Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"

Автор книги: Prosto_ya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

Изуна изъяснялся лаконично: его задача состояла в том, чтобы пробудить ненависть Саске к своему брату, а, судя по тому, что ему рассказали, его идея выглядела более чем удачной. Ревность и предательство – Саске ведь не железный.

Может быть, все же стоит рассказать ему обо всем? Но Изуна заметил, что тогда Саске возненавидит Скрытый Лист во много раз сильнее, а Итачи не мог допустить того, чтобы его брат каким-либо образом навредил Конохе.

Изуна ничего не ответил на эти слова, но в душе посмеялся над Итачи: над его чувствами к деревне и над его желанием обратить ненависть брата на себя.

«Не противно строить из себя святую жертву?» – хотелось спросить Изуне, но опять же промолчал.

Он был уверен, что вся эта ситуация в некотором плане тешит самолюбие Итачи, очищает его в своих же глазах. Неужели он все в этой жизни делает только ради брата или ради деревни? Что-то подсказывало Изуне, что вряд ли жертвенность заняла здесь первое место.

Но он ошибался, потому что Итачи давно и навсегда оставил за бортом любые эгоистичные отголоски. И он все еще не знал, как ему лучше поступить теперь, метаясь меж двух огней.

Возможно, действительно, лучший выход будет дать Саске уйти.

Или, наоборот, оставить его около себя, чтобы зорко следить за каждым его движением?

Вечное заточение? Это смерть для обоих.

Рассказать? Безрассудство. Рискнуть жизнью Саске? Ни за что!

Предать деревню? Никогда.

Не находя ответа в своих исканиях, Итачи вышел от Изуны почти ни с чем: что выберет его брат, так оно и будет.

***

Саске с холодно-мрачным и равнодушным видом устроился в углу на смятой им же подушке, отвернувшись в сторону и кутаясь в льняное юкато.

День прошел быстро, слишком быстро, чтобы его заметить. Впрочем, Саске и сам встал далеко не с рассветом, и ему особенно казалось, что все прошло чересчур мимолетно и стремительно. От дурного самочувствия осталось лишь странное ощущение слабости в животе, но оно не приносило ощутимых неудобств.

Саске в какой-то мере злился на то, что поддался глупому порыву вчера, но наперед он ясно и железно решил: с него хватит.

Довольно показывать свою слабость.

В круглое решетчатое окно можно было наблюдать за медленно уходящим в светлые летние сумерки городом. Покачивающиеся на слабых ветрах серые бумажные фонари у богатых домов постепенно разжигались, таверны вывешивали их на крыльцо своих заведений, оставляя светильники жалобно покачиваться на сухом и теплом воздухе – они были похожи на те самые фонари, которые пускали на фестивале по реке, и дарили то же самое странное чувство тайны. В домах разжигались тусклые огни, где-то ярче, где-то бледнее, а где-то окна и тончайшие перегородки седзи по-прежнему холодно и пусто темнели.

Саске скучал по месту, где он жил раньше со своей семьей. Скучал по приятной и прохладной в любую жару тишине леса за садом, скучал по тихим ударам бамбуковой трости о крупный, плоский и стесанный камень, с которого в фонтанчик, журча, стекала чистая вода, из которой мать время от времени то руками, то сачком вылавливала листья от деревьев и лепестки завядших цветов. Скучал по высоким зарослям ярких и совершенно не пахнущих тигровых лилий, скучал по Полю смерти, где раскинулось огненное, почти кровавое море ликорисов – цветов покойников; скучал по топоту шумных соседских детей по вечерам, скучал по лугам и чистым мощеным улицам своего поселка в Конохе, по скрипу телег, мычанию быков и коров. В Тандзаку почти не было скота, только военные лошади кое-где изредка ржали, стуча копытами по дороге и неся на своей спине очередного воина. Здесь было слишком шумно, слишком грязно, слишком неуютно как во всех больших торговых городах, чтобы еще и при всем этом любить это место, лежащее у границы местной пустыни.

Саске скучал по большому и прохладному поместью, просторному и полупустому, скучал по комнате, выходящей седзи в тенистый сад, из которого утром по полу разливалась прохлада, а крупная роса так и дрожала на темной траве.

