Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"
Автор книги: Prosto_ya
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)
– Тебе некуда бежать.
Шимура, чувствуя за собой приближающиеся шаги Саске, твердые, несущие смерть, спотыкаясь, пытался уйти, но в конце концов ничком падая на землю и слабо отползая все дальше и дальше; Саске шел к нему, приближался, опустив лезвие катаны.
Он был ранен, его тело предательски болело и тяжелело с каждой секундой все больше, но он чувствовал себя превосходно.
Он слишком долго мечтал уничтожить этого человека, лелеял эту мечту день ото дня, желал стереть его с лица земли, уничтожить и превратить его имя в ничто незначащий прах, чтобы никто ничего не вспомнил о нем. Ненависть, родившаяся еще при первой встрече, крепла и росла, и пусть Итачи не примет этого и не простит, пусть прогонит и откажется, но Саске не сожалел ни о секунде того, что он сделал.
Шимура зашел в тупик: в итоге, он слепо наткнулся на дерево, где и остановился Саске, нагибаясь и бесстрастно поднимая старую тушу за горло, жестоко сжимая свои цепкие пальцы и смотря на то, как Шимура беспомощно пытается вздохнуть, хватаясь своими костлявыми руками за держащие его тиски, и извивается, дергая ногами.
Саске перехватил клинок в своей руке и замахнулся им.
Катана, безжалостная и острая, прошла сквозь грудь Данзо с правой стороны, мимо критической точки, впиваясь сталью в дерево и пригвождая к нему бывшего Хокаге проклятой деревни.
Саске отошел на шаг назад.
Тело Шимуры билось в судороге, мелкой и ярко бросающейся в глаза, его почти передергивало, казалось, он пытался отойти, вырвать из своей груди катану, но он лишь продолжил кривить сведенное мукой и болью окровавленное лицо, отплевываясь тягучей и горячей кровью, и обхватывать руками острие, разрезая кожу ладоней и плоть.
– Я очень зол, пощады не жди, – сухо произнес Саске, отвернувшись и засунув руку в свою сумку шиноби.
– Я не могу сейчас умереть, – с яростью прошипел Шимура, когда горячие пальцы Саске начали обвязывать вокруг его тела целый скрепленный между собой ряд взрывной бумаги. От одного листа ничего не будет, от десятка – смерть наступит почти мгновенно.
Шимура, чувствуя, как его стягивают невидимыми им нитями, плюясь кровью и захлебываясь ею, закричал из последних сил:
– Я не могу умереть сейчас! Я – единственный, кто изменит этот мир, ради этого я принесу в жертву еще столько кланов, сколько понадобится! Я, я!
Саске спокойно и невозмутимо встал с земли, обвязав еще две петли свитков вокруг тела Шимуры.
– Посмотрим.
Отойдя на несколько шагов назад, Саске засунул руку в сумку, пытаясь нащупать кремень. Однако рука, до чего бы она ни дотрагивалась, не просто в изнеможении дрожала от ошеломляющего чувства силы и эйфории, слабости и бессилия, она слепо хваталась за кунаи, сюрикены, клоки бинтов, но только не до камней. Сплюнув на землю, Саске просунул руку дальше, в самую глубь сумки, наконец, нащупывая на дыру в подкладке, куда, скорее всего, и провалился кремень.
Да, верно. Он был именно там. Он и, кажется, какой-то нечаянно попавший в дыру кунай. Саске вытащил и его, все это время безотрывно смотря на Шимуру и подходя к нему.
Конец. Наконец-то конец всему, наконец-то конец.
Финал будет яркий и незабываемый, он будет таким, о каком Саске будет помнить всю жизнь.
Финал мести Шимуре Данзо. Но далеко не конец мести. За плечами еще и Коноха, и ненависти на нее хватало едва ли не больше, чем на жалкого старика, к лицу которого уже поднесли пламя, дрожащее на сухой спичке, подожженной кремнем.
Шимура что-то несвязно бормотал, до сих пор тщетно пытался вырваться, когд Саске подбросил пламя к одному из свитков.
