Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"

Автор книги: Prosto_ya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)

Ненависть удивительное чувство, всеобъятное, искреннее, неподдельное. Холодное и одновременно горячее, почти обжигающе горячее, настолько кипящее и ледяное, что выжигает все за собой, замораживает все, что остается живо после этого пожара.

– Задавай свои вопросы, – между тем спокойно ответил Изуна, в тоне звучал отрезвляющий лед. Его длинные волосы разметались по спине, пряди, постоянно лезущие в глаза, были откинуты назад длинными аристократичными пальцами.

Саске сдвинул брови.

– Мой брат не будет делать это, – твердо сказал он максимально спокойным стальным тоном, которому было бесполезно возражать. Изуна пожал плечами, фыркая:

– Как скажешь. А что насчет тебя? Тогда это место – твое. Или ты, или твой брат, или твоя смерть. Одно из трех, я бы сказал, выбор все же большой, учитывая, что у шиноби иногда не бывает выбора, а вы же шиноби, причем хваленые, и я надеюсь, что все же не напрасно. Что стоишь?

Саске не шевелился. Он не мог найти в себе того самого верного слова или действия, чтобы точно выразить этим свои мысли, но Итачи ледяным голосом прервал все его размышления:

– Довольно. Он всего лишь глупый мальчишка, Изуна-сан.

Изуна промолчал.

Зато Саске как подменили после пренебрежительно-снисходительных слов «глупый мальчишка». Он никогда не позволял опускать себя в глазах чужих людей кому бы то ни было, Итачи не был исключением, поэтому, даже не поворачиваясь к нему, Саске коротко, но холодно выжал тоном, коим он говорил редко:

– Не лезь, пожалуйста, Итачи. А вам я скажу, – теперь спокойный и гордый взгляд – в отличие от брата, Саске от рождения, почти на уровне подсознания мог смотреть на собеседников с холодным высокомерием – его взгляд опустился на Изуну, – что ваше присутствие здесь лишнее.

– Ну, раз ты говоришь, то, конечно, – смешок и легкая издевка в голосе с тоном явного пренебрежения. Саске окончательно взорвался.

– Не смейте разговаривать со мной как с ребенком! Я достаточно пережил за свои годы, и то, что я так молод, ни о чем не говорит, кроме того, что у меня достаточно сил, чтобы бороться и превосходить всех вас по силе!

– Спеси, между тем, также немало, – добавил Изуна. Уголки его губ едва заметно дрожали не то от гнева, не то от глумящейся усмешки.

Последнее Саске решил пропустить мимо ушей, пресекая в себе всякую дрожь ярости. Скрестив руки на груди, он с холодным и расчетливым блеском в глазах произнес:

– Думаю, – медленно сказал он, голос его был пропитан дрожащим спокойствием и уверенностью, – раз Итачи что-то решил, это наши с ним проблемы, и я разберусь без вашего присутствия, вы мне никто, чтобы я говорил с братом при вас. Хочу у вас поинтересоваться лишь об одном…

– Саске, прекрати, – холодно осадил его Итачи. Но тот даже не повернулся.

– Саске, прекрати, Саске, прекрати… Итачи, пожалуйста, не вмешивайся, тебе же до безумия нравится молчать. Хотя бы не лишай меня права на слово, раз лишил меня участия в наших проблемах. Изуна-сан, я понял наше положение, но если я буду работать, то можно как-то избежать того, чтобы Итачи участвовал во всем этом?

Изуна, вздохнув, встал с татами, складывая узкие ладони на плоском подтянутом животе. Внимательно посмотрел на каждого из братьев и, наконец, сказал:

