Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"
Автор книги: Prosto_ya
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)
– Да.
– Вчера ты сказал, что не отрекаешься от этого и подтверждаешь наши слова. Но скажи, по своей ли ты воле сделал это или тебя кто-то принудил? Человек ли, другая сила.
Итачи спокойно смотрел вперед.
– Я сам.
– Ты уверен? Это было только твоей идеей?
– Да. Я так решил. Я так хотел.
– Получается, ты не спросил мнения брата?
– Спросил, – дрожащим от спокойствия голосом отрывисто произнес Саске. Но тут же замолчал, сталкиваясь с предупреждающим взглядом брата и угрожающим – от Данзо.
– Я думаю, эти вопросы лучше задать Саске, – предусмотрительно заметил Хокаге.
Однако Саске, казалось, не слышал его. Не отрывая колючих и жестоко суженых в ненависти и презрении глаз от Шимуры, он ловил на себе точно такой же взгляд.
Оба не могли понять, откуда взялась взаимная и, казалось бы, беспочвенная ненависть друг к другу, но что она была, этого нельзя было отрицать.
Это понимали оба.
Саске отвернулся, осознавая, что своим неуместным участием задерживает и брата. Шимура, так же снова обращая свое внимание на Итачи, холодно кивнул:
– Согласен с вами, Хокаге-сама. Уместнее спросить у Саске-сана, – голос прозвучал с нескрываемой интонацией холодной усмешки. Саске задержал дыхание, борясь с яростью.
Он не помнил, чтобы когда-нибудь так сильно кого-то ненавидел.
Ненависть подкатывала к горлу как большой колючий комок, который невозможно было сглотнуть. Он проталкивался все глубже, проникая внутрь, но никакого сопротивления себе он не встречал, продолжая двигаться дальше, к сердцу. Семя ненависти скользило в артериях, учащая пульс крови в висках и кончиках пальцев, распаляя ткани и органы, почти не позволяя дышать и даже двигаться; ненависть неслась все дальше, дальше, пока, наконец-то, не достигла сердца.
Там она и остановилась, замечая, как благодатна вокруг нее почва.
Сердце, в котором поселилась тьма.
Ожесточенное сердце, безумное, которое не в силах биться спокойно.
Сердце Саске.
– То есть, – продолжил Шимура, не замечая теперь вокруг себя никого, кроме Итачи, – ты говоришь, что никто не влиял на твое решение, кроме тебя самого. Но тогда, Итачи, зная тебя, у меня не укладывается это в голове. Почему?
Итачи молчал.
– Я спросил причину. Отвечай.
Итачи поднял свои глаза прямо на Шимуру и смотрел на него, не мигая, долго, ниже его глаз, пока не ответил:
– Вы не поймете.
– Пойму или нет, это допрос, Итачи. Твои мысли угрожают деревне, и не только твои мысли.
Итачи поочередно оглядел каждого вокруг себя, остановился взглядом на брате и снова обратил свое внимание к Данзо, внезапно серьезно и даже как будто печально-обреченно смотря в никуда:
– Хорошо. Верно, у меня нет прав молчать. Я сделал это, потому что не принимаю ваши законы. Я не понимаю их, расцениваю пережившими себя и не считаю должным выполнять то, что кажется мне глупостью. Если я что-то решаю, я делаю это, несмотря ни на какие законы и обычаи – мой долг шиноби для меня первый закон, остальное все подчинено ему. То, что меня хотели женить на троюродной сестре, – прощается. То, что мой отец – родственник матери, – прощается. То, что отношения между двумя неродственными мужчинами считаются нормальным, -прощается. То, что ученик может по позволяющему и закрепленному праву быть с учителем, который старше его в несколько раз, – прощается. А то, что я… то, что я с мужчиной, но всего лишь по иронии с тем, кто является мне братом, – преступление. Я не понимаю этого. Не понимаю, как это может повлиять на мою судьбу шиноби, на мой первый и последний долг. Почему одно можно, а другое – нельзя? Почему в одном случае закон – ничто, в другом – святая честь? В нашей деревне достаточно грязи помимо наших с братом… грехов. Я не считаю, что закон имеет право лезть в нашу семью, где это – наши проблемы. Больше я ничего объяснять не намерен. Простите, пожалуйста, за дерзость, если я допустил таковую, Шимура-сама, но я по-прежнему верен Скрытому Листу, и буду верен ему до последней секунды жизни, – Итачи низко поклонился, выказывая этим и свое уважение, и извинение.
