Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"

Автор книги: Prosto_ya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)

Потом Мадара заболел. Из-за болезни, как следствие осложнения, у него начала прогрессировать слепота. Он уже не мог убивать и грабить. Я не знал, чем помочь, и чувствовал себя паршиво. А потом наступила та ночь, когда у Мадары началась сумасшедшая горячка, и он в бреду пытался поймать меня и требовал, чтобы я вырвал свои глаза и отдал ему их. Я испугался, да что там, струсил как последний мерзавец и ушел, оставив Мадару одного в полусгнившем доме. Когда я понял, что сделал, вернулся, но нашел брата мертвым.

Я ничего в этой жизни не смог сделать для своего брата, учитывая, что он делал для меня. Чувство беспомощности до сих пор преследует меня, как я ни бегу от него. Ты хочешь сбежать, поддаться на провокацию Конохи. А легче ли Итачи без его младшего брата? Может, он и рад бы отделаться от тебя, обезопасить вдали от проблем, но почему-то не может это сделать? Он выбрал тебя, потому что, думаешь, ты так хорош в силе тела и духа? Скорее, потому что он только от тебя может ожидать человеческую поддержку. Ты действительно хочешь помочь, я удивлен, в тебе есть то, чего так и не хватило мне: горячего желания выйти в жизнь, как я сделал потом из-за силы пережитого удара и горя. Мне очень не хочется думать о том, что Итачи ошибся в своем выборе и в своей прозорливости. Я его вовсе не защищаю и оправдываю не потому, что он делает то же, что и мой брат когда-то, а потому, что я понимаю его мотив и не оправдываю – мне плевать на вас, – а лишь объясняю тебе и пытаюсь показать правильный путь. Пойми, Саске, ревность и есть ревность, но к брату ее быть не должно. Что бы ни случилось и какие бы отношения у вас ни были, в первую очередь вы не любовники, а просто братья, старший и младший, одна кровь, семья, и вы не созданы для ревности друг к другу. Ты забываешь об этом, позволяя чувствам, связывающим только чужих друг другу людей, взять верх над разумом. Вы лишь братья в любом случае, позволяющие себе немного больше, чем остальные. Помни об этом. Твое дело быть братом и по мере возможности помогать. Если бы Итачи отказался от того, что вынужден делать, вы бы были казнены или тебя бы убили. Ты, конечно, можешь идти, я тебя не держу, наоборот, Скрытому Листу выгодно, чтобы ты наконец отцепился от брата, потому что он им еще нужен как шиноби. Конечно, – Изуна пожал плечами, вставая с татами и выпрямляясь в полный рост, – твое дело. Я лишь сказал, чем это может кончиться; можешь знать одно: если ты уйдешь вот так, больше не увидишь Итачи ни живым, ни мертвым. А, впрочем, кто я тебе такой, чтобы что-то говорить? Да, так ты вроде сказал? Твоя жизнь, выбирай ты. Путь свободен. Хочешь работать? По договору между Конохой и мной это запрещено, но Коноха мне не указ, они – ничто, я иду навстречу тебе. Так что, желаешь работать, прошу. И последнее, что я тебе скажу. Твой брат, хоть и заботится о тебе, – Изуна усмехнулся, – просто глупец. Так и знай это. Сегодня мы кое-что обсуждали, нечто любопытное, тебе запрещено знать об этом под страхом смерти, поэтому Итачи молчит, боится, что если об этом узнает наш неизвестный шпион, тебя просто уберут. Тогда скажу я, чтобы ты знал, что тебе ненавидеть: Скрытый Лист желает, чтобы ты отказался от брата, возненавидел его, тогда Итачи пообещали и тебе, и ему свободу, а я лишь должен подыгрывать. Твой брат вынужден тебе лгать, мы все – плясать под дудку Конохи, думаю, ты понимаешь сам, что Итачи еще не мертв как шиноби, и как еще не до конца сломанной вещью им можно воспользоваться, а вот ты мешаешь этому, но и убить тебя неудобно. Жаль, что ты не знаешь боли Итачи. Он сейчас сидит в соседней комнате наедине с собой и своими невеселыми мыслями, разумеется, он никогда не будет заниматься тем, о чем ты думал, над тобой просто жестоко пошутили, глупый мальчик. Можешь уйти теперь, поддаться Листу, раз не умеешь бороться; ты показывал свои эмоции так неосторожно, ими ничего не стоит сыграть, учитывая, как ты можешь ревновать: я специально устроил все это, чтобы ты наконец понял, насколько уязвим сам и насколько уязвимым делаешь брата. Я к тому, чтобы ты знал, что тебе ненавидеть, и взращивал свою ненависть как любимое дитя, Учиха Саске, – Изуна на прощание в этот раз не улыбнулся, как это делал обычно. Его чересчур серьезное и хладнокровное лицо окончательно скинуло с себя прежнюю маску гостеприимного хозяина, и предстал настоящий лик человека из клана Учиха: надменный и самоуверенный взгляд, твердая уверенность в себе, своих словах и силах, амбициозность, до сих пор не угасшие силы шиноби. Изуна последний раз кинул на Саске снисходительно-требовательный взгляд и удалился, с грохотом захлопывая седзи.