Скучал по звукам тренирующихся шиноби. Саске вырос с этими звуками, любил их, жил ими, здесь у него не было даже его талисмана, который всегда был с ним: его отобрали при аресте и вернули родителям.

Саске скучал не по Скрытому Листу, а по своему дому, поместью, по кварталу клана. А также по оружию.

Братья Учиха откровенно изнывали без привитой им с колыбели жизни шиноби. Они были без оружия, в западне, и как не почувствовать себя слабым и беспомощным? Итачи бы ни за что не пошел на унижение своего достоинства, если бы в его руках был хоть один сюрикен, хотя тупая катана так и пылилась в углу; Саске злился, что брат запрещает ему что-то предпринять и медлит сам, что не перережет глотку тем, кто стоит у него на пути.

Между тем Неджи держал в руках огромный сверток тончайшей ткани кимоно, сделанной из шелка. Он поддерживал его в руках, в то время как Изуна оборачивал полотно верхней рубашки вокруг Итачи, облекая его в пышный наряд. Это был лишь последний штрих, основное традиционное платье, которое надевала их мать, давно было на его плечах. Неджи безжалостно распускал волосы Итачи, Саске не мог на это смотреть. Не мог смотреть как-то, до чего он редко и осторожно, как до реликвии дотрагивался лишь в определенные моменты их близости, самой-самой сокровенной, которая только могла быть между ними, кто-то нагло сминал в руках, закалывая по-новому и не понимая, что Саске готов был бороться за любое прикосновение к ним.

Итачи стоял в женском платье. Шиноби Скрытого Листа, клана Учиха, позор.

Позор.

Саске было нестерпимо стыдно перед родителями.

Должно же быть какое-то иное объяснение, почему Итачи так спокоен сейчас, почему Изуна перед этим с ним о чем-то разговаривал наедине. Брат бы ни за что, ни за что, Саске знал это как никто, не унизил бы своей гордости. Итачи опять что-то недоговорил, скрыл. Они водят его за нос, обманывают, но от этих мыслей становится только хуже.

Саске отвернулся, еще когда только внесли ткани. Он также злился на чертову покорность Итачи, позволяющего одевать себя как куклу, и никакая жертва не стоит такого зрелища. Также ревновал. Также отворачивался в сторону, все сильнее и сильнее сжимая свои и без того бледные от нарастающей ярости губы.

Саске с холодной ненавистью проклинал всех присутствующих. Ему казалось, что как только их оставят с Итачи наедине, он тут же сорвет с него все до единого куска, чтобы не видеть этот позор. Глаза Саске упорно гипнотизировали одиноко стоящую катану в углу. Чем не идеальное для любых целей оружие? Почему Итачи никогда им не пользовался, не дотрагивался за все время пребывания здесь до тонкого лезвия ни разу? Чего боится? Угрозы для жизни Саске? Что за маниакальное желание защитить, как будто с ним беззащитный ребенок, а не взрослый мужчина, способный сам закрыть Итачи своим телом?

«Тогда я сам убью их. Если Итачи в ловушке, я стану его оружием».

Сначала назойливых охранников с противоположной стороны седзи. Потом, если нужно, Изуну, вряд ли Саске испытает жалость после их убийства. Он не любил просто так убивать и никогда не опускался до беспричинного насилия и убийства, но сегодняшнее положение все оправдывало. Или хотя бы хотелось на это надеяться. Далее воображение рисовало еще более приятную картину, ведь мысль о мести за все, что пришлось и приходиться пережить их семье, давно набирала силу в сердце Саске.

Да, его особенно разрушительные силы ненависти в итоге уйдут на смерть виновных в несправедливом приговоре. На их смерть, когда они все будут на коленях умолять о пощаде, а это обязательно будет рано или поздно, будет страх в их глазах перед ответом за все свершенное.

Это была единственная мысль, гревшая Саске все это время и придававшая ему сил.

Но здесь, в настоящем его глаза все еще мрачно наблюдали за тем, как к дому подъезжают посетители, которых уводят разнаряженные девушки-служанки на нижний этаж.

