Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"

Автор книги: Prosto_ya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 47 страниц)

– Тебе налево, я не пойду, мне надо еще в другое место, этим свиньям надо заплатить мне, – Ино указала пальцем на возвышающееся здание, в котором на первом этаже горели окна. – Я так завидую тебе, – она вдруг напоследок остановила Саске, который уже пошел в свою сторону, – это так хорошо, что у тебя есть брат. Ты есть у брата.

Потом Ино, вяло махнув рукой, пошла в свою сторону, покачиваясь и что-то бормоча себе под нос. Саске еще две-три секунды смотрел ей в след, пока не пошел своим путем.

Что-то внутри него щелкнуло после слов Янамако, изменилось и перевернулось вместе со всеми мыслями. Что-то необъяснимо теплое, горячее, божественно легкое облегчение, почти детская радость.

Ноги сами несли обмякшее тело к новому дому.

***

Саске казалось, что идет он довольно твердо, не позволяя ногам вилять. Правда, после такого количества выпитого спиртного он довольно-таки быстро оправился от неприятного ощущения дымки в сознании, возвращаясь к своему обычному расположению духа. О нетрезвом состоянии напоминал только неестественный пульсирующий жар под кожей, тошнота и ужасная бессвязность в голове, от которой мысли постоянно разбегались в разные стороны; Саске несколько раз по пути останавливался, пытаясь снова собрать разум в кулак.

Однако все же твердой походкой – или ему просто так казалось – он дошел до здания, указанного его спутницей.

На первом этаже все еще горели огни, иногда входили и выходили люди в парадный вход. Казалось, что это было единственное живое место на улице, куда сбежались мужчины, а это были именно они. Все девушки, которые попадались Саске на глаза, были знакомыми при первой встрече с новым домом проститутками, живущими под крышей у Изуны.

Саске остановился у небольшой постройки напротив, поджимая губы и неприятно впиваясь холодным взглядом вперед. До дома ему оставалось несколько метров, но вряд ли хорошей идеей будет идти через парадный вход, где толпятся богатые гости, которых Саске уже ненавидел всей своей душой. Остекленевшими от накипающего гнева глазами, он мрачно и с презрением наблюдал, как разодетый в пышное кимоно богач с острой катаной на боку, которой он, возможно, ни разу в жизни не взмахнул, вылезает из рикши (2), что-то напутствуя своему извозчику. Вальяжно проходится у парадного входа, пока у самых седзи его не встречает с вежливой улыбкой, но со все теми же презрительными, возвышающимися надо всем глазами Изуна, которого Саске даже и не увидел, посмотрев сквозь него как сквозь не стоящий внимания предмет. Он не отводил взгляда от тошнотворно оплывшего брюха лоснившегося богача, от распухшего и мягкого лица, блестящего в свете белых бумажных фонарей дома, от огромных круглых рук, под кожей которых все трясется при каждом движении рыхлого и мясистого тела.

Неужели что-то подобное тронет совершенное и хрупкое изящество Итачи?

Саске вспыхнул, чувствуя, как болезненно перекручивается огонь внутри него. Почти шагнул вперед, без каких-либо явных намерений, не соображая, руководимый яростью и ревностью, душащей тело, как его сзади схватили за воротник рубашки, резко потянули и куда-то прижали, спокойным голосом, но недовольным и с нотками легкого раздражения бросая в лицо:

– Обыскались.

Это был Неджи. Все в той же домашней одежде, но уже со старыми и истасканными дзиори (3) на ногах, он с явным пренебрежением, брезгливо поморщившись, отпустил Саске, складывая тонкие аристократичные руки на груди и изгибая бровь.

– Ты что, пил?

– Не твое дело, – отрезал Саске. Он вовсе не желал с кем-то делиться своими рассказами о времяпрепровождении. Поэтому, несмотря на то, что Неджи рассерженно смотрел на него, Саске бестактно и грузно положил руку ему на плечо, опираясь на натруженное и все такое же идеальное тело бывшего шиноби.

– Отведи меня к Итачи.

– Знаешь ли, – недовольно фыркнул Неджи, – я этим по твоей милости и занимаюсь весь вечер. Пошли.