Саске остался сидеть в такой же позе, как и тогда, когда разговор между ними только начался. Он откровенно не понимал, почему в ступоре не может двинуться с места, почему внутри все как будто остановилось, вымерло, погружаясь в бессилие и задумчивость.

Его отчитали как мальчишку-прислужника, жаль, не врезали крепким прутом по заднице.

Пламя свечи дрожало и трепетало, тенями, отблесками и полутонами заполняя собой все пространство комнаты. Предметы тонули в мягком свечении, золотистым туманом разливающимся по коже Саске, делая ее почти нереально теплой на вид, и отражаясь яркими огоньками в угольных глазах, в которых плавало неопределенное застывшее выражение. Потом свеча угрожающе зашипела и треснула, дымок, толстой струйкой поднимаясь вверх, замер, ожидая того, пока в комнате не вспыхнет все ярким светом, а потом потонет в темноте, чтобы, наконец, раствориться в особо ощущаемой сейчас тишине, повисшей над Саске.

«Что происходит?»

Что теперь делать? Но в одном Саске был согласен: он забыл, что они с Итачи просто братья. Конечно, они уже давно перестали быть друг другу братьями, но и были ли раньше – Саске не знал. Да, когда-то определенно, маленький брат, большой брат – хороший, смелый. Но вот только со временем начинаешь понимать, что нет хорошего и доброго брата, есть просто Итачи, Итачи, который играет роль старшего брата, который чужой и неизвестный человек со своими странными мыслями и поступками, глупыми жертвами – а Саске они не нужны.

Быть братьями? Стать тем, чем не были, тем, что толком не помнили?

Если это единственный выход, то ничего другого не оставалось.

Саске поджал губы, закусив нижнюю.

Какими братьями? О чем можно говорить, когда Итачи в очередной раз лжет, клянется, что говорит правду, и лжет, лжет, лжет! Постоянно, ежесекундно, каждым взглядом, каждым словом – чему верить? Где истинное лицо человека по имени Учиха Итачи? Каково его лицо, есть ли оно или стерлось навсегда во лжи?

Саске раскрыл бескровные губы, растягивая их в горькой усмешке.

Его невозможно не ненавидеть за это. Невозможно не желать убить за это.

«Это и есть наше истинное наказание. Чертов Изуна! Чертова Коноха, чертов Итачи!»

Саске безвольно развалился на татами, раскидывая в стороны крепкие руки и ноги и смотря прямо в потолок темными глазами. Юкато с его бедер соскользнуло вниз, открывая нежную кожу крепких и натренированных ног.

«Почему Коноха даже сейчас не может оставить нас в покое? Почему постоянно она? Не было бы ее, все было бы хорошо».

Порой единственным верным решением для всех проблем кажется бегство.