– Неплохая идея, но дело в том, что человек из Корня АНБУ будет строго смотреть за тем, чтобы вы не делали ни шагу за пределы этого места. А, впрочем, тебе, Саске, я могу дать относительную свободу, но если убежишь, Итачи придется платить вдвойне. Хочешь – работай, иди хоть сейчас, через черный ход можно выскользнуть, я позаботился об этом. Сегодня отдыхайте, а завтра вечером, Итачи, прошу, будь в форме. Меня не волнуют ваши жизни и судьбы, Саске, особенно обращаюсь к тебе: не делай глупостей, если хочешь выбраться сухим из воды. Это не худший расклад, поверь мне. Я многое видел в жизни, я многое пережил, многое и многих потерял, и по вине Конохи также. Я прошу тебя: не ввязывайся в то, во что тебя не стали ввязывать, думаю, не без основания. Кроме того, вспомни, что тебя учили уважать тех, кто старше тебя. Я приду завтра, если появятся вопросы, я живу в конце коридора второго этажа. На первый не заходите: там комнаты для посетителей. Всего хорошего, – Изуна коротко кивнул головой в ответ на поклон старшего из братьев и удалился, плотно закрывая за собой седзи.

После визита этого человека у Саске осталось непонятное, слишком зыбкое и смешанное впечатление о нем. Были минуты, когда он его люто ненавидел, были минуты, как сейчас, когда просыпалось нечто спокойное, но неопределенное, схожее с уважением и тайным принятием силы этого человека. Но теперь его не волновал Учиха Изуна и свое собственное отношение к нему. Повернувшись к Итачи, Саске долго смотрел в его глаза, пока не выдавил неожиданно тихим голосом, потерявшим оттенок ярости: он почти сипел, почти шептал, почти хрипел:

– Зачем?

Несмотря на обманчивый тон голоса, по взгляду Саске было видно, как он зол.

Истинная злость редко захватывала его в свои объятия, пожалуй, лишь на миссиях: разве на врагов нельзя не злиться? Разве можно оставаться невозмутимым, когда тебя ранят, или ты проигрываешь, или твою команду берут в плен, или кого-то убивают, недооценивают твои способности, глумятся над ними? Злость на заданиях рождала в Саске кратковременную расчетливую ненависть шиноби как убийцы, это давало ему силы и еще большей уверенности. После ее жара снова царило былое хладнокровие.

Но сейчас было нечто другое, нечто, что сковало все внутри, не так, как на миссии: было холодно.

Итачи сел на татами, скрещивая ноги как незадолго перед тем Изуна, и подперев подбородок, принялся смотреть в один из углов комнаты. Саске не повторялся: он прекрасно видел по глазам брата, что тот готовит ответ.

Было в темных зрачках Итачи нечто печальное и смиренное своей участью оружия деревни, всегда было – быть может, он рожден с этим взглядом? В детстве его не покидала эта серьезность, сейчас, Саске не мог себе врать: он любил эту дымку задумчивости. Брат казался знающим, умным, с его взглядом было спокойно, ведь он иногда мог и светиться, и улыбаться, и быть ласково-мягким, а иногда жестоким и холодным, почти убийственно непреклонным, как с отцом, как на заданиях.

Итачи разомкнул мягкие губы и почти выдохнул, но все же твердо и уверенно, так, как подобает ему:

– Чтобы ты жил, разве тебе не понятно.

– Жил?.. И все?

Казалось, вопрос Саске задел и возмутил спокойствие Итачи.

– Есть что-то дороже жизни?

– Естественно. Например, мы.

– Для меня эти глупости не так дороги, как твое существование.

– Бред, ты шутишь, я… мне стыдно даже самому себе признаться в такой дурацкой сентиментальности, но я готов был умереть, чтобы только быть с собой. До чего я опустился ради тебя, я ни для кого бы так не опустился. Я ненавижу себя за это. Ты понимаешь меня?

– Я, кажется, – Итачи разозлился еще больше, – говорил тебе, что все это было детским безрассудством.

Саске опустился на пол, садясь около Итачи. Их колени почти соприкасались, но все же была некая дистанция, всегда стояла при их общении. Вечно маленький брат, вечно большой брат. Вечные просьбы, вечные отказы и молчание. Вечно отдавать что-то ради чего-то. Жертвовать, отдаляться и так без конца и края.

Без конца и края.

Смысл жизни?

Тогда Саске проклинал и ненавидел эту жизнь.

– Итачи, – рука Саске легла на ткань его юкато на колене, как будто пробуя действовать без злости, мягко, – это тот человек заставляет или Коноха вынуждает, унижает этим тебя? Я убью Изуну, если будет нужно. Расскажи мне все.