Уже у подхода к черному ходу, Саске начал ощущать нарастающую дрожь в коленях и слабость, чью вялость нельзя было унять. Неджи морщился и недовольно говорил себе под нос то ли о том, какая тяжелая его ноша, то ли негодуя на то, что запахом спиртного пропахла теперь и его одежда. Но Саске действительно, почувствовав рядом надежное плечо, начал расслабляться, напрасно гоня нарастающую сонливость из слипающихся глаз.

В черном ходе их ждала узкая и темная лестница наверх, с большими и широкими деревянными ступенями, скрипящими под каждым неосторожным громким шагом. Неджи, цокая языком и одной рукой поддерживая Саске за талию, другой рукой начал придерживаться за тонкие перила, потихоньку поднимаясь все выше. Саске шел слабо; на темной и, казалось, что душной лестнице, у него закружилась голова, перед глазами заплавали темные круги, мешающие смотреть на дорогу, хотя ее и так не было видно. Пару раз Саске останавливался в приступах тошноты, всякий раз Неджи, нахмуриваясь, хлопал его по спине, говоря что-то про отвар из каких-то трав, чье скучное и длинное название раздражало своим занудством.

Но, в конце концов, Хьюга осилил свою нелегкую ношу и открыл седзи, из проема которых хлынул поток света коридора.

Коридор на втором этаже был освещен не так уж и ярко, но после прогулок по улицам и лестнице Саске казалось, что здесь светло как днем. Минуя многие закрытые ширмы, ступая босыми ногами – он не помнил, когда они разулись, или же он от таверны по какой-то причине шел босиком – ступая по деревянному полу, Неджи остановился у одного из проходов. Отодвигая от себя совсем развалившегося и обмякшего Саске, он, сперва постучавшись, открыл седзи и за руку втолкнул едва стоящее тело опять в резкую и неприятную темноту со словами:

– Вот он. Доброй ночи, Итачи-сан.

Саске, для которого все произошло раздражающе быстро, какое-то время в резкой и оглушительной тишине пытался разобраться, что перед ним, где он, и его труды на этот раз увенчались успехом: глаза, сфокусировавшись, начали более менее хорошо, учитывая состояние Саске, видеть.

В темной и большой квадратной комнате, где было безумно тихо по сравнению с улицами, на татами лежали расстеленные футоны, на одном из которых неподвижно сидел Итачи. Одеяло множественными складками покоилось на его коленях, сам он уже был одет в ночное юкато и смотрел на младшего брата, не вымолвив ни одного слова при его появлении на пороге комнаты.

Саске также молчал. Он не понимал, что надо говорить и зачем, когда все предельно ясно. Просто надо пройти два шага и лечь, не раздеваясь, к себе, ведь брат просто не мог уснуть, не дождавшись его.

Итачи почти всегда так делал. Когда Саске уходил на миссиях, он иногда оставался его ждать, иногда засыпал, но бывали случаи, когда Саске возвращался, а Итачи просто лежал в темноте, поворачивая свою голову на шум, смотря на младшего брата и отворачиваясь, чтобы наконец, успокоившись, уснуть.

Простая родственная забота, простое родственное волнение, простое родственное беспокойство. Но оно всегда изумляло и радовало, а сегодня несказанно раздражало.

По дороге сюда Саске хотел сказать Итачи, о чем думал и что решил, но почему-то уже сейчас, когда настоящий и живой брат, не такой хрупкий и нежный как образ в сознании, а холодный и твердый, жестокий, сидел в нескольких шагах от него, Саске, прекрасно понимая, что надо подойти и хотя бы просто сказать: «Доброй ночи», чтобы успокоить брата, почему-то не мог больше этого сделать. Ругаясь на себя, кляня себя, негодуя, ненавидя, он приказывал себе хотя бы глубоко вздохнуть, но гордость и уязвленные чувства были выше него: он пошел к своему футону, лежащему рядом с братом, так и не вымолвив ни слова, как будто не замечая с собой чужое присутствие.