Саске казалось, что он больше не выдержит всего этого. Что ему лучше, правда, уйти, пусть брат живет жизнью шиноби, она ему дороже всего и всегда была дороже всего – семьи, друзей, – но главное – уйти потому, что Саске боялся, что в очередной раз не вынесет и убьет Итачи. В припадке ли, в бешенстве ли, но убьет. Эти необузданные чувства к нему слишком горячи, чтобы гарантировать безопасность им обоим.

Саске перекатился на живот, все так же широко раскидывая руки, словно пытался ими обхватить всю комнату от стенки до стенки.

***

Итачи с детства ненавидел, когда люди ходили за ним по пятам, хотя родители этого и не делали, но малейшее чрезмерное внимание гостей в доме всегда напрягало его и выводило из состояния равновесия и гармонии. Двигаясь в тяжелом кимоно, он дошел до своей комнаты: Неджи, убедившись, что Итачи зашел к себе, кивнул немолодому воину, вставшему у двери.

Итачи было отвратно и неудобно чувствовать на своем теле увесистые складки одежды, но с особенным блаженством, по абсолютно темной и безмолвной комнате двигаясь к умывальной чаше, он распускал свои волосы, которые ему заплели в неудобный тугой пучок.

Саске, насколько можно было разглядеть его сейчас, сидел в углу у окна и молчал, даже не повернув в сторону брата головы. Но сейчас Итачи неожиданно стало все равно: он ни о чем не мог думать, ничего не мог знать. Он то и дело ополаскивал свое лицо, застывающие прохладные капли на его теплых щеках успокаивали и отрезвляли.

Последние несколько часов Итачи просидел в темной комнате наедине с собой. Полудремал, полубодрствовал, после бури по поверхности души разливалась неподвижная гладь. Но ничего решить, ничего разобрать было нельзя. Весь всплеск эмоций погас, как только из поля зрения исчез Саске. Его отсутствие привело Итачи в себя.

Наверное, как было бы просто и спокойно жить, если бы не было младшего брата. Как хорошо, что еще дана возможность освободиться обоим. Саске закроет за собой дверь, к его брату вернется потерянная душевная гармония – так думал Итачи, находясь в полубредовом состоянии.

С другой стороны, реальность была иной.

Итачи не знал, что теперь ему теперь делать, и эта неизвестность все больше и больше раздражала его. Ему казалось, что он не справится с возложенной на него долей.

Впрочем, сейчас важнее всего было другое: Саске.

Превознемогая неимоверную усталость, Итачи разделся, расстилая на татами свой футон.

Саске все так же не шевелился. Было не понятно, спит он или нет, но Итачи склонялся в сторону первого, поскольку на шум младший брат как-нибудь бы отреагировал, хотя бы привычным резким движением.

Но, возможно, это было и к лучшему, дальнейших трений нельзя было теперь допустить. Едва Итачи опустил голову на валик, как резко закрыл глаза, расслабляясь.

Впервые за несколько дней он ощутил, насколько сильно устал. В целом – от жизни. Каждый вечер, и сейчас, и намного раньше, он ощущал эту неимоверную усталость, почти бред горячки, тяжестью навалившейся на сознание. Сегодня это чувствовалось особенно. Съедающая все желания и потребности усталость, неподъемная, как физическая, так и душевная.

Бороться? За что?

Итачи невероятно устал от этого слова, особенно теперь, когда Саске решил покинуть его – о, да, так лучше. Для брата. Для самого Итачи. Для всех. Всю жизнь всегда жить для кого-то, отдавая себя кому-то, ради чего-то, то для деревни, то для клана, то для брата – зачем? Итачи почти никогда не жил, он так и не понимал даже сейчас в полную силу суть этого слова, и, проваливаясь в сон, он впервые почувствовал в себе сильный и нарастающий протест в ответ на все, что сулил завтрашний день.

Начало чего? Пожизненного одиночества?

Уйдет ли Саске завтра?

Но Итачи было интересно другое: хотел ли он сам того на самом деле? Ответ был неизвестен. Он будет получен только завтра.

С этой безрадостной мыслью Итачи впал в крепкий сон, который разом оборвал все метания.

Но как только мышцы его тела, расслабляясь, вздрогнули, сонное и осторожное дыхание наполнило комнату, Саске, повернув голову и распрямившись, подошел к брату, присел около него и притих в его ногах.