– Тебе сказал Изуна, этого достаточно, – возразил Итачи, но тут же решил умолкнуть, встретившись почти с ненавидящим взглядом в свой адрес.

– При чем тут это? Кто бы мне и что ни говорил, я верю только твоим словам и ничьим больше. Если весь мир скажет: «Да», а ты: «Нет», то я поверю лишь тебе. Что это за история?

– Я должен делать то, что скажет Изуна-сан или ты пострадаешь. Это наше наказание, не находишь ли, что наши жизни дорого стоят? – усмехнулся Итачи.

– Мне не нужны твои жертвы, я справлюсь сам, самостоятельно и без чьей-то помощи, я достаточно силен, не недооценивай меня. Если я захочу, меня пальцем не тронут. Надо искать другой выход, да что они, в конце концов, сделают? Мы сбежим.

– Убьют родителей. Ты этого так хочешь?

Саске прикусил губу, замолкая.

– Родители? Наши родители? Проклятая Коноха! Тогда я заработаю, я все смогу, просто положись на меня, дай мне быть твоим братом. Я сильный, я достаточно сильный, чтобы все решения принимать самому, почему ты не считаешь нужным сказать это все мне? Ты не уважаешь меня. Я не позволю тебе разорвать нашу связь, ведь ты должен понимать, что для меня будет все это значит, и…

– Замолчи.

Итачи, скинув с себя руку Саске, встал, окатив младшего брата взглядом с нескрываемым раздражением.

– Ты говоришь как несмышленый ребенок, как маленький и глупый брат, который кричит по пустякам и пустяковые вещи. Ненавидь меня, проклинай меня, уходи, ведь я предлагал тебе бежать. Если надо, я разорву наши узы, как и начал все. Это было моей ошибкой, я отпускаю тебя, уходи, закончим все это, чтобы ты не мучился моим присутствием, ведь это я тебя привел сюда, но твоя жизнь мне, да, дороже, чем твоя любовь или привязанность, не знаю, что ты ко мне чувствуешь. Раз все так получилось, то мне не нужно ничего этого: ни твоей любви, ни твоих забот, довольно я подставил тебя под удар и чуть не убил своими безумными и слепыми идеями, я не собираюсь делать это снова, что бы ты там мне ни говорил: один раз я дал тебе выбрать, и, увы, сам подтолкнул тебя на неверный выбор. Преступник здесь один – я, ты лишь моя тень. Это достойное наказание, я же был эгоистичен, пойми, я в каком-то смысле манипулировал тобой для своих целей, искал жизни и спокойствия в первую очередь для себя, а потом задумался о тебе. Это мой долг, защитить тебя, и он дан мне нашими родителями. Не согласен – тебе дали свободу, я тебя не держу. Это мой долг, который я не выполнил, в чем я виноват перед тобой; в конце концов, долг старшего брата, как и долг всех взрослых, дарить младшим дорогу в жизнь. Так иди уже по ней, если дело во мне, скажи: я придумаю способ ненавидеть меня.

– Итачи, – Саске также встал, – скажи одно: что ты ко мне чувствуешь?

Они стояли друг напротив друга, смело смотрели в глаза, как не братья, а как два соперника, сошедшиеся в схватке, как на тренировке, где они забывали, что они – родственники. Одного захлестывала обида, другого – сила собственных мыслей, сводящих с ума, смесь лжи и правды в собственных словах, ведь то, что он был эгоистичен, не означало, что все было сделано лишь для себя и с корыстью. Итачи не знал, чего он хотел в данную минуту, многого, но одно желание точно перекрывало остальные: чтобы Саске не было рядом, впервые в жизни он так сильно желал, чтобы этот человек раз и навсегда исчез из его жизни. Итачи не желал ненавидеть, ему достаточно было… чего?

Он не знал. Он не знал самого себя.

Что он чувствовал к Саске?

Простой и одновременно ужасающе сложный вопрос.

Тягу? Когда-то да, лишь тягу и братскую привязанность, заботу, какую родственник испытывает к близкому родственнику, всю жизнь делящему с тобой кров и кусок хлеба.