– Я сейчас вернусь, – наконец, сказал Изуна и вышел.

Неджи в последний раз оправил пышное оби, скрещивая руки на груди. Не сказав ни слова, он также вышел за Изуной, с некой осторожностью поглядывая в сторону Саске.

Тот, почувствовав, что они с братом наконец-то один на один, все еще не шевелился, хотя остро ощущал, как онемело от долгого сидения в неудобной позе его тело. В глубине души Саске не желал сейчас смотреть на Итачи, он боялся увидеть своего совершенного в искусстве шиноби брата, свой вечный пример силы и быстроты, жестокости и хладнокровия, того, на кого равнялся Лист, и о ком ходили легенды, – боялся увидеть его в женском платье, слабого, раздавленного жизнью; боялся разочароваться, увидеть то, чего не следовало видеть. Он не хотел знать, во что превратилась сила, стойкость, мужество и холодная гордость Учиха. Но как только в воцарившейся гробовой тишине Саске услышал тонкий шорох кимоно, он не выдержал, прикусил губу и повернулся, ледяным и сухим тоном выжимая:

– Это уже не смешно. Сними, не позорь нашу семью, ты – шиноби, а не разгульная девчонка. Я не желаю видеть тебя в… в этом.

Саске замолчал так же резко, обрываясь на полуслове, как начал говорить. Его глаза застыли, приоткрытые побледневшие губы смешно замерли, дрогнув.

Надежды, что все это – несерьезный сон и поганая шутка, рухнули.

Итачи стоял посреди комнаты, видимо желая подойти к окну, но, услышав голос Саске, замер и странно посмотрел на того.

Он был совершенен даже так, даже еще более совершенен, и поэтому выглядел настолько жалко и уродливо. Волосы цвета вороньего крыла были искусно заплетены в плотный пучок на затылке, украшенный резными металлическими и деревянными заколками, блестящими в свете свеч. Лицо, раньше скрытое за прядями челки, теперь полностью открылось, и Саске как никогда четко увидел все его тончайшие линии, прежде не замеченные им: узкие скулы, темные и тонкие брови, худые щеки, неприятно, почти парадоксально длинные ресницы, холодные глаза, наполненные привычным усталым и сухим спокойствием. В фигуре Итачи как никогда скользили тонкость, аристократичность; свежесть еще молодого лица и тонко очерченные губы казались почти мертвыми, неестественными для нормального живого человека. Стройное и прямое тело, выглядевшее из-за одежды хрупким, тонуло в тяжелых складках мягкого бордового кимоно, украшенного у подола большими бутонами белых хризантем и лилий. Блеск и величие ткани, ее тяжесть, ее глубокий шорох в сочетании с аристократичным лицом и волосами – это было изумительное зрелище, но вместе с тем до дрожи гадкое.

Саске, сколько бы он ни смотрел и ни вглядывался вконец обескураженными глазами, не узнавал за всем этим Итачи, своего брата, да и просто мужчину. Не узнавал того человека, который когда-то возвращался с миссий в крови, со ссадинами, синяками, порванной одеждой, усталый, чьи смелость и успех всегда восхищали. Не узнавал того мужчину, с которым разделил постель, зная, что он, Саске, в надежных руках, за которыми последует, если нужно.

Это все Итачи?

Эта кукла, похожая на мертвое застывшее изваяние не то женщины, не то мужчины?

Что он желает этим сказать, показать? Силу своего самопожертвования? Отсутствие ценности собственной жизни и гордости? Или унизить своего брата, отвратить от себя раз и навсегда? Так ведь, да?

– Итачи, – Саске был бледен, голос понизился сам собой, – какое жалкое зрелище. Ты же отвратителен. Сними это. Не надо шутить, что ты куда-то собрался идти. Ты решил позлить меня? Или ты серьезно?

Итачи нахмурился.

Даже если учесть то, что он ожидал подобную реакцию, все равно слова Саске его сейчас чем-то задели.

– Не лезь, Саске, – голос Итачи был строг и сух, а брови – нахмурены. – Мы договорились, что это не обсуждается.

– Мы договорились, что я буду работать.