Тот вспыхнул, и Саске отскочил в сторону, пригибаясь к земле.
Яркая вспышка ослепила глаза на долю секунды.
Каждая клетка тела, каждый кусочек сознания – все трепетало, когда в темных расширенных зрачках отражались взрывы от свитков, короткие, но невероятно сильные, яркие; Саске видел, как тело Шимуры изменялось до неузнаваемости, как брызгала его спеченная кровь.
Как только последний свиток взорвался, Саске растянулся в изнеможении на земле, тяжело дыша, почти задыхаясь, как будто долго и без остановок бежал огромную дистанцию. Его пальцы, сжимающие кунай, сводило судорогой, внутри все кипело, горело, как будто он сам горел в огне, но Саске был счастлив, как никогда был счастлив.
Он сделал это. Сделал!
Он уничтожил то, что ненавидел больше всего в жизни. Так легко, так спокойно, так просто и хорошо Саске давно себя не чувствовал. Он, воспаленными глазами смотря на свои покрасневшие руки, не считал, что запачкал их невинной кровью, не считал, что он в чем-то сам виноват.
Это они сделали его таким, и пусть они расплачиваются за это.
Саске никогда не убивал людей просто так. И не убивает. И не будет убивать.
Тишина, звонкая, мертвенная, смешанная с темнотой и прохладой леса, ласково и нежно гладила Саске по его растрепанным грязным волосам, осматривала его раны, успокаивая, но Саске почти тут же выпрямился, устало встав с земли, и повернулся в сторону забытого ими в схватке Сая.
Хоронить его тело было некогда, сжигать – бессмысленно; все, что сделал Саске, – это закрыл покойнику глаза.
Затем он встал с коленей, отодвигая со лба прилипшую к коже мокрую иссиня-черную челку. Он был измотан, но доволен. Доволен. Его жизнь теперь станет такой, как раньше. Больше Итачи нечего будет бояться, теперь он скажет всю правду, а если все снова опровергнет, Саске не сможет оставить его в живых, он не сможет после всего снова пережить это.
Но он старался не думать о таком печальном раскладе. Ведь впереди была мирно спящая Коноха.
Теперь она уснет навсегда.
Напоследок, перед тем как уйти, Саске оглянулся вокруг. Убедившись, что здесь все кончено и не осталось ничего, о чем можно было бы позаботиться, он, все так же сжимая в руках найденный в подкладке сумки кунай, кинул на него взгляд, как, прищуриваясь, поднес его к своим глазам, ошеломленно вглядываясь в его рукоятку.
Саске.
Вот, что было на ней выгранено.
Тугой ком слюны застрял в пересохшем горле.
«Не может быть, – Саске сжал руку, – он же был дома».
Кто мог подложить сюда эту вещь? Когда?
Но тут же Саске прикрыл глаза, горько приподнимая уголки губ. Подавил в себе вздох, убирая кунай обратно.
«Конечно, я был же тогда без сознания».
Догадываться не надо было. Лишь один человек мог найти эту вещь, вообще знать о ее существовании, взять и отдать.
Саске, внутри которого что-то болезненно-приятно вздрогнуло, сломя голову ринулся бежать по заросшей тропе сквозь лес, задыхаясь и заходясь от усталости и слабости, но ненависть сама несла его на своих острых крыльях, лихорадочно подталкивая опустить занавес проклятой деревни.
Немного, совсем немного осталось, и все будет хорошо, все будет хорошо, хорошо, брат.
Саске бежал все быстрее, как будто силы все наливали и наливали его ноги своей нескончаемой энергией, и никакие тесно переплетенные ветви кустов, никакие ямы и низины, в которых притаилась гнилая стоячая вода, заросли ликорисов, цветов покойников, – ничто не могло замедлить или остановить их. Щеки горели изнутри, Саске было невыносимо жарко, пот почти лился с него ручьями, хотя эта ночь была холодной, постепенно и небо начинало заволакиваться плотными серыми тучами, делая саму мысль о том, чтобы пытаться выбраться из темного леса, абсурдной.
