Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"
Автор книги: Prosto_ya
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)
Но Итачи холодно покачал головой, не спеша сдвигаться со своего места.
– Нет. Ты мне нужен живым и желательно как можно дольше. Ты один можешь мне помочь как старший брат – да, ты имеешь право назвать меня так. Ответь только на один вопрос. Насколько сильна твоя преданность Учиха сейчас?
– Как и раньше, – с некой неуверенностью в голосе бросил Шисуи.
Итачи смотрел на него проницательным и прозорливым взглядом, как будто прощупывая насквозь.
– Но раз ты, – уверенность скользнула в спокойном тоне, Итачи отвел свои глаза: заглянул в душу напротив, понял, – просишь убить себя, не думая о том, что я уничтожу весь клан, хочешь сказать, что все по-прежнему? Не лги, я все еще, несмотря ни на что, твой друг и младший брат, я никогда не отрекался от тебя. Я пойму, скажи мне только честно, как всегда честно говорил и делал, Шисуи.
Шисуи молчал, отведя глаза в сторону. Итачи не стал что-либо говорить, давить и торопить, он прекрасно знал и понимал этого человека, чувствовал, что у него на уме и что творится в душе. В конце концов, он действительно всегда любил Учиха и всегда мечтал, чтобы клан и деревня мирно сосуществовали, а Итачи, признавшись себе честно, никогда не винил его в том, что он косвенно подставил под удар их с братом, ведь и бездействие Шисуи все равно бы ничего не изменило, все было предопределено с самого начала. Да и, пожалуй, не то же ли самое сейчас делает и Итачи ради того, чему сам предан, что сам любит, не так же ли сейчас предает тех, кто доверял ему, чтобы спасти что-то более важное и спасти честь того, что убивает сам же? Это всего лишь путь шиноби.
– Шисуи…
– О, Господи, я все понимаю, малыш Итачи, – внезапно перебил его Шисуи. – Я знал, что рано или поздно Корень АНБУ пойдет на такой шаг, они постоянно ходили вокруг да около, что бы я ни делал, чтобы избежать конфликта или хотя бы смягчить его. Но я не мог даже подумать, что они будут шантажировать тебя теперь, ведь так? Они шантажируют тебя братом? Я не мог представить, что именно ты сделаешь это. Видимо, у них совсем безвыходное положение, если они зашли так далеко. Клан Учиха всегда был обречен на провал, я особенно ясно это понял, когда твой отец отдал перед смертью мне все свои дела. Ты помнишь, о чем мы мечтали детьми, малыш Итачи? О мире в наших домах, о мире в нашем клане. Итачи, я тогда… я тогда не набрался смелости прийти к тебе в тюрьму, и твой брат был с тобой рядом, он бы не стал меня слушать и правильно бы сделал, но я просил прощение у твоих родителей. Мне было так обидно и зло, что ты сам сломал себе судьбу, сломал ее брату и бросил всех нас, и теперь ты вынужден влачить последствия своих шагов. Ты – будущий глава клана, лучший из Учиха, лучший в Конохе, и… бросить наш клан, деревню, ради того, кто и так всегда был с тобой, кто просто твой брат. Но ты все равно мой младший брат, я так виноват перед тобой, если бы я мог выпросить у тебя прощ…
– Остановись, Шисуи. Я пришел не за этим. Мне не за что прощать.
– Но ты должен понять…
– Я понимаю. Я все понимаю.
Шисуи коротко вздохнул, безотрывно смотря в глаза Итачи, так же, как когда-то давно.
– Хорошо. Говори, Итачи, что ты хочешь? Я помогу тебе.
– Чем же?
– Чем угодно, я должен искупить свою вину перед тобой и Саске, я не хочу после смерти томиться в аду, поскольку у меня нет объяснений того, зачем я это сделал. Я помогу тебе ценой чего угодно и как угодно.
– Ладно, – Итачи сдержанно и сухо кивнул, удовлетворенный услышанным ответом. – Ты должен помочь мне расправиться с Учиха, потом я встречусь с АНБУ, иди за мной, чтобы тебя не заметили, стой рядом на случай, если они все-таки решат меня убить, ты мне понадобишься. Как я сказал, я не буду убивать тебя, я не хочу этого делать. Ты согласен?
