Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"
Автор книги: Prosto_ya
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)
Ты – прах.
– Итачи, я хотел бы поблагодарить тебя лично за оказанную тобой услугу.
Тот, прокашливаясь, поднял свои глаза, снова заглядывая в угол напротив. До сих пор не было ничего видно, но, к счастью, голос этого человека говорил сам за себя.
– Не думал, что еще встречусь с вами лично, – Итачи прочистил горло, – Шимура-сама.
Тот в ответ только фыркнул и серьезно продолжил:
– Я никогда не сомневался в тебе, ты превосходен. Мне очень жаль, что так все получилось.
На секунду повисло тяжелое молчание, терпеливо ожидающее ответа на последнюю реплику.
– Мне тоже жаль, Шимура-сама, – голос Итачи источал спокойствие и вежливый холод, – но вы могли бы и не впутывать в это моего брата, я бы помог Конохе и так.
Данзо пошевелился на своем месте, тяжело вздохнув после слов Итачи, как будто недовольный услышанным.
– Мне было интересно, насколько на самом деле крепка ваша связь. Я был уверен, что ты временно тронулся рассудком. Но, к сожалению, я был не прав. Твой брат – порча. Он должен оставить тебя, более того, пусть он ненавидит тебя, тебе так легче будет вернуться к тому, что ты оставил. Я ждал момента, когда ты оттолкнешь мальчишку, но ты так и не сделал этого. Изуна-сан несколько помог, но, однако, я не думаю, что в угоду нам. Во всяком случае, я рад, Итачи, что ты сделал правильный выбор. Мы все благодарны тебе. Ты дал нам возможность жить.
Помолчав, Данзо добавил, но уже с бóльшими горечью и недовольством в голосе:
– Итачи, ты идеален во всем, но единственная твоя ошибка в том, что ты так глупо дорожишь жизнью какого-то мальчишки. Скажи, зачем он тебе был нужен? У тебя было блестящее будущее, я бы обязательно взял тебя в Корень АНБУ, я сделал бы тебе имя, славу, неужели променять такую редкостно изумительную карьеру на желторотого юнца было хорошей идеей?
Итачи молчал и своим безмолвием явно давал понять, что отвечать на этот вопрос он не собирается. По какой причине – это уже никогда не будет известно Шимуре.
В конце концов, тот встал со своего места, медленно и важно, запахивая край своей широкой и дорогой одежды, подошел к Итачи, встав перед ним и над ним, навис, пронзая своими глазами, как победитель встает над побежденным. Итачи не смотрел на него, но чувствовал на себе чужой пристальный взгляд.
– И все же, – прохрипел Шимура своим скрипящим голосом, – мне все равно, что толкнуло тебя на такую глупость, но ты сделал ошибку, совершил преступление, тебе надо платить наравне с остальными людьми, будь ты в Корне, мы бы тебя защитили или же, вероятнее всего, изначально ты бы от скуки не думал о глупостях. Зря твой отец не отдал тебя с детства к нам, в Корень, клянусь Богами и храмом, ты был бы лучшим из всех, твоя карьера не знала бы себе равных, даже сейчас, несовершенный из-за человеческих эмоций, ты великолепен, ты непревзойдённый, для Корня ты был бы дороже и значимее всех. Все твой упрямый и глупый отец, Итачи, это он, он всегда все начинал, его ты должен винить в своих бедах, в своем несовершенстве, в крови, пролитой тобой, ты расплатился за его ошибки, как и твой брат. Учиха сами виноваты, Итачи, не думай о том, что сделал. Ты лишь сделал то, что обязан был как их действительный лидер, как настоящий шиноби Конохи.
– Возможно, – уклончиво ответил Итачи, снова замолкая. Замечая, что ни интереса, ни желания поговорить или расспросить о чем-либо у него не возникает, Шимура, оперевшись двумя сухими и сморщенными руками на свою трость, кашлянул, продолжая:
– У меня к тебе будет маленький вопрос: зачем тебе и твоему другу понадобилось убивать таких редкостно отличных шиноби как Торуне и Хё? Конечно, я подозревал, что Торуне падет жертвой твоей ненависти к нам, но Хё?