– Это только твоя прихоть. Уходи, если не можешь терпеть, я не держу тебя.

Саске встал со своего места, становясь с братом на один уровень. Лицо его выглядело спокойно, Саске мог клясться, что редко в своей жизни он был так спокоен, как в эту минуту. Он сделал шаг навстречу Итачи, короткий и твердый шаг, и вот он уже совсем рядом с бордовым кимоно.

– Слушай внимательно. Ты снимешь с себя это. Я надеялся, что ты одумаешься, думал, что из-за пережитых потрясений тебе было плохо, и ты не понимал, на что соглашаешься. Может, и сейчас не понимаешь, но я объясню: ты собрался идти вниз, развлекать богатых ублюдков. Ты собрался развлекать их собой. Ты забыл, что я не позволю тебе этого? – животное в Саске рвало и метало, но ни единый мускул не дрогнул в его лице, только уголки губ один раз вздрогнули.

Ему было горько, ему было неприятно, он не понимал, почему брат делает все это в здравом уме.

Хотя в здравом ли?

Итачи молчал, и не его бордовое кимоно раздражало, а упорное, почти вызывающее и игнорирующее молчание. Саске не выдержал, повысив голос и крепко взявшись за ворот шелковой рубашки:

– Если тебе плевать на гордость, то подумай обо мне. Мне не нужен такой ты. Ты мой и только мой, ты никуда и ни к кому не уйдешь. Я убью, если это нужно, я болен, если так можно назвать то, что я чувствую к тебе. Не поступай так со мной.

Итачи поднял руки и сбросил с себя ладони брата. Нахмурился, зло сверкнул глазами и почти выдохнул с неприятными нотками в тоне:

– Господи. Ты слышишь себя? Да ты зависим от меня. Ты посмотри на себя – что я с тобой сотворил? Ты просто… слаб.

Итачи замолчал, глядя в остекленевшие глаза брата, темные, с застывшей злостью, но его самого брала такая злость, такая досада, что он, почти задохнувшись не то в смехе, не то во вздохе, наконец ясно и четко осознал, что произошло за последние несколько месяцев. Это было страшно. Прокрутив жизнь назад, просмотрев все, осознав, что потерял ради того, чтобы быть собственностью младшего брата – сумасшедшего младшего брата, – Итачи понял, что он погубил.

Он убил в Саске его независимость. Убил в себе здравый смысл.

Злость надо было куда-то вылить. Саске был подходящим вариантом, заслуживающим этого.

– Во что я тебя превратил? – продолжал Итачи. Ему как никогда хотелось ближе взглянуть на брата. Тот молчал. – Я знаю, что я жалок, но ты знаешь, как ты жалок? Как ты ничтожен? Да, я опустился. Я давно опустился, раз позволил себе убить тебя. Но ты почему опустился? Вслед за мной? Я что, испил тебя до конца? Растоптал в тебе тебя? Перестань хвататься за меня, я не достоин тебя, прочь, пошел прочь, оставь меня, стань сильным и уйди, хватит, Саске, хватит! Прекрати! Я даю тебе свободу, признаю ошибку – я ошибся, что заставил тебя. У тебя был выбор – почему ты выбираешь худшее? Прочь! Я приказываю: хватит держаться меня, я не твой!

Выплеснув все, Итачи успокоился. Однако его неожиданно вспыхнувшая паника никуда не делась. Она бродила, она стучала в висках, она кричала.

«Как правы. Как они в Конохе были правы! Я убил нас, двух шиноби. Конечно, я должен его отпустить, отпустить себя, исправить все. Как я не понимал. Как же я раньше этого не понимал!».

Саске изо всех сил пытался понять произошедшее, но в какую-то секунду ему показалось, что Итачи сошел с ума: перемена в нем, произошедшая в долю секунды, была разительной. Закричал он резко, разозлился неожиданно, замолчал внезапно, но Саске ни первое, ни второе и ни третье не успокоило, наоборот, взбесило больше.

Он что, в чем-то не прав? Как раз-таки он был прав. Злость Итачи, казавшаяся ему бессмыслицей, злила во сто раз больше.

