птицы, куда, он сам не понимал почему, так рвалась его душа. Мягко опустился на колени и замер, печально улыбаясь: птица была мертва.
Итачи кончиком пальца гладил ее гладкие перья, мягкие и удивительно холодные, потом осторожно взял ее, уже начинающую затвердевать, в руки и положил под дерево, почти засохшее, изъеденное насекомыми.
Эта птица так же хотела жить, петь, хотела подняться, вырваться на свободу, как Итачи тщетно дергал свою руку.
Но нечего было делать. Он поднялся с травы и пошел вслед за отцом, как ему предписывали идти всегда……
Микото подсела рядом, поправляя складки своего юкато и аккуратно пододвигая к себе принадлежности для письма. Спокойно взглянула на Фугаку, опустившего свою руку вниз, обреченно и как будто вопросительно смотря на жену.
– Я напишу, – пояснила она и развернула свиток, ожидая того, что ей скажет муж. Тот кивнул.
Все это можно было назвать самой гадкой идеей и отвратительным раскладом дела. Но выбора ни у Фугаку, ни у жены больше не оставалось.
– Пиши, – сухо, со строгой ноткой приказал он.
…… – Не приучай его к рукам, иначе так и будет проситься, чтобы его взяли, – седзи закрылись.
Итачи оставили одного в небольшой, тихой и пропахшей сухой травой комнате, с плотно закрытыми перегородками, где в плетеной корзине что-то издавало странные беспомощные и сдавленные звуки: не то писк, не то стон, не то крик. Нечто неопределенное, неприятное для уха, не слышавшего этого раньше.
Итачи острожными и мягкими шагами, чтобы не шуметь и не делать резких звуков – работал скорее инстинкт, – подошел к корзине, с опаской заглядывая туда.
Ему все же было любопытно увидеть человека четырех дней от рождения, который теперь будет жить с ними в одном доме.
То, что называлось теперь младшим братом, лежало закутанное в тканое полотно. Красное и сморщенное лицо ребенка ничуть не располагало собой Итачи, даже чем-то отталкивало; слабо сжатые пухлые розовые пальчики в кулачки, дергающиеся изредка перед лицом, казались нелепыми и неестественными, кукольными – неужели этот комок непонятно чего когда-нибудь превратиться в полноценного человека?
Итачи не чувствовал к брату ничего по-родственному теплого, безразлично и безучастно смотрел на комочек перед собой, потому что родители сказали, что надо познакомиться с младшим братом. В свои года Итачи понимал такие слова, как клан, обязанности, честь, сила, долг, но слова «брат» понять не мог.
Что это? Зачем это?
Все, что видел Итачи в жизни, имело свой смысл, малый или большой. Все было нужно для каких-то определенных целей, с определенными мотивами; мир вокруг создан для того, чтобы пользоваться им в достижении своих стремлений. Мать нужна, чтобы кормить и одевать. Отец – чтобы учить и воспитывать. Другие дети – чтобы в будущем соперничать с ними на экзаменах, а пока пытаться как-то общаться с ними. Учителя – чтобы наставлять и передавать свои знания и умения. Все на земле имело свой смысл, кроме одного-единственного существа: младшего брата.
Итачи не видел в нем никакого смысла. Все, что в нем можно было увидеть, это отвратительную жалкую беспомощность и уязвимость перед абсолютно чужим миром.
Итачи, как только его брат издал нечто похожее на вскрик, нагнулся ниже, опираясь на край корзины.
«Ведь он ничего не знает обо мне. Не знает, что я тут стою, что у меня болят ноги, и о чем я мечтаю в этой жизни. Я ему никто, ему еще все никто. Представить только, – Итачи с холодным любопытством оглядывал вздрагивающие щеки младенца, – какой он, наверное, глупый. Он же ничего не знает, ничего не умеет. Из него можно сделать все, что захочешь. Абсолютно все. Самому, своими руками. Какой он странный. Да, странный, необычный, другой».
Младший брат был действительно другим. Он никак не реагировал на Итачи, по-прежнему дергая сжатыми кулачками и сморщивая красное лицо: у него были свои проблемы, свой мир, отдельный от старшего брата и ото всего вокруг.
Взрослые настороженно относились к Итачи за его недетский взгляд. Дети не понимали его, он – их.
Резкий крик вывел Итачи из минутного оцепенения. Совершенно не понимая, что и зачем делает, он не успел опомниться, как уже держал брата на руках, покачивая его.