Итачи был на расстоянии вытянутой руки, до него можно было коснуться, Саске с нарастающими непонятными ему чувствами слушал его дыхание, когда присел у своего места, в желании передвинуть его дальше, но проигнорировал направленный в свою сторону взгляд темных напряженных глаз, и даже начал, стоя на коленях, передвигать футон, как услышал тихое, но твердое:

– С возвращением, Саске.

Голос, перевернувший всю сущность Саске и оборвавший все его метания и сомнения болезненным ударом лезвия родного тона. Он, чувствуя, как внутри что-то надломилось, оставил свой футон, протягивая руки и внезапно, сам не помня того почему и как, обмякая в надежных руках старшего брата. Пальцы сомкнулись вокруг его крепкой шеи, в нос ударил невыносимо родной запах. Саске расслабился и сжался, замирая в объятиях горячего тела, которое и не думало обижаться на глупого брата.

– Итачи… как хорошо, – он отстранился, серьезно смотря в лицо Итачи, чьи брови нахмурились, и сдавил ладонями его виски, – что у тебя есть я. Я буду работать, я насильно заставлю тебя быть моим, понимаешь?

– Ты пьян? Саске, – Итачи железной хваткой обхватил рукой подбородок брата, – ты покупал спиртное?

Голос, казалось, был пропитан усталостью.

– Нет, меня угостили, но дело не в этом, забудь, это мелочи, важнее другое, – Саске вывернулся из железной хватки брата, вновь прижимаясь к нему лбом, чтобы смотреть прямо в его глаза. – Я совсем не хочу спать, ты только слушай, я буду работать.

Итачи расслабился, тяжело и обреченно вздыхая. Сперва его напугало молчание Саске, а потом запах спиртного, ударившего в нос, внезапно разозлил, смешивая беспокойство и невероятной силы облегчение, когда младший брат упал прямо в его руки, затихая в них.

Нечто у Итачи внутри неприятно сжалось в тот момент. Что это было, он не мог сказать, но то, что шевельнулось, не утихло незамеченным.

– Мой брат, – Саске сжимал его, не понимая, какой величины силу прикладывает к этому. Ему казалось, что он только едва касался, едва обнимал, шумно вдыхал носом воздух, прижимался, и продолжал бормотать, яростно и жестоко вплетая пальцы в родные волосы: – Мой брат, только мой, я не буду ни с кем делить моего Итачи.

– Жаль, – Итачи усмехнулся, отстраняясь, чтобы хоть как-то ослабить навязчивую и цепкую хватку, – что родители не научили тебя тому, что присваивать все себе не очень хорошо.

– Я плевал на все, мне не нужно твое все, мне только… , – дальнейшие слова были слишком тихи и невнятны, чтобы понять их, хотя догадаться вполне было можно, чего еще ожидать от этого мальчишки.

Итачи, в пол-уха слушая бессвязное бормотание, мягко уложил Саске вниз, на свой же футон, отодвигаясь в сторону, чтобы уступить нагретое место.

– Нет, я не хочу спать, – Саске попытался встать и ухватился за Итачи, не отпуская его. Тот, вздохнув и приласкав младшего брата по его горящей щеке, проговорил отрезвляющим тоном:

– Тихо.

– Ты послушай, – не унимался Саске, воспаленные глаза маниакально блестели в темноте, голос был даже несколько жесток, – я столько сказать хотел, но не скажу уже никогда. Твоя губа болит, наверное, прости, но я не мог не ударить, я тебя так сильно ненавидел за все-все, если бы ты мог представить, как сильно я тебя ненавидел и ненавижу теперь. Я невыносимо тебя ненавидел, всегда, с детства, когда еще не родился, до рождения, даже до твоего рождения я ненавидел тебя. Я не хочу спать, я не засну, я сейчас вспомню кое-что и скажу. Я нашел работу, я буду работать.

– Будешь, будешь, я обещаю, не волнуйся, но ты мне завтра все расскажешь, – так же спокойно, как с душевнобольным говорил Итачи, не отодвигаясь, а так и лежа рядом, позволяя брату вцепиться в свою одежду. Пусть от него отвратно пахло, пусть он сам говорил абсолютную бессмыслицу, но Итачи продолжал перебирать его волосы, успокаивая и расслабляя этим и себя, и младшего брата.

