Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"

Автор книги: Prosto_ya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

Наконец углы свертка, расплетаясь друг с другом, смятые и скомканные разошлись в стороны, ткань обмякла на коленях Итачи, и он даже не успел ничего сказать, как Саске усмехнулся, продолжая с наигранной невозмутимостью перевязывать ноги и даже не удосужившись их помыть или на крайний случай обтереть от песка и грязи дорог Тандзаку.

– Я работаю лучше всех, заменяю нескольких человек. Хозяину так удобней, и мне больше денег. Я попросил кое-какую сумму сегодня и купил на рынке эти ужасные и запущенные кунаи, они так и просились на мои руки, как я их увидел. Будешь точить их, ты же очень любишь это делать. А потом, может, вместе нарисуем большую мишень, как помнишь, мы учились с тобой давно еще заполнять свиток; думаю, Изуна не будет против, если мы немного испортим его стену. Давно мы не трени…

– Что ты тут делаешь?

Итачи отложил связку тупых и старых кунаев в сторону, на татами, серьезно и без шуток, ровно как и без радости глядя в глаза брата. Он не отводил взгляда от его темных зрачков, пытливо всматриваясь в них и как будто не понимая, что происходит.

– В смысле? – Саске изогнул бровь, сбитый с толку неожиданным вопросом.

– Разве ты не ушел? Ты, получается, лишь работал? Ха… хах…

Итачи неожиданно закрыл ладонями лицо, прижав их ко лбу, и тихо, прикрывая рот рукой, начал смеяться, вздрагивая от приступов сокращения легких, кривя губы и закрывая глаза. Он продолжал смеяться, но не громче, а так же тихо, пока не успокоился и потер лоб тыльной стороной ладони, криво усмехаясь; в его вздохе скользило явно облегчение:

– Вот как.

– Ты такой глупый.

На этот раз Саске смотрел устало.

Его взрослый взгляд, взрослее, чем даже у брата и Изуны, ужасно серьезный и уверенный, твердый и как будто все знающий наперед, смотрел прямо в глаза Итачи, пытаясь в них что-то разглядеть или увидеть.

Наконец, Саске сказал, оставляя кое-как перевязанные и все такие же грязные и пыльные ноги в покое:

– Я никогда не потеряю тебя, даже если я разочаруюсь в тебе, в своем брате, даже если пойму, что ты – чужой мне Итачи. Я могу злиться на тебя и ненавидеть, ты же знаешь, я такой. Я никогда не беру своих слов обратно и не думаю, что наговорил тебе глупостей. Пожалуй, не стоило тогда так сильно расходиться и тем более ревновать, в конце концов, ты просто мой брат. И как брата, как ближайшего мне родственника я не могу тебя просто так бросить в беде. Это ниже меня, бежать с поля боя. Я хочу помочь тебе, а ты делай, что хочешь. Но помни: я достаточно сильный, чтобы сам защитить себя. Давай, кое-что обсудим по этому поводу. Я не злюсь больше. Но молчать о том, о чем вы с Изуной знали, не стоило. Я не понимаю, почему ты мне не сказал, что было написано в том чертовом свитке. Если бы ты сказал мне сразу, я бы… я бы придумал что-нибудь. Знаешь, что меня задело больше всего, что меня ранило, что заставило меня ненавидеть тебя? Твое молчание. Ты заставляешь меня не доверять тебе, это глупо, мы столько прошли вместе, не думаешь? Я не стану тебе мешать, делай то, что делал, повторяю, пусть, тебе так будет спокойнее. Но я хочу, чтобы ты понимал, что делаешь мне больно, что заставляешь забывать о том, что ты – мой брат. Я все готов терпеть: материальные лишения, неудобства, риски, готов от много отречься и многое бросить, – но ты же знаешь, что не молчание и ложь, так зачем ты мне лгал? Тебя останавливало то, что я могу умереть? Да кто бы что сделал со мной, подними он бы только руку, я бы их всех уничтожил. Все, что ты делаешь, – это заставляешь меня захлебываться в ненависти.

Итачи смотрел остановившимся взглядом, молчал, пока не произнес:

– Кто тебе рассказал?

– Изуна. Будешь отрицать?