Шисуи молчал.
– Я понимаю, – мягко продолжил Итачи, – что убивать Учиха ты не хочешь, как и я не хочу этого делать. Но…
– Не говори глупостей.
Шисуи усмехнулся.
– Учиха. Учиха… Не говори глупостей, малыш Итачи. Чем еще я могу помочь, кроме этого? – Шисуи встал с татами. Лицо его было так же непроницаемо, как и лицо Итачи.
– Я должен иметь гарантии того, что моего брата не тронут. Ты мне должен в этом помочь. Пожалуйста. Ради бога. Ты должен мне помочь уберечь его.
Шисуи кивнул головой.
– Не волнуйся, малыш Итачи. С головы твоего брата не упадет ни волоса. Я отдам жизнь ради этого, если будет нужно.
Итачи в ответ только поджал губы.
Да, Учиха всегда были обречены, и все, что мог сделать Шисуи ради них, это прекратить их мучения и пустые метания, которые смешали бы их имя с позором. Пусть лучше они погибнут так, чем как преступники. Деревня и люди в ней неблагодарны, это Шисуи окончательно понял, когда узнал о том, к чему они приговорили Учиху Итачи и его младшего брата. У него была надежда, что их оправдают, но Коноха же попросту убила их. Неблагодарность не заслуживает преданности себе, потому Шисуи не ответил на вопрос Итачи: ведь он больше не был предан ни клану, ни деревне, ни даже самому себе.
***
Дом за домом, семья за семьей, человек за человеком – Итачи давно не видел столько крови, столько трупов, искаженных гибелью и агонией боли лиц, лишь неясные детские воспоминания о войне могли уступить этой зверской картине. Оставляя после себя смерть в каждом из пустых домов, Итачи ощущал неприятный осадок, когда понимал, что уничтожает своих же знакомых, людей, с которыми ел во время праздников за одним столом, делился оружием на заданиях, вместе тренировался, учил и был ими обучен. Этот осадок с каждой минутой становился все сильнее и тяжелее, гремел в голове, стучал с горячей кровью в висках, мучил, не давал покоя и сил, пока Итачи в одном из внутренних садов не облокотился бессильно о старое корявое дерево, изъеденное паразитами, секунду давая себе на передышку, чтобы почти тут же покинуть дом, ставший могилой одной из семьи Учиха.
Никаких криков, ни звука, а кто слышал, те тут же погибали.
Кровь, катана, темнота, луна, холод, трупы, смерть – Итачи помнил и понимал только их, все быстрее теряя связь с реальностью, сознанием и способностью осознавать ситуацию, почти на автопилоте двигаясь и делая то, что должен.
Должен.
Всю жизнь кому-то должен, кому угодно, но не себе. Всем вокруг, но не своей жизни.
Вздох, кровь, жар, бред, сумасшествие.
Рубить, сильнее.
Боги, сильнее!
Боги, прекратите!
Умоляю, прекратите, прекратите пачкать мои руки в собственной родной крови.
В итоге в последнем доме, когда голова вскипела от безумия, когда постепенно проснулась действительная, почти подсознательная жажда крови и убийства, чувство пульсирующей и зависящей от взмаха твоей руки жизни простого смертного человека, когда Итачи перестал осознавать, кто он – убийца, маньяк, спаситель, безумец, жертва, бог, правосудие, зло, – он случайно столкнулся с Шисуи, только что убившим небольшую семью. Они взглянули в глаза друг друга и поняли: это конец.
Конец не только миссии, но и всему, чем они жили. Конец их мира, конец их жизней.
С осознанием того, что все кончилось, пришла дикая слабость, почти отчаяние – Боги, вы довольны, вам понравилась умертвленная мною кровь?! насладились?! наслаждайтесь, наслаждайтесь пролитой кровью, упивайтесь и давитесь ей, разливая из кубков по небу, – Итачи облокотился рукой о стену, роняя катану с глухим и громким в мертвой тишине стуком на пол, снова закашлял, зажмуриваясь. Кашель оказался влажным, но без крови. Периодически у Итачи за всю жизнь бывали подобные приступы, но значения он им не придавал, а сейчас, когда внезапно внутреннее состояние вышло из равновесия, организм сдался.