Вокруг все молчали. Молчал даже Данзо.
Саске со странным чувством в застывших глазах и замиранием души смотрел на брата, смотрел и не до конца понимал его фанатичную преданность деревне, но все же одновременно гордился его словами. Но что-то в этом беспрекословном подчинении и отдачи своей жизни Конохе было такое, что внезапно до глубины души возмутило Саске, хотя он всегда знал, что брат как никто другой предан Скрытому Листу, и все равно, чем-то эти слова его задели, Саске не мог понять, чем именно.
Возможно, потому что он сам никогда этого не чувствовал? Такой преданности деревне?
Особенно теперь, когда она их предала.
Ненависть, почувствовав изменение в душе Саске, вонзилась своими слабыми корнями глубже в сердце.
Шимура, кашлянув, нахмурился.
– Ты раскаиваешься?
– Нет, – последовал твердый и спокойный ответ.
– А если тебя из-за этого казнят? Под угрозой смерти ты откажешься от своих слов?
– Я же сказал, – терпеливо повторил Итачи, – что никогда не откажусь от своих слов и от своего брата, даже под секирой палача.
Данзо немного помолчал, прислушиваясь к тому, как сзади за спиной зашептались.
– Я думаю, – внезапно продолжил он, – Итачи, ты понимаешь, что опозорено твое имя. Имя твоих родителей, твоего клана, твоих будущих потомков, если мы решим тебя помиловать. На всех на них будет висеть клеймо позора. Ты хочешь, чтобы твои люди были изгоями?
Ответа не последовало.
– Я даю тебе шанс: ты имеешь право с честью покончить жизнь самоубийством, чтобы искупить позор.
Саске показалось, что на секунду внутри перехватило дыхание, но Итачи смотрел прямо перед собой, пока не ответил:
– Я не буду этого делать. Мне нечего стыдиться, я могу с честью защищать свою деревню от всех бед, несмотря ни на что, жертвуя собой и своей кровью.
Данзо повернулся к Хокаге. Тот едва заметно кивнул, откладывая трубку в сторону.
Двое старейшин так же промолчали.
Допрос Итачи закончился.
Саске не мог понять, почему ему стало так легко после этого дышать, и все напряжение в секунду куда-то делось, не оставив после себя ни следа. Он осторожно коснулся холодной рукой горячего и мокрого лба и тихо выдохнул воздух, замечая, как на него упала тень фигуры Шимуры.
Осталось лишь ему пережить последнее испытание.
Глаза Данзо ясно говорили, что не стоит ждать пощады, что бы ты ни сказал. Но Саске самоуверенно позволил себе холодную и жестокую усмешку уголком губы: смело смотря в лицо Шимуры, чуть ниже линии его глаз, он поклялся, что не отстанет от своего брата.
Саске никогда ранее не боялся высоких чинов, не чувствовал перед ними внутреннего преклонения возрасту или силе, нет, они были людьми, а значит, такими, как и он сам.
– Учиха Саске, – старческий голос тек медленно, скрипя, – вы добровольно или вас силой заставили совершить данное преступление?
– Добровольно.
– Мотив.
Это единственное короткое слово внезапно вызвало бурю смятения в душе Саске.
Он знал, что на каждое действие, даже самое примитивное и элементарное, есть своя причина, не важно, будь то потребность поесть или приступ сумасшествия. Он знал, что если человек говорит, что не знает причины своего поступка или отговаривается словами «просто так» и «захотелось», – он лжет. Гораздо труднее в чем-то признаться, особенно тогда, когда ты сам понимаешь, как просты и этим-то и постыдны твои внутренние побуждения, но все равно причина каждого поступка есть, и всегда была, вне зависимости от веков и устройства мира.
Впрочем, самые короткие и простые вопросы – и эта истина довольно часто бывает верной – оказываются самыми трудными и порой даже неразрешимыми. Например, объяснение природы своего действия, когда ты не можешь разобраться в себе и понять: почему я так сделал?