– Тут нечему радоваться, он не такой хороший человек, чтобы делать столь великодушные поступки. Ему что-то надо от тебя, – Итачи потер рукой лоб. – Хорошо. Что сделано, то сделано. Мне нечего отрицать в таком случае. Пусть ты знаешь, пожалуй, мне так легче. Да, глупо все вышло, прости. Я слишком боялся. Но теперь ты должен обещать мне две вещи: не показывать виду, что знаешь обо всем, и обещать мне, что знание правды безопасно для тебя. Поклянись мне.

Саске кивнул.

– Я клянусь.

– Зачем же теперь тебе работать? – Итачи усмехнулся. – К тому же это блажь Изуны-сана, Скрытый Лист не оставит этого просто так, если узнает.

– Коноха для меня ничто. Мы сбежим. Рано или поздно это случится, по-иному свободу нам не получить: я не оставлю тебя. А пока я соберу денег, с ними будет легче; если убить не сможем, то подкупить получится. Я знаю, что родители зависят от нашего повиновения Скрытому Листу, но они сами бы настояли на нашем побеге, я думаю, они так и хотели. К тому же здесь так скучно, для меня работа своего рода развлечение. Как ты тут сидишь? – внезапно непринужденно фыркнул Саске, растягиваясь на татами. Так и не дождавшись ответной реакции со стороны брата, он вздохнул, косясь на свиток, лежащий между ними:

– Почитай мне вслух.

После паузы Итачи ответил:

– Хорошо.

Саске давно не слышал этот голос, а вернее, этот тон. Мягкий и теплый, тон, так редко проскакивающий в холодных интонациях. Саске сидел с закрытыми глазами, но готов был дать голову на отсечение, что Итачи сейчас улыбался.

– Можно, я вечером постелю футон рядом с тобой? – стараясь сказать небрежно и как будто случайно, все же с так и не скрытой осторожностью в голосе поинтересовался Саске. – Ночью холодно.

– Стели.

– Ты не против?

– Погреть тебя у себя? Да нет, почему же.

Саске нахмурился: его быстро раскусили.

Больше Итачи не сказал своему брату ни слова. Начал, развернув свиток, что-то читать вслух, какую-то скучную и длинную поэму, Саске не интересовался ее содержанием. Он только вслушивался в знакомый тембр голоса, наслаждался его звучанием, думал о своем, а потом и просто полудремал.

Перед сном Итачи, оставив все дела, точил кунаи, знакомый с детства звон и скрежет металла наполнил уши; Саске, переодевшись и умывшись ко сну, переполз ближе, прислонился спиной к спине брата, ставя рядом с собой чашу с водой и обмывая ноги, чтобы их заново перевязать.

Так они и сидели, пока не настало время ложиться спать.

***

В тот самый день, когда Саске положил перед Итачи все заработанные им деньги на стол, как всегда не во время, прерывая общую радость, пришел Изуна, небрежно опустив на татами кимоно, чтобы Итачи начинал готовиться к выходу.

Приходилось снова создавать иллюзию бесконечного повиновения до лучших времен.

Саске, отрываясь от счета монет, посмотрел на тех, кто помешал им, незаинтересованно и презрительно холодно; это был сухой взгляд, странный, необычный даже для Саске.

В этот вечер Итачи отвели переодеться в другую комнату, но и от помощи он также отказался, прося оставить его одного. Сказал он это таким резким и категоричным тоном, неожиданным для себя, что Саске, как только кто-то попытался что-то сказать, повел бровью и сухо, как будто считая это ниже своего достоинства, прибавил:

– Вы не слышали? Отстаньте от него.

Они с братом, на днях еще раз заведя разговор о своем нынешнем положении, о многом договорились и многое уяснили между собой: продолжать пускать пыль в глаза Скрытому Листу, затаиться до лучших времен. Что нужно было деревне от Итачи – Саске старался не думать об этом. Пока он рядом с братом, Коноха не посмеет приблизиться к нему. Хватит любить неблагодарный мир.

Изуна, оставшись наедине с Саске, скрестил сухие и жилистые руки на груди и посмотрел на отвернувшегося в окно родственника, который прожигал мрачным и вовсе не веселым взглядом двор:

– Неужели рассмотрел мои слова всерьез?