Итачи поднял голову. Его темные волосы, собранные в хвост, растрепались, рваными и грязными прядями спускаясь на лицо, почерневшее от золы.
– Шисуи жив?
– Да, – гордо отрезал Данзо. – У меня есть дополнительные глаза, помимо покойного Хё. Я никогда не ставлю на одного человека. Твоего подельника, Шисуи, мы поймали, однако он в лучшем положении, чем ты. Мне не в чем его обвинять, он, я решил, будет сопровождать тебя в будущем. Тебе понадобится рядом знакомый человек. И, конечно, наша охрана. В конце концов мне не жалко отдать людей ради защиты Скрытого Листа, как и тебе. Так что ты искал у Торуне?
Итачи помолчал, собираясь с мыслями.
– Ничего.
– И все же, ты что-то взял. У меня есть свид…
– Оружие. Шимура-сама, я хотел бы так же задать вам вопрос: что я тут делаю? Мне казалось, что мы уже договорились обо всем.
– Именно, – подтвердил Данзо. – Но ты слишком опасен для меня в любом случае, даже если мы подпишем миллион соглашений, ты многое знаешь, но убивать я тебя не хочу, поскольку ты мне нравишься, бесполезно это отрицать, и я благодарен тебе за твою помощь, я всегда надеялся на нее, ты лучший шиноби в истории Листа. Твой брат мне совсем не нравится, и я не желаю, чтобы он и дальше портил тебя своим присутствием. Я мог бы положиться на тебя, но помня о твоей слабости и несовершенности, которая дважды погубила тебя, мне нужно удостовериться в том, что я могу забыть о твоем существовании. По крайней мере, пока.
– Так что вам надо?
– Люди удивились, узнав, что ты жив. Теперь, после резни Учиха, ты истинный дьявол в их глазах. Боюсь, толпа будет думать, что ты – маг или действительно продал душу сатане. Мы переведем тебя сегодня в другое место, увы, как преступника, пешком. Мы должны сыграть на публику, и публика горит желанием увидеться с тобой, кроме того, это традиция. Готовься встретить ненависть, люди говорят, что ты ненормальный, называют тебя чудовищем, им непонятная мысль о том, чтобы избавиться от своих же родственников. Позже мы скажем, что ты сбежал, и за тобой будут охотиться те, кто осуждает тебя, помни об этом. А пока, прости, Итачи, мы вынуждены быть уверены в том, что ты не предашь нас. Мы обезопасим себя, лишив тебя зрения. Согласись, за триста человек это не наказание. К тому же, мы не квиты за твое прошлое преступление. Для людей ты теперь предатель, так что готовься, таков был твой собственный выбор.
Мой выбор? Таков был ваш выбор, моей судьбы, Богов, родителей, рока, но не мой, я здесь ничто не решаю!
Итачи в оцепенении молчал, осмысливая прозвучавший приговор.
Он казался простым и незатейливым, сказан был так легко и звучал так смешно и ирреально, что всерьез нельзя было воспринять эту полушутку. Итачи тяжелой головой пытался осмыслить то, что ему предназначено пережить, и когда наконец он понял, что означают слова «лишить зрения», мелкая цепь ледяной дрожи скользнула по его спине.
Итачи поднял голову вверх:
– Но вы же понимаете как никто, что без глаз я не шиноби. Я ничто.
– Что поделать, Итачи.
– Что поделать?..
После всего вы говорите «что поделать»?! Так просто и легко, как будто я никто, как будто я не отдал все вам в руки, все, все, все!
Итачи, опустив голову, жестоко усмехнулся, сдаваясь или скорее понимая, что не может бороться. Ничего не может.
Использованная, брошенная, переломленная пополам стрела.
– Что поделать?.. Действительно, вы правы, что поделать. Раз так, то одному я точно счастлив – что больше никогда в жизни не увижу ваше лицо.
Данзо промолчал, проглотив эти слова, и отошел в сторону, опираясь на трость. Итачи слышал отдаляющиеся от него шаги, но сам смотрел в пол, нахмурившись. В его до этого спокойных глазах блестела злость, самая настоящая, та, которая бывает редко в жизни.
– Жди, за тобой придут.
Тишина.
Стук двери.