С этой проблемой и столкнулся Саске.
Он до сих пор не знал, почему это сделал, как позволил себе, тому, кто даже серьезно не думал о таком раскладе, тому, кто хотел лишь превзойти брата, – как позволил совершить все это. Итачи только предложил, его брат необъяснимо восторженно согласился.
Хотел и сам того же? Возможно. Однако, находясь наедине с Итачи, проникая в его мысли, соединяясь с ними, как с его тогда горящим желанием телом, Саске уже не мог просто сказать: «Захотелось».
Это была бы ложь в первую очередь себе.
Итачи желал чувствовать жизнь в передышке между постоянным ношением масок, Саске только сейчас понял, что до всего этого и сам был послушным мертвецом в руках клана и деревни.
Отец был прав. Влияние Итачи слишком большое, чтобы не начать думать, как он.
– Я хотел жить, – вдруг ответил Саске, ловя на себе удивленные и даже снисходительные взгляды.
Ложь. Ложь, ложь, ложь, причина не в этом, причина в другом, но я не хочу, не могу ее признать даже перед самим собой.
Я проиграл Итачи.
Наслаждался своим проигрышем ему, позволил себе забыть о цели, о долге – так бы ты сказал, брат?
Я ненавижу тебя, себя, все ненавижу за то, что поддался тебе.
Но если бы мне позволили вернуться, начать все заново, я раз за разом бы поддавался тебе.
Потому что причина одна: я люблю тебя, Итачи, и ненавижу и свою любовь к тебе, и свою ненависть к тебе, мое совершенство.
– А что же раньше? Не было такого желания? Не хотелось жить?
– Это не имеет значения и на дело никаким образом не повлияет, – холодно и твердо отрезал Саске, ясно давая понять, что сказать ему больше по этому поводу нечего: сказанные невпопад слова завели разговор в тупик. Что-то объяснять подобно тому, как это делал брат, Саске посчитал ниже своего достоинства.
– Раскаиваешься? – спокойно поинтересовался Данзо.
– Нет.
– Ты же хотел жить, но понимаешь, что тебя могут казнить за это желание?
Глубоко внутри что-то колко сжалось после этих слов, но Саске даже не подал виду того, как темная тень холодного ужаса пробежала по его душе.
Казнь? Сейчас, когда все стало на свои места?
Когда я начал понимать свой проигрыш и признавать его?
Когда смог беспрепятственно быть с братом? Когда смог любить его так, как могу и хочу?
– Я все прекрасно понимаю. Я хочу умереть как шиноби, и для меня это будет честью, но скажу вам одно: я не раскаиваюсь, и если бы вы дали мне шанс, я бы еще и еще раз преступил запрет, хотя бы, – Саске язвительно равнодушно и безмятежно прикрыл глаза, поджимая бледные губы, – назло вам. Простите за дерзость.
Шимура молча прожигал Саске своим потускневшим взглядом, вызывающе смотрел в его темные, как уголь, глаза.
Никто из них не мог понять, откуда взялась ненависть друг к другу. Почему именно Данзо – Саске не знал, но он не мог спокойно сидеть в присутствии этого человека, внутри все клокотало и кипело, горело и разрывалось.
Ненависть.
Еще слаба, как не родившийся младенец.
– А если мы скажем, что казним одного из вас, что ты предпочтешь: выжить или умереть? Предашь или пожертвуешь?
«Это же смешно, ответ и так понятен», – Саске молчал, стиснув зубы. Наполненными яростью глазами, он смотрел на старейшину, едва выдавливая из себя:
– Это не относится к допросу.
Шимура перевел взгляд на Итачи.
– Ты, – внезапно начал он, продолжая смотреть на Итачи, но говоря это его младшему брату, – всего лишь мальчишка, который, действительно, хочет одного: выжить. Поэтому ты, конечно, не ответил на мой вопрос, но в душе выбрал себе путь живых, оставив брата расплачиваться за грехи. Правильно, это же он толкнул тебя сюда, я уверен, что раньше ты и не думал о чем-то таком. Ты, наверное, проклинаешь, ненавидишь и желаешь смерти своему старшему брату, – голос в конце упал до интонации пренебрежения. Итачи молчал, не смотря на них обоих.