– Да.

Короткий ответ довольно красноречивым тоном. Спокойным и уверенным в себе, этого хватило вполне, нежели множество слов.

– И что же? Куда привели тебя твои умозаключения? – поинтересовался Изуна. Саске, казалось, передернуло от его сухого и надменного тона, и он еще более отрывисто и холодно ответил:

– Мне кажется, это не ваше дело.

Воцарилось молчание.

Недовольный предстоящим сегодняшним вечером и напряженной атмосферой, все еще глубоко в душе переживая и терзаясь тем, чем и терзался, Саске повернулся лицом к Изуне, скрещивая руки за спиной. Он долго думал, сомневался, но все же прекрасно понимал, что не может позволить брату оставаться оружием в руках деревни.

Все, что Саске смог сделать с собой за эти дни, так это начать общаться со старшим братом так, как и раньше – по-братски. Это вовсе не означало отказ от былого запрета, едва ли не еще больше разжигая страсть к нему; только Саске наконец снова обрел то, что легкомысленно успел потерять: свою роль младшего брата. Итачи нуждался и в родственной поддержке, и в теплых отношениях в одном лице, как, впрочем, и Саске. Только осознав это, проговорив с Итачи всю ночь, он наконец успокоил свои мысли и чувства, тогда как все равно и ненависть к деревне, и беспокойство, – они остались, и съедали Саске по часам и по мелким кусочкам.

Решительно прокашлявшись, он вновь обратился к Изуне:

– Могу я вас спросить?

– Да? – тот, казалось, весь обратился в слух.

– Сколько могли бы заплатить брату, если бы он… вы понимаете.

Изуна указательным пальцем постучал по подбородку, что-то подсчитывая в своем уме, а затем ответил:

– Сто монет.

– Сто монет?! Что за дешевка?

– Дешевка или нет, это все равно деньги. Не думай об этом. Что насчет Скрытого Листа? Великодушно простишь ему обиды?

Саске сжал руки плотным замком, поднимая их перед своим лицом. Они закрыли собой глаза и губы, поэтому судить точно о мыслях и эмоциях Саске, которые можно было бы в обратном случае прочесть по лицу, Изуна не мог.

– Что я сделаю? Бесполезно тявкать издалека как шавка я не собираюсь, предпринимать что-либо серьезное сейчас тоже не выход. Они за все заплатят, я в этом более чем уверен. Они сами же уничтожат себя, я не нужен в этом деле. Я хочу забыть о существовании Скрытого Листа. Больше я ничего не желаю.

Руки Саске небрежно упали вдоль тела, он отвернулся в сторону, подходя к обеденному столику. Встав перед ним на колени и сгибаясь в спине над темной столешницей, полез в свою маленькую сумочку, которую все так же носил с собой по привычке и традициям шиноби. Он рылся в ней, вытряхивал ее содержимое к себе на колени, пока в его сильных руках не звякнул металл. Поднявшись с татами и сбросив ненужные вещи на поверхность стола, Саске медленной и твердой поступью двинулся к Изуне. Остановился буквально в метре от того и протянул вперед руку, на чьей ладони лежали крупные монеты.

– Возьмите. Это на несколько дней, включая сегодня. Покупайте нам лучшую еду. Я не хочу, чтобы кто-то смел нам мешать: оставьте Итачи сегодня в покое.

Изуна сначала покачал головой, но все же молча взял протянутые ему монеты, которые стали теплыми в горячих руках Саске. Он, так и не сказав ни слова, сдвинул брови и вышел. Понять реакцию Изуны Саске не мог, но ему было все равно. Найдя в себе силы погасить свет и разложить постели, он, даже не раздеваясь, растянулся на одной из них в желании скорее заснуть.

Между тем заснуть он так и не успел: седзи в уборочной сдвинулись с места, и вошел Итачи, шурша темно-синим кимоно.

Саске привстал на локтях, но что-либо сказать он был, как и в прошлый раз, не в силах.