Но Саске не останавливало и это. Он, сжав в руке кунай, бежал, иногда спотыкался о кочки в темноте, иногда приостанавливался, но спешил, как будто за ним гнались, и за его спиной действительно что-то неслось следом, темное и сильное, ледяное, но в то же время его прикосновения были обжигающе горячими и настойчивыми.
Ненависть.
Саске, лихорадочно скользя по влажной лесной подстилке, желал избавиться от нее, от ее преследования, сжигающего рассудок, дыхания, желал расстаться с ней и жить так, как раньше, как давно, убивая только на миссиях.
Неужели тот самый Саске навсегда умер?
Неужели я уже мертв? Окончательно мертв?
Ненависть шептала, что отпустит его только тогда, когда он свершит свою месть.
Саске кивал, клятвенно обещая, что сегодня же ночью все закончится. Он желал этого конца всем сердцем, желал знать, что все подошло к своему финалу.
Что будет тогда наполнять его сердце? Глухая и острая пустота? Бессилие после оглушающей вспышки силы и жара?
Что?
Он тогда не знал, не мог знать, но неотвратимо чувствовал, что это будет что-то неизбежно страшное, болезненное, тяжелое и непоправимое, то, что залечить сможет только Итачи.
Да-да, Итачи, к которому в поисках успокоения и силы придет Саске.
Но это позже, все позже, а пока он, изо всех сил вырываясь из колючих лап ветвей кустов, которые раздирали его лицо и тело, споткнулся и бессильно упал на землю, на секунду растягиваясь на ней, поднимая голову и снова быстро вставая: буквально за двумя-тремя деревьями блестела и шумела мощная и самая большая река в Стране Огня.
Река Накано.
Саске приготовил все заранее, до того как пошел на встречу с Шимурой. Он знал, куда ему бежать, в какую сторону, чтобы не заблудиться и не заплутать в ночном диком лесу, в котором днем мало вероятности выбраться.
Река Накано яростно бушевала, переполненная от проливных дождей, ее помутневшие воды, плескаясь, разбивались о невысокие и рыхлые, местами даже обсыпанные берега, старая дамба как будто грозилась вот-вот рухнуть под напором мощи стихии.
Саске еще тогда, когда проходил мимо нее в Коноху, сразу взял себе на примету эту старую ветхость и непрочность.
Где-то высоко в фиолетовом давящем небе прогремел тихий и гулкий раскат грома, как будто кто-то неаккуратно рассыпал тяжелые предметы по каменному полу.
Саске, предчувствуя скорую бурю, немедленно, заспешив еще больше, побежал к берегу реки, обегая последний ряд леса и вырываясь на влажную и холодную траву, беспощадно хлеставшую его по ногами, но разгоряченное схваткой тело, усталое и лихорадочно дрожащее от жара, переполняющего его, с благодарностью принимало блаженный холод.
Саске изо всех оставшихся сил бежал к дамбе, как будто та ускользала из-под его рук, но дело было не только в том, что он спешил как можно скорее покончить со всем и освободиться от изматывающей его ненависти, окончательно разорвать свое прошлое с будущим, чтобы не было того, о чем он будет думать и сожалеть.
Дождь.
Он непременно должен был успеть все сделать до дождя.
Саске в изнеможении согнулся пополам лишь у дамбы, оперевшись руками о едва дрожащие колени и судорожно дыша широко открытым ртом, почти захлебываясь и задыхаясь; ему стоило огромных усилий остаться стоять на ногах и не упасть, теряя сознание.
Порох, который был закреплен на верхней перекладине дамбы, к счастью, остался сухим, как и было запланировано: волны Накано не доставали сюда.
Снова грянул гром, но еще более раскатистый и грозный; повеял сильный и холодный ветер, несущий с собой частицы брызг с волнующейся реки. Саске, поднимая голову вверх и сглатывая слюну, оттер со лба пот, дрожащей от напряжения рукой вытаскивая непослушными ему пальцами зажигательную спичку.
Он не мог понять, откуда на него обрушилась тяжелая слабость, но Саске чувствовал, что был на пределе: физическом и духовном, вероятно, от истощения голодом, бессонницами и ненавистью, однако как только он приготовился чиркнуть спичку, чтобы покончить со всем, его взгляд упал на темную мирно заснувшую Коноху, по-родному спокойно притаившуюся в низине долины.