Его молчание после всего того, что было сейчас сказано, ужасно не нравилось Саске.
Ведь в словах, произнесенных Шимурой, была доля правды, это поняли все, включая младшего из братьев.
Но Саске в ответ не промолчал, как это следовало бы сделать, когда его укололи в уязвимое и постыдное место. Он поднял голову, забывая о том, где он сейчас, и выкрикнул, почти срывая голос, почти хрипя в конце:
– Я не предатель своей семьи!
Все вокруг молчали. Саске глубоко, но спокойно дышал, ожидая того, что с минуту на минуту сюда явятся АНБУ и повяжут его. Но ему уже было плевать: он смотрел красными глазами на Данзо, смеряя его гордым и надменным взглядом семьи Учиха.
– Саске, прекрати, – одернул его Итачи. Но Саске и не думал слушать. Он закипал все больше, чувствуя, как в голове бьются слова Шимуры; а что подумает Итачи, что он вообразит себе?
А вдруг это заставит его мучиться еще сильнее?
– Я не позволю, – начал Саске, бесстрашно и с вызовом смотря в глаза Шимуры, – чтобы твой грязный рот называл имя моего брата.
От уважения не осталось ни следа, после взгляда в глаза друг друга и после фамильярного и гнусного обращения на «ты».
– Я не позволю, чтобы ты, трусливая собака, боящаяся нас связанных, говорила что-то о том, что я думаю и чего не думаю. Единственный, кого я ненавижу и кому желаю смерти, – это ты. Будь ты проклят.
– Саске! – голос Итачи прозвучал со стальной ноткой угрозы.
– Будь ты проклят.
– Я сказал, немедленно прекрати. Ты меня слышишь?
– Будь ты проклят, – Саске стиснул кулаки, – старый грязный трус!
– Довольно же, Саске! – голос Итачи сорвался, и нельзя было в нем не услышать злость.
– Почему ты меня затыкаешь?! – глаза, обратившись к брату, в ярости сверкнули.
Саске не контролировал себя.
Итачи, ты не понимаешь, что я пойду на что угодно для… да, черт побери, да и сотню раз да, пусть я глупец, идиот, негодяй, пусть я буду ненавидеть себя за слабость и собственные мысли, но ради тебя пойду на все.
Взгляд Итачи был холоден как сталь.
– Не позорь меня, молчи, мальчишка.
Саске тут же осекся, опустил глаза и голову, стараясь не смотреть на старшего брата, голос которого так резко сорвался на крик.
– Я прошу у вас прощения, Хокаге-сама, Шимура-сама, и забираю свои слова, в которых раскаиваюсь. Я не знаю, что меня заставило их сказать, – низкий поклон.
Ты видишь, как я унизился ради тебя, Итачи? Я не прощу тебе этого.
Саске понимал, что брат был прав: зря он так вспылил. Но сил молчать после таких вопросов, после таких слов, с частью которых Саске где-то глубоко в душе согласился, что заставляло чувствовать отвращение к себе, ведь брат согласился даже на смерть, а Саске хотел жить, – сил молчать не было.
«Самое мое беспомощное желание, братец, да?» – Саске опустил голову, чувствуя, как во рту все стремительно пересыхает.
– Если этот мальчишка, – проскрипел голос одной из старейшин, дряхлой старухи с пучком седых волос на макушке, до этого все время молчавшей, – не понимая, в каком он положении находится, смеет кричать, его следует наказать.
– Да, я согласен, это неприемлемо, – кивнул головой рядом сидящий старик.
– Завтра вам огласят приговор, – закончил Шимура.
Все разошлись.
***
На улице шел мелкий теплый дождь, какой обычно бывает только жарким летом, и вся и без того холодная и тонкая одежда промокла насквозь, пока узников вели по боковой улочке, дальше от любопытных глаз обывателей. Всю дорогу братья молчали, как, впрочем, и всегда, но даже когда их толкнули в камеру, когда за ними закрыли дверь, – Саске даже тогда не вымолвил ни слова, словно в изнеможении укладываясь на холодную землю. Итачи сел поодаль, по-прежнему молча с тех пор, как они вышли с суда.