Для себя он уже все решил, ровно, как и для Итачи, ведь брат же может решать все за всех. Позволять ему дальше так разбрасываться своей жизнью для других и самому разбираться со всеми трудностями и бесконечными вопросами, молчать, лгать – этого нельзя было дальше позволять.

Саске, в последний раз оглянувшись, чтобы как будто удостовериться, все ли взял, нагнулся к лицу старшего брата, чтобы заглянуть в него, но так и замер, задерживая дыхание.

Итачи слабо пошевелился во сне, неосознанно ухватываясь пальцами за край одежды Саске, как мог бы секундой раньше или минутой позже ухватиться за свою же постель, но просто так вышло, а его брат сидел, пригвожденный к месту, не в силах сдвинуться. Не замечая того, как предательски дрогнули его губы, Саске спокойно и холодно отвел от себя руку Итачи, но между тем не встал, как хотел минутой раньше, неожиданно даже для самого себя ложась рядом.

Саске всегда любил смотреть в лицо брата, ничего не говоря, просто молча смотреть. Его черты чем-то были похожи на свои собственные, в чем-то разнились, но это лицо было особенно красивым, когда улыбалось своей уникальной улыбкой одними кончикам губ, что так часто видел Саске. Что было заложено в этом жесте – снисхождение ли, недовольство ли, усталость или ласка – он никогда не мог понять, но всегда ждал эту улыбку, которая и успокаивала, и заставляла все внутри подскакивать.

Расстаться с этой улыбкой? Как трус, столкнувшись с препятствием, убежать, поджав хвост?

А по чести ли это шиноби?

Особенно теперь, когда известна вся правда? Особенно теперь поддаться ненавистному Скрытому Листу?

Теперь точно нельзя отступать, нельзя оставлять Итачи тонуть в его же лжи.

Саске, приблизившись к лицу брата, осторожно, чтобы ни в коем случае не разбудить и ничем не потревожить его сна, коснулся своим лбом его, как всегда любил делать, чтобы близко-близко видеть с собой его глаза, закрытые сейчас полупрозрачными веками. В свою сильную руку Саске аккуратно взял ладонь Итачи, аристократично узкую, но с твердыми мозолями на подушечках ладоней: следы каждодневных тренировок.

Глупо было думать о том, чтобы оставить все это. Саске закрыл глаза, растворяясь в дыхании рядом и надежно, как в знак поддержки держа в своих бледных руках чужую руку.

«Брат выбрал меня из всех, чтобы я помог ему стать сильнее, а не слабее. Я стал жалким и сделал жалким его. Если бы я мог стать сильнее, все было бы изначально иначе, брат прав – я позволил себе выбрать не тот путь, позволил подчиниться. Я должен оправдать его желания, я должен быть просто рядом и делать так, чтобы он все делал для себя, показать ему, что я смогу все сам, без него. Я никогда не брошу его назло и ему, и себе, и всем, я буду всего лишь младшим братом, важнее роли для меня не существует», – Саске сглотнул слюну в пересохшем рту и едва слышно прошептал:

– Не сердись на меня, Итачи.

Казалось, что никогда в жизни не было больше уверенности в себе, чем сейчас, когда Саске крепко держал руку своего старшего брата, засыпая с чувством необъяснимо бьющего спокойствия внутри.

***

Утро в Тандзаку было затянуто серой дымкой тумана рассвета, разливающегося по улицам и притаившегося между домами; он заполнял собой все щели, казалось, что сам по себе воздух стал внезапно плотным и тягучим, словно он утратил всю свою прозрачность. Еще не сходила робкая темнота с окрестностей города, а уже начинали упорно свистеть птицы; сначала неуверенно, тихо, лишь попискивая и осторожно подавая в еще плотные сумерки свои тонкие голоски, но, ведомые светом, они набирались смелости и начинали свистеть все громче, заставляя покачиваться ветки, на которых уселись, отряхивая свои перья и очищая их острыми клювами. Люди, не обремененные сельской жизнью, но живя такой же непростой, постепенно просыпались, в Тандзаку на своих быстрых крыльях летала рассеивающаяся тишина, проникая в каждый дом и обволакивая напоследок своим одеялом спящих жильцов.