В сгущающейся все больше темноте Итачи в своей одежде казался неясным видением, почти призраком. Он так и не заплел свои волосы, оставляя их распущенными, зато оделся лучше, чем это делают сами женщины, особенно искусно было завязано широкое оби. Складки ниспадали вниз, к ногам, из-за пояса талия казалась невероятно тонкой. Итачи, казалось, был создан для шелковых одежд. Матовый блеск темно-синей ткани, которой касались волосы, грация, легкость – Саске не мог отвести глаз.

Он никогда в своей жизни не чувствовал в себе настолько безумного желания сжать в объятиях талию брата и зарыться в его распущенные волосы.

Но Саске подавил в себе эти мысли, сглатывая слюну в пересохшем горле. Пытаясь взять себя в руки, отвернулся в сторону, тогда как Итачи, приподняв бровь, огляделся вокруг:

– Где все? Ты уже спать?

– Я, – голос вышел хриплым. Саске постучал себе кулаком по груди и уже чистым тоном сказал:

– Я попросил Изуну оставить нас хотя бы на пару дней. Отдал ему наши деньги, я хочу завтракать и обедать хорошей едой. Так что снимай с себя этот смешной наряд, тебе не к лицу, – выдержав паузу, Саске добавил: – Ложись спать. Я устал за день.

Тишина повисла на пару секунд; но когда Саске решил, что разговор точно окончен, и начал поднимать свое тонкое одеяло, его позвали:

– Саске.

– Что? – ответил тот, пытаясь вытащить из-под себя сбитое покрывало.

– Не двигайся.

Саске так и замер, то ли парализованный приказом, то ли голосом, то ли интимным шуршанием сзади себя одежды, то ли едва ощутимым прикосновением к своей вздрогнувшей спине – пальцы Итачи коснулись ткани его рубашки.

– Брат…

– Молчи.

Саске покорно прикрыл глаза, расслабляясь, в то время как чужие руки, потянувшись через плечи, терпеливо и мучительно медленно развязывали на его груди пояс рубашки, обнажая горящую кожу; Саске не мог не откинуть голову на плечо Итачи, чувствуя на своей шее его спокойное и тихое дыхание.

Старший брат был невыносимо близко, впервые так близко за эти дни, каждым изгибом спины ощущалось его тело в кимоно; его руки, касающиеся груди, скользили вниз, к подтянутому животу, спускаясь дальше, в штаны и белье, касаясь вздрогнувшего от прикосновения бедра; у него было все такое же тихое дыхание на ухо брату, такие же сухие губы, целующие затылок невесомо и легко, как мать целует в лоб своего ребенка.

Саске раскованно поддавался напору настойчивой руки, легко повернувшей его и толкнувшей на футон. Он едва дышал пересохшим ртом, смотрел в темный потолок, пока на его бедра не сел Итачи. Захлебываясь сладким чувством в отяжелевшем паху, Саске сжал губы и пододвинулся выше, но руки, опустившиеся на его вздымающуюся грудь, не позволили сделать этого; Итачи нашел губы младшего брата своими.

Саске, забывшись, крепко обнимал желанную талию, наслаждаясь прохладой шелка в контрасте с горячими губами, что опьяняло его и заставляло дрожать. Итачи был идеален, Саске в который раз в этом убеждался, надавливая ладонями на его спину и скользя ими вверх, чтобы остановиться на твердых лопатках. А потом снова вниз, к выгнутой пояснице, вверх – к лопаткам и основанию шеи, шелк под руками становился от трения горячим, а Саске никак не мог насладиться каждым изгибом, каждым выступающим позвонком, сжимая руками и целуя, целуя, целуя.

Итачи спускался ниже, к шее, еще ниже, к ключице, груди, где неудержимо билось сильное сердце. Все, что он хотел сейчас, это раствориться, исчезнуть, сжать свое существование до небольшой точки, до мира, в который никто не будет допущен, кроме его брата.

Итачи нравилось смотреть, как Саске прикрывает глаза дрожащими полупрозрачными веками, как кривятся в жестоком наслаждении его губы, с которых рвется вздох; нравилось смотреть на искаженное мукой идеальное лицо, на легкий румянец, чувствуя на щеках собственный; нравилось смотреть, как брат в нетерпении закатывает глаза, пытаясь ответить и в то же время замереть.