Саске не помнил, сколько он так лежал, не шевелясь, смотря вверх в одну точку. Только помнил, что хмурился, сдвигал брови и думал, думал, думал.
Он не хотел умирать, эта мысль впервые за всю жизнь грянула после слов Шимуры как гром среди ясного неба, и теперь не давала покоя, почему-то настойчиво продолжая давать о себе знать. Но все же в чем-то Саске был спокоен: если пришлось бы умирать, брата бы он не оставил.
Данзо здесь просчитался, но, увы, все выглядело, как будто так и есть.
То, что Итачи сидел в другом конце камеры, молчал и не промолвил ни одного слова за несколько часов, укололо Саске сильнее чем что-либо еще.
Его всегда больнее всего кололо равнодушие брата.
Саске приподнялся с холодной земли на локтях.
Сколько прошло часов?
Дурные мысли все чаще и чаще и с большей силой бились и дрожали в голове, не давали желаемого покоя и отдыха. Саске сквозь тени сумрака смотрел на фигуру брата, смотрел, и ему почему-то становилось и стыдно, и обидно. Брала злость, беспомощность, раздражение, в конце концов отчаяние.
Ведь это все неправда.
«Неправда, неправда, неправда!».
– Не молчи.
Но Итачи продолжал молчать, не шевелясь. Он смотрел перед собой, смотрел спокойно, как будто был один, как будто не слышал младшего брата. Наткнувшись на очередное безразличие, Саске не смог больше держать себя в руках. Он почти залпом, быстро начал говорить, запинаясь и перебивая самого себя:
– Почему ты не скажешь мне то, что думаешь? Ты меня теперь ненавидишь? Я тебе противен? Да, я не хочу умирать, не хочу подыхать, как и ты не хочешь этого, признайся в этом, мы все хотим любыми способами держаться за жизнь, я хочу жить, – я ведь просто обычный человек, что в этом плохого?! – но не в том смысле, как говорил этот ублюдок. Я хочу жить с тобой, как хочешь и ты. Итачи, ты специально меня игнорируешь? Скажи прямо, что ненавидишь меня, скажи, и я отстану, только перестань молчать. Я всегда терпеть не мог твое молчание, меня тошнит от твоего молчания, я боюсь твоего молчания, ненавижу его. Я бы никогда не оставил тебя умирать одного, как ты не поймешь!
Саске, осознавая, что его слова не произвели на брата никакого впечатления, замолчал, одновременно успокаиваясь и набираясь сил для дальнейшего, увы, монолога, но подкошенный усталостью, переживаниями, холодом, недосыпом, голодом, он безмолвно застыл, чувствуя как под кожей разливается зловещий холод.
Думать ни о чем не хотелось, даже Итачи и их проблемы отошли на второй план из-за холода, заставляющего подрагивать челюсть. Земля под ногами была как гранит.
«Неужели в могиле так же холодно?», – промелькнула мысль; Саске из-под полуопущенных ресниц видел, как возле него остановился Итачи, присаживаясь рядом. Его рука коснулась младшего брата, дотрагиваясь до покрытого сетью мурашек плеча.
– Тебе холодно. Я согрею, ложись.
Саске твердо скинул с себя руку брата, словно показывая то, что ему не нужна ничья помощь.
Всегда, во всех случаях, чтобы ни было, Саске не нужна была жалость. Он презирал ее как нечто, что стояло ниже слабости; жалость для него была равносильна жесту победителя, с торжествующим взглядом протягивающего руку побежденному им. Самое глупое, самое жалкое слово, оно жалит сильнее, чем слова ненависти; жалость хуже и беспомощнее, чем боль, она дарована лишь тому, кто не способен встать на ноги, кто упал, кто умер, но не сильным. Для Саске не было жалости, он не позволял жалеть себя, и часто, очень часто сожалел о том, что настолько сильно презирал это чувство.
– Мне не холодно. Ты не ответил. Ты меня ненавидишь? Я не удивлюсь этому. Я и сам иногда ненавижу себя.
Итачи помолчал, темными глазами всматриваясь в лицо младшего брата.
– Нет, – твердо прозвучал его голос и, как показалось, слишком громко для долго царившей здесь тишины.