Сейчас было все таким неясным, непонятным, зыбким, как песок под ногами. Видел ли Итачи в брате то, что раньше? Кажется, что даже нет. Все желания заглушила одна тревожная мысль, оглушившая Итачи еще тогда, в тюрьме: делать все, чтобы брат выжил.

Все, все, все, с маниакальной страстью.

Остальное в сторону, остальное пусть горит в черном пламени ненависти Саске.

– Я не люблю тебя и не любил. Я не знаю, что чувствую к тебе.

Пара секунд молчания, и звук удара со всего размаха и силы кулака по губе.

Саске опустил руку, встряхивая головой, чтобы убрать челку с глаз. Тем не менее, взгляд его был спокойным.

– Не знаешь? А я любил тебя, не постесняюсь этого сказать тебе в лицо. А теперь ненавижу. Если моя чертова жизнь в жертву ничего не значила для тебя, то знай: не приму твою. Никогда.

Как будто гонимый бешеной лихорадкой, Саске начал быстро раздеваться, снимая домашнее юкато и взглядом пытаясь найти свою одежду. Нашел. Принялся быстро, но судорожно одеваться, как спешащий куда-то человек, подвязывал пояс, оправлял широкие рукава косодэ и упорно избегал смотреть на брата, чье лицо изуродовала распухшая губа, в уголке которой блеснула кровь.

– Куда ты? – Итачи следил взглядом за Саске, который, взяв в руки свою обувь, открывал седзи.

– Тебе ли не все равно? – голос, пропитанный холодом, а главное, все той же уверенностью в себе, в своих словах и поступках; ширма закрылась, оставляя Итачи наедине с самим собой.

– Куда ты? – вопрос прозвучал в абсолютной тишине.

Губа горела, как будто ее обожгли языки пламени огня. Садясь возле кувшина для умывания, Итачи смочил свой рукав юкато в холодной воде, прикладывая его к опухшему рту. В изнеможении закрыл глаза и застыл, впервые глубоко вздыхая за последние полчаса.

***

Торговые города всегда шумели и пестрили обилием рынков, лавок, таверн, гостиниц, и услужливые хозяева готовы были сладкими улыбками приглашать к себе, кланяясь до земли и предоставляя своим посетителям все самое лучшее. Городские жители и жители деревень резко отличались друг от друга, что невозможно было спутать их.

Улицы города были заполнены шумным и сновавшим туда-сюда народом почти до самой ночи; торговцы в простых льняных халатах и не думали закрывать свои лавки, все так же торгуя увядшими на солнце и воздухе овощами, укрытым тканью уже не таким свежим мясом, рисом, тканями, но теперь, когда небо закрыла темная дымка приближающейся ясной летней ночи, все стали потихоньку расходиться, закрываться, а таверны как маяки в темном море всюду светились огнями своих окон, приглашая зайти внутрь выпить и расслабиться после рабочего дня, чем многие и занимались, даже не заходя домой.

Обремененный бессмысленным многочасовым хождением по улицам и дворам Тандзаку, как он привык обычно делать, когда раньше останавливался где-то наедине с братом, Саске здорово проголодался и чертовски устал, ведь здесь, недалеко у города, легла маленькая пустыня, несшая сюда с ветром свой песок, забивающий сандалии и натирающий мозоли. Одну из них Саске успел разодрать до крови; ступня ныла и болела, потираясь о грубый край обуви; грязь, попавшая в рану, саднила, наскоро сделанная повязка мало чем помогала лопнувшей мозоли.

В кармане были кое-какие небольшие деньги, данные отцом, пара монет, не более, но хотя бы на то, чтобы выпить воды или даже чая, хватило бы. Саске ни разу в своей жизни не пробовал спиртного, даже на праздниках дома, да и сейчас не горел желанием, поэтому этот пункт он отмел чисто теоретически, исходя из своих принципов. Он долго колебался, ходя от одной таверны к другой в желании отдохнуть и дать покоя уставшим и разболевшимся ногам. Но где-то было слишком много шумного и кишащего народу, где-то чересчур громко разговаривали, где-то уже подвыпившие посетители успели затеять беспорядочные споры и драки, где-то было слишком грязно и неуютно. Саске, до предела раздраженный тем, что ему приходится ходить по городу который бестолковый круг, и вообще пребывая в плохом расположении духа, мрачно блуждал по опустевшим и темным улицам, где не горел свет, пока не свернул в очередной темный переулок.