Итачи перехватил его руки, укладывая их вдоль тела и кладя на его ладони свои собственные.

– Не дергайся.

Саске не мог ослушаться приказа. Закусывая губы и тайком сминая руками футон, он лихорадочно вслушивался, как Итачи развязывает свое оби, представлял, как вот-вот обнажится его тело, и в силах ли будет Саске устоять перед ним, бездействуя, – сложный вопрос.

С него самого спустили штаны ниже бедер, не снимая их полностью; Саске охнул.

Итачи не снял с себя кимоно, он уже заметил, что брату доставляет удовольствие трогать его и перебирать тяжелые складки. Шуршащие изгибы ткани, веющие холодом, матовый блеск, которой как будто облекает фигуру в свое сияние, – все это разжигало огонь в глазах Саске. А Итачи желал увидеть этот огонь во взгляде своего брата.

Саске был полностью готов для создания своей семьи; Итачи в какой-то степени жалел, что не женщина, которая может принести его младшему брату сына, имеет право на прикосновение к холодному совершенству, право на то, чтобы касаться губами возбужденной и покрасневшей плоти, чья жар и твердость заставляли думать о совершенно безумных вещах и гладить рукой плоский напряженный низ живота, вздрагивающий и судорожно сведенный.

Когда член младшего брата начал туго и с нарастающим темпом двигаться в узком кольце влажных и покрасневших от трения и растяжки губ, Итачи не мог не признаться себе в том, что всегда знал, что не сможет отказаться от этой стороны жизни, каким бы бездушным и холодным шиноби он ни был.

Саске, не в силах так же неподвижно лежать, поднял руки вверх, одной из них касаясь потного лба и прикрывая зажмуренные в наслаждении глаза, в другой перебирая пальцами край футона. Несмотря на то, что руки Итачи крепко держали его бедра, он все равно двигался ими верх и вниз. Саске то закрывал, то открывал глаза, ему казалось, что он как больной в горячке мечется по влажному от мокрой спины футону, но на самом деле он только шипел, со свистом вдыхал воздух, толкался в горячий рот, чей язык, отдельно от основного темпа, был ужасно медлителен. В конце концов, закрывая свои глаза, Саске шире развел колени, раскрываясь полностью.

Он знал, что сейчас будет. Он знал, как это будет, он помнил почти каждое мгновение прошлого раза.

Но Итачи раньше времени поднял голову, ладонью потирая покрасневшие, пересохшие и заболевшие в уголках губы.

Его взгляд был почти отчаянным, это первое, что бросилось в глаза, когда Саске привстал на локти, чтобы присмотреться.

Его обнаженное тело все еще украшало распахнутое женское кимоно, которое украшало своим присутствием, своим величием, своей холодной красотой шелка образ Итачи.

Его разметавшиеся по плечам волосы, прямые и длинные, угольного цвета. Бесстыдные красные губы.

Саске готов был клясться, что никогда у брата раньше не было такого странного выражения в глазах.

Саске готов был клясться, что не замечал раньше удивительно соблазнительных узких бедер и талии.

Саске готов был клясться, что ему никогда раньше не приходила в голову мысль самому владеть братом. Это казалось настолько дерзко, стыдно, неправильно и непозволительно, что старшинство и первенство Итачи всегда подсознательно воспринималось как должное с детства.

Но сегодня Саске буквально жестоким рывком стиснул в запястье руку старшего брата, такую худую и, казалось, по-женски изящную, и притянул его к себе, обхватывая талию.

Глаза лгали: хрупкость фигуры Итачи была обманчивой, но Саске это нисколько не останавливало.

Итачи снисходительно, даже насмешливо улыбался. Сейчас его улыбка пробудила почти нечеловеческие силы у Саске.

Жестокие силы. Ненавидящие, Итачи, ведь ты хотел ненависти?

Сильные руки толкнули его на футон; Саске, не раздеваясь, спустил по колени штаны, ему важно было лишь прижаться к брату, чтобы он разрешил, чтобы приласкал и успокоил, чтобы хоть что-нибудь сказал.