Плечо Саске кто-то аккуратно, но настойчиво трогал, достаточно для того, чтобы разбудить. Саске, выплывая из вязкого бессознательного состояния, в котором тело казалось донельзя тяжелым и горячим, и чувствуя по-прежнему в своей ладони чужую расслабленную руку, поморщился, тихо простонал и не узнал в этом звуке себя. Он был уверен, что его будит Итачи; брат, наверное, так удивился его присутствию здесь, но это не уничтожало того желания спать, которое руководило разумом. Поэтому Саске только ближе прижался к их сжатым рукам, невнятно бормоча:

– Брат, еще немного поспать.

– Брат, думаю, был бы не против, но я не считаю, что у тебя столько времени, чтобы нежиться в постели.

Саске открыл глаза.

Теперь он видел лицо Итачи в профиль, поскольку во сне тот перевернулся на спину; с его приоткрытых губ все так же слетало мирное дыхание, веки были плотно закрыты. Он крепко спал.

Вокруг было слишком темно для утра, причем так навязчиво и сладко, что глаза закрывались сами собой. Однако приподнявшись на разморенном теле, Саске все же обернулся и столкнулся с почти нависшим над ним лицом Изуны.

Скорее всего, выражение глаз Саске сейчас говорило само за себя, поскольку Изуна не стал дожидаться вопросов, пояснив полушепотом:

– Тебе пора.

– Зря беспокоились, – также шепотом ответил Саске. – Кто вам сказал, что я обязательно уйду? Я не так глуп, чтобы дожидаться того, когда Итачи проснется.

– Я не об этом. Разумеется, ты бы никогда отсюда не ушел по своей воли. Но в любом случае вылезай, потому что кто-то из нас двоих собирался и рвался изо всех сил работать. Ведь даже если знаешь правду, играй.

«Черт, я и забыл, правда, теперь это лишнее, но так или иначе, я не могу сидеть здесь, я готов уже делать все, что угодно», – Саске, поторапливаясь, начал выбираться из теплой постели, неохотно отпуская расслабленную руку старшего брата, которая мягко упала на нагретый футон, так и застыв там в недвижимом положении с едва согнутыми пальцами.

Кое-как поправляя смятую во сне одежду, Саске между тем кидал взгляд в окно, все больше убеждаясь в том, что на дворе только-только брезжит рассвет. Ухмыльнувшись в своей холодной манере, он сухо поинтересовался у стоявшего на пороге Изуны:

– Не рано ли?

– Сразу видно, что ты ни дня не работал, – ответил Изуна. – Тебе надо поесть, дойти до места, работа начинается в шесть. Сейчас половина пятого, как раз ни секунды лишней.

– Я не буду есть, – отрезал Саске, косясь на поднос с едой, стоявший на столике.

– Глупости, – строго грянул голос Изуны. – Ешь. Кто ты мне, чтобы я возился с тобой как наседка? Или на тебя способен повлиять только брат?

Саске промолчал, с раздраженным видом садясь за стол. Однако то ли вчерашнее голодание так повлияло, то ли слова Изуны, но он довольно быстро и даже с аппетитом съел свою порцию, запивая все щедро налитым чаем. Сегодня завтрак был по какой-то причине особенно хорош. Покончив с едой, Саске тихо спросил о том, что мучило его весь вчерашний вечер и сегодняшнее утро:

– Что делал вчера Итачи все эти часы?

– Спросишь у него сам.

– Вы придумали неплохую идею, чтобы обмануть меня. Я почти поверил. Почему вы, – Саске смотрел прямо, поглаживая пальцами стакан с выпитым чаем, – помогаете нам? Почему вы рассказали все мне? Ведь наверняка вы запретили делать это Итачи, но сами… сами вы рассказали.

Изуна изогнул бровь.

– Я? Помогаю? Вовсе нет. Я лишь делаю то, что считаю верным. И делаю это тогда, когда считаю нужным. В любом случае, Итачи бы никогда ничего тебе не сказал. Даже если бы я не препятствовал тому.