Инстинкт. Секундное движение, и Итачи уже непонимающе смотрел на Саске.
Брат оказался неожиданно слишком тяжелым, тяжелее, чем он выглядел и можно было себе представить, и ужасно теплым. А еще таким крошечным и слабым, что Итачи на его фоне почувствовал себя необычайно сильным, знающим, умелым. Раньше, со взрослыми, Итачи такого не ощущал. Он понимал, что слабее их всех, но сейчас все было иначе. Иначе откуда взялось ощущение неимоверно бьющей силы?
Откуда ощущение тепла и покоя?
И покоя ли?
«Что это такое?», – Итачи напряженно и пристально вглядывался в брата.
Что же это за существо? Что оно принесло с собой? Итачи больше не чувствовал, как у него болят от недавней тренировки ноги, не чувствовал, как саднит от пореза рука. Ему хотелось тренироваться, быстрее, больше, становиться совершеннее.
«Чтобы потом я смог научить брата всему. Чтобы я сам создал его таким, каким он должен стать».
Эта мысль, скользнувшая на задворках сознания, успокоила Итачи и принесла странное чувство удовлетворения. Своей простотой, или бескорыстностью, или теплом, или случайностью.
Итачи, держа на руках брата, привыкал к его теплу. Оно было приятным, приятна была тяжесть крошечного тела. Все это относилось к числу того, чего Итачи еще ни от кого не чувствовал.
Младший брат был другим, не таким, как все.
Он был чем-то ужасно знакомым и ужасно чужим, беспомощным и одновременно ужасающе сильным; казалось, его тепло не иссякнет, оно привязывало к себе раз и навсегда.
Итачи учили тому, что надо помогать клану, охранять и заботиться о людях в нем и в деревне, но он не понимал этого. Вернее, понимал, но отстраненно, но до конца.
У него не было какой-либо ясной цели, все было размытым, неясным и призрачным, пустым. Он не знал, что точно ему защищать и от кого, чем дорожить и ради чего.
Сейчас краски вокруг приобрели более четкие оттенки, размытая картина сменилась резкой, режущей глаза.
Перед Итачи был чистый и ничего не знающий ребенок, которому безразличен клан, безразлична погода, безразличен тот, кто его сейчас держит на руках, лишь бы только качали и успокаивали, кормили и меняли пеленки, ему нужно лишь тепло и уход, он не знает ни о войне, ни о Хокаге, ни о лжи и крови мира, в который окунется. У него своя, другая жизнь, странная, непонятная и простая, пока еще без налета цинизма и жестокости. Ужасно трогательная своей простотой. Абсолютно чистый лист, который сложишь, как захочешь, так он и будет сложен на всю жизнь.
Младшему брату были не понятны чувства и мысли Итачи, он не знал о его существовании, будучи на его же руках и под его же пристальным взглядом, и это изумляло Итачи, приводило в замешательство.
Он дотронулся указательным и средним пальцами до слабо сжатого кулака младенца. Брат вздрогнул и обхватил красной сморщенной ладонью протянутые ему пальцы, вероятно думая, что ему дадут это как материнскую грудь.
Уголки губ Итачи дернулись.
Тепло.
Он не помнил за собой настолько бьющей фонтаном энергии.
«Я живу. Я живой».
Итачи улыбнулся.
Он не любил Саске. Это не была любовь, Итачи еще этого не знал и не чувствовал. Это было простое принятие младшего брата в свою жизнь, смирение со сосуществованием с ним.
Какой смысл имеют слова «младший брат», Итачи поймет только в будущем, ведь у каждого слова и предмета свой смысл.
И это были его сила и его жизнь.
Младший брат, игнорируя Итачи и требуя молока матери, резко оттолкнул протянутый ему палец, опять капризно и настойчиво закричал, дергая ногами и открывая узкие щелочки темных-темных глаз. Глаза настоящего ребенка Учиха: бездонно черные.
– Привет, брат, – Итачи усмехнулся.
Неожиданно искренне и тепло.
Фугаку молча стоял в дверях. Он редко видел старшего сына таким странным и не смел даже подойти и нарушить гармонию, от которой нечто глубоко внутри почти неприятно сжалось……
Микото четко отпечатала на свитке последний символ и аккуратно, чтобы не размазать густые чернила, свернула тонкую бумагу, протягивая ее мужу. Фугаку, снова опомнившись от своих мыслей, взял в руки протянутый ему сверток и потянулся за печатью с гербом клана.