Разве не обидно хотя бы то, что шиноби Скрытого Листа, шиноби клана Учиха может так унизиться перед самим собой. Не обидно, что можно так втоптать в грязь свою гордость? Обидно, поэтому Саске внезапно испытал неудержимое отвращение к такому Итачи, переполнявшее душу, которое затмевало даже нежность и привязанность, горя желанием сделать что угодно, лишь бы избавиться от картины, мерзость которой теперь еще долго предстоит видеть в этих стенах.

Просто избавиться от Итачи. Убить. Да, убить. Уничтожить.

Саске снова передернуло от отвращения, с большей силой. С чего началась ссора, он не помнил, не хотел помнить. Он за все вместе ненавидел Итачи.

«Я убью его, я убью его, раз он так поступает со мной».

Саске смотрел в лицо Итачи. Единственное, что сейчас хотелось, это навсегда убрать из своей жизни и со своих глаз этого человека.

Эти глаза, эти черты лица, этот голос.

– Если бы я только знал, ради кого бросаю свою жизнь, ради кого собираюсь ей жертвовать, – холодной усмешке Саске не было равных по жесткости, – то я бы даже в мыслях не допустил того, чтобы рисковать уважением дорогих мне людей и своей блестящей карьерой шиноби, я мог бы превзойти даже тебя, стереть тебя в порошок, поставить в ничто, оставить позади всех и всего. Ты жалок, ты – ничтожество в этом кимоно, и если после всего ты назовешь себя шиноби, защищающим что-то, – у тебя, стало быть, нет совести и чести. С удовольствием уйду отсюда, сегодня же. Иначе я убью тебя.

Итачи спокойно смотрел в колючие глаза напротив. Он уже успокоился и отрезвил себя.

– Как скажешь, Саске. Но, знаешь ли, хочу дать тебе маленькое родственное напутствие…

– Можешь оставить его при себе, не хочу, чтобы ты лишний раз говорил, ведь тебе так нравится молчать, вот и молчи дальше. Мне не нужны теперь слова, мне ничто не нужно, ты всегда опаздываешь со своими словами, всегда приходишь с ними, когда уже слишком поздно что-то изменить, – Саске поджал губы. Его руки дрожали, он ясно чувствовал это, как и то, с каким сейчас остервенением ненавидел, презирал и любил, прекращая понимать и себя, и мир в целом.

Хотя нет, любовь здесь исключена. Что угодно, но не любовь. Любовь – это не про них с Итачи. Любовь не могла привести к кровосмешению, к тому, во что все вылилось. Саске только сейчас это осознал. Он никогда не любил, Итачи тоже вряд ли любил. Это была болезнь и не более того.

Саске не знал, что ему сейчас следует сделать. Он сказал все, что думал в эту минуту, и не жалел о своем поступке. Пусть Итачи это ранит, пусть сильно заденет, но это правда, Саске сказал бы это в лицо кому угодно.

Ведь самое страшное – это осознание того, что для Итачи в безвыходной ситуации он сделал бы ровно то же. Да что для Итачи – для родителей, для них бы так же.

Но чем больше об этом думал Саске, тем больше путался в том, что должен теперь говорить и делать; в итоге он собрался развернуться, чтобы как-то или смягчить свои жестокие слова, или что-то исправить, впиться пальцами в складки одежды брата и ненавидеть, любить, проклинать, просить прощения – без разницы, только бы оставить с собой, только бы судорожно снова сказать то, что было сказано раньше, убедить Итачи в своих словах, – но в этот момент вошел Изуна.

– Выходи, Итачи, тебя проводят.

Тот, не поколебавшись, его лицо, казалось, окаменело в выражении истинного равнодушия, спокойно двигался в кимоно прочь из комнаты, перешагивая через низкий порог, но внезапно снова услышал хлестнувшие слух новой волной злости слова:

– Не уходи. Я сказал, стой!

Но Итачи пропустил этот крик мимо ушей.

Увидев, что его игнорируют или попросту не слышат, Саске внезапно, как на втором дыхании сорвался с места. Он готов был сейчас сделать что угодно, пусть даже стиснуть в объятиях или убить, но не дать уйти сейчас. Он готов был даже пройти через пренебрежение и презрение, потому что прекрасно знал, что сделал бы то же.