Саске отвел глаза, пряча их под челку.

– Тогда одна просьба, – он встал с места, выпрямляясь в полный рост. – Впрочем, мне плевать, кому и что нужно от нас, раз все так обернулось. Покормите Итачи получше, заставьте его есть как можно больше, мне кажется, он стал плохо выглядеть за последние недели.

– Как трогательно, – усмехнулся Изуна. Но тут же кивнул головой, возвращая себе прежнее выражение серьезности. – Не волнуйся, есть вещи, о которых ты не должен думать. Это все?

– Брат устал за последние дни, кажется, он заболел, я могу попросить вас не беспокоить его несколько дней? – Саске смотрел смело, явно ожидая положительного ответа, поскольку его глаза совершенно откровенно говорили о том, что он не приемлет отрицательного.

Изуна, который теперь стоял совсем рядом с Саске, буквально на пороге его комнаты, как-то странно смотрел тому в глаза, не то с раздражением, не то с колючей усмешкой. Странный взгляд, как и странное искривление губ, никогда не говорящих прямо о своих мыслях.

– Так и быть, Саске. Так и быть.

Саске ненадолго задержался, но практически тут же вышел.

Изуна проводил его взглядом, наблюдая, как Саске пересекает коридор, бесшумно скользя к ширме, скрывающей лестницу черного хода. После его ухода стало неестественно тихо и неуютно, только шорох одеяла, под коим повернулся на бок Итачи, растрепав свои распущенные волосы по футону, внес живое дыхание в повисший неподвижный воздух.

– Слишком слабая ненависть, – с интонацией неудовлетворения проговорил Изуна, обращаясь к самому себе.

С равнодушными глазами и лицом он поднял пустой поднос, последний раз кидая взгляд на спящего Итачи. Стало быть, он действительно сильно вымотался, раз после возни собирающегося брата спал как ни в чем не бывало, мягко кутаясь в тонкое одеяло и все больше погружаясь в предрассветные сумерки, в то время как Саске, вздрагивая от свежести утра и холода, уже шел по только-только просыпающемуся городу.

***

Одиночество.

Возможно, кому-то будет трудно в это поверить, кому-то очень чувствительному к вниманию и общительному, но одиночество иногда, а для некоторых почти всегда является главной составляющей жизни. Желание быть одному, жить так, как этого хочешь и желаешь всем сердцем, разорвать связь с теми, о ком хочешь забыть или с теми, кто должен забыть о тебе, наслаждаться тишиной, уютом, собственным обществом – для многих, к сожалению или нет, это мечта.

Идеальное одиночество: что это?

Где его тонкая грань, на которой останешься человеком и не сойдешь с ума?

Как не превратить его в зло для себя?

Итачи уже успел сделать свою мечту-одиночество роком судьбы.

Ноющая головная боль только еще больше усилилась, как только его руки плеснули в лицо ледяную воду; казалось, она дальше протолкнула горячий болезненный ком в голове. От этого стало холодно, стекающие в рукав капли заставляли дрожать до костей. Кутаясь в одеяло и все еще вздрагивая, несмотря на то, что на улицах уже давно играло горячее солнце, Итачи снова, дрожа, вернулся в так и несобранную постель, где рядом на татами стояла чашка горячего чая. К еде он не притронулся, не чувствуя голода.

Несмотря на просьбу Саске, Изуна не пошевелил и пальцем.

Ему было все равно. Он не обязан был что-то делать.

Не обнаружив брата рядом с собой, Итачи не стал удивляться, что-то у кого-то спрашивать или поднимать тревогу. Он только вслух произнес: «Ясно», и начал растирать виски, пытаясь успокоить боль.

Казалось, что Итачи было все равно, он не стал ничего выяснять или интересоваться, и Изуна также решил промолчать, учитывая то, что он уже довольно вмешивался в не волнующие его дела. Поэтому он лишь принес еду и удалился. А Итачи, грея заледеневшие от воды пальцы о горячую глиняную пиалу с чаем, между тем задумался, смотря на свое отражение.