Итачи откинул голову назад, закрывая глаза. Последнее испытание – предстать перед жителями его родной деревни.
Давай уже, давай, борись со своей дрожью, ничтожество, чудовище, исчадие ада, предатель – верно, Боги?
«Мои глаза? Мои глаза».
Итачи, опустив голову вниз, приподнял к лицу свои ладони, всматриваясь в них напряженным и тяжелым взглядом.
Лишь сейчас, в тишине, приговор принял свои очертания.
Не видеть, никогда и ничего.
Никогда.
Ничего.
Жить в вечной темноте, быть бессильным и никому не нужным мусором, шиноби без глаз, без семьи, неспособный к делу – во все времена их убивали как лошадей, они сами убивали себя, не желая быть обузой, не видя свою жизнь без занятия, которому обучались.
Итачи судорожно вспоминал все, что видел в жизни, и с ужасом осознавал, что не хочет расставаться со знакомыми образами, со всем, что окружало его. Он вспоминал свою прошлую жизнь, да, она была хороша – Боги, если бы ваше жестокое сердце знало, как она была хороша! – пусть она длилась мгновение, но она была прекрасна, и как тяжело осознавать, что теперь будет лишь темнота в глазах, резь в них, будут лишь звуки, которые никогда не передадут того, что говорило ему зрение.
После всего пережитого Итачи не мог нормально реагировать на это, не мог размышлять так, как делал бы это в обычном своем состоянии; его грудь медленно и высоко поднималась, его с головой накрыло отчаяние, ужасное ощущение, граничащее с безумием, с наступающей темнотой камеры, писком крыс, их шорохом – у Итачи задрожали пальцы впервые в его жизни.
Есть то, от чего нельзя сбежать, и эта тяжелая неизбежность убивает еще больше, нежели сам факт. Итачи не мог думать, не мог держать себя в руках, он всматривался в свои красные распухшие ладони, не понимая, что тяжело и почти отрывисто дышит.
Без глаз быть ничем, неспособным защитить и помочь, не смочь что-либо сделать, быть бессильным. Быть уродливым мусором.
***
Итачи всегда считал, что глаза людей – самая страшная вещь. Предстать перед ними, пройти мимо них – едва ли найдутся более дикие и ужасные звери, животные не так жестоки, они действуют по инстинкту, чтобы выжить, прокормить потомство, они не умеют намеренно унизить, убить, а люди – они созданы для этого. Что может быть более ужасным, чем человек? Даже добрые и сострадающие, все, все глубоко внутри несут в себе искру жестокости, все хоть раз в жизни бывали жестокими. Главное оружие человека, его жало, его благодать и несчастье – язык.
Люди вокруг, иногда даже оставляя свои дела, действительно качали головами, прикрывали ладонями рот, оборачивались и шептались между собой. «Смотри, это он, это Учиха Итачи», – эта фраза то и дело сыпалась со всех сторон. Все ужасались, в толпе часто можно было различить слова: «он сошел с ума», «здесь что-то не так», «не может быть», «он же мертв!», «это все месть», «если бы его не поймали, он бы убил всю Коноху», «предатель», «сумасшедший, они все были сумасшедшие», «несчастный клан».
В глазах людей играли неподдельные страх и непонимание; матери, держа за руку своих детей, приходили в ужас при мысли, что человек мог убить своих же родителей – о том, что Микото и Фугаку были казнены, никто в Конохе не знал, Учиха не считали нужным разглашать это, тщательно скрывая; люди смотрели со страхом и отвращением, как будто они всегда ожидали подвоха от каждого из членов самого сильного клана, а от Итачи особенно; люди смотрели с яростью, они готовы были поддерживать любое решение совета, лишь бы этот дьявол не жил рядом с ними, лишь бы он не добрался до них и их семей и детей, и все спокойно вздыхали, понимая, что теперь они в безопасности.
После той новости, что Итачи жив и смог в одиночку убить почти три сотни человек, суеверные люди еще больше уверовали в то, что братья Учиха были детьми сатаны или продали свою душу ради силы ему, особенно Итачи, в нем и жил сам дьявол, некоторые из жителей деревни, самые трусливые и трясущиеся от предрассудков, осмеливались кидать мелкие камни ему под ноги.