– Я ненавижу тебя. Никто не знает, насколько сильна моя ненависть к тебе, насколько сильно я буду проклинать тебя до и после твоей и моей смерти, чтобы и твоя душа, как и моя, не нашла покоя, чтобы при жизни и после смерти мучилась, в старом и новом теле. А может, я все прощу, и ты прости меня за эти слова. Я сейчас только вспомню кое-что, – шептал надломившимся голосом Саске, – я вспомню, ты только не уходи, я умоляю, не уходи, никуда не уходи. Пять минут, и я вспомню.

– Да-да, вспоминай, я подожду, не волнуйся, – Итачи смотрел, как его прожигают насквозь воспаленные и колючие глаза.

– Я ненавижу тебя.

– Это к лучшему.

– Я прокляну тебя.

– Я знаю, что поделать.

– Почему ты такой?

После этих слов Саске замолчал.

Впервые за многие дни Итачи горько и в то же время с облегчением улыбнулся, чувствуя, как его младший брат внезапно ровно задышал, не отпуская из скривившихся пальцев одежду брата.

Заснул. Заснул практически на полуслове, провалился в небытие крепкого сна.

Итачи осторожно и мягко, насколько это позволяли проминающийся под телом футон и собственная гибкость, привстал на локтях, давая возможность своим прядям смольных волос рассыпаться по плечам и спасть с них вниз, самыми кончиками касаясь постели и Саске, чьи щеки лихорадочно горели во сне от саке и повышенной температуры. Итачи, бережно держа в руках ладонь брата, осторожно прикоснулся к ней губами и положил ее на место, отодвигаясь и садясь в ногах у Саске.

«Я понимаю, что тебе обидно, но сделай правильный выбор, не заставляй меня жалеть о собственных поступках, я не хочу жалеть о них, это слишком тяжело и гадко признавать, что я был не прав. Но теперь-то я уж точно буду жесток с тобой, ты меня возненавидишь, но выбирай сам, только сам, я приму любое твое решение, если оно спасет тебя. Если хочешь, прокляни, я готов не находить покоя после твоего проклятия», – Итачи кончиками пальцев приподнял со ступней Саске ткань его одежды, закрывшей ноги.

Стопы были грязными, корявыми, где в кровоподтеках из-за мозолей, где – в ссадинах. Сбитые и пыльные пальцы, сразу видно, сколько они бессмысленно проходили весь день, не по траве, не по мягким коврам, а по песку, городу, жаре и камням, натирая на подушечках мозоли, в будущем которые огрубеют, превращаясь в корявую корку на коже.

Итачи встал, в темноте подходя к противоположной стене и дергая за длинную веревку, которая заставит звякнуть в другой комнате колокольчик. Дожидаясь того, когда к нему придут, Итачи прошел к столику для умывания, взяв с него круглую глубокую чашу и кувшин, возвращаясь к глубоко спящему брату, капризно, а потом уже напряженно хмурящему брови в беспокойном сне, раскрывая пересохшие и потрескавшиеся губы.

Седзи между тем открылись, Итачи, не оборачиваясь, спокойно попросил:

– Пожалуйста, принесите еще ведро воды и тряпок, только как можно больше: для мытья и перевязывания ран.

Неджи тут же скрылся, вернулся уже с тем, что просили его принести, и также захватывая с собой принадлежности для разведения огня. Поставив рядом с Итачи то, что тот просил, Хьюга, взяв потухшую в углу свечу, зажег ее, позволяя дрогнувшему пламени своим прозрачным светом осветить комнату и рассыпая везде дрожащие тени, плясавшие на фигуре спящего Саске.

Вода зазвенела в чаше, плескаясь и булькая, капли с отжимаемой ткани барабанили по глади поверхности; Неджи, на корточках присевший рядом с Итачи, нахмурился и кивнул:

– В первый раз набрался?

Итачи качнул головой, оттирая мокрой тряпкой натруженные ноги, смывая с них кровь, пыль и грязь. Вода оказалась теплой, Неджи, видимо еще провожая Саске, понял, что это рано или поздно понадобится братьям, поэтому вовремя нагрел широкий медный таз.