Итачи, прикрыв как у мертвеца холодной ладонью лицо, тяжело в нее дышал, влажным дыханием согревая замерзшую кожу. Миссия вымотала его психически, душевно, и хотя в крови еще текла сила, использовать ее разум отказывался. Перед глазами мелькали картины убитых, сводя с ума и сбивая с толку, казалось, сознание вот-вот ускользнет вместе с полом из-под ног: сколько погибло людей – маленьких, невинных, ни о чем не знающих, вынужденных страдать из-за тех, о ком они не имеют понятия. Разбирать, кто прав, а кто виноват, у Итачи не было ни сил, ни желания. Он стоял в темной комнате вне способности понимать и думать, внутри все замирало, стучало, а на лице – Итачи даже не подозревал – была все та же маска, которая словно навсегда приросла теперь вне зависимости от ситуации.
С ней легче, с ней проще, чем жить с лицом человека, ведь он так уязвим, так слаб.
Итачи хотел стать сильным благодаря Саске, но стал ли? Теперь его одолевали крупные сомнения по этому поводу.
Оглядываясь назад и смотря на свои руки убийцы, ему казалось, что способность чувствовать и ощущать потеряна для него навсегда, поскольку в сердце не осталось ни крупицы тепла, только пустота и слабость.
Вечно гореть в аду ему, проклятому сотнями душ.
Шисуи положил руку на плечо Итачи, неожиданно твердо и крепко, для поддержки или напоминания о том, что осталось уже немногое.
Где-то в глубине души Итачи ощущал слабые болезненные волны благодарности за то, что Шисуи был с ним, помог ему и готов был исправить свои ошибки и вину.
Когда-то давно они оба мечтали о совершенном мире, но, как и все люди, они оказались слабы и ущербны, однако Итачи признал свою неидеальность и наслаждался ею, поскольку лишь она давала надежду на нечто лучшее.
Он был благодарен тому, что не стал совершенством, каким видели или хотели видеть его все вокруг.
Итачи наклонился за упавшей на татами катаной, оставившей маленький бурый след под собой. Его миссия на этом заканчивалась, следовала теперь другая, но уже лишь с выгодой для одного себя.
Скоро уже начнет светать, луна медленно бледнела и готовилась раствориться в предрассветных лучах, но пока все так же высоко стояла в еще темном небе, ясном, без единого темного облака на нем. Снова будет светить солнце, снова люди будут жить, снова крестьянин затянет свою унылую песню, запрягая крупных волов в повозку, а клана Учиха уже не существует, как будто никогда и не было на земле.
***
Торуне достаточно долго ждал, удивляясь, что не услышал ни единого крика в поселке. Итачи стоило отдать должное, он был истинным мастером, неудивительно, что ему все завидовали, гениям всегда желают худших зол, и лишь немногое способны чисто восхищаться, не поддаваясь зависти.
Торуне завидовал и не скрывал этого. Он был опытным шиноби, прошедшим через войны и другие трудные испытания, но жалко уступал почти мальчишке.
Он стоял, оперевшись спиной о дерево, и смотрел на горизонт, наконец блеснувший на востоке теплыми светлыми красками, алыми, но еще очень несмелыми, как случайный мазок на гравюре. Возле Торуне на плотной подстилке, чтобы роса на траве не промочила ее, лежали факелы, с помощью которых запылают дома клана Учиха. Больше проблемы не было, больше угрозы для деревни и ее глав также не было, а старый и больной Хокаге не подозревал, что делают за его спиной его же люди. Ему скажут, что виноват Учиха Итачи, он, может, не поверит, но ему принесут доказательства, а они будут, Шимура Данзо пообещал Хё позаботиться об этом, последнего пункта идеального плана не знал лишь Торуне.
Шиноби лишь пешка на доске, которую можно убрать одним ходом короля или королевы, или же другой пешки. Хё, тайно вернувшись от Шимуры, теперь прятался в засаде, наблюдая за тем, как ожидает Торуне появления Итачи.