Саске было плохо. Он был элементарно подавлен и свое состояние описывал, как ирреальный сон, на который не стоит обращать своего внимания.

Ноги Саске то и дело поднимали в воздух пыль, когда он постоянно пытался уйти от толп народа, затеряться в высоких домах и спрятаться в тень и тишину, но для Тандзаку это было невозможно.

Саске возненавидел этот город за несколько часов пребывания в нем.

Он ненавидел Итачи, на которого впервые просто так, не в бою поднял свою руку. Но раскаяние или угрызения совести от своего поступка Саске не испытывал: он считал, что поступил правильно, и только так надо было поступать. Кажется, Итачи с этим согласился, раз промолчал в ответ, ведь он никогда не соглашался, если можно было. Это был удар за его молчание, за его заблуждения, за его глупое беспокойство, только раздражающее и мешающее нормально жить; за то, что кто-то другой дотронется до него.

Сделает ли ему кто-то хоть на секунду более приятно?

Саске поджал бескровные губы, угрюмо смотря себе под ноги и едва ли не до скрежета стискивая зубы от порыва ревности.

Однако ревность – горячая и навязчивая штука. Саске откровенно не знал, куда деть себя от бешенства, в итоге до крови прикусывая губу, лишь бы угомониться; он остановился, рукой облокачиваясь о ровным прямоугольником темнеющую стену. Едва открытым ртом глубоко и спокойно дышал, пытаясь как угодно успокоить себя.

Несмотря на внутреннюю тряску, вряд ли прохожий человек подумал бы, что Саске не в себе. Его леденяще-спокойное лицо не могло навлечь на себя каких-либо подозрений.

«Успокойся».

Видеть Итачи Саске пока не мог и не хотел, его внешность вызывала практически отвращение. Был страх перед ним, вызывающий колющую ревность.

Страх посмотреть в его глаза.

Будь прокляты эти глаза!

Будь проклят Изуна, Саске его так же сейчас ненавидел за его взгляд, за холодную надменность голоса, за гордость крови Учиха, за… да просто так! Как и Неджи, как и Тандзаку.

Но больше всего в своей жизни сейчас он ненавидел Коноху и ее глав, ведь это именно они постоянно вмешиваются в жизнь, меняя ее и ломая в клочья как нечто ненужное и множественное, чего не было бы жалко. Саске в какую-то секунду овладело почти фанатичное желание стереть их всех с лица земли, всех тех, кто держит в руках родителей, Итачи, весь клан Учиха, всю Коноху.

«Я клянусь, что уничтожу все это, уничтожу!».

Обещание самому себе, почти клятва, немного успокоило Саске. Он, снова медленно от усталости и боли в ногах шагая по переулку, начал стараться подумать о чем-то еще, о чем-то приятном, но что бы он ни начинал вспоминать, все мысли возвращались к червячку внутри всего его естества, вызывающего ноющее ощущение подобно занозе: Итачи.

«Черт!».

Саске, любыми способами пытаясь избавиться от сводящих с ума мыслей, которые едва ли не добивали его до крика, до жажды крови, до жестокости, – он никогда еще не чувствовал такую сильную и жгучую ревность, что казалось, внутри что-то, что сейчас напряжено до предела, лопнет, и все кончится, он умрет, – не помня себя, ринулся вперед, пока не метнулся в ближайшую дверь таверны, буквально вышибая ее и прищуриваясь, как только яркий режущий свет ударил в глаза.

Это было старое, но чистое помещение, где сидели четыре мужчины, выпивая и разговаривая вполголоса между собой, не обращая внимания на все, что творится вокруг. На столике перед ними лежали сюрикены и стояли маленькие круглые пиалы с резко пахнущим напитком, которым пропахла насквозь вся небольшая таверна. У входа, поправляя светильник, стоял сам хозяин, поглядывающий на застывшего в ступоре Саске, чье появление больше никто не заметил.