– Не спеши…

После своего шепота Итачи пожалел, что вообще что-либо произнес. Но он не мог не улыбаться, видя и чувствуя, как Саске кусается, впивается губами и зубами, вымещая всю обиду и горечь, и нежность, и ласку, и страхи – сколько же можно терпеть и терзаться из-за этого Итачи!

Саске готов был разорвать его на куски за все, на что обрек его жизнь старший брат.

Мягко закинутые на широкие плечи расслабленные ноги Итачи приводили Саске в восторг. Он не стал спрашивать, согласен ли брат, он сам все решил, ставя на этом точку. В глазах мутилось и плыло, Саске обвивал руками талию и пальцами двигался внутри Итачи, заставляя того невольно сжиматься от неизбежных неприятных ощущений.

Саске властвовал над своим братом. Он хотел заняться оставленным без внимания телом и лицом, покрывая губы Итачи, щеки, веки своими множественными прикосновениями, прижимаясь к тыльной стороне ладони брата как к лику божества – трепетно, с тайным восторгом от происходящего. Рука Итачи медленно гладила его напряженное бедро, спускаясь на горячую внутреннюю часть, дразня влажный и пульсирующий член; другая неподвижно лежала на то и дело прогибающейся пояснице, в то время как Саске грубо сдавливал в крепких объятиях Итачи, почти сминая его насмерть, оставляя жестокие фиолетовые следы от пальцев на плечах, красные полосы от ногтей – на груди и спине, расцарапывая специально в кровь; он понятия не имел, откуда у него взялась такая жестокость к этому существу. Безжалостно распростертый на футоне, в темном кимоно, с распущенными волосами, Итачи не мог вызывать других желаний и эмоций. Как только он поднял свою руку, чтобы дотронуться до растрепанных волос младшего брата, как тот сбил протянутую к себе кисть, крепко пригвождая ее к постели.

Итачи изогнул бровь, но ничего не сказал. Он все понял, он с ненормальным наслаждением терпел болезненные ощущения, грубость, несдержанность, импульсивность.

«Ненавидь. Сильнее ненавидь, сильнее».

Словно откликаясь на внутренний голос брата, Саске ненавидел еще сильнее.

Если такая ненависть будет всегда, Итачи готов был ее принять, наслаждаясь мягкими иссиня-черными волосами.

Он вздохнул, ощущая как Саске опять, обняв за талию и плечи, давит его в прах, практически вжимает в себя, с шумом дыша в длинные волосы, зарываясь в них, зажмуриваясь и толкаясь бедрами к Итачи, чтобы он чувствовал, как умеет пробуждать желание, как может быть желанен.

– Ненавижу, – пальцы с нажимом провели линию вдоль щеки Итачи, опускаясь на его пересохшие губы.

Саске рассыпался, таял, растворялся, вновь набирался сил, предвкушал то, что сейчас произойдет; поднимался к шее, присасывался как кровопийца к крупно бьющимся жилкам, а как только Итачи инстинктивно пытался поднять руки, сбивал их и отталкивал, сбрасывал его ладони с себя и не позволял ему самому дотрагиваться.

«Как же так?»

Саске резко, почти отчаянно, обхватывая тонкий подбородок брата, впился ему в губы, глубоко, ненасытно, но в то же время невыносимо, щемяще нежно, в конце касаясь влажными губами горящей щеки и благодарно вздыхая в нее.

Щеки Итачи ярко розовели. Он смотрел уже без того отчаяния во взгляде, но все равно странно, туманно, внимательно; Саске тонул в его глазах, снова кидался обнимать, как ребенок в поиске защиты и уверенности прижимаясь лбом к плечу в синяках.

«Все мои проблемы из-за него, из-за Итачи. Почему я должен думать о нем и идти за ним?»

– Саске…

Итачи сглотнул, поморщившись.

Ему было невыносимо ощущать, как брат нетерпеливо трется горячим и влажным членом о его ягодицы, толкается в них, постоянно оттягивая главный момент. Ему странно было ощущать себя в ловушке собственного младшего брата, но это так приятно, позволять ему целовать свое плечо. А еще из-под полуопущенных ресниц странно было наблюдать, как Саске целует и сдавливает бедра ног брата, расслабленно лежащие на его же плечах и спине, странно смотрит в это время, не отводя взгляда, не то насмехаясь, не то восхищаясь.