Тот не заставил себя ждать, бесшумно выходя из зарослей кустов, опустив вдоль тела руки в защитных доспехах АНБУ. Торуне, обернувшись на шум, расслабился, оглядел Итачи и усмехнулся, сделав шаг от дерева:
– Без проблем?
Итачи кивнул головой. Ничто не выдавало того, что он только что сделал, в его глазах с момента ухода ничего не изменилось, лишь капли уже бурой и засохшей крови и сладкий запах трупов говорили о жесткости, в которой в очередной раз увязла Коноха.
Деревня стояла на костях, немногие знали об этом, беспечно смеясь и улыбаясь. Они не знали, чего стоит некоторым людям одна подаренная возможность человечеству по-прежнему улыбаться.
Торуне недобро усмехнулся, отворачиваясь в сторону и нагибаясь за факелами:
– Я знал, что вы не подведете нас. В вас оказалось больше стали и нервов, чем я думал. Убивать своих же – у вас устойчивая психика и настоящая любовь к Скрытому Листу. В Корне АНБУ немногие проходят испытание, когда надо убить близкого человека. И…
Слова оборвались неприятно резко.
Торуне хрипло и слабо втянул в легкие воздух, когда почувствовал пронзительную и нарастающую боль в районе груди. Он не понимал, что произошло, он только ощутил, что его пригвоздили к дереву, приподняв над землей; когда руки попытались оттолкнуться от ствола, тело пронзила такая адская боль, что Торуне едва сдержал крик, морщась и отплевываясь кровью:
– Сукин сын!
Одной жертвой больше, одной жертвой меньше – Итачи уже было все равно после того, что он сделал. Вынув из тела Торуне катану, он безразлично начал наблюдать, как оно медленно оседает на землю, едва шевелясь то ли от боли, то ли из-за того, что жизнь постепенно уходила из своего пристанища, покрывая его веки слабостью.
Боль.
Может ли боль Торуне сравниться с той, что испытал Итачи, когда понял: Саске может умереть раньше него, на его руках, на его глазах? Когда отталкивал, лгал, видя в глазах напротив болезненную ревность? Когда понял, что потерял все навсегда, что у него все отняли, и неизвестно, жив ли действительно Саске, умер ли? Неизвестность жестока.
Торуне не мог знать, что его физическая боль не сравниться со слабостью в душе Итачи.
Тот нагнулся к умирающему, чье лицо искажалось в гримасе, после того как с него сняли маску АНБУ, отбросив ее в сторону.
– Торуне-сан, – голос Итачи звучал спокойно и до тошноты вежливо, – ничего личного, я просто хотел бы заручиться уверенностью в том, что моего брата не тронут и пальцем. Вряд ли бы вы мне отдали сами эту вещь, я вынужден…
– Ублюдок!
– Я вынужден это сделать.
Итачи вытащил из-за своего пояса кунай и быстро, без промедления или задержки, вонзил его во впадину на шее Торуне, и, не обращая внимания на то, что руки умирающего начали судорожно цепляться за его одежду, грозясь разорвать ее, он принялся снимать чужой плащ и шарить по чужим одежде и телу, пока не дотронулся до твердого уплотнения на нагрудном кармане. Чтобы не терять время, пришлось его разрезать тем же ножом; вытерев руки о себя, чтобы они не были в крови, Итачи вытащил драгоценный для жизни Саске свиток, бережно, как самую наиценнейшую вещь пряча его себе под одежду, и в то же самое время услышал шорох звуков борьбы, но беспокоиться было не о чем: из ближайшего укрытия появился Шисуи, оттирая руки от крови Хё, чье тело осталось лежать в кустах, ставших его могилой.
– Спасибо, – коротко ограничился благодарностями Итачи, между тем поднимая с земли факелы.
– Больше никого нет, – доложил Шисуи, также нагибаясь вниз, чтобы помочь, но его спокойным жестом остановили: Итачи, на секунду выпрямившись, протягивал свиток:
– Возьми. Я не должен рисковать сейчас этим.
Шисуи, переводя взгляд со свитка на своего друга, взял протянутую ему вещь, быстро убирая ее к себе.