– Дайте ему утром трав, я заварю и принесу с рассветом.

– Спасибо, Неджи-сан.

– Ничего, – пожал тот плечами, неожиданно по-доброму ухмыляясь.

***

День в Тандзаку начинался так же рано, как и в деревнях, но с одной разницей: не было того самого сельского очарования, не было звуков жизни шиноби, была лишь суета любого крупного торгового города. В первую очередь начинали открываться небольшие магазинчики и лавки: люди и здесь были трудолюбивы, кроме того, город не так был богат, как могло показаться на первый взгляд. Богаты были аристократы, но и те не просто так получили свое богатство. Шиноби можно было встретить лишь в двух случаях: если у них здесь были миссии или если они посещали Тандзаку проходом. По улицам лишь проскакивали воины и самураи аристократов и феодалов, поднимая вслед за собой огромный столб пыли. Люди в Тандзаку казались высохшими и утомленными вечной работой, даже свежее утро не радовало их: детское и юношеское очарование проходит и разбивается при первом же опыте взрослой жизни. Работу найти было не так трудно, проблема была в другом: в ее качестве. Молодые люди, натыкаясь на этот камень, теряли свои солнечные мечты. В итоге все тонули в рутине. Это было жизнью, это были обычные истории, это был город.

Саске, с трудом шевелясь, уткнулся носом в футон, когда луч солнца настойчиво забил ему в еще плотно закрытые глаза. Раздраженно простонав, он слабо шевельнулся и тут же поморщился, болезненно кривя губы.

В горле невыносимо жгло и скребло, казалось, что только что была съедена горсть жгучего перца, от которого все пересохло и онемело, не позволяя сухому рту даже сглотнуть. От чудовищной жажды по всему телу разливалась тяжелая вязкая слабость, это особенно сильно почувствовалось, когда Саске привстал на локте, потирая свободной рукой холодный лоб, и ощутил, какая тяжесть осела в его крепких мышцах, что казалось, от нее кружилась голова; Саске посетило странное ощущение, что у него бред, поскольку только в болезненной горячке он когда-то чувствовал знакомую тяжесть в голове и бессвязность движений тела.

Но сейчас уже мало что волновало его, кроме животной мысли, бьющей в голове как ключ из-под земли: «Пить».

Что угодно, Саске был готов прильнуть к зловонной луже, но уже один образ воды в сознании заставлял что-то скручиваться внутри.

Болезненно щурясь от заливающего комнату солнца, слепящего еще сонные и привыкшие к тьме глаза, и не замечая, что он один, Саске блуждающим взглядом оглядывал комнату в поиске хоть какого источника воды, пусть там будет одна пересохшая капля, в воспаленном сознании это казалось истинным блаженством.

Наконец сфокусировавшиеся глаза остановились на тонком и длинном умывальном кувшине с водой. Недолго думая и даже не обращая внимания на головокружение с тошнотой, Саске в секунду оказался рядом с живительной влагой, примкнув к тонкому фарфоровому горлу потрескавшимися от жажды и ветра губами.

Вода, всего лишь вода для умывания, непригодная для питья, доводя до вершины удовольствия, клокотала в горле и судорожно хлюпала при каждом большом и неудержимом глотке. Саске пил и пил, с закрытыми глазами проглатывая живительную влагу, но ему казалось, что он просто держит ее во рту, потому что облегчение не приходило, только навязчивое желание сходить в уборную.

– Не пей это, – попытался остановить Саске голос позади, но безумие как всегда брало над любыми реакциями и желаниями верх. Однако Саске все же оторвался от осушенного им кувшина, но только по одной причине: он его полностью испил, не оставив ни капли. Результат был на нуле, лишь сознание стало лучше работать; Саске, наконец, осознал: это действительно была горячка, навязчивое желание.