Поток воды такой силы сметет ее за несколько часов. Вряд ли выживет большое количество людей, они, возможно, мгновенно погибнут во сне, когда их раздавят собственные дома, сломленные оглушающим наводнением.
Но почему-то в самую решающую из секунд всей мести Саске оторопело замер, отрешенно всматриваясь в очертания заснувшей деревни.
В какой-то момент ему показалось, что внутри него что-то дрогнуло, что-то давно забытое и спрятанное глубоко в сердце и душе.
Вероятно, то воспоминание, что он когда-то так же любил Коноху, так же преданно и тепло.
А Команда семь?
Конечно, жалость. Чертова жалость к Наруто, Сакуре и Какаши.
Пожалуй, сейчас Саске меньше всего хотел о них вспоминать, но нечто родное, теплое и невозможно болезненное то и дело кололо и ранило его изнутри, напоминая, что помимо Итачи и семьи у Саске были и другие крепкие и дорогие ему узы, например, такими являлись отношения с Командой семь.
Да, он только сейчас понимал, как ему будет тяжело это сделать. Тяжело, тоскливо, гадко, неприятно, как будто собственными руками пытаешься оторвать от себя свою еще живую часть, выкинуть ее, тщетно не обращать на боль внимания, когда она продолжает жалить и напоминать о себе.
В конце концов, Саске всегда хотел членам Команды семь добра, пусть не показывал, как иногда беспокоится и волнуется за них, как дорожит связью с Какаши, с глупым идиотом Узумаки, с иногда ужасно бесполезной на заданиях Харуно, но Наруто, и от этого не убежишь, был его лучшим другом, Сакура – сокомандницей, которую он своими руками спасал множество раз, а Какаши – учителем.
«Я же знаю, что в конце концов становится с такими, как ты. Те, кто добивался своего, не получали удовлетворения, и все оборачивалось трагедией. Ты будешь страдать все больше и больше. Сумеешь ты отомстить или нет, останется только полное опустошение. Неужели ты готов предать друзей, товарищей, учителей? Ты не вспомнишь о нас, о Команде семь, о Наруто, о Сакуре? Ты сможешь поднять на них руку? Помнишь, чему я вас учил? Да, те, кто нарушают правила в мире шиноби, мусор. Но те, кто бросают и предают своих друзей, хуже мусора».
Неужели все так и будет? Неужели он уже не решится на последний решающий все шаг, вспоминая улыбку Наруто и его вечную готовность сделать все ради своего друга?
Саске колебался и начинал ненавидеть себя за эту нерешительность, подводившую его в последний момент.
Наруто, Сакура, Какаши – они были невиновны, они могли улыбаться благодаря Итачи, потому что Саске всегда считал их друзьями.
Гром грянул с большей силой, надламливая небеса, трава начала шуршать, когда по ней начали бить первые капли крупного ливня.
Порох мок, пока Саске, смотря в небо, решался.
«Я не могу жалеть всю Коноху ради них, я не могу оставить это так, оставить свое прошлое с собой. Мне было хорошо, когда я убил Шимуру, как никогда, как будто я очистил имя Учиха от всех пятен, покрывавших его, как будто освободил его от связи с прогнившем миром шиноби. Когда все связи с Листом будут разорваны, имя Итачи будет очищено. Если я буду выбирать Команду семь или свою семью, друзей или месть, простите, Наруто, Сакура, Какаши, я выберу второе. Я знаю, вы не погибните и выживете, по крайней мере, я на это надеюсь. Простите, но это – мой путь шиноби».
Спичка ярко вспыхнула, Саске бросил ее к закрепленному пороху, отшатываясь назад и падая на мокрую землю, пачкаясь в земле и грязи и прикрывая голову, когда раздался громкий хлопок, как раскат грома, но лишь неприятный запах указывал на род того, что взорвалось.