– Тогда почему ты молчишь? – не унимался Саске, не обращая внимания на озноб.
Итачи вздохнул. Коротко, тихо и устало. Мягко, но довольно настойчиво опустил Саске на землю, ложась рядом и обхватывая его ладони своими, согревая похолодевшие пальцы собственным дыханием. Саске был бледен как никогда прежде. Казалось, что его лицо было слеплено из прозрачного белого воска, глаза выглядели необыкновенно стеклянно. Итачи долго всматривался в них, дыша на руки у своих губ, пока не произнес:
– Я бы не был тут, если бы ненавидел тебя. Виноват, действительно, я, и наказание должен понести, действительно, только я. Вокруг меня все правы, а я не видел правды. Я полон честолюбия и эгоизма, прости, я действительно подвел тебя к гибели.
Саске подвинулся ближе, нахмуривая брови и качая головой.
– Вовсе нет, я же…
– О чем ты беспокоишься?
Итачи настойчиво смотрел в лицо Саске, отрешенным взглядом и стеклянными глазами пронизывал его насквозь.
Саске упорно молчал. А потом он бессильно закрыл глаза и застыл. Он больше не мог думать, у него не было сил говорить.
Итачи видел, как мечутся зрачки брата под его полупрозрачными веками и пододвинулся чуть ближе, не обращая внимания на то, что бок уколол мелкий камень.
– Ты волнуешься о приговоре?
Молчание в ответ.
– Чего ты боишься?
– Глупой смерти.
Саске внезапно открыл потускневшие глаза и приблизился к лицу брата, замирая от его губ буквально в сантиметре. Он смотрел в блестящие напротив зрачки диким, почти животным взглядом.
– Никогда не думал об этом, ни на одной из миссий, а теперь даже не страшно, а просто неприятно думать, что погибну так бесславно и бесполезно, не как шиноби. Вот, чего я боюсь.
– Точно в этом причина? Только в этом? Признавайся.
– Да, теперь-то лишь в этом. Если бы ты спросил меня пятилетним ребенком, то я бы ответил, что темноты, которая там будет. Тогда я боялся ее.
Итачи усмехнулся. Криво и грустно, щипая брата за кончик его носа.
– Ты боишься темноты и сейчас? Ты еще такой маленький брат, ребенок, во что я ввязал ребенка.
– Я боялся в детстве не темноты, а того, что никого не будет в этой темноте. Не хотел быть один в темноте, я боялся потеряться со всеми вами, брат. Понимаешь? Как об этом глупо теперь вспоминать, в детстве все кажется более внушительным, – Саске спокойно, слишком спокойно, пугающе спокойно перебирал пальцами пряди волос Итачи, игнорируя его заинтересованный и в то же время тяжелый взгляд. – Хотя, если подумать, целую вечность и без тебя, без всех.
– Когда-нибудь это должно случиться, – возразил Итачи. – Рано или поздно мы бы потерялись в этой темноте, как теряются все.
– Но не тогда же, когда я еще едва начал жить.
– А что же ты делал до этого?
– То же, что и ты.
Саске порывисто, почти в приступе неожиданного яростного безумства обнял Итачи, пальцами зарываясь в его волосы на затылке, вдыхая носом запах его теплой шеи, закрывая, даже болезненно зажмуривая глаза.
– Я ни о чем ни секунды не жалею. Расскажи, что произошло между кланом и деревней? Ты обещал.
Десятисекундная пауза.
– Это уже не важно. В следующий раз, Саске.
Итачи почти силой сжали в тисках, но он не сопротивлялся. Его собственные руки оказались зажаты у его худой груди, но Итачи не смел шевельнуться: брат уже осторожно дышал в его шею, забывшись во сне.
Итачи не оставалось ничего, кроме того, как осторожно повернуться и продолжить лежать, так и не сомкнув за всю ночь глаза. Он ни в коем случае не чувствовал страха, верно, это было смирение шиноби, однако тяжелая беспокойная мысль лишала спокойствия и не давала возможности свободно вздохнуть: что будет, если Саске одного оставят в живых?