Ведь это все неправда, и Саске вовсе не жалел, что оставил все ради Итачи. Он еще раз бы оставил, и еще сотню раз, потому что болен, да, болен. Пусть Итачи только знает, пусть знает, хоть этих слов бы ему младший брат не сказал никогда в жизни, если бы даже догнал, и не скажет уже ни сейчас, ни потом.

За всю жизнь они так и не скажут друг другу многих вещей, и так и не узнают о своих колебаниях, сомнениях, поскольку мертвые они уже не смогут этого всего сказать, а при жизни постоянно не признавали себя и молчали, когда стоило сказать.

Изуна, резким движением руки вовремя закрыв седзи, схватил Саске за плечо, не позволяя сойти ему с места ни на шаг.

– Отпустите, – с дрожащим в голосе холодом как готовящаяся к нападению змея прошипел Саске. Его глаза, налившиеся кровью и ставшие алыми, явно не остановились бы перед убийством в этот момент, более того, Саске скользил на грани братоубийства. Но Изуна небрежно фыркнул, отрезвляюще спокойным голосом резко оборвав все попытки его длинного монолога:

– Остынь.

Впервые глаза Изуны смотрели с настолько явной угрозой и блестели хладнокровием. Хладнокровием убийцы, который предупреждает лишь раз.

Саске, вызывающе смело не придавая этому значения, вырвал свою руку, но все же бессильно опустился на татами, скрещивая ноги и опираясь ладонями о колени. Взгляд как и до этого прожигал катану у стены.

«Убью, я убью их всех».

– Хочешь меня убить? – усмехнулся Изуна, как будто прочитав мысли Саске. Тот поднял вверх свою голову, исподлобья спокойно и холодно кидая взгляд на Изуну. Потом пренебрежительно фыркнул, удивительно отрешенно изгибая бровь.

– Уже нет.

– Спасибо за честность. Я польщен.

Саске холодно и надменно, со спокойствием в темных неподвижных глазах прожигал странным взглядом Изуну. Тот, вновь самоуверенно проигнорировав это, сел напротив него, подпирая рукой голову.

– Что за цирк? Твой брат вряд ли одобряет такое представление.

– У меня нет брата. Я не знаю того человека, что только что ушел.

– Все так страшно? – усмехнулся Изуна. – Тогда он, пожалуй, еще и огорчится, что остался без родственника. А может и обрадуется, какая гора с плеч.

– Не лезьте в наше с ним дело, – тон Саске явно давал понять, что продолжать эту тему, как и весь разговор в целом, он не намерен.

– Можно спросить, с чего это ты вдруг лишился брата?

Саске не шевелился, пытаясь подавить в груди ярость и сохранить невозмутимость хотя бы на короткий промежуток времени.

Что. Им. Всем. Надо?

– Не знаю. Может, потому что он выглядит как полное ничтожество? Или может потому, что я не намерен вам что-то объяснять? Оставьте меня.

Изуна выдавил что-то наподобие тихого смешка.

– А ты, я вижу, достаточно самонадеян, чтобы называть того, кто дарит тебе возможность отжить свою жизнь без особых приключений, ничтожеством.

– Да что вы понимаете! – вспыхнул Саске – больше он не мог ни терпеть, ни молчать. Его глаза опять загорелись жестоким огнем, губы искривились в дрогнувшей гримасе ненависти. – Что вы можете знать, что так легко говорите о нас? Вы, проживший в этой дыре всю жизнь, не знаете, что такое быть шиноби. Вы не знаете, что такое иметь семью. Вы ничего не знаете о нашей с ним жизни, о наших отношениях, о моих мыслях, какое вы право имеете судить меня и говорить, что я должен делать или нет? Вы никто мне, я вас ненавижу, вы все как один – говорите, не понимая сами того, о чем. Только Итачи в силах понять меня, только я могу унижать его и быть униженным им, поскольку только для меня он всегда совершенен и уродлив, и только для меня он дороже всех ваших ничтожных жизней, только ему судить меня и мои слова с поступками, а не вам! Он потерял честь и лицо шиноби, настоящий Учиха, как и любой настоящий шиноби, нашел бы множество других путей, а он – нет, и не важно почему, мне не важно почему, мне! Плевать я хотел на мнение других, плевать на мнение тех, кто не живет моей жизнью, на тех, кому не принадлежит моя жизнь. Я не думал, что он так слаб. Я не верю, что он так слаб. Только я имею право сказать ему это. И я не собираюсь обсуждать личное, о чем могу говорить только с братом, с тем, кто мне даже не родственник.