В следующие секунды Саске слышал только громкий и оглушающий треск сломанных опор дамбы, слышал, как вода, забушевав и сметая все на своем пути, хлынула вниз, к Конохе, как зашумели ее смертоносные волны, и, привстав на колени и опершись на руки, Саске отрешенно и устало смотрел, как мутные потоки устремляются к Скрытому Листу.
«Все?»
Саске закрыл глаза, поднимая лицо вверх.
«Все».
Он медленно и спокойно дышал, открытым ртом жадно ловя холодные капли дождя, даже уже ливня, который разошелся и хлестал его тело как плетьми; Саске все пил и пил его воду, пресную, ледяную, не открывая глаз, дрожа от ветра и холода, и почему-то ощущая, как внутри него расползается странное и прежде неиспытанное чувство, как у человека, у которого больше не осталось никаких дел и который смотрит вокруг себя пустым взглядом.
Саске был опустошен, вне сил что-то понимать и чувствовать, даже ненавидеть он больше не мог. Теперь он, как и его брат когда-то после резни, не был способен на что-либо реагировать, что-либо ощущать, понимать, глупо и маниакально повторяя про себя единственное слово: «Конец».
Он свершил свою месть, ненависть распрощалась с ним: Саске не привык ненавидеть мертвецов.
Он понимал, что ему надо уйти отсюда как можно скорее, вылечиться, он был усталым и раненым, но даже двинуться с места сейчас не смел: он пил и пил воду, как путник, изнеможенный без живительной влаги, как тогда, в пустыне, где был другим Учихой Саске.
Итачи привел клан Учиха к прощальному поклону на сцене, его брат же опустил занавес Скрытого Листа.
Но какие бы неприятные чувства ни одолевали его, он был в чем-то успокоен.
Саске смог сделать это. Смог отомстить своими силами, теперь, да, теперь все будет так, как и должно быть: без Конохи, без Корня АНБУ, без тех, кто помешает их с Итачи жизни, вместе и по отдельности – по крайней мере, так хотелось бы надеяться на реальность хотя бы доли из всего этого.
Но что теперь – не так важно. Саске пил льющий из разверзнувшихся небес дождь, хрипел широко открытым ртом, морщился словно от боли и чувствовал, как-то, что сковывало его многие месяцы, дни, всю жизнь, оно с грохотом отпускает его и падает; как что-то внутри резко и безжалостно сжимается в искре тяжелого и болезненного сожаления уже прошлого, умирающего Саске.
«Все».
В это время первые постройки деревни смывались грозным мутным потоком разозлившейся Накано, опустошающей и уничтожающей все на своем пути.
========== Часть 3. Месть. Глава 8. ==========
Саске, едва придя в себя после оцепенения, как можно быстрее скрылся с открытого места, только сейчас отрезвленным рассудком понимая, что его могли найти и схватить, ведь он являлся беглым преступников, приговоренным к казни, а теперь еще и преступником международного масштаба: убийцей Каге и палачом деревни. Однако Саске не волновало то, в чем его обвинят, и какая цена может быть предложена за его голову, как и за голову брата; он желал лишь одного: избавиться от неприятного ощущения пустоты внутри и вернуться туда, где он оставил свою прежнюю жизнь.
Шатаясь и едва волоча ноги, Саске не прошел и нескольких шагов по лесу, шумящему в дожде и вспыхивающему, когда разряды молнии били слишком ярко, и упал в ближайшие заросли кустов, снова царапая себе руки и лицо.
Саске, морщась от боли косого пореза на груди, похолодевшими пальцами кое-как, вяло и неловко доставал маленькие свертки с мазями и перевязочными бинтами, обтрепанными и грязными.
Ранений, особенно мелких царапин и бесчисленного множества синяков, оказалось куда больше, чем можно было представить, но Саске ограничился лишь тем, что снял с себя рубашку и, руками собрав дождевую воду с листьев, омыл свое лицо и длинный порез на груди, уже запекшийся, при каждом прикосновений к нему неприятно ноющий и зудящий.
Кое-как наложив временную повязку на рану и снова одевшись, Саске устало откинулся в заросли и сразу потерял сознание, проваливаясь в темную и глубокую черноту.