– Я не уверен, что для меня кончились все дела с Конохой. Когда я закончу, приду к тебе. Жди меня у нашего места, где мы тренировались. Если что, поклянись, что будешь следить за Саске, и в случае чего используй это для угрозы Конохе. Прочитай, поймешь, что я имею в виду.
Итачи серьезно взглянул в глаза напротив, ожидая ответа, и увидел его там, а потом подхватил остальные факелы и почти мгновенно скрылся в темноте леса, чувствуя на своей спине долгий взгляд.
В конце концов, неважно, что будет в последнем аккорде, у Итачи было то, что даже после его смерти будет охранять брата. Поэтому он уверенно шагнул в мертвый поселок, поджигая первый из факелов.
***
Яркое зарево от огня поднималось высоко, сияя на еще темном небе оранжево-красным бликом. Жадные языки пламени, треща и полыхая жаром как тяжелый гул пчел или топот тысяч и тысяч людей, идущих по твердой и утоптанной земле, съедали за собой каждый дом, каждую семью, не давая сладкому смраду разлагающихся трупов днем затянуть воздух Конохи. Итачи был уверен, что в деревне люди уже всполошились, несмотря на то, что селение Учиха находилось за основной чертой Скрытого Листа – такой пожар, таких масштабов, с оглушающим гулом, где Итачи не мог слышать даже своего тяжелого дыхания, не мог быть не замечен в Конохе. А значит, пора было уходить отсюда, пока люди только с недоумением смотрят на зарево.
Итачи в последнюю очередь остановился возле своего дома, сжимая в руке горящую доску от какого-то уже канувшего черными обломками угля жилища. Он слышал за спиной нарастающий гул костра, слышал, как пламя подбирается все ближе, и уже, кажется, горел их сад, любимый сад матери и такой же любимый самим Итачи. Это было единственное место, где он при жизни здесь мог расслабиться и отдохнуть, наслаждаясь воздухом леса и безмолвием, всегда окружавшим их окраину. Впервые за ночь сердце его сжалось настолько сильно, настолько болезненно и оглушительно, что в губах и кончиках пальцев поднялась колючая, пылающая дрожь. Сожаление или страх, Итачи не знал, как назвать эту тоску, почти отчаяние от своего внезапного бессилия: он едва-едва мирился с мыслью, что сожжет свой же родной дом, который он всегда любил и возвращался сюда с удовольствием, с любовью к самим его стенам.
Дом, с которого все началось, с ним же все и закончится.
Итачи вошел в калитку заднего двора, теперь точно убедившись, что чайная беседка охвачена огнем, полыхавшим в той части сада. Итачи не спеша шел по большим камням к парадному входу, подошел к седзи и открыл их: в глаза ударила безмолвная темнота и тишина, исчезнувшие из-за яркого огня горящего в руках факела.
– Я вернулся.
Холодно.
Пусто.
Безмолвно.
Слышишь, как пусто? Радуйся, Учиха Итачи, торжествуй на собственной могиле!
Впервые он приходил в такой дом, безжизненный, мертвый, как и его жизнь.
Итачи единственный раз за ночь снял свою обувь, босиком ступая все по тем же холодным и неровным доскам, стесанным многолетней ходьбой по ним; он уверенно шел по коридорам, поочередно заходил в комнаты, поджигал татами на полу и вспоминал, как три месяца назад мать просила его с Саске вынести их во двор на солнце. Долго смотрел перед тем, как пойти дальше, как огонь убивает все, что было связано с жизнью здесь.
И своя комната, и родителей, и Саске, и гостиная, и кухня – Итачи вышел в сад: впервые за ночь в нем что-то замерло и окончательно умерло с треском вспыхнувшего ярким пожаром дома. Он теперь ярко горел, как факел, как спичка, дом, крепкий дом, любимый, свой, надежный, в стенах которого прошла вся жизнь, стены которого Итачи любил.
Последнее, что отобрали у него, это место, где он родился. Саске родился не здесь, его первый крик оглушил комнаты их тетки, и лишь один Итачи впервые увидел свет в этих стенах.
Опустошенный, мертвый, надломленный, но все же не сломанный, он шел по саду, собираясь через черный ход покинуть навсегда то, что перестало существовать.