Глаза предупреждающе блеснули, Саске замолчал, опуская свой охладевший взгляд в пол. Изуна пренебрежительно усмехнулся, тихо и почему-то неприятно и сухо.

– Так-так, иметь дело со вспыльчивым и уязвимым на подобного рода слова мальчишкой, чем не разнообразие для меня, прожившего в дыре всю жизнь – кажется, я не переврал твои слова? Конечно, думаю родословные твоей и моей семьи вряд ли пересекутся, если только не у далеких прабабушек наших прадедушек. Ты кипятишься, не желая действовать холодным разумом, это большой минус, это тебя погубит. Начнем с того, что я не постесняюсь сказать, что вы мне нравитесь. И Итачи, и ты. Вы мне оба напоминаете одного человека. Далее, ты опрометчиво сказал, что я не шиноби. Но когда-то, лет так шестьдесят назад – да, я на самом деле очень стар, однако природа, наверное, подарила мне вечную молодость, – когда-то ты в своем возрасте десятилетнему мне в подметки не годился бы. Да и брат твой тогда бы не выглядел так внушительно, сейчас одни слабаки. На их фоне все лучшее кажется наилучшим, поэтому и выглядит так плачевно для тех, кто понимает это. Вас называют мастерами, слава же о моих современниках доходила не только до других великих деревень и стран. Я и сейчас достаточно силен, чтобы поставить и тебя, и твоего брата при надобности на место. Не советую нарываться, Саске, и говорить то, о чем не знаешь – это выглядит глупо. В итоге, ты обвинил меня в том, что у меня нет брата, и я не понимаю, что это. Что ж, не беги вперед телеги, из-за незнания ты то и дело совершаешь ошибки. Ты обвиняешь меня в том, что я ничего не понимаю, но что ты, мальчик, как и твой мальчик-брат, можете знать о жизни, которую я прошел и знаю лучше, чем ваш отец. Я хочу кое-что тебе растолковать насчет твоих представлений и твоего брата, поэтому послушай меня внимательно, хотя бы из уважения в разнице опыта и возраста.

Когда-то я и мой старший брат – у меня был старший брат, и не один, – Мадара, были гордостью Конохи и клана Учиха. Мы единственные в нашей большой семье были настолько сильны, амбициозны, целеустремленны, особенно Мадара, которого ты мне так напоминаешь. Я был самым младшим братом, в чем-то помощником, вечным соперником, врагом и другом, мне было десять, а по силе я уже превосходил и тебя, и Итачи. Силы же Мадары никто никогда не познает, это был уникальный в Конохе человек за всю ее жалкую и темную историю, ты же знаешь, что неблагодарный Скрытый Лист основывался на нашей крови, крови Учиха? Наши с братом отношения, конечно, были не такие, как у вас. Мы уважали друг друга, заботились, дрались как все мальчишки, изо всех сил колотили друг друга до серьезных ранений. О наших способностях ходили слухи и толки, но люди… Люди, Саске, они были и оставались жалкими и неблагодарными людьми во все времена, лишь завидовали и боялись, запомни это. Мы были обычными братьями, чаще всего, признаюсь, неудержимыми соперниками, но, если это надо было, все делали вместе, как один. Мы хоть и слыли в семье недолюбливающими друг друга, были всегда ближе, чем даже вы сейчас с Итачи.