Некоторые же действительно смотрели с состраданием, жалостью, повторяли: «Как же так? Не верим, здесь какая-то ошибка», не все яро ненавидели, Коноха разделилась на два равных лагеря. Были те, кто не мог понять, что случилось, они пытались любыми способами перед самими собой оправдать Итачи и его поступок, и делали это с успехом, ведь все можно понять.
Те, кто ненавидел клан Учиха, лишь имели повод поглумиться и крикнуть: «Мы говорили! Мы так и знали!». А те, кто был равнодушен или добр к уже мертвому имени, те просто пребывали в ужасе, однако не спешили ни обвинять, ни защищать, как ленивые зрители наблюдая за происходящим. Их не трогали, этого было достаточно. Таких людей было больше всего. Они были более жестокими, самыми жестокими из всего сброда.
Итачи было все равно. Уже переодетый в другую одежду, длинную, как саван, он шел в сопровождении шести членов АНБУ и их капитана, шел спокойно, смотря прямо перед собой. После вспышки страха, отчаяния пришло внезапное безразличие и полная апатия.
Итачи стало равнодушно все происходящее вокруг и с ним.
Его глаза остались все такими же пустыми, стеклянными, холодными. В них не было того, что могло вызвать сочувствие, понимание, в них было что-то вызывающе спокойное, величественное, гордое, но совершенно по-животному бесчувственное, таких глаз не бывает у людей. Смотря ему в глаза, те, кто не могли понять, как это все произошло, осознавали, что человек с таким взглядом способен на убийства, на безжалостные убийства. Люди никогда не понимали этого взгляда, никто его не понимал, поэтому даже те, кто удостаивал Итачи усмешками, в страхе отходили вглубь толпы, стараясь больше не пытаться заглядывать в мертвые глаза мертвого Учихи Итачи.
***
Это было небольшое просторное помещение, известное в деревне среди шиноби как «комната допросов Корня АНБУ». Едва в нее войдя, а вернее, будучи резко втолкнутым в нее, Итачи без церемоний, без каких-либо слов и увещеваний, без чтений приговора посадили вниз, на пятки, стискивая его руки за спиной, поднимая вверх голову, при этом грубо стиснув узкий подбородок.
Боги, вы смотрите? Смотрите на меня, вам так нравится смотреть на меня.
Итачи дали умыться в камере, очистить лицо от копоти пожара, дали материал, чтобы перевязать ноги, но при каждом шаге они болели так сильно, что казалось, приходилось идти по гвоздям. Но Итачи не издал ни стона, поджимая губы и смотря вперед. Испытание предстояло впереди, последнее испытание перед покоем.
Итачи все так же молчал, равнодушно уставившись в потолок. Ему было неважно, что сейчас сделают, смирение это или нечто большее, меньшее, он не знал и знать не желал. Единственное, что он желал, – это как можно скорее покинуть Коноху, которую уже почти ненавидел: не из-за своих чувств и переживаний, а из-за ее грязных методов. Итачи не держал зла на жителей деревни, они лишь люди, далекие от правды и политики, но глав Листа искренне ненавидел. Да, ненавидеть обычных жителей глупо, они ни в чем не виноваты. Только вот Саске вряд ли бы разделил с ним эту мысль, и это понимание заставило Итачи наспех подавить теплую улыбку.
Человек в черном плаще и с маской на лице держал над чашей с огнем толстую лучину со смолой на ней. Она, плавясь, начинала крупными почерневшими каплями падать в пламя, заставляя огонь затухать и вспыхивать с большими силой и жаром. Все так же держа чашу с пламенем в одной руке, палач передал ее одному из юношей, тоже члену АНБУ, последний раз провел лучиной над огнем, раскаляя и расплавляя смолу, и навис над Итачи, костлявыми пальцами грубо хватаясь за его и так растрепанные и обожженные темные волосы и откидывая его голову назад; затем пальцем поднял верхнее веко, оттянув нижнее и до боли обнажая белок глаза.
Глаз инстинктивно моргнул. Палач без жалости или промедления более жестоко надавил на веки, раскрывая их сильнее и не обращая внимания на то, как глаза заслезились.