Пришел он в себя тогда, когда дождь уже кончался, но небо все равно не просветлело: прошел всего лишь час. Саске по-прежнему не вставал, наслаждаясь расслабленностью в изнеможенных мышцах и усталостью: казалось, что теперь ему никогда не встать на ноги, по крайней мере, сейчас сама мысль об этом уже утомляла.
Он лежал с плотно закрытыми глазами, вслушиваясь в шорохи дождливого леса, в глухие и короткие раскаты стихающего грома, уходящего с тучами к западу; вдыхал запах сырости и мокрой листвы – запах дождя, тот самый запах, крепкий, сильный, настойчивый, запах, который не спутаешь ни с чем и не перебьешь никаким ароматом; он был наполнен холодом, свежестью, влагой. С влажной землей к одежде прилипли многочисленные листья и грязь, маленькая и острая ветка впивалась в бок, постоянно покалывая острым концом, но Саске не обращал на нее внимания, и казалось, что не замечал: состояние его потрепанного и израненного тела волновало его сейчас меньше всего, ведь внутренняя, неоткуда взявшаяся тревога, как назойливая заноза ноющая под воспаленной кожей, не давала ни долгожданного покоя, ни сосредоточенности.
Саске знал, что даже сейчас, после всего того, что он сделал, ничто не будет таким, как раньше.
Все слишком изменилось за несколько месяцев, как иногда не меняется за всю жизнь, все слишком затерялось и переплелось между собой: ненависть, любовь, страсть, сожаление, месть, колебания, решительность.
Жизнь, смерть.
Саске лежал с закрытыми глазами и думал о том, что он никогда больше не взглянет на этот мир прежними глазами, никогда не взглянет на Итачи так, как раньше, без судорожного и холодеющего чувства того, что у него не свои глаза, что на руках этого человека кровь твоих же родственников, без осознания, что продолжаешь его ненавидеть – да-да, именно ненавидеть и никак иначе – и не доверять, внутренне поджидая предательства и лжи, – Саске не мог перестать думать обо всем этом, понимая, что дело только в нем самом и в его нынешнем миропонимании.
Ненависть и месть слишком изменили его за столь короткое время, даже Саске иногда с трудом узнавал прежнего себя в своих мыслях, пока окончательно не потерял в них того самого знакомого самому себе Учиху Саске. Все, во что он верил, весь чертов мир шиноби, семья – все одно огромное разочарование, пошатнувшее и уничтожившее весь мир – разве можно успокоиться и забыть об этом?
Наруто, Сакура, Какаши – живы они или нет? Саске знал, что никогда их не увидит, но почему-то легкий намек на сожаление от того, что не повидал своего друга в последний раз и обрек его на смерть, теперь жгло его изнутри, терзая и снова напоминая о том, сколько невинных людей погибло сегодня ночью.
Саске стиснул зубы.
Совесть? К черту. К черту!
Саске не раскаивался в том, что сделал. Команда семь – это другое, это одна из крепких уз, которая теперь окончательно разорвана, но если бы была возможность повторить свою месть, Саске снова и снова уничтожал бы Скрытый Лист, потому что его разочарование во всем, во что верил и чем жил, именно из-за него.
Саске знал, что он больше не сможет жить нормальной жизнью. Как одиночка, как нищий – надо же, он, богатый младший наследник самого сильного клана, – он будет скитаться из деревни в деревню, как отшельник будет жить на окраинах городов и бежать от арестов.
Ощущение потерянности и опустошенности не отпускало его. Не отпускала та мысль, что все будет не так, а хуже, отвратительней и ужасней.
Саске знал, что не сможет принимать любовь брата так, как раньше. Он слишком сильно возненавидел его, непростительно по-настоящему, а сейчас ощущал лишь горечь – что ж, они, действительно, потеряли друг друга, разорвав свою связь.
Саске знал, что он будет почти заставлять себя брать кунай, надевать форму шиноби, что будет давиться от отвращения ко всему, что связано с жизнью в Конохе и миром шиноби.
Прошлое будет вечно преследовать его, сколько бы он раз ни рвал связи между ним и собой.