На полу у одного из столиков, где была широкая пустая площадка, сидела девушка. Ее золотистые распущенные волосы спускались по плечам на ссутулившуюся и сгорбленную костлявую спину. Девушка, опустив голову так, что челка и тени от света закрывали лицо, перевязывала ноги длинными пыльными бинтами, которые уже использовали много раз, судя по их виду. На ее теле было короткое кимоно, чересчур растянутое, чересчур пышное, яркое, но грязное у самого его подола, как будто неаккуратно отрезанное неловкими пальцами. Руки, прикрытые по локти, были слишком бледны и худы, под почти серой кожей можно было разглядеть тонкие узоры вен.

Хозяин таверны, отставив свои дела, поклонился все так же неподвижно стоящему Саске:

– Добро пожаловать!

– Добрый вечер, – как будто ото сна опомнился Саске, так же кланяясь в ответ.

– Что будете, молодой господин?

– Чай, – просто ответил Саске, приходя в себя после минутного оцепенения. Это слово было первым пришедшим ему в голову. Найдя в дальнем углу самый затемненный и неприметный столик, незаметно приютившийся в тени и одиночестве, Саске сел за него, терпеливо и с неохотой дожидаясь своего чая и жалея, что заказал его.

Сидящая на полу девушка, быть может, как думал Саске, дочь хозяина, между тем закончила обрабатывать ноги, подняла голову и посмотрела на нового посетителя. В ее голубых глазах загорелось нечто бодрое, она улыбнулась, твердо вставая на ноги, одетые в грязные таби (1). Хозяин, быстро справившись с заказом, тихо и незаметно поставил пиалу с чаем, перебивающим запах саке; Саске буквально залпом осушил чашу, обжигаясь кипятком, но не обращая на это внимание: снова проснувшаяся в организме жажда брала вверх над жжением в горле и болью во рту.

– Сегодня вряд ли кто-то еще придет, все уже собрались расходиться, – сказал престарелый хозяин таверны девушке. Та послушно кивнула, упираясь руками в костлявые бока.

У нее были довольно приятные, но ничем не запоминающиеся и часто встречающиеся у девушек в ее возрасте черты лица. Особенными были только очень светлые волосы, голубые глаза, что делало это создание белой вороной на фоне остальных, и улыбка, с которой она встала посреди пустой площадки и крикнула:

– Пожалуйста, минуту внимания, господа.

Мужчины, как будто неохотно отставив пиалы и прервав разговоры между собой, вальяжно и лениво повернулись, кто-то даже недовольно фыркнул:

– Опять эти девки.

Саске, притаившись в своем безопасном и темном углу, медленно отпивал оставшийся на донышке уже почти заледеневший чай, следя глазами за тем, как девушка глубоко вздыхает пару раз; с ленивым любопытством разглядывал ее, скучая и продолжая размышлять над тем, что он тут делает. Зато собственные метания отошли на второй план, оставив после себя горькое послевкусие как знак неизбежного возвращения в прежний ад, от реальности которого никуда не убежишь.

Да и нечего бежать, нечего.

Внезапно девушка, широко раскинув в стороны руки, топнула ногой, развернулась и начала танцевать.

Она двигалась чрезвычайно быстро, удивительно легко и подвижно, без музыки, но казалось, что под каждым изящным движением что-то внутри начинало звучать в такт поворотам и кивкам головы. Ноги то и дело мелькали на дощатом грязном полу в ритм поднимающимся вверх рукам. Волосы разметались, на щеках появился живой румянец, на ткани наряда звякнули едва слышные и незаметные до сих пор колокольчики, скрытые под складками одежды.

Девчонка была удивительно подвижна, легка и быстра, порхала как ласточка, стреляя глазами и осторожно прикрывая веки. Ткань отрезанного кимоно, отливая всеми своими глубокими оттенками на свету, искрилась и ненавязчиво шуршала, образуя с мелодичным звоном музыку. Ноги в таби, громко топающие, то и дело мелькали все быстрее, иногда замедляясь, когда руки, словно ломаясь, разводились в стороны, открывая прикрытую кимоно грудь перед посетителями. Потом девушка кружилась, кружилась, кружилась и летала, давая своим волосам полную свободу, и наконец-то резко остановилась, улыбаясь и раскрывая руки в стороны в символе полной искренности ко всему миру.