– Не моргай. А вы, – обратился он к шиноби, державшего Итачи, сведя его руки за спиной, – крепче его держите.
Руки Итачи сами собой дернулись в крепком захвате, инстинктивно пытаясь вырваться.
Едва затихшее отчаяние говорило ему о том, что он больше никогда не увидит небо, никогда не увидит пыльную дорогу, чайных домиков, лиц людей, блеска воды на солнце. При жизни тьма гибели, как стоять одной ногой в могиле и безотрывно смотреть в раскопанную землю.
Никогда не видеть мир. Никогда не видеть мир.
Никогда не видеть Саске. Никогда!
Зрачок расширился до боли широко, веки дрожали; последнее, что увидел Итачи, это нависшую над ним лучину.
Смола сорвалась, упав вниз.
Шиноби, державший руки Итачи, еще совсем мальчик, не старше Саске или даже младшего него, закусил губу, отводя глаза в сторону, когда тело в его руках дернулось и послышался хриплый вздох, переходящий в стон сдавленного в спешке дьявольского крика.
От боли Итачи скреб свои пальцы, разодрал до крови кутикулу у ногтей и случайно вцепился за одежду мальчишки, скручивая ее с такой силой, что она треснула по швам.
Судорога исказила лицо Итачи, его тело вздрогнуло само по себе; после сдавленного сорвавшегося полукрика, он больше не произнес ни слова и, благодаря ли силе внутри, благодаря ли гордости, не издал ни единого звука, похожего на стон.
Затем второй глаз. Так же грубо, так же мучительно быстро, та же судорога и молчание, в конце прерванное вздохом.
– Готово, – сухо произнес человек в черном. Он что-то отложил, это что-то прогремело. Его шаги отдалялись, потом Итачи схватили за ворот одежды, приказывая подниматься, но он нервно сбросил с себя руки, словно прося о нескольких секундах.
По его щекам текли слезы вперемешку с кровью. Это происходило со всеми, кого ослепляли; Итачи пытался моргать, ему было больно, слезы все текли, лицо онемело и застыло как посмертная маска, пальцы сами тянулись разодрать глаза, вырвать эту боль, и от того, что вокруг было темно, от сознания того, что Итачи поднимал свою руку, но не видел ее, становилось безудержно и по-животному страшно, однако его подняли за руки опять. Итачи терял равновесие, он не видел, куда идет, он не знал, что с ним, было темно, было больно в глазах, остальное превратилось в ад калейдоскопа атакующих со всех сторон безымянных звуков и предметов, а потом он куда-то шел, слышал крики, разбивающиеся о сознание, обрывки слов, скрип, смешки, и потом его резко отпустили, куда-то грубо толкнув.
***
Сколько прошло времени с тех пор, как его лишили зрения, Итачи не имел понятия, для него все смешалось, и он уже не знал, что такое время и как его определить: для него оно перестало течь, подернувшись вечной темнотой и резью в глазах. Он сидел на твердом полу в каком-то помещении, сухом и теплом, это не была камера, хотя Итачи было безразлично, где он и что теперь будет дальше. Он ощущал себя уязвимым ребенком, и какая разница, что впереди, смерть или жизнь, в любом случае ничего не можешь сделать, так и будешь вечно сидеть, гадая, утро сейчас или вечер.
Итачи не знал, как теперь ему жить, что он может сейчас и кому нужна эта обуза. Все, чего он желал, – смерти, своей естественной смерти; в том положении, что он находился сейчас, ему недолго осталось. Итачи спокойно, без юношеского трепета, без ошеломительного и пугающего осознания относился к смерти, изведав вечную тьму в глазах. Это избавление, это упокоение, это освобождение, длинный спокойный сон, а Итачи так желал отдохнуть. За свою короткую жизнь длиною в двадцать два года он слишком устал, слишком многое пережил, слишком многое потерял, слишком многое сделал и не сделал, слишком много метался, смотрел, куда надо и не надо было, выбирал, что надо и не надо было, чувствовал то, без чего мог прожить и не мог.
Он размышлял так, как будто для него уже все было кончено.