Как ни странно, мысль о возможной казни и смерти младшего брата не волновала Итачи. Хотя он давно жил с этими мыслями, но почему-то не мог увидеть как неизбежную реальность, с неведением ребенка отмахиваясь от них как от глупой шутки.
Ведь Саске не может умереть.
***
Сквозь сон, шаткий и беспокойный, можно было почувствовать, как от холода, идущего от земли, онемели грязные ноги, перепачканные в пыли, сбитые и исколотые камнями улиц. Саске как слепой, не открывая глаз, бездумно и совершенно на уровне инстинкта подался к источнику тепла, уютно пытаясь согреться.
Он не помнил, крепко и долго спал он или же просто шатко дремал, но громкий стук, скорее всего, сильной мужской ногой в дверь окончательно разбудил его. Все еще не разлепляя глаз, Саске ощущал, как тепло рядом отодвинулось, и зашуршала одежда брата.
«Вот и все. Начало конца».
– За вами скоро придут, – гремел глухой голос по другую сторону двери.
– Хорошо.
Саске не стал думать о том, кто стучался, не стал думать о старейшинах, это все останется на потом, он только как можно сильнее зажмурился, ожидая, когда его коснется рука старшего брата.
– Вставай.
Рука брата коснулась волос.
Терпеть спокойный, но почему-то непозволительно пронзительный нежный голос, терпеть то, как его руки, пусть это раньше и не нравилось, трогают голову, Саске не мог. Он перехватил руку Итачи и встал с земли, садясь на пятки и открывая глаза, пытающиеся пробиться взглядом сквозь темноту.
– Вставай, – между тем повторил Итачи. Он был бледен, под глазами легли тяжелые синие круги, кожа казалась чересчур прозрачной, как будто кукольной. У него был болезненный и отяжелевший вид, он выглядел страшно, отталкивающе, но в Саске это не вызвало отвращения. Он, продолжая держать его руку в своей, с теплым спокойствием смотрел в родное лицо, вглядывался в него, и оно казалось все лучше и лучше, пока Итачи не встал с места, вытаскивая свою ладонь из крепкого захвата:
– Нас давно ждут.
– Почему же ты меня не будил?
Итачи, оставив вопрос без ответа, как всегда любил это делать, как будто непонимающе посмотрел на Саске. Смотрел удивительно добродушно, пусть и теми же безжизненными стеклянными глазами.
– Да, ты этого никогда не делал раньше, – Саске встал, еще нетвердым ото сна шагом подходя к двери и стуча в нее ногой.
Итачи улыбался одними уголками губ, незаметно, осторожно. Он и не успел уследить за тем моментом, когда Саске научился читать его мысли и понимать их. Может, он действительно начал так же думать?
На самом деле Итачи было не до улыбок. Когда дверь открылась и на фоне внезапно яркого света темным пятном выделилась фигура брата, облаченная в длинную, как похоронную одежду, свисающую с плеч подобно широкой тряпке с узкой вешалки, случайно пронеслась странная мысль. Странная, но почему-то казалось, что верная, а поэтому и пугающая своей простотой.
Безумная мысль отречься от брата. Почему она не пришла раньше?
Итачи почти с ненавистью смотрел на Саске, смотрел на то, что он погубил, и постепенно начинал ненавидеть себя за это.
«Я мог сказать что угодно, но не сказал, я убил нас».
– Брат, – Саске, которому уже связали руки, ожидал Итачи, напряженно смотря в темноту камеры.
Итачи все еще не шевелился.
Когда-то он пообещал, что брат сам будет решать свою судьбу. Когда-то он сам себе говорил, даже почти силой уговаривал, что Саске выбрал это сам, поэтому нет места колебаниям и самоволию в его судьбе и жизни, которые он выбрал.
Итачи мягко шагнул вперед.
«Как знаешь, маленький брат».
***
В дряблых руках Шимуры был разверну свиток из дорогой и тонкой рисовой бумаги, сделанной по заказу у именитых крестьян, веками выпускающих свою продукцию. Складки одежды старейшины величественно падали на пол, неподвижно замирая. Главы кланов, сидевшие в строгий ряд, явно любопытствовали по поводу приговора; Хокаге молча, с мрачным видом курил трубку.