Но внезапно, дойдя до того места, где напротив были седзи в его комнату, Итачи остановился, как будто не веря своим глазам.
У его окна с его рождения росло небольшое деревце. Итачи видел, как оно росло, они крепли и поднимались вместе, но оно всегда оставалось вечно зеленым, сколько бы они всей семьей ни высматривали в гуще кривых сплетенных веток бутоны.
Но сегодня впервые за двадцать два года оно цвело. Ярко-алыми цветами.
Итачи поджал губы, грустно усмехаясь. Он мечтал увидеть, какого цвета у его любимца, посаженного в честь его рождения, цветы, а оказалось, что цвета крови.
Кровь. Она всюду, пролитая его рукой, да и сотнями других рук. Грязная земля, столетиями впитывающая в себя темную кровь невинных и виновных, сколько еще ты будешь держать это в себе?
Внезапно Итачи как человек, забывший нечто очень важное, обернулся, охватывая блестящим взглядом горящий дом и как будто что-то вспоминая.
«Помнишь мой первый кунай, который купил на ярмарке отец? Я всегда носил его с собой, но никогда не пользовался. Он был моим талисманом, символом моей жизни шиноби».
«Кунай! Кунай Саске!»
Итачи, почти не понимая того, что делает, словно обезумев ринулся в горящий дом, вот-вот грозящий обвалиться ему на голову.
Саске никогда больше не увидит этот кунай и не скажет, что это его талисман, тот ушел из его судьбы, но теперь оказался жизненно важным Итачи, который ухватился за мысль о нем как за последнюю соломинку в том водовороте, в котором тонул. Если младший брат так дорожил вещью, которая была его талисманом, Итачи желал получить ее себе и хранить у своего сердца как память о Саске, как собственную поддержку, как память об отце, о матери, о доме, о Конохе, о жизни, которой нет, и никогда уже не будет, что бы ни было впереди.
Даже живя так, как жил раньше, повторяя то, что делал раньше и что приносило удовольствие и радость, прошлое все равно нельзя вернуть. Мысли, чувства, ощущения – они не возвращаются. А пустые действия как насмешка над теплом, хранящимся в воспоминаниях.
Итачи едва видел в смоге и копоти дыма, его глаза обжигало огнем, слепило, они слезились, он задыхался, снова начался приступ кашля, слюна перемешалась с бледно-розовой кровью; но Итачи все так же рвался вперед, наугад, почти не видя, ослепленный ярким светом, который обжигал кожу рук.
Вот он, ад. Огонь, из которого выхода нет. Это – твоя жизнь, Учиха Итачи, это – твоя могила.
Смирись. Смирись же уже!
Упади же уже и не встань, не встань, сдайся, задохнись!
Комната Саске пылала. Итачи не мешкал, зная, где брат хранил свою реликвию.
В плетенной коробке, увы, горящей.
Итачи был без обуви, он поранил стопы до крови, обжег их, едва шел; катаной толкнул коробку, откуда вывалилось тлеющее барахло, среди которого о татами стукнулось что-то твердое.
Клинком быстро разбросав ненужные вещи, Итачи наконец нашел тот самый кунай, самый обычный на вид, самый дешевый, но на нем старательно было выплавлено еще детской рукой имя.
Саске.
Итачи взял его в руки и тут же со стоном выпустил обратно, обжигая раскаленным в огне металлом ладони. До крови закусив пересохшие и потрескавшиеся губы, Итачи, весь копоти, в угле, с ожогами, задыхающийся, кашляющий, снова поднял кунай, потом куда-то ринулся, закашлял – он не помнил, как рухнул в саду на землю, буквально теряя на ней сознание и крепко впиваясь ногтями в ее темный грунт, раздирая его и вырывая с корнем сорняковую траву.
Хрип.
Покрасневшая и опухшая рука по-прежнему крепко и не отпуская держала раскаленный огнем кунай. Боль от ожога начала доставлять удовольствие, жестокое, смертельное удовольствие.