«Почему я всегда думаю о нем? Все делаю только для него? Итачи, почему? Я не хочу так, я сильнее, чем ты думаешь, да, я тебя ненавижу, всегда ненавидел, а сейчас еще сильнее, слышишь, чувствуешь? Я только сейчас осознал, что мы не можем не быть жестокими друг к другу, не можем не ненавидеть», – говорил этот взгляд.

В нервном рывке Саске стиснул Итачи как можно сильнее, сдавленно простонав от разрывающего его внутреннего крика тому в плечо, и тут же замер, невольно расслабляясь: брат обнимал в ответ, ласково гладя по голове, перебирая мягкие волосы.

Саске, как будто снова получив возможность дышать, приподнялся и внезапно ужасно неправильным голосом, после жестоко желания, почти хладнокровного и циничного в глазах, выдавил донельзя тихий и ласковый шепот:

– Я не буду терпеть больше.

Саске был на пределе, Итачи чувствовал это; пытаясь изо всех сил расслабиться, когда в него начал проникать влажный член, горячий, твердый, он закрыл глаза. Саске двигался неожиданно осторожно, маленькими толчками, медленными покачивающимися движениями, перебирая волосы брата в руках; его как никогда переполняли эмоции, начиная от невыносимого злорадства и заканчивая щемящей нежностью.

Обвив руками Итачи, Саске выдавил на губах мстительную, плотоядную ухмылку. Ему хотелось, смотря в глаза напротив, уничтожать, убивать это существо, приносить боль, какая самого заставляла страдать, и в то же время трепетная осторожность, что казалось, еще чуть-чуть, и Саске точно в припадке начнет жаждать его крови. Ведь толкнись чуть быстрее, чуть не сдержаннее и грубее, можно сделать невыносимо больно, можно пустить кровь, но стоит ли?

Настолько трудно было толкаться в узкие ягодицы, почти невозможно, болезненно тяжело двигаться внутри в узком кольце, что Саске, шипя сквозь сжатые зубы, сжал ноги Итачи грубее.

В тот момент, когда он почувствовал, что полностью вошел в тело брата, отстранился, вглядываясь в лицо напротив. Сдавленно улыбнулся, нагнулся к Итачи, пытаясь прижаться ближе, перехватил его ноги на своих плечах крепче и позволил чужим рукам притянуть его ближе к брату.

Далее Саске почти ничего не помнил. Только чувствовал, как Итачи под толчками двигается под ним, вздрагивая; чувствовал, как входит внутрь, сильнее, быстрее, со свистом дыша и крупно вздрагивая, как позволял себе дерзости, когда, осторожно улыбаясь, изменял и ритм, и частоту своих движений; гладил и ледяное кимоно, и горящее тело брата, не оставляя без ласки его член, и свое собственное тело, – это было невыносимо.

Казалось, что внутри все рвалось на множество частей. От напряжения, съедавшего все ко всем чертям.

От радости, которая вином ликования ударила в голову.

От тепла родного тела и его запаха, ведь Итачи еще, наконец, и задышал неровно, сбито, прикрывая глаза, и перебирая растрепанные мягкие волосы Саске.

От ненависти, рождающей и любовь, и страсть.

«Еще ненависти, больше, Саске».

Тот как будто повиновался, жестче входя в податливое ему тело.

То медленно, как крупная капля стекает вниз по стенке пиалы, опускаясь на дно и сливаясь со всей водой.

То быстро, как бьет по лужам хлесткий летний ливень.

Итог был один: Итачи, слушая бессвязный шепот над собой, понимал, как просчитался в своих чувствах, мыслях и представлениях о жизни.

Их, братьев, с самого начала существования соединяло не что иное, как ненависть друг к другу. Она же была всем остальным. Всегда. Вечно.

Она же была влечением.

Она же носила маску любви.

Саске, жадно толкаясь и закидывая голову назад, наклонился над самыми губами старшего брата, кривя рот в страстной усмешке.

– Ненавижу.

Глаза в глаза.

Улыбка Саске была сейчас жестокая, надменная и одновременно невероятно нежная.

– Саске.

– Что?