Итачи, выходя из уборной, где до этого сливал грязную воду, поднял с татами небольшой поднос с глиняным дымящимся чайничком и таким же глиняным стаканом, из которого по комнате стремительно разносился терпкий и ничем не перебиваемый запах крепкого отвара, какой делала мать во время болезней отца – Саске точно помнил этот самый запах, которым тогда пропитывалась комната родителей. Он, из-под челки виновато и в то же время напряженно следя за братом, вспоминал, причем достаточно хорошо, пусть и расплывчатыми обрывками и урывками, как ночью буквально заснул на руках Итачи; это казалось не то что унизительным, а неправильным, таким, как не должно было быть.

– Ты что, все выпил? Зря, это лишь иллюзия жажды. Подойди, я налью отвар, – Итачи, садясь на место, где еще вчера лежал разобранный футон младшего брата, сейчас аккуратно и осторожно собранный и мирно покоящийся в углу, начал подливать напиток в глиняный стакан.

В любом случае, пусть и иллюзия, но такая жажда была выше любой гордости. Саске, преодолевая головокружение и тошноту в животе, добрался до брата, обхватывая руками горячий стакан.

Выпить много и сразу не удалось, пришлось не раз поморщиться и скривить лицо: напиток был чрезвычайно горяч. А так же до тошноты горек, мутен, бил в нос резким запахом лекарственных растений, запахом, который Саске не любил с детства.

Итачи тем временем снова занимался своими делами: убирал свой футон, на котором беспардонно спал его младший брат, сворачивал его и относил в угол, чувствуя на своей спине чужой тяжелый взгляд. Саске, мысленно с облегчением радуясь, вовсе не чувствовал ожидаемого неуюта или тяжести после ссоры и взбучки, чего он так боялся и чаще всего испытывал; вчерашнее состояние сделало свое дело, но все же что сказать и с чего начать, а сказать что-то надо было, Саске не знал. Но как только взгляд, наконец, наткнулся на перевязанные ноги, бинты на которых были обнаружены изумленным взглядом только сейчас, первая реплика вырвалась из влажных от отвара губ сама собой:

– Что с ногами?

Спина Итачи распрямилась, когда он поднялся с пола.

– Ты их поранил.

– Ты перевязал? – Саске, отпивая отвратительный чудодейственный напиток, от которого прояснялась голова и уходила жажда, с нескрываемыми любопытством и долей благодарности во взгляде наблюдал, как Итачи садится напротив, складывая руки на своих коленях.

– Да.

– И помыл? Я не заметил.

– Ты спал как младенец, – спокойно ответил Итачи, не сводя глаз с лица напротив: Саске едва заметно улыбался.

Впервые за несколько дней у него мелькнула мысль о том, как хорошо быть просто рядом с Итачи, вне зависимости от того, где они и что делают. Хорошо и приятно слушать его низкий голос, смотреть в его глаза, видя в них свое собственное отражение, принимать заботу и хоть чуть-чуть дарить ее обратно, принимать защиту и защищать самому, быть сильным для него. Ведь Итачи не нужен брат-слабак, ребенок, который будет капризничать и надуваться, ему нужен взрослый человек, который рассудит и поймет, ведь Саске был просто уверен, что его выбрали, потому что рядом с такой силой чувствуешь себя еще сильнее, и сейчас злиться, сдаваться, обижаться и ненавидеть – мелочно и стыдно, когда понимаешь, что тебе, неизвестно что думающему, помыли как принцессе ноги, не побрезговав, перевязали их, отпоили, не сказали ни слова в упрек в упоминании о вчерашнем, не отвернулись после удара. Итачи сказал, что не знает, что чувствует, но Саске не нужны были слова: какая разница? Только сейчас он понял, как глупо звучал его вопрос: он бы и сам ответил бы так же.

Он и сам теперь не знал, что чувствует к Итачи. Он никогда не знал, что чувствовал к Итачи. Это была не любовь. Это было безумие, сжиравшее их обоих.

– Конечно, это позорно, но завтра я пойду грузить товар, будут деньги, я заплачу Изуне. Хорошо, что меня могут отпускать.

Итачи вздохнул.