Наконец, Шимура опустил глаза к свитку:
– Учиха Итачи и Учиха Саске были обвинены в кровосмешении и в отношениях с дьяволом. В ходе процесса последнее обвинение было снято, хотя не все в деревне поддержали наше решение, но свидетельств на тайную связь с дьяволом мы не нашли. Приговор подписан нами, старейшинами и Третьим Хокаге, поэтому он признается законным для всей Конохи и страны Огня, а также для остальных стран.
По показаниям обвиненных и свидетелей мы вынесли свое решение. Учиха Итачи, как старший родственник Саске, был признан виновным в кровосмешении, которое совершил с родным младшим его на пять лет братом. Как инициатор, вы приговорены к закрытой смертной казни через обезглавливание завтра утром.
Учиха Саске, признанный виновным в кровосмешении со старшим его на пять лет братом, как последователь инициатора приговорен к пожизненному изгнанию из Конохи. Также старейшины вынесли решение поставить на нем клеймо, как знак того преступления, что он совершил. Все должны помнить: даже если ты спасся, преступление должно быть искуплено, особенно, если оно против деревни. На этом все.
Хокаге казался в этой ситуации беспомощным в собственной власти.
Шимура спокойным взглядом оглядел глав клана и, не встретив несогласия с их стороны, обратился к Итачи:
– Желаешь что-либо сказать?
– Нет.
– Я желаю что-либо сказать, – изумляющий своими холодом и спокойствием голос сразу обратил на себя внимание всех присутствующих.
Губы у Саске на удивление не дрожали, прежняя маска не дрогнула на его лице, только глаза, на первый взгляд гордые и холодные, выдали истинную суть дела.
Родился новый человек с новыми представлениями о жизни и мире шиноби.
Губы у Саске искривись, и он громко, но до дрожи спокойно и холодно сказал:
– Приговор должен быть один на двоих.
– Ты должен быть благодарен, – послышался со стороны чей-то голос.
Саске сглотнул.
– Тогда пусть ваша Коноха, ваша неблагодарная Коноха, ради которой вы готовы убить и продать семью и себя, не существует на этом свете. Даже после смерти я буду вас ненавидеть. Неужели я живой представляю меньшую угрозу для вас, чем мертвый?
– Мы подарили тебе жизнь ценой жизни брата, как ты и хотел. Скрытый Лист не благодарен своим предателям, – добавил Шимура. – А твой брат – предатель.
– Предатель?.. После всего, что мы делали для деревни, за все наши заслуги, предатель? – взревел Саске и в мгновение ока вскочил с места; никто не успел ничего сообразить, как он вцепился мертвой хваткой в одежду Данзо, у которого резко покраснело от гнева лицо и вздулись щеки, – Саске вцепился в него и коротко выплюнул в его лицо, посеревшее от неподдельного страха:
– Убью… убью!
Минутная борьба – и Саске схватили за руки, опуская его на пол. Их, АНБУ, было больше, он был один, Итачи молчал, непонятным даже для его брата взглядом окидывая картину, развернувшуюся перед ним.
На какую-то долю секунды Саске понял, что это за взгляд.
– Я всех вас уничтожу! – во внезапном яростном припадке, в порыве бешенства, Саске почувствовал в себе прилив сил в десять, в двадцать раз больше, чем обычно, чем на любом другом задании или миссии, когда от твоих сил зависела твоя судьба. Унижение, отчаяние, мысль о том, что брата убьют, – все это вызвало безумную жажду крови и мести, и Саске попросту раскидал тех, кто держал его, бросился вперед, готовый руками разорвать плоть того, кто посмел посягнуть на святое – на жизнь его брата, на его семью.
Да на его собственную жизнь, в конце концов. На честь семьи, на честь клана.
Это они, все они – главы кланов, Хокаге, старейшины, простые люди – Скрытый Лист, который предал, оставил, отвернулся, несмотря ни на какие заслуги, проклятая деревня с проклятыми представлениями о жизни, мире, войне и шиноби.
Саске снова схватили сзади, окончательно отсекая попытку вырваться.
Он ничего не помнил, он не узнавал себя, только расслышал слова Данзо как сквозь толщу воды:
– Я думаю, его тоже следует казнить.
