Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"

Автор книги: Prosto_ya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

Саске думал о том, что сегодня изменилось во взгляде его старшего брата. На первый взгляд казалось, что он был все тем же: отрешенным, холодным, как будто печальным. Однако все же что-то определенно поменялось, но что, Саске сказать не мог, и это начинало неудержимо занимать его мысли. На каждый свой вопрос он старался найти ответ, цепляясь за любую песчинку, и можно было бы обо всем спросить прямо. Пожалуй, но что спросить?

Задавать вопросы иногда тяжелее, чем отвечать на них. Ответы можно придумать, подобрать, а вопрос, заданный просто так, теряет смысл своего существования.

Саске не мог точно сказать, что увидел во взгляде брата, насторожило это его или нет, означало что-то плохое или хорошее, но каждый раз внутри нечто переворачивалось, когда он сталкивался с ним.

Поэтому извинение вырвалось так необдуманно, само по себе.

Саске отставил пиалу, решаясь без спроса, чем никогда не пренебрегал, распустить волосы брата и начать их перебирать в руках, на что Итачи, фыркнув, оторвался от чтения и покосился через плечо.

– Что случилось?

Он до сих пор не любил, когда его волосы трогали, даже если это делал Саске, его время было строго отмерено в определенные часы.

– Запутались, – Саске нахмурил брови. – Я расчешу. Можно?

– Расчеши, если они запутаны.

Саске встал за расческой, внутренне ликуя, что ему позволили такую дерзость.

Итачи только удивлялся, садясь удобнее: что может радовать в причесывании волос?

Глупый младший брат.

***

То, что Изуна называл своей приемной комнатой, напоминало Саске гостиную в его родовом поместье, где обычно сидел со своими делами отец. Такая же просторная, обширная и пустая комната, светлая; полностью открытые седзи выходили в скудный своим разнообразием сад, где гуляли и отдыхали женщины, работающие здесь. В свободное время они, как сейчас, делали бумажные фонарики и мячи, иногда ради развлечения складывали из рисовой бумаги зверей и птиц, из-под их рук из ничем не примечательного материала выходили потрясающие сложностью и красотой творения.

Изуна в льняном черном косоде, поверх которого было накинуто плотного пошива хаори, и в темных хакама сидел в центре комнаты, скрестив ноги и руки. Позади него во встроенной в стену полочке стоял начинающий увядать крупный и яркий цветок тигровой лилии, что еще больше напомнило Саске об их густом прохладном саде, который был гордостью дома и который так любила мать, постоянно ухаживая за деревцами, кустами, пышными цветами, чем не могли не восхищаться приходившие так часто в поместье гости. За поникшей своей головой лилией стояла небольшая глиняная статуэтка Бэндзайтэн (1), за которой дымили ароматические масла. Главным украшением ниши являлся ярко-красный, почти алый свиток, украшенный пышной золотой и синей бахромой.

Саске сидел строго напротив Изуны, как перед отцом – на пятках. Это место ему до боли и тоски напоминало родной дом, который он теперь никогда больше не увидит.

Колкая искра сожаления пронеслась в душе Саске, но он не изменил выражение своего лица: он прекрасно понимал, что выбрал эту стезю сам, и если кого-то винить, то лишь себя. У него был выбор, Итачи всегда его оставлял. Почти всегда. Но об этой детали стоило сейчас забыть.

Изуна держал в руке небольшой серый свиток, внимательно и проницательно глядя на Саске.

– Ты ведь теперь снова бездельный заключенный?

Саске сдержанно кивнул головой.

– Что планируешь делать? В целом.

– Еще не знаю. Сначала соберу деньги, снова, а потом… вы сами знаете, что я получу свободу, как я того желаю. Никаких компромиссов и условий Конохи.

– Ты хорошо ориентируешься в ситуации: тебе понадобятся средства при таком раскладе. Тогда у меня к тебе есть довольно интересное предложение. Вместо того чтобы таскать мешки, не хочешь вернуться к оставленному оружию?

– К оружию? – в глазах Саске вспыхнул заинтересованный огонек.

Изуна довольно усмехнулся, как будто радуясь собственной затее, и ловко перебросил свиток в чужие руки. Он знал, чем можно заинтересовать любого шиноби.

Пока Саске разворачивал свернутую бумагу, Изуна продолжил свои объяснения, не мешая чтению:

– Видишь ли, за дочерью одного состоятельного человека охотится другой не менее состоятельный человек. Обычная в нашей жизни история. Девушку просто надо сопроводить в безопасное место, где ее оставят на выда…

– То есть, помочь ей сбежать из города? – Саске свернул свиток, задумчиво и серьезно смотря в сторону.

– Именно, – согласился Изуна. – Нужны опытные воины, я посоветовал тебя. Шиноби в Тандзаку самая большая редкость.

– Это легко, с этим бы справился любой генин. Я согласен. Значит, послезавтра? – Саске перекинул свиток обратно. Изуна поймал его, кладя рядом с собой на татами.