Итачи подошел к тому моменту жизни, до которого обычно добираются лишь старики, – к осознанию значения смерти не как нечто пугающего своей неизвестностью, а как покою и исцелению. Он хотел упокоения себе, своему покалеченному телу и душе. Хотел перестать думать, метаться, испытывать боль, а не жить долгие бездарные и бесполезные годы в темноте, в одиночестве, брошенным, возможно, нищим, возможно, пойманным и казненным на месте, голодным, грязным, но в любом случае покинутым всеми: и людьми, и их памятью, и их доверием.
Это было его дальнейшей судьбой.
Бывший шиноби Скрытого Листа, о котором знали все страны, которого уважали и боялись все, теперь побитый и выброшенный как собака, как старая издыхавшая дворняга, не нужная никому, которую первый встречный, узнав, убьет и получит за это деньги. Такая судьба ждала Итачи, он знал это.
Он не мог ничего сделать, кроме как принять это.
Итачи не шевелился, сидя там, где его посадили, привыкая к темноте, пытаясь прислушиваться к звукам вокруг, но было тихо, и тишина вперемешку с тьмой в глазах раздражала.
Прошло еще некоторое время, пока до слуха не дошел звук шума, кажется, это были открывающиеся седзи и чьи-то шаги. Они становились все громче и ближе, Итачи, как истерзанный зверек подбирая ноги и выпрямляясь, неосознанно поднял голову навстречу подходившему к нему человеку, беспомощно бегая слепыми зрачками под закрытыми веками. Кто-то остановился возле него, Итачи хотел спросить, кто это, но его опередили:
– Вставай, Итачи.
Это был Шисуи. Он узнал его голос, он почувствовал, как подле него сели на корточки, именно на корточки, и дотронулись до плеча, готовясь помочь подняться. Но Итачи покачал головой, твердо останавливая рукой своего друга.
– Не надо, Шисуи.
– Почему? – судя по голосу, тот был очень близок. – Открой глаза.
Итачи не стал сопротивляться или отказываться. Часто зажмуриваясь, чтобы угомонить оставшееся жжение в глазах и двинуть мышцами застывшего лица, он, моргая, начал открывать их, слезящиеся и слипшиеся от корки крови под ними, пока не раскрыл полностью.
Шисуи молчал, Итачи искренне жалел, что не видел его лица. Теперь он уже никогда его не увидит. С этим надо смириться и жить дальше. Хотя бы прожить еще пару дней, чтобы обо всем рассказать Шисуи и попросить о помощи.
Рядом что-то заплескалось, какая-то жидкость, до щеки дотронулось нечто влажное, кажется, ткань, которая начала смывать с кожи засохшую кровь.
– Ужас.
Итачи слепо пытался всмотреться в лицо напротив, как будто появилась возможность хоть чуть-чуть разглядеть раздраженно сдвинутые брови Шисуи и без слов говорящие глаза. Итачи не подозревал, что выглядит так, всматриваясь распухшими, побелевшими и покрасневшими и сразу видно, что слепыми глазами, еще более отвратительно и ужасно.
– Что они сделали с тобой?
Итачи усмехнулся. Впервые за несколько дней он усмехнулся так непринужденно и как будто с неподдельным облегчением, что еще способен посмеяться над собой и своим положением.
– Ничего смешного, – тут же отрезал голос Шисуи. – Это чертовски неприятно, когда я понимаю, что ты смотришь на меня, как будто насквозь по-прежнему пронзаешь взглядом, но при этом ни черта не видишь. К тому же твое лицо обгорело, у тебя будет шрам на подбородке. Давай, – влажная ткань больше не касалась лица, – я помогу тебе встать.
– Куда мы? – Итачи подался крепким рукам, служившим ему опорой, и они поддержали его под плечо, пока он вставал, стараясь удержать шаткое равновесие. Шисуи перекинул его руку через шею и, поддерживая Итачи за спину, двинулся с ним, осторожно, чтобы тот имел возможность делать все же пусть и слепые, но твердые и уверенные шаги опухшими и горящими ступнями, прихрамывая и сдерживая боль.
– Я немногое знаю. Нас отвезут в какой-то город, будем там жить или скитаться, как получится, но с нами будет еще одна из собак Шимуры что сопровождать, что ждать там. Теперь это всю жизнь будет бежать за тобой по пятам.