Итачи обхватил его голову и прижал к груди.

Он не отпустит его никогда. Никогда, нет! Нет!

Пусть ненавидит, сильнее, чем сильнее ненавидит, тем больше, оглушительнее любит.

Итачи стиснул зубы. Пусть так, и никак иначе.

Саске балансировал на грани безумия и реальности, крепко сжав губы, хрипя в грудь старшего брата и вбиваясь в его податливое тело.

Он продолжал двигаться, только более плавно, неудержимо вздрагивая, когда кончил, – напряжение отхлынуло в мгновение, уступая место ленивому утомлению, но тело словно жило отдельно. Саске, расслабляясь, опустился, хрипя открытым ртом; что-то громко и сбито стучало под ухом, что-то поднималось и опускалось под головой.

Саске окружало нечто теплое, что-то свое, родное, сильное, крепкое, что защищает и что можно защитить, глупость или удача всей жизни, кто знает. Саске едва нашел в себе силы, повинуясь внутреннему позыву, приподняться на локтях.

Все постепенно ускользало из сознания, растворяясь и рассыпаясь, остались лишь немигающие темные глаза напротив.

Глаза Итачи. Саске их любил больше всего. Первое из воспоминаний, которое он хранил о своем брате: его бездонные, усталые и печальные глаза. И почему-то редко-редко трогательно ласковые.

Потом снова накатила слабость, которая заставила вновь опуститься вниз.

Невероятная тяжесть и громкие удары все так же под ухом.

Саске так и остался лежать на своем брате, закрывая глаза. Он устал, вымотался и физически, и духовно, что сил хватило только на то, чтобы осторожно улыбнуться и все же слезть с такого же измученного тела, невероятно покладистого, гибкого и мягкого, как тающий воск.

Саске притянул брата ближе, упираясь своим подбородком тому в затылок. Итачи позволил уголкам своих губ дрогнуть в снисходительной улыбке.

Ненависть.

Смирение.

Сила.

Любовь.

Холод.

Жестокость.

Боль.

Горечь.

Отчаяние.

Все одно, все вместе, все сплетено, все, что движет братьями Учиха.

========== Часть 2. Резня. Глава 4. ==========

Ненависть бывает холодной – враждебной – и горячей – той, которую испытываешь только к неравнодушному тебе существу. Последняя иногда казалась Саске слаще и головокружительнее любого из чувств, поскольку она сама являлась их смесью. Она же была ревностью, преданностью, любовью, холодом и проклятьем.

Первое, что сделал Саске утром, когда проснулся в смятой постели, это извинился. Он сам до конца не понял, за что именно ему пришлось извиняться, но после часа молчания, на протяжении которого старший брат опять читал, а Саске одевался и убирался, это вырвалось случайно, однако совсем не извиняющимся тоном, а, напротив, таким, каким делают одолжения.

Итачи только потрепал брата по голове в ответ, когда тот нагнулся к нему, настойчиво отводя рукой мешающий их близости свиток.

Действительно, глупость.

Но прощение просить, по мнению Саске, все же стоило.

Итачи прихрамывал, подходя к чайному столику, и его младшего брата это забавляло.

Стоило извиниться за такую выдающую себя походку.

Неджи еще утром попросил Саске зайти к Изуне. Саске без удовольствия думал о предстоящей встрече.

Итачи наливал в пиалу крепкий и резко пахнущий травами чай, в то время как его младший брат на коленях встал сзади, опираясь локтями о его плечи и подпирая подбородок кистями своих рук. Итачи отставил заварочный чайничек, треснувший у самого его дна, и аккуратно поднял наполненную пиалу над собой, передавая ее Саске. Тот, поморщившись от неудобства, взял ее одной рукой и пересохшими губами отпил крепкий и уже порядком остывший чай.

Итачи продолжал молчать, просить налить ему отвара он также не стал, видимо, не испытывал жажду, поэтому только потянулся за оставленным перед завтраком свитком и принялся снова его читать, как будто им не о чем было поговорить.

Но в этот раз и сам Саске не горел прежним неудержимым желанием общаться, да и в целом он перестал требовать к себе больше внимания. Сейчас дорогого стоило даже молчание.