Итачи не сошел с ума, не развратился, не стал безумцем.
Та улыбка не была братской. Итачи не знал, что такое братские и не-братские чувства. Он чувствовал, что чувствовал, для него все было одно, он раз и навсегда полюбил и зациклился на том, что дало ему почувствовать собственную силу и значимость. Как и Саске.
Почему?
Фугаку не мог понять, от этого ему и хотелось рвать на себе волосы с горькой досады. Он никогда не понимал своих детей и то, что связало их.
Печать шлепнулась о свиток. Готово.
Внезапно с веранды в гостиную резко упала большая тень, послышался звук громкого шарканья обуви и скрип доски. Микото и Фугаку разом обернулись.
Наруто, громко дыша от быстрого бега и задыхаясь, стоял у открытых седзи, не смея в обуви ступить дальше порога дома. Он держался за раздвинутую ширму и его взгляд выражал такую решительность, что Фугаку, нахмурившись и подумав сначала о том, чтобы прогнать раздражающего своей бестактностью наглеца, не сказал ни слова, лишь вопросительно изгибая бровь и ожидая объяснений того, что значит столь дерзкая выходка.
Микото же, побледнев от неожиданности, расслабилась, так же останавливаясь взглядом на непрошенном госте.
– Простите, – поклонившись, быстро сказал Узумаки, шумно сглатывая и оттирая со лба пот. – Мне Саске как-то показывал черный ход, я вошел без спроса, потому что у парадного входа вы не отвечали.
– Что тебе нужно? – голос Фугаку был спокоен, но тверд и насторожен. Он не любил Наруто.
– Я понимаю, что вы никогда не были рады меня видеть, а тем более сейчас. Я бы не пришел и не потревожил вашего спокойствия, но я хочу помочь Саске. Если вам что-то нужно, просите, я помогу всем, могу я или нет. Я не брошу своего друга в беде. Я сделаю все, что угодно, Фугаку-сан, Микото-сан.
Микото, с осторожностью смерив Наруто взглядом темных глаз, вопросительно взглянула на Фугаку, будто спрашивая, стоит ли доверять мальчишке. Отец семейства молча, как будто так же раздумывая над чем-то, потянулся за печатью, снова скрепляя ею другой край свитка. После минуты молчания, мужчина, наконец, поднял голову, сжимая в руках сверток:
– Чем же ты поможешь, желторотый?
Наруто нахмурился, явно уязвленный в больное место несправедливой усмешкой.
– Ты ничего не сделаешь, такие как ты в таких ситуациях сидят дома и не высовываются. Но если действительно так сильно хочешь помочь, – Фугаку ловко кинул свиток Узумаки, который с быстротой молнии цепко схватил его, – то отнеси это к Шимуре Данзо-сану лично ему в руки. Попроси письменного ответа сразу же. Потом принесешь. Хокаге нет смысла показывать, глава Корня АНБУ сам все решит.
– Это поможет Саске? – Наруто, прищурившись, осмотрел свиток.
– Надеюсь, – Микото встала с пола, оправляя край кимоно.
Наруто, прижав руку к налобной повязке со знаком шиноби деревни Листа, поклонился.
– Да, Фугаку-сан, Микото-сан! Я клянусь, что не подведу вас, те байо!
***
Раздался глухой короткий стук по другую сторону двери, как будто что-то нечаянно уронили; чьи-то приглушенные голоса, доносящиеся как жалкий и подвывающий гул ветра в пустых трубах домов осенью. Саске приоткрыл сонные глаза, морщась от боли, когда попытался сесть удобней; затекшее тело отказывалось двигаться, как будто оцепенев после долгой ночи.
Сколько прошло часов или минут?
Итачи еще спал; скрестив руки на животе и подогнув под себя ноги, он настолько сжался от холода, что казался совсем хрупким и беззащитным больным. Оба брата сидели, прислонившись к холодной стене камеры и прижавшись друг к другу, чтобы можно было согреться. Голова Итачи по-прежнему лежала на плече младшего брата, и тот аккуратно поворачивался, распрямляя затекшие от сидения мышцы ног.
В любом случае, они были шиноби, поэтому ничего страшного во всем этом Саске не увидел. Намного хуже были ситуации.