Он пытался оглянуться назад, в свою прошлую жизнь, теперь, когда остался один на один со всем, что окружало его сейчас. Итачи – в глубине души он этого и боялся – больше не видел перед собой цели, ради которой жил и учился искусству шиноби. В один миг больше не осталось того, что можно было защищать, пожалуй, лишь родители, но они не были настолько дороги, они были далеко; впервые в жизни Итачи испугался окружающего его одиночества. В нем он видел свою скорую смерть. Пока здесь бок о бок с ним жил Саске, все было легче и понятнее. А сейчас что могло поддерживать Итачи и направлять, откуда взять силу?

Ему хотелось броситься куда угодно, пусть в ряды убийц, пусть вернуться обратно в деревню, что угодно, но только иметь перед собой хоть какую-то цель, чтобы выжить теперь.

Иначе при такой жизни, как сейчас, Итачи видел лишь смерть.

Его оставили наедине с одиночеством, отрицая все его старания и силы, хотя он и сам просил этого, лгал, самоуверенно решая все за того, с кем не стоило так обращаться, но почему-то в глубине души Итачи надеялся – да, сейчас он не пытался этого отрицать, – надеялся, что не останется один. Что его брат будет с ним, что поможет ему и им обоим вопреки всему, вопреки самому Итачи. Что с ним будет то, ради чего он жил всю свою жизнь.

Итачи сбросил со своих плеч одеяло, которое почти бесшумно упало на футон, замерев у сжатых вместе колен.

Руки собрали разметавшиеся волосы, даже не укладывая их и не приглаживая, небрежно завязали их в тонкий хвост, а потом так и упали, вытянувшись вдоль выпрямленного как струна тела.

Итачи взглянул в окно.

В его черных зрачках искрилось яркое солнце, ослепляя, и, да, глаза, болезненно прищурившись, слезились лишь от слепящих солнечных лучей.

Итачи никогда не плакал, даже от бессилия, лишь один раз в детстве позволил это себе, но никогда более.

Вот-вот он будет свободен, Саске теперь свободен, только почему это не так важно, как было раньше?

Теперь Итачи без связей, без долгов и обязанностей, но без цели, без истинной цели это так пусто и ничтожно, что вовсе теряет всю свою значимость.

Итачи снова вернулся к чаю, обещая себе, что сегодня же начнет все с чистого листа.

Без Саске. Без своего сердца и души.

***

Вечер начинается с того момента, когда лавка зеленщика закрывается. Это служит сигналом для всех, что пора уходить домой и забирать с собой заработок. Постепенно все закрывают свои рабочие места, некоторые отправляются в таверны, но обычно так делали лишь холостяки или молодые разгульные парни, которым нечего и некого было ждать дома, которые жили лишь для себя и собой.

На улице стремительно темнело, жизнь понемногу переставала кипеть так бурно, как днем, уступая главные позиции в Тандзаку открывающимся везде тавернам.

Саске устало поднимался вверх по высокой и узкой лестнице черного хода, один раз остановился, чтобы прислониться к стене и на секунду перевести дыхание. Он слишком рано снял аккуратно наложенные повязки с ног, поспешил, незажившие раны теперь болели настолько, что, казалось, нельзя было ступить ни шагу, а каждый сделанный отдавался болью, как будто в кожу впивалось битое стекло. Кроме того, несмотря на долгие годы тренировок и миссий, после долгого перерыва болело измученное тело, в котором не осталось никаких сил.

Однако Саске снова выпрямился и пошел наверх. На людях он всегда выглядел как ни в чем не бывало, пусть это и было лишь внешне. Однако никому этого знать не следовало. Саске знал, что обязан из последних сил пытаться выглядеть так, как и всегда, не поддаваться усталости и страхам – жизнь шиноби научила многому.

Работать осталось всего лишь два дня, но этого не достаточно, чтобы развеять свою скуку. Что делать дальше, Саске так и не придумал, хотя практически весь день сопровождал свою деятельность этими мыслями. Но также и заглядывать вперед он не желал.