– Шисуи, – Итачи, словно не обращая внимания на его слова и не придавая им значения, понизил голос и замедлил шаг, – здесь кто-то еще есть?
– Нет, мы одни. Пока что.
– Что со свитком? – почти одними губами прошептал Итачи.
Что бы с ним ни было, но эта вещь, за которую он готов был убить любого, кто посмеет посягнуть на залог неприкосновенности брата, которая была дороже свободы и всего того, что превозносил и переносил Итачи, заставляла насильно думать о жизни. В конце концов, если все уже не так важно, тогда какой толк в смерти, когда можно существовать, пока твоя жизнь – залог жизни Саске.
– Он у меня, не волнуйся, сейчас надо думать не об этом, малыш Итачи, – так же тихо отозвался Шисуи, и в его голосе чувствовалась теплая и грустная улыбка. Они резко остановились, Итачи начал чутко прислушиваться, пытаясь понять причину их внезапной остановки, но перед ним всего лишь открылись седзи и не более.
Облегчение. Первая мысль Итачи была о том, что их разговор услышали, и он с холодом ощутил, что у него едва ли не остановилось сердце.
Никто, никто, никто не должен узнать, что я храню. Если я не смог избежать этой участи, то брат, мой брат ее избежит, Боги, вы не будете смотреть на него, наслаждайтесь мной, но не им.
– Шисуи?
– Тсс.
Они медленно шли по коридору теперь в сопровождении двух членов АНБУ: Итачи не видел, что они не одни. Но как только он услышал это короткое шипение, больше не произнес ни слова.
Они все куда-то шли, кажется, вышли на улицу, потому что резко стало холодно, стал слышен ветер и шорох травы под все еще болевшими от пожара и обгоревшими ногами. Итачи шел шатко и неуверенно, слабо и непривычно, то и дело вздрагивал и терял равновесие, когда наступал на неровности или ямы, или когда было особенно больно. Он часто спотыкался, но это не выглядело, как могло сперва показаться, смешно, например, если бы он был зрячим, но наоборот, даже их сопровождающие из Корня хмурились и чувствовали в себе паршивый осадок, иногда без просьб со стороны Шисуи помогая Итачи перейти через особо трудные препятствия.
Даже враг, даже предатель, держащийся так, благодарящий за любую помощь, вызывает уважение и стыд за самого себя.
– Сейчас вечер? – лишь раз спросил Итачи, обращаясь ко всем сразу, а не к кому-то конкретно.
– Ночь, – отрывисто и громко сказал на ухо голос Шисуи.
«Ночь», – отрешенно повторил про себя Итачи.
Для него и так наступила вечная ночь.
Они спускались, кажется, вниз по холму, потому что ноги то и дело подгибались; Итачи, не понимая, что они идут по склону, ставил ногу на уровень с первой, резко проваливаясь в пустоту и едва ли не падая каждый раз. Он чувствовал себя беспомощным как маленький ребенок, впервые вышедший в мир, каждый его шаг был так же неуверен и шаток, он так же часто спотыкался, но, тем не менее, не промолвил ни слова.
Потом они шли по ровной площадке, Итачи чувствовал на своем лице леденяще свежий ветер. Не такой, какой раньше, а слишком влажный; не успел Итачи догадаться о том, что это за место, они остановились.
Неужели остановились? Казалось, что еще чуть-чуть и от боли в обожженных ногах невозможно будет сделать ни шагу.
Ноги стояли не как прежде на траве, а на чем-то рыхлом и влажном, как грязь, но едва Итачи ковырнул ногой, как в дзиори ему тут же забился песок.
– Итачи-сан, – с левой стороны донеся незнакомый молодой юношеский голос, голос сочувствующий, в нем неподдельно звучали нотки искренности, – сейчас вы должны будете сесть в лодку, поэтому, позвольте мы с Шисуи-саном вместе вас поддержим или поднимем? Не волнуйтесь, пожалуйста, я не сделаю вам больно или неудобно.