Оставив Итачи одного досыпать на холодном полу, Саске стал прохаживаться взад-вперед, разминая плечи и шею, болевшую после того, как он всю ночь утыкался в плечо своего старшего брата, а потом еще и держал его упавшую от усталости голову, меняясь с ним ролями.
Опять послышались чьи-то приглушенные дверью голоса. Саске остановился, нахмуриваясь. Он понятия не имел, сколько сейчас времени: день, ночь ли, утро. Совершенно бесшумно Саске подошел к двери, вставая перед ней на сбитые и грязные колени. Руки принялись нащупывать хотя бы один маленький замок, хоть какую-либо щелочку, чтобы посмотреть в нее, но все было намертво глухо. Саске продолжал как слепой шарить кончиками пальцев по холодному и тяжелому полотну, пока не застыл под голос брата:
– Бесполезно.
Итачи уже стоял на ногах, так же как и Саске пятью минутами раньше разминая онемевшее тело. Морщась, он растирал поясницу, смотря сквозь темноту вперед, на своего младшего брата, и даже казалось, что в блеснувших глазах напротив Саске прочитал выражение насмешки.
– Что ты там делал? Рыл подкоп?
Судя по голосу, усмешка все-таки не показалась и была более чем реальной. Саске невозмутимо встал, небрежным рывком отходя от двери.
– Ничего, – хладнокровно отрезал он, с досадой садясь рядом со стоящим братом, опять же к спиной к стене, и вытягивая вперед ноги.
Итачи промолчал, присаживаясь так же вниз.
Они молчали. Саске прожигал задумчивым и отрешенным взглядом земляной пол, его брат не двигался, неподвижно смотря в сторону. Пряди его смольных волос опустились на, казалось, еще больше побледневшее и осунувшееся от голода и усталости лицо, на котором залегли тяжелые отекшие синяки.
Шорох одежды – и Саске убирал со лба Итачи длинную челку, тщательно и настойчиво отводил ее назад, старясь не смотреть в глаза брата, чей прямой пристальный взгляд пронизывал его насквозь. Он знал этот взгляд: холодный, усталый, отрешенный и совсем чужой, не того странного и родного Итачи, теплого и живого, а холодного и жестокого шиноби, расчетливо убивающего других.
Непробиваемая ничем и никем маска, застывшая на лице на всю жизнь. Глаза, которые когда-то бросили отца в холодный пот.
В них всегда было что-то мертвое, но в то же время удивительно мягкое.
Саске привык к этому с колыбели, никогда не боялся, не обращал внимания – он не знал другого Итачи, и более эмоциональным, как в постели, он уже казался ему странным.
– Из-за чего ты мучаешься, Итачи?
– Мучаюсь? – брови Итачи приподнялись от удивления.
– Ты меня не обманешь. Ты потерял со вчерашнего дня спокойствие, сегодня же как будто не можешь найти себе места. Я чувствую это. Из-за Шисуи? Из-за предательства Скрытого Листа? Я думал, ты будешь неприкосновенен, но я не знал, что Коноха настолько подла. Настолько, что даже тебя поставили в один ряд с другими преступниками.
Итачи молчал, прямо смотря в глаза брата. Тот так же замолк, вглядывался в лицо напротив, пока после минуты молчания не выдавил глухим голосом:
– Из-за меня?
Итачи отвел глаза вниз. Саске нахмурился.
– Из-за меня, значит.
Братья молчали. Младший смотрел в сторону, задумавшись; Итачи пошевелился, и Саске поднял голову.
Протянул руку, стер с теплой и осунувшейся щеки старшего брата пыль; хотел что-то сказать, родное и ободряющее, чуть подаваясь вперед, но тут же в двери загремели замки, и братья отодвинулись друг от друга, напряженно всматриваясь вперед.
В проеме прохода, залитого так давно не видимым глазами светом, стояли четыре человека в масках на лице. Один из них, держа в руках веревки, шагнул вперед, словно не видя испепеляющего взгляда, посланного Саске:
– На выход.
***
Фугаку терпеливо не тревожил жену, сам погруженный в раздумья. Микото все так же пустыми и помертвевшими глазами смотрела на свиток, скрепленный печатью Корня АНБУ. Ее бледные и аристократично узкие ладони лежали на гладком столе. Отрывая взгляд от бумаги, Микото посмотрела на Фугаку.
Он мог бы решить все сам, он был главой семьи и по традициям ему подчинялись все, включая жену. Но решать что-либо без нее он не желал, это были и ее дети.