Итачи не мог встать, слыша, как позади него с громким грохотом обваливается его дом. Он в изнеможении лежал на холодной земле, едва сдерживая в себе порыв то ли ошеломляющего, страшного рыдания, то ли разрывающего, безумного смеха; однако Итачи все же засунул за пояс кунай брата и тяжело, как раненный бык поднялся на колени, хрипло дыша открытым ртом.
«Неужели все? Все? Совсем все?»
Веселись, чудовище клана Учиха, веселись, гадкое и проклятое отродье, уродство, дрянная подделка, недочеловек.
Конец своей жизни все же пришел вне зависимости от конца жизни Саске.
Эта мысль почему-то принесла и почти умиротворение уже умирающего человека, и раздражение, и грусть, и тоску, и обреченность.
Что делать? Вставать и падать, идти и существовать – это просто жизнь, ее надо принимать, ведь все же есть, ради чего жить, ради чего Итачи опять встал, опять почувствовал нужным набраться сил.
Саске не нужен рядом, сама мысль о том, что за его жизнью надо пристально следить, поднимала с земли.
Итачи попытался встать, неуклюже, неловко и слабо, слыша где-то вдали голоса: вот и люди явились на пепелище и в ужасе смотрят на полыхающее поле смерти.
Итачи поймал себя на мысли, что надо как можно скорее уходить, ведь его ждет Шисуи, пусть подкашивались ноги, дрожали губы; но как только Итачи более менее выровнялся и твердо встал на землю, последнее, что он запомнил, это чей-то шорох за спиной, вспышку в глазах, оглушительную боль и темноту, разливающуюся с долгожданной тишиной.
Далее наступило небытие, в которое провалился Итачи, как подкошенный упав на землю, оглушенный по голове прикладом рукоятки катаны одного из тайных членов Корня АНБУ.
***
Однажды, когда-то очень давно Фугаку, сидя с Итачи на веранде их дома, сказал, что человек способен по-настоящему неудержимо и страшно страдать лишь от своей собственной руки. Другие люди только побуждают их мысли и чувства начать жить по-новому, тогда как сам человек начинает использовать это против себя.
Убийство своих же родственников не так сильно потрясло Итачи, как та мысль, что это была невинная, детская, старческая кровь. Он не мог смириться, что как последний грязный подлец и мерзавец, сумасшедший убил спящих людей, беззащитных, готовых умолять, ничего не знающих о восстании, – разве это справедливо?
Верное ли, что все жертвы справедливы?
Все тюрьмы Скрытого Листа для убийц были сооружены так, чтобы осужденного, приговоренного к казни или пыткам, приходилось вести через всю деревню, чтобы люди видели, чтобы люди осуждали и трепетали от страха и понимали, что им не позволено делать в этой жизни все, что стоит выше или ниже их; насколько ужасно убийство, даже если оно во имя чего-то? Как бы то ни было, убийство оно оставалось собой в любом случае, стало быть, в любом из исходов убийцу ждала одинаковая участь.
Тюрьма для убийц была старая, стоящая на отшибе города, уходила она в подземелье, глухое и мрачное. Здесь было все: сырость камеры, мрак, крысы, мерный стук капель, сводящий с ума забившихся в угол приговоренных к казни; цепи, холодная земля, глиняный черепок, в котором плавала мутная лужица протухшей и скользкой воды – идеальный способ покончить с собой. В то же время предложение на благородное самоубийство, которое очистит честь имени и семьи. Камеры были теми местами, где осужденные наконец-то сходили с ума и приобретали в крови больший ужас. Выход отсюда был только в объятия холодной и всеобъемлющей, жаждущей людских душ смерти.
Все, что почувствовал Итачи, очнувшись, невероятную глухую и тупую боль в затылке и в распухших ладонях и слабость, разливающуюся по телу.
Он ощущал холод, точно холод, всем телом чувствовал под собой холодную землю, на которой лежал.
Вокруг была тишина. С закрытыми веками, которые словно налились расплавленным остывшим свинцом, Итачи попытался двинуться, хотя бы привстать или перевернуться, но тело как будто обмякло и перестало повиноваться своему хозяину, стало безвольным, невероятно тяжелым, набитым железом. Удалось слабо пошевелить правой ногой, но тут же в районе щиколотки что-то впилось в кожу, раздирая ее.