Для Саске, который надеялся начать все заново, это понимание было ужасным ударом, но это была правда. Бесполезно убеждать себя в призрачных солнечных картинах, бесполезно мечтать и строить планы на будущее, для него оно, будущее, было ясным и предельно простым: скитания.
Ни дома, ни друзей, ничего, никого. Саске своими же руками убил все это, убрал все это из своей жизни навсегда.
Наверное, сейчас, когда Саске лежал с закрытыми глазами в плачущем лесу, ему хотелось, чтобы хоть кто-то успокоил его холодным словом, убедил, что все не напрасно, что не напрасно он уничтожил свое прошлое, не напрасно боролся с собой и мучился перед тем, как это сделать. Не напрасно будет не жалеть об этом и в то же время нести на себе тяжесть содеянного всю жизнь.
Но того, кто это скажет, нет. И не будет. Это мог сказать сейчас Итачи, но его здесь нет. Только вот что сделает Итачи теперь? Что он даст? Он – виновник всего, при виде него у Саске вновь и вновь будут вспыхивать горькие мысли о том, что с ним произошло, снова и снова будет вспыхивать ненависть или разочарование, кто знает.
Этот новый пустой и безликий Итачи со страшными глазами – что Саске мог знать теперь об этом совсем чужом человеке? А что тот мог знать о своем младшем брате? Те братья Учиха мертвы, их нет, никогда не будет, только кровь роднит их, ничего большего. Новые Итачи и Саске – как они примут друг друга и примут ли?
Ничто не будет таким, как раньше. Даже чертово солнце.
Саске мог бы смириться с этой мыслью и продолжить свою жизнь, но тревога, не дающая ему покоя, всякий раз затрагивала слишком уязвимое и чувствительное место, заставляя его скручиваться.
Однако кое-что все-таки осталось и не изменилось даже с ядом ненависти: захватывающее детское чувство упокоения тихого маленького счастья при воспоминании о запахе брата, о его голосе, не о том, железном и жестоком, а том, каким он говорил только в минуты близости: воспоминания о детстве и семье – единственное, что пока что могло поддержать Саске.
Что-то осталось тем же и не изменилось; Саске, понимая это, грел в себе хрупкую надежду на то, что Итачи все вернет на свои места, своими руками, которыми все перемешал верх дном, начиная с того дня, когда позволил заснуть у себя в комнате.
Он все еще помнил скользящие по коже горячие подушечки пальцев, родной запах у нежной впадины шеи, гладкое плечо, блестящие темные глаза, шелковые и прохладные волосы – Саске усмехнулся при этих мыслях: в нем еще осталось то, что сможет спасти его от съедающей пустоты, оставленной за собой ненавистью.
Он начал свой путь тогда, когда дождь окончательно стих, а небо на востоке, просветлев от темных туч, озарилось бледно-оранжевой полосой, почти белой, почти бесцветной.
Сегодня поднимется солнце.
Саске, в мокрой ободранной одежде, продрогший до костей, шел по окраине леса, чтобы не заблудиться и не уйти в еще темную чащу. Все, что ему было нужно, добраться до самой ближайшей деревни, купить в ней на деньги, позаимствованные у Какаши, одежду, плащ, шляпу, запас еды и коня, чтобы добраться до Итачи как можно быстрее: сама мысль о том, что его уже не будет на месте, заставляла Саске впадать в холодное отчаяние.
Чтобы ни было у него внутри, как бы он ни переживал и на какие бы раны ни сетовал, сколько бы ни чувствовал себя пустым и разбитым, как бы в душе ни просил прощения у друзей, которых предал, – все равно желание-одержимость быть с Итачи возвышалось над всем остальным, побуждая Саске идти и идти дальше.
Первые хижины, неясно темнеющие в предрассветном зареве, начали появляться одна за другой, еще спящие, еще темные и холодные, но Саске не стал пережидать до того времени, когда первые крестьяне погонят своих волов на залитые разлившейся от грозы рекой луга, пока еще не совсем похолодало. С наступлением декабря станет невозможным разгуливать в одной рубашке и пасти скот. Поэтому до последнего дня, пока еще это было возможно, крестьяне упорно гнали животных из их хлевов каждое утро и загоняли их обратно каждый вечер.