«Он же еще почти ребенок, ровесник Саске или младше его, знает ли он, что произошло, раз он так сочувствует мне? Мне, чудовищу, сумасшедшему, безумцу, убийце. А убийца ли я? Может, я не убийца, это был мой клан, я был его наследником, его главой после смерти отца, и я не обязан отвечать за то, что делаю со своими людьми для их же блага, как главы Скрытого Листа», – Итачи кивнул головой, морщась: глаза до сих пор ныли, облегчение никак не приходило. Это было почти невыносимо, было почти пыткой.
– Да, конечно.
Послышались шаги, Шисуи сказал: «Осторожнее», и Итачи почувствовал, что его подхватили под руки и под ноги, сзади какой-то крепкий голос со сталью в тембре громко и с пренебрежением усмехнулся:
– Тоже мне, принцесса. Я не буду с ним так возиться.
Итачи, сев на перекладину, замер в лодке, кое-как нащупав опору для рук и ног, рискуя при первом всплеске весел потерять равновесие и свалиться вниз в воду.
Раздался топот от прыжка на днище, лодка качнулась, и Итачи уже сейчас пришлось резко и порывисто втянуть в себя воздух, когда он едва ли не упал на бок, от неожиданного толчка не успев схватиться за борта судна.
– Осторожнее, пожалуйста, – заметил Шисуи, обращаясь к тому, кто только что прыгнул, не предупредив об этом. Судя по стуку его собственной обуви, он также уже только что сел на место, кинув:
– Держись крепче, Итачи.
Тот послушно и крепко взялся за борта лодки, ногами упираясь о какой-то выступ на днище. Раздался толчок, тело само собой безвольно качнулось, и тут же заплескалась вода, в которую окунулись две пары весел.
Прошло несколько минут, прежде чем движение выровнялось и перестало качать и подбрасывать туда-сюда, грозя сбить равновесие. Теперь раздавались только звуки мерно рассекающейся носом и веслами воды и ветра, такого же сильного, свежего как свобода, которую никогда не почувствуешь в полной мере.
Итачи отвернулся в сторону, превознемогая боль, открыл слипшиеся глаза, безлико смотря в никуда. Ему казалось, что темнота перед ним – огромное черное небо, перекликающееся с гладью темной воды, которая плескается под ним. Он подставлял свое обожженное лицо навстречу ветру, до сих пор от раздражения и боли слезящимися глазами всматриваясь куда-то вдаль. Итачи вдруг ощутил неожиданное умиротворение, спокойствие, что казалось, он теперь точно умер, и плывет по реке ада. Темнота, тишина со звуками природы – полная гармония, о которой мечтал Итачи, но нужна ли она сейчас? Возможно, ведь изможденному телу и духу надо отдохнуть.
Лодка шла осторожно и медленно, ничто не нарушало покоя Учихи Итачи, бывшего шиноби Скрытого Листа, ныне преступника класса S и калеки без зрения и с ожогами.
– Эй, ты куда гребешь? – послышался все тот же громкий мужской голос, незнакомый Итачи. Тот напрягся, продолжая чутко вслушиваться, но ничем не выдавая своего внимания.
– Мне надо на этот островок, – со смехом отозвался Шисуи. – Нужду справить. Надеюсь, вам не стоит объяснять, почему я не могу сделать это здесь?
Член АНБУ что-то недовольно буркнул, но, судя по всему, возражать не стал, видимо, не желая спрашивать, почему справить нужду нельзя здесь; они все снова затихли, а Итачи, продолжая еще с минуту вслушиваться в звуки вокруг, потерял интерес, удостоверился, что все в порядке, и снова начал впадать в прежнее гармоничное состояние, пытаясь успокоиться.
Удивительно, но даже будучи ослепленными его глаза смотрели так же пусто, как тогда, когда его вели по улице. Этот взгляд остался навсегда, вне зависимости от способности видеть.
Внезапно лодка сильно покачнулась, Итачи едва ли успел вцепиться руками в нее, чтобы не упасть. Послышались грохот, чье-то тяжелое дыхание и звуки борьбы. Ничего не понимая, Итачи продолжал чутко вслушиваться в происходящее, инстинктивно напрягаясь. Кто-то замычал в попытке кричать, и оставалось лишь неимоверно жалеть, что ничего нельзя будет сделать в случае опасности.