Это случилось во время пожара в квартале Учиха. Наша мать была больна, с каждым годом она все больше теряла рассудок, и когда девушка, ходившая за ней, оставила в ее комнате свечу, при очередном припадке мать случайно задела ее, и огонь быстро охватил весь дом. Отец сгорел заживо, мои немногочисленные старшие братья, выжившие в последней войне, – тоже, как и наша родительница, я же спал. Была ночь. Я помню, как сквозь сон почувствовал запах дыма, как мне трудно было дышать из-за жара и смога. Я, кажется, вовсе не испугался и пытался ползти, но передо мной уже все полыхало, я начал задыхаться, но выполз из почти рухнувшего дома; брат выбрался раньше и был в лучшем состоянии, чем полуживой я. Я был на грани потери сознания, но мне вдохнули через рот воздух. Мадара пытался привести меня в чувство, хотя я в этом не так уж и нуждался, но в его глазах я был мертвецом. Люди, вышедшие из домов и забившие тревогу, погасили огонь.

Нашей семьи не стало. Остались только я и Мадара. Ты счастливый, если не знаешь, что это. У нас с братом были только мы с братом. Я еще был мал и не все понимал, Мадара же еще с большим остервенением заботился обо мне, оберегал. Я был единственным, кто остался в этой жизни у него.

Наш покойный отец был главой Учиха, однако Мадара был еще в глазах людей неспособным управлять кланом. Человек, который временно взял на себя эти обязательства, был жалок. Он заключил союз с Сенджу, с нашими врагами, которые уничтожили почти всех моих братьев, он подвергал Учиха опасности. Мадара убил его. Он раз и навсегда показал, кто главный в клане; его боялись, увы, и ненавидели. С приходом к власти он принес угрозу новой войны, расторгнув договор о мире с Хаширамой.

Мадара слишком заботился обо мне, слишком любил меня. Мне не известно, что это было, но ничего такого, выходящего из рамок, я не видел. Однако люди, ненавидевшие нас, преувеличивали все в своих глазах. Учиха, обвинив нас с братом в тайной связи и корысти, предали нас, совершив переворот. Они встали на сторону Сенджу, которые хотели их уничтожить, отдали нас им на растерзание, рассказали о том, что мы хотели власти над Скрытом Листом и якобы пали до запрещенного Хаширамой кровосмешения. Учиха отвернулись от Мадары. Мы были преступниками в глазах Конохи. На любое обвинение мы молчали. Нас осудили, но из-за заслуг на благо деревни, по доброте Хаширамы нас отпустили без гроша, без оружия, нас, двух мальчиков-сирот, десяти и семнадцати лет.

Мир жесток, Саске, и ты, видевший кровь только на миссиях, где убивал – кого? «нехороших» людей? пусть так, но настоящий мир ты еще совсем не знаешь. То, что ты столкнулся с таким, как Шимура Данзо, лишь малое из того, что увидел я. Способности шиноби, увы, годны лишь для жизни шиноби, здесь они ничто, это было главным ударом, который я тогда осознал и пережил. Мы чувствовали себя беспомощными птенцами, иногда воровали; когда нас раскрывали, это случалось редко, мы быстро убегали, единственная польза от наших умений. Нас даже не взяли в наемники. Потом был опустошающий голод из-за войны, и воровать стало уже нечего и трудно. Мы жили в полуразрушенном доме, часть которого уцелела от старинного пожара. Это было здесь, в Тандзаку. Я до сих пор ненавижу этот город. Мне все еще было десять, я начал постоянно болеть из-за эпидемий, распространяющихся со смрадом умерших от голода трупов, мы с братом вечно ругались, отдалялись, почти ненавидели, но выживали, Саске, потому что мы были семьей, несмотря ни на какие трения между нами. Дошло до того, что Мадара, лишь бы прокормиться, убивал людей, грабил их дома, ведь и нам надо было есть, я почти умирал от эпидемий, а Мадара был жесток, я многого не знаю о нем. У нас были за счет этого какие-то деньги, я вовсе не кривил как ты губы, когда Мадара уходил их добывать, потому что он делал это и для меня, а не только для себя, и мне было хоть и тяжело, но приятно думать об этом. Знакомое эгоистичное злорадное чувство, да, признайся в этом, тебе же нравится думать в глубине души, что кто-то способен пострадать ради тебя?