Вот-вот наступит холодная зима с затяжными дождями по несколько месяцев, даже сейчас днем уже не так тепло, как было раньше, ливни были холодные и промозглые, а ночи с каждым разом становились все жестче и жестче.
Саске, от холода не чувствуя пальцев ног, кое-как дошел до одной из хижин, кулаком устало ударяя по массивной деревянной калитке, плотно запертой на ночь. В доме не сразу отозвались сонные жильцы, пришлось еще два раза постучаться и даже хрипло крикнуть, рискуя разбудить соседей, но старые деревянные седзи, тяжелые и скрипучие, наконец-то открылись, в темном проходе показалась невысокая темноволосая девушка со свечой, укутанная в огромное покрывало поверх юкато. Она дрожала, босыми ногами перебегая двор своего бедного дома, пока не подбежала к калитке и как только узнала черты изможденного и поцарапанного лица Саске, сразу поклонилась и немедленно впустила своего гостя, тихо и с испугом спрашивая: что же произошло? Однако тот не стал рассказывать, прося его отвести к старухе, искони продающей специализированное оружие клану Учиха. Ее внучка не стала больше ни о чем спрашивать, понимая не лучшее состояние своего старого и раннее частого гостя: она провела Саске в дом и растолкала старуху, которая, узнав, что за посетитель постучался к ним на рассвете, ужасно обрадовалась, вставая с нагретого футона.
Саске встретили с домашним теплом. Раньше, в детстве, он с братом часто ходил сюда по поручениям клана, старуха с ее внучкой были ему как старые знакомые – родными и близкими людьми, единственными союзниками, кому еще можно было доверять. Саске вкратце рассказал о том, что с ним случилось, и попросил о немногом: об одежде, оружие и пище, которые он готов был купить, а так же о коне. Старуха не захотела слушать ничего о деньгах, встречая Саске как своего внука.
Ему сразу же предоставили купальню, пищу, воду, одежду, оружие и даже предложили поспать, но Саске не согласился, ограничиваясь лишь мытьем, покупкой оружия с одеждой и скромным завтраком: он как сумасшедший спешил быстрее отправиться в путь.
Солнце взошло на небо, деревня проснулось, девушка была отправлена искать лошадь, а старуха тем временем лечила многочисленные повреждения Саске, перевязывая его ранения и замазывая каждую царапину и кровоподтек; Саске только изредка шипел и фыркал от боли, но его как малого ребенка ударяли промеж лопаток; кошки то и дело прыгали с его коленей на пол и с пола на его колени, ложась на них или потираясь головой о локоть, прося об ответной ласке. Саске это раздражало, он ребенком постоянно гонял здешних надоедливых кошек, но во всяком случае он пока что чувствовал себя спокойно: ему дали полную возможность восстановиться и, если что, укрыться от преследователей.
Тяжелый и настойчивый запах травяной мази, которую ему втирали в кожу, треск огня в очаге, согревающего простуженные разбитые ноги, старые и теплые руки, залечивающие раны, – Саске казалось, что он дома, у себя. Казалось, что это его кухня, его мать сейчас как раньше, прикладывая к делу все свое мастерство и любовь, накладывает повязки, и вот-вот, сейчас глаза Саске откроются, и он увидит свой дом, но… ему и так было хорошо, с закрытыми глазами проваливаться в прошлое и представлять, представлять, представлять.
Теперь ему оставалось лишь это.
Лошадь, приведенная к порогу, была дешевой, но молодой, полной сил, дряхлый старик даже не стал торговаться за бóльшую цену: ему, почти мертвецу без родных и наследников, было ни к чему богатство, пришедшее неожиданно перед смертью. Саске, расплатившись за кров, лекарства, пищу и одежду, накинул на свои плечи плащ и, чувствуя, как после отдыха и пищи к нему вернулись прежние силы и бодрость, вскочил на лошадь, дергая ее за повода.