Страшно ныли раненые стопы с занозами и порезами, ожогами. Теперь на них не ступить.
В конце концов, Итачи открыл глаза, сталкиваясь один к одному с непроглядной и вязкой темнотой. Собрав свои силы, он приподнялся на невероятно слабых, но недрогнувших руках, стискивая зубы, морщась от боли в затылке и ладонях и борясь с туманом в голове. Приняв сидячее положение, в поиске опоры Итачи откинулся назад на, как оказалось, снова холодную стену.
Додумывать не надо было, да и рассматривать место вокруг себя тоже лишний раз не стоило, чтобы узнать холод и темноту, только на этот раз обе ноги были в оковах, цепи которых тянулись к стенам. Руки были свободны; Итачи думал о том, где-то глубоко в душе он всегда знал, что его так просто не отпустят.
Коноха не была благодарной. Ее защитники, жертвуя, умирали, на их место находили новых, а о старых тут же забывали, хорошо, если без клейма вечного позора на до этого добром имени. Это была участь многих шиноби, не одного Итачи, он не был первым и, увы, не был последним.
Его могли с полным на то правом казнить, убить, оклеветать, приписать все нераскрытые преступления, никто не станет его защищать, люди ужаснутся, покачают головами. Они суеверны, они просто огромная толпа, готовая растерзать того, на кого укажут.
Эта грязь была не только в Скрытом Листе, но и в каждой деревне шиноби. Это был особый мир с лицемерием, жертвами, патриотизмом, жестокостью, подлостями, предательствами, смертями, хитростью, коварством. Это мир никогда не поймет обычный человек, в нем все кажется обманчивым. Здесь выживут только шиноби, и то, не все.
Однако как актеры не выживут без театра, так шиноби никто без своего дела. Он готов умирать, жертвовать, отдавать все, потому что без этого его ждет обычная смерть от тоски, лучше он погибнет на задании. Шиноби – это призвание, это жизнь, без нее не будет существовать тысяч людей, знающих о том, что это такое, но не способных выжить без оружия за поясом.
Шиноби наслаждается этой жизнью. Для него честь – сделать подвиг вне зависимости от его последствия.
Итачи не удивился, когда понял, в каком он оказался положении.
Одна ошибка на миллион. Всегда смотри, кто сзади тебя.
Он всегда учил этому Саске, а сам попался на почти детскую обманку.
После всего того, что он перетерпел, этому можно лишь улыбнуться, но никак не огорчиться.
Наконец, глаза, которые привыкли к темноте, начали различать в одном из углов неясный силуэт, сидящий на полу. Итачи, инстинктивно подтянув ноги к себе и прижавшись к стене, глухо, сам не узнавая своего осипшего голоса, спросил:
– Кто здесь?
Ему сначала не отвечали. Итачи щурился до боли в глазах, всматриваясь вглубь теней, думая, что ему всего лишь показалось, но нет, все же там кто-то точно был. Чья-то массивная фигура, но сколько глаза ни вглядывались в темноту, до рези в них, нельзя было понять и разобрать, кто это.
В камере было еще более темно и холодно, чем в той, где они сидели с Саске; шурша, по колену пробежалась крыса, заставляя Итачи ненароком вздрогнуть. Судя по цепям на ногах, это, скорее всего, была знаменитая тюрьма для самых опасных преступников и убийц Скрытого Листа, славящаяся неоправданной жестокостью своих надзирателей и подвалами. Итачи снова кашлянул, в последнее время с того дня, как Изуна принес ложную, но все же роковую для судьбы весть, кашель никак не прекращался.
Итачи продолжал откашливаться, обагряя руки кровью, смешанной со слюной. Где-то очень далеко чужим голом в его голове промелькнула мысль о том, что ни дома, ни Учиха – ничего, что связывало с жизнью здесь, с прошлым, нет.
Не существует в природе, как будто никогда и не было.
Когда тебя так же не станет, ничего в этом мире не изменится.
Ничего.
Есть ты, нет тебя – ты лишь тело, то, что сгниет, что безвозвратно умрет, когда умрут те, кто помнил о тебе. Ты лишь очередное удобрение кладбищенским цветам ликорисам, цветущим на могилах.