– Упрямец. Если бы ты знал, как похож в такие моменты на нашего отца. Ты знаешь, сколько надо работать, чтобы все оплатить? Не легче ли уйт…

– Мне не важно. Я заработаю, мы сбежим, убьем их всех, и тогда мы начнем с конца, с конца нашей прошлой жизни. Ты должен понять, что теперь я никуда и никогда не отпущу тебя. Пусть я эгоист, но я и так многое отдал и потерял, чтобы еще и терять тебя. У меня больше нет ничего, кроме тебя.

Твердая уверенность, сверкнувшая в голосе и глазах Саске, поразила Итачи. Он только кивнул головой, ведь разве брата в чем-то переубедишь? Особенно, если такая настойчивость кроется в железном тоне.

– Надо сказать Изуне-сану о работе.

Саске, помедлив, кивнул. Он осушил стакан с неприятным напитком и теперь вставал с татами, ступая на перевязанные и обработанные ноги, болевшие после вчерашних лопнувших мозолей. Работать с такими ногами целый день – это наказание для усталого тела.

Но Саске не допускал ни единой мысли об унынии или неуверенности в себе. Он чувствовал свою силу, ощущал, как она бежит по горячим венам и бурлит, перемешиваясь с молодой кровью. Саске готов был идти вперед, идти по трупам и головам остальных и готов был сокрушать все препятствия перед одной целью: жить.

Ведь он хотел жить? Так пусть он и получит эту жизнь. Неважно, какой ценой, для Саске любые способы были хороши.

– Я схожу в уборную, налей мне еще этого ужасного отвара, откуда ты его только взял, – Саске, кое-как двигая ватными от слабости и голода ногами, шел к седзи в уборную.

– Хорошо, – Итачи наклонился над столом, бережно, без особого труда наливая напиток из трав в пустую глиняную чашу, прислушиваясь, как сзади него шаркают ступни младшего брата. Внезапно отклонил носик коричневого чайника, когда уже темный и резко пахнущий отвар заплескался внутри стакана.

– Ты мне ужасно хотел сказать что-то вчера, но уснул. А я все думал об этом до утра. Помнишь?

Послышался шуршащий и скрипящий звук открывающихся седзи. Нетерпеливый шаг вперед.

– Да, – глухо отозвался голос Саске из-за перегородки, – сейчас уже помню.

Итачи продолжил наливать отвар в стремительно наполняющийся им стакан, изгибая бровь.

– И что же? Утоли мое любопытство.

Молчание затянулось несколько дольше, чем ожидалось.

– Я люблю тебя.

Саске затих в уборной, оставляя свои слова неподвижно висеть в воздухе комнаты.

***

1 – таби – так называемые носки, которые шьются из прочного плотного хлопка, с разделением для большого пальца.

2 – рикша – повозка, которую тянет за собой, взявшись за оглобли, человек.

3 – дзиори – обувь с плоской подошвой.

========== Часть 2. Резня. Глава 3. ==========

Изуна выпроводил Саске из своей комнаты со словами: «Если бы ты не был моим родственником, валяться бы тебе в моих ногах». Но Саске и не думал умолять его о чем-либо; напоминая о своей привилегии и уверяя, что никто ни о чем не узнает, он сухо просил разрешение работать. Молча скрестив руки на груди, как будто это дело его вовсе не касалось, и непрерывно смотря в одну точку, Изуна, наконец, сказал: «Мне все равно. Делай, как знаешь».

Однако если признаться, Саске не знал, зачем ему все это.

В их с братом комнате он столкнулся с Неджи, который с небольшой плетеной, точно как у матери коробочкой в руках собирал Итачи в купальню. Саске сам взял увесистую шкатулку со всевозможными маслами, пахнущими сквозь банки, Хьюга не стал сопротивляться, даже, кажется, обрадовался, что его освободили от этой ноши; он только проводил обоих братьев до дверей купальни.

Саске терпеливо и чрезвычайно ласково втирал в кожу Итачи дорогие, сводящие своим ароматом с ума масла, резко и головокружительно пахнущие и смешивающиеся с паром. У Саске ярко горели щеки не то от дурманящей жары и духоты, смешанной с удушающим запахом вереска, не то от тепла обнаженной кожи брата, близкой и гладкой от влаги, не то от ревности, при мысли о том, что кто-то посмеет провести своей грязной рукой тонкую линию вдоль выступающего на бледной спине позвоночника, который, дрогнув, непременно из-за чувствительности сладостно прогнется в терпкой муке.