Мужчины вяло захлопали в ладони и закивали головами, вставая и перешептываясь; девушка, протягивая вперед руку для денег, улыбалась, переводя сбитое от танца дыхание. Продолжая все тише хлопать и расплачиваясь с хозяином, мужчины, проигнорировав протянутую им вперед тонкую костлявую руку, вышли, оставляя в таверне Саске, хозяина и саму девушку.

Она широко раскрытыми глазами, наполнившимися гневом, посмотрела на закрытую почти перед ее носом ширму и вдруг крикнула:

– Будьте прокляты!

Нищие танцовщицы не были редкостью для жителей больших городов, обычно их не уважали и даже ставили ниже падших женщин, которые жили в публичных домах, грациозные, ухоженные, красивые и являющиеся самим воплощением женской красоты. Но такие бедные девчонки, их было слишком много, не вызывали ничего, кроме как искры приятного удовольствия от живости танцев, однако платить им мало кто хотел: для людей это было лишним расточительством.

Гневные голубые глаза тут же уставились на Саске, затаившего от прекрасного танца дыхание; девушка внезапно смело подошла к его столику, села на свободное место и, облокотившись локтями на столешницу, вздохнула:

– Вы хоть, – она смотрела на Саске. Смотрела ужасно устало и вымотано, от наигранного веселого и бодрого взгляда не осталось ни следа. – Вы хоть монету, только одну монету, любую, умоляю, молодой господин.

Саске, раздраженный тем, что его одиночество разорвали в клочья, чтобы его оставили в покое и ушли, без лишних слов положил на стол три монеты, оставляя остальные на уплату хозяину. Девушка, просветлев, взяла деньги, но не положила в карман, внезапно ударяя ими о стол и крикнув:

– Хозяин, выпить! Сейчас мы с вами выпьем, молодой господин.

***

Ее звали Янамако Ино. Ее это было имя или вымышленное, но Саске она представилась именно так. Бездомная сирота или просто дочь нищих или пьяниц, она работала танцовщицей, то голодая, то широко пируя. Пожалуй, деньги лучше было бы потратить на кусок хлеба, но после всего того, через что приходилось проходить, на это сил не оставалось. Оставалось только пить, засыпать на одном из столиков таверн или у крыльца богатого дома, просыпаться в грязной помойке, снова стирая кимоно и танцуя всегда и везде, где можно.

Ино и Саске, который почему-то не стал сопротивляться, увязнув в нахлынувшем безразличии ко всему и в первую очередь к своим собственным мрачным мыслям, изрядно выпили и сидели, несмотря на то, что хозяин настаивал на расхождении по домам. Янамако не рассказывала о себе, только подняла ноги, развязав ватными непослушными пальцами бинты и показав распухшие вены и синие икры ног.

– Это от танцев, воды и голода, – пояснила она. – Я танцую каждый день, вечер, утро, ночь, мои ноги не стоят, они болят, и мне приходится так обвязывать их. Я танцую, а мне иногда ни монеты, потому что они все – грязные свиньи, – еще один глоток саке. Ино мутным взглядом смотрела на безразличного ко всему происходящему Саске, который холодным взглядом прожигал стол, незаметно для самого себя прислушиваясь к глухим ударам своего сердца. Его взгляд явно говорил об отсутствии всякого интереса к болтовне Ино, на которую он не обращал внимания.

– Я часто не могу встать на ноги. Я иногда лежу и думаю, – продолжила Янамако, как будто рассказывала это сама себе, – когда же я уже умру? Ведь смерть – это так хорошо, правда, очень хорошо. У меня все болит, все ноет, я так хочу расплакаться, но мне нельзя, иначе я не встану. Зачем я живу? В моей жизни нет никакого смысла. Мне даже выпить иногда не с кем, но хотя бы сегодня мне повезло. Ты очень красивый, ты знаешь, что сыновья феодала ничто по сравнению с тобой? В детстве я мечтала о том, что меня встретит сын дайме и заберет, но думаю, что меня встретит только смерть в яме, где я лягу спать и не проснусь от голода и холода.