Предложение Шимуры, согласованное со старейшинами деревни, казалось вполне приемлемым, к тому же измученным родителям все, что могло продлить жизнь их детей, казалось спасением. Договор был четок, как подобает грязному миру шиноби, жизни за жизни; Фугаку ясно дали понять, что в обратном случае на помилование их сыновьям надеться не следует, ведь как бы их заслуги ни были велики, Шимура с прискорбием сообщал, что «в деревне должны понять, что вне зависимости от своего положения, все предстают как равные перед законами: и я, и Хокаге-сама, и ваши дети». Но условие, за счет которого даровалась свобода, приводили Фугаку и Микото в замешательство.
Согласятся ли их сыновья с такой жизнью, ожидающей их впереди? Вряд ли.
Поблагодарят ли или будут проклинать, думая о том, что было бы лучше с честью и высоко поднятой головой умереть на казни?
Микото точно не знала ответов на эти вопросы, но догадывалась. Она смотрела на мужа, пытаясь найти их у него, но там так же была лишь напряженная рассеянность и усталость.
– Муж, – Микото отложила свиток в сторону, – если бы тебе поставили такие условия, то что бы ты сделал?
Фугаку нахмурился.
– Ты знаешь.
– И ты думаешь, дети поблагодарят нас? А может, они выберут то, что ты выбрал для себя?
– Ты хочешь, чтобы они умерли как собаки? – вспыхнул Фугаку, на секунду теряя самообладание.
– Они умрут с честью. Если мы согласимся на то, что нам предложили, – тогда как собаки, – спокойно заметила Микото.
Фугаку молчал, хмурясь и отворачиваясь в сторону. Его жена отвела взгляд.
– Саске весь в тебя, с каждым днем я все больше узнаю в нем твое упрямство. Ты думаешь, я бы не была согласна на все ради них? Я бы без колебаний согласилась на такие условия, но здесь мы не можем решить за тех, кто живет жизнью шиноби. Это бесчестно.
– О чем ты говоришь? Какая честь у старой собаки Шимуры? – Фугаку запустил пальцы в поседевшие за два дня у корней волосы, устало вздыхая. – Я не знаю, я не знаю! Ничего больше не спрашивай у меня. Боги послали мне в наказание этих детей, в наказание и позор.
Микото протянула руку, смело и решительно дотрагиваясь до мужа.
– Посмотри на меня.
Голос звучал чересчур сильно и требовательно для женщины. Микото никогда не была слабой, Фугаку бы не выбрал тряпку в свои жены.
Она была сильнее и своих детей, и своего мужа.
Он, хмурясь, нехотя поднял голову.
– Я все понимаю. Что ж, надо соглашаться. Другого шанса не будет, это тот случай, где все средства хороши. Они – шиноби, они что-нибудь придумают, – Микото снова решительно и без колебаний пододвинула к себе письменные принадлежности и развернула чистый свиток. – Диктуй, а потом попросим того мальчишку, Узумаки-сана, чтобы он быстро отвез это в тот город, а потом еще один отправим Шимуре-сану.
Фугаку молчал. Он долго смотрел на жену, на ее руку, цепко взявшую чернила, смотрел на белую и чистую бумагу свитка, смотрел в сад, на комнату, где сидел. В конце концов взгляд пал на его крепкие ладони, широкие, сильные и натруженные оружием.
Руки, которые, не веря своему счастью, дрожали как у стыдливой девушки перед ее свадьбой, когда на них оказался его первенец еще едва ли не в крови матери. Руки, которые дрожали и потом, когда держали кричащего младшего сына.
Все сомнения разом отпали.
– Пиши.
***
Зрители были все те же. Саске они казались стаей воронов, прилетевших на запах крови.
Хокаге так же курил трубку, а Шимура так же стоял, возвышаясь над всеми сидящими.
Уже было прочитано обращение к представителям кланов, снова зачитали выученное всеми наизусть обвинение. Саске не знал, что ему делать. Плакать от абсурдности ситуации или же смеяться. Итачи молчал, как всегда спокойно и твердо смотрел перед собой, не выдавая ничем внутреннею усмешку, притаившуюся в уголках губ.
– Приступим к допросу, – Шимура встал перед Итачи, который молча почтительно поклонился ему. – Учиха Итачи, ты слышал, какое обвинение тебе вынесли?