Саске гнал такие мысли из своей головы. Он так и не смирился, сколько бы себя ни просил.

У Итачи неприятно замирало что-то внутри, когда брат касался его то осторожно, то настойчиво. В Саске со временем появилось нечто такое, чего никогда не было в нем раньше, даже тогда, когда все еще только началось в поместье. В характере, в поведении, в теле – что-то необъяснимо важное, что позволяло полностью отдавать себя в его надежные руки, чего Итачи до сих пор из-за непонятных даже ему самому внутренних опасений не позволял себе, видя в своем пусть и повзрослевшем брате маленького ребенка, которого нужно защищать и оберегать; даже сейчас это чувство никак не могло уйти, постоянно подталкивая к неправильным поступкам и действиям.

Но вместе с этим появилось и нечто поразительно новое.

Уверенное ощущение того, что за Саске уже иногда можно признать важное для него право старшинства.

Эти мысли и нравились, и не нравились.

Младший брат из милого, но слабого ребенка превращался в крепкого холодного мужчину, растущая рядом с ним сила, которая сможет подавить другую при желании, приводила Итачи в странное состояние не то смятения, не то дрожи.

Как бы он сам ни понимал, что совершает ошибку, Итачи никак не мог смириться с тем, что тот, кого он качал на руках и о ком заботились родители, тот самый новорожденный слабый мальчик, кричащий в корзине и зарытый в пеленках, – нынешний высокий, сильный и крепкий Саске. Казалось, что Итачи иногда ненавидел в нем его взрослую и сильную сторону, желал лишь оберегать и окружать безопасностью, но, с другой стороны, как никто желал, чтобы Саске был сильнее, чем он сам, сильнее в тысячи раз, чтобы ни от кого не зависел, чтобы мог защитить и себя, и тех, кто вокруг него.

Сможет ли маленький – пора бы отвыкнуть от этого слова – брат справиться со всем сам, рассудить как взрослый? Можно ли сейчас уберечь его ото всего, спасти, огородить, спрятать?

Ах да, опять, уберечь. Учиха Итачи, ты неисправим.

И это твой смертный приговор.

Итачи откинул свою голову с мокрыми и тяжелыми волосами назад, кладя ее на крепкое плечо Саске, которое уже точно никогда не дрогнет рядом – ну, разве не надо благодарить за это небеса?

Глаза неподвижно застыли, уставившись в потолок.

– Прости меня, Саске.

Прости, я лишаю тебя участия в твоей же жизни, намеренно делая больно, ты понимаешь подсознательно, что я вынужден лгать тебе. Меня исправит только смерть. Мое слепое стремление защитить маленького ребенка исправит лишь смерть, потому что я не понимаю, я не вижу, что защищаю того, кого уже нет на этом свете, и никогда не будет: я спасаю призрака, не в силах признать в нем настоящего тебя.

Саске ничего не ответил. Вернее, ответом послужило объятие, стиснувшее талию Итачи в железных тисках крепких мужских рук.

Саске горяч, сердце в его груди билось медленно и спокойно, глаза, с выражением невероятного холода, менялись до неузнаваемости, позволяя себе вспыхнуть настойчивым огнем.

Впервые Итачи чувствовал себя в безопасности в чужих руках, впервые он по-настоящему отдыхал и расслаблялся в чужих руках, ощущая себя в уюте и закрывая влажные веки, на ресницах которых повисли капли от пара в воздухе.

***

Изуна знал многое, намного больше, чем мог себе представить Итачи. Пока Саске был занят своими делами, им обоим стоило о многом переговорить.

Разговор был сух и короток, Итачи задавал не так много вопросов, сколько бы ему хотелось, он слушал.

Изуна оказался не тем человеком, каким сложилось о нем первое мнение. Не так доброжелателен, но сух, холоден и даже в чем-то жесток; казалось, ему от рождения были чужды слова «чувство», «привязанность», «сожаление», «понимание».