– У тебя, – внезапно послышался немного сухой голос Саске, начавшего вникать в суть разговора, – где семья?

– Семья? – Ино, казалось, удивилась глупости вопроса. – У меня ее нет, иначе бы я тут не сидела. А где же твоя? У тебя тоже ее нет?

– У меня другие проблемы, – резко отрезал Саске. Но Янамако, казалось, не заметила его ответа, продолжая:

– А, так ты один, как жаль.

Саске громко и холодно усмехнулся, поджимая губы. Смотрел на свою пустую пиалу, та плыла перед глазами, и почему-то было плохо, тошнотворно плохо, как будто на грудь что-то давило.

– У меня есть брат.

Янамако зевнула, как будто так и не услышав, что ей сказали; попыталась отставить свою пиалу в сторону, но промахнулась: взмахнув широким рукавом кимоно, она случайно столкнула чашу со стола, та упала вниз и со звоном разбилась о деревянный пол. Саске, слыша звон и смотря к себе в стакан, внезапно, но уже весело усмехнулся, громче говоря и напирая на стол, чтобы все, все слышали:

– У меня есть брат, мой старший брат, и родители, и все у меня есть, и брат… мой старший брат.

– Собирайтесь, господа, – хозяин поднял вяло сопротивляющуюся Ино за локоть, которая что-то мямлила, пытаясь оттолкнуть чужую руку, сжавшую плечо до синяков на нем, – идите по домам, уже ночь на дворе. Я закрываюсь.

Саске и Ино, последняя отчаянно упиралась, ведомые под руки хозяина, резко, сами не понимая как, оказались на улице, холодной и темной, пустынной. Перед глазами все по-прежнему туманно и неприятно плыло, в ушах пронзительно звенело, поэтому они даже не до конца осознали произошедшее, только хмурились, не понимая, где находятся.

Саске был рад, что вышел из этого места, как, впрочем, и раздосадован глупостью, которую совершил, выпив.

– Куда тебе? Я провожу, мне всегда со всеми по пути, – Янамако, прислонившись к стене, завязала на затылке волосы, брезгливо и недовольно отбрасывая их назад.

– В дом Учихи Изуны-сана, знаешь? – дождавшись кивка Ино, Саске продолжил: – Я там живу.

– Хорошо, – Ино ухватилась за Саске, но тот ее машинально оттолкнул, и они медленно пошли вперед, виляя по переулкам.

Саске терпеть не мог новых людей рядом с собой, да и вообще общаться с незнакомцами, кому-то что-то рассказывать, чем-то делиться, тем более раскрывать себя, чего не было позволено даже наиближайшим друзьям, но сейчас он не понимал ничего, и было все равно, и почему-то Ино расположила к себе своим несчастьем, своими сетованием и ненавистью на мир, которые чувствовались в ее голосе и словах, что не могло не вызвать злорадство, что кому-то еще хуже, чем тебе самому – так приятно ощущать, что не только ты мучаешься.

По пути Саске опять начал говорить, но не обращаясь к спутнице, между тем внимательно слушавшей его, а скорее сам к себе, сам с собой, поджимая бледные губы и размышляя вслух:

– Я сам по себе все смогу, мне не нужен никто. Я никогда не видел мира за стеной, где я жил. А на самом деле все так просто и от этого еще более гадко. Мне нужна работа. Где мне ее найти?

– Послезавтра, – задумчиво выговорила Ино, – послезавтра нужно три дня грузить в столицу поклажу. Нужны люди. Иди к рынку, в палатку торговца… о, Господи, сейчас, сейчас я вспомню его имя.

Саске не ответил. Опять мрачно погрузился в собственные мысли, за всю оставшуюся дорогу так и не вымолвив ни слова.

Он не хотел идти обратно, к Итачи, сейчас почти отчаянно, до черной злости не хотелось его видеть и слышать, и в то же время хотелось и обнять, и ударить, и сказать много отвратительных слов, и разорвать на куски, поддаваясь нарастающей внутри дрожи.

Обнять Итачи, сжать его, ударить, убить это зло, но нужных слов Саске не мог найти, и от этого становилось нестерпимо, болезненно тяжело.