Несмотря на усталость, в груди у Саске горел огонь трогательной детской радости. Так уже бывало раньше, когда он возвращался с особо удачного задания, мысленно представляя и лелея то, что отец наверняка похвалит, что в его глазах блеснет радость, и он скажет самые ободряющие слова в жизни его младшего сына.

Саске невероятно сильно скучал по тем далеким и невозвратимым временам. Однако без выборов никогда не обойтись, либо прошлая жизнь, либо Итачи, того и другого изначально не было дано. Сделал ли Саске свой выбор правильно, он еще точно не знал, но были минуты, когда он искренне жалел о нем; однако то чувство, которое он сейчас нес в груди и равнодушно-холодном складе губ, можно было сравнить лишь с той самой родной и знакомой радостью в ожидании очередной похвалы.

Саске заработал настоящие деньги. Он нес Итачи то, что могло хоть как-то развеять его скуку и уныние. Ведь они – братья, Саске об этом опрометчиво забыл. Итачи всегда нужен был его брат, он всегда хотел, чтобы между ними все оставалось по-прежнему, ему нужно было лишь удостовериться в том, что он всегда сможет найти в Саске свою отдушину, свой источник силы, отдаваясь сам или принимая своего брата в объятия. Наверное, поэтому Итачи и сказал тогда, что не знает ничего о том, что чувствует. Может, он и вовсе не любил, а любил ли Саске сам? Он в этом сомневался, прекрасно понимая, что в последние дни им руководили лишь собственный эгоизм и ревность; попытки Итачи сделать все самому и его забота – обычная обязанность старших родственников, ведь и Мадара то же делал для своего брата, хоть Изуна подчеркивал, что между ними не было ничего выше родственных отношений, и отец бы сделал это для Итачи, да и сам Саске, скажем, для матери. Глупо было забываться, думать об Итачи не как о брате, а как о своей вечной и неделимой собственности.

Они всегда будут вместе в первую очередь как братья, что бы их ни связывало. Большего не нужно, большее не важно. Отведенная роль младшего брата была для Саске ценнее и важнее всего в жизни, поскольку Итачи, все предвидя, выбрал изо всех предложенных и существующих именно ее. Не зря он указал на брата, а не на чужого человека, не на двоюродную сестру или племянника по второму колену. Ему в первую очередь был нужен родной брат, а не любовник.

С этими мыслями Саске, игнорируя охрану у ширмы, вошел к себе и, как обычно всегда делал по приходу домой, громко сказал:

– Я вернулся!

«Брат, я пришел, я всегда буду приходить к тебе, что бы ни было».

Итачи сидел на полу к нему спиной, повернувшись к окну, и читал какие-то свитки, взятые им ради развлечения. Это было так жалко и недостойно, скучно и вовсе неинтересно, что Саске только еще больше обрадовался, как ему в голову пришла такая хорошая идея – купить Итачи подарок.

Между тем брат, услышав в стенах комнаты чужой голос, обернулся. В его прежде спокойных глазах блеснуло нечто похожее на недопонимание происходящего, когда он встретился со взглядом своего младшего брата. Губы Итачи чуть заметно приоткрылись, как будто он хотел что-то сказать, но резко передумал, наблюдая в молчании за тем, как Саске прошел мимо, кидая рядом с ним небольшой сверток.

– Держи, – просто, без обид и наигранности в голосе сказал Саске. Косясь на так и не двинувшегося брата, безотрывно смотревшего на него, и растирая ноющие ноги, он вдруг по-доброму усмехнулся. – Да открой же, это тебе.

Итачи, наконец, медленно опустил свои глаза вниз, мягко откладывая свиток в сторону, не сворачивая его и чуть сгибая бумагу на том месте, где остановился читать; положил к себе на колени довольно тяжелый сверток, внутри которого что-то звякнуло. Пальцы начали осторожно и неторопливо развязывать узлы, Саске, по-видимому забыв о том, что хорошо бы перевязать ноги, с нетерпением и замиранием сердца смотрел, как брат разворачивает подарок.

Он редко делал подарки Итачи. Но сегодня был особенный день. День, когда Саске все осознал и вновь обрел своего потерянного было брата.