– Именно. Через день. Оружие я тебе дам, например, как полюбившуюся тебе катану в комнате. О том, чтобы неприятные люди не воспользовались твоим отсутствием, чтобы вернуть Итачи на праведный путь, я позабочусь. Ничто не помешает тебе незаметно уйти, мне ничто не помешает скрыть, что тебя нет.

– Хотелось бы доверять вам, – Саске встал с татами и поклонился. – У меня к вам одна просьба.

– Что?

Изуна, который начал было раскрывать другие свитки и заниматься своими делами, не отрывая взгляда от желтоватой бумаги, махнул рукой, царственным жестом позволяя Саске говорить дальше. Того внутренне передернуло от этого жеста, но все он лишь холодно фыркнул, сам не понимая того, что его могло так задеть в отношении к себе, ведь и раньше Изуна не источал дружелюбие:

– Отправьте к нашим с Итачи родителям мое письмо. Я хочу узнать, все ли с ними в порядке.

– К родителям? – Изуна поднял свой хладнокровный взгляд. – Собираешься сам писать в Коноху? Какая глупость. Боюсь, АНБУ вдоль и поперек изучат твое послание.

– Мне плевать, – отрезал Саске. – Я спрошу лишь об их здоровье и поблагодарю, мне больше нечего им писать.

«Я не достоин того, чтобы обращаться после всего к ним».

– Ты, наверное, со старшим братом не в курсе, – Изуна снова начал читать свой свиток, как будто между делом отвечая на вопросы, отвлекающие его от дел важнее этого, – но у меня задание описывать каждый ваш шаг в Коноху, и то, что ты знаешь правду, я скрываю. Я сам поинтересуюсь здоровьем Микото-доно и Фугаку-сана и от души поблагодарю их от вашего с Итачи имени. Теперь иди, занимайся своими делами, я занят. Слишком много просьб от тебя, рано или поздно я могу отказать.

Саске ничего не ответил, мысленно обещая, что не настанет той минуты, когда снова придется, унижаясь, попросить этого человека о чем-либо.

***

– Я искренне рад, что у тебя снова миссия.

Итачи вернулся к затачиванию тех самых кунаев, которые недавно принес ему Саске. Теперь, когда младший брат готовился снова взять в руки оружие, он неподдельно радовался, видя, как Саске с возбуждением предвкушает ту минуту, когда снова назовет себя шиноби, и тупые кунаи оттачивались еще более тщательно и придирчиво: Итачи со всем своим искусством в подготовке оружия готовил острые лезвия для своего младшего брата.

Все было, как в прежние дорогие времена: тщательная и любимая Саске подготовка к миссии, звон собираемого в набедренную сумку оружия, длинные напутствия на дорогу, но уже не от отца и матери, а от старшего брата, который всю жизнь будет их заменять. Снова шорох походной одежды, снова собранные перевязочные ленты и пучки лекарственных трав, снова горячее предвкушение будущих схваток, снова жизнь, хоть чем-то похожая на прошлую, любимую, домашнюю.

Если бы только не было Конохи, не было барьера между ними и их свободой – все было бы, как и раньше, даже в сотни раз лучше, Саске был в этом уверен. Он знал, зачем идет на миссию, вовсе не для развлечения и признания, как раньше. Впервые в жизни ему нужно было от нее только вознаграждение, опора для будущей свободы, и за нее он готов был убить всех, кто встанет на его пути.

– Мне сейчас прочитать тебе родительское напутствие? Или перед дорогой, как тебе будет удобнее? – Итачи отложил в сторону острое оружие, взяв в руки другое. Пальцы, вспоминая все на уровне автоматизма, привычно обхватывали рукоятку, удивительно удобную для такой дешевки, сделанную на совесть и легкую на подъем, что не устанешь держать металл в и без того напряженной руке. Итачи прищуривался, придирчиво и оценивающе разглядывая каждый взятый им кунай. Даже он увлекся прежней лихорадкой, даже у него вспыхнуло желание тоже вооружиться.

Был с ним Саске или нет, жил бы он дома или нет, в тюрьме или на свободе, не важно. Без брата было бы трудно прожить, но без жизни шиноби Итачи знал, что его точно ждала смерть.

Он был рожден только для этой жизни и не мог без нее обойтись. Даже в одиночестве, даже без общества, даже без брата он смог бы существовать как бездушная вещь, но не без своего предназначения шиноби Скрытого Листа страны Огня.

Как ни горько, но Итачи был вынужден это признать.

Саске, собирая в походную сумку лекарства и мази, задумался. В свитке было назначено очень раннее время, предрассветное, в доме все еще будут спокойно и крепко, как это обычно бывает ранним утром, спать, и хоть Итачи наверняка попросит его разбудить, все же Саске не хотел нарушать его покой. Это было совершенно лишним, это только напоминало бы, как ночью вставала мать, провожая своих сыновей и когда-то давно мужа совершенно спокойно и без лишних эмоций, так как в прошлом сама была куноичи. Это были слишком приятные, но болезненно-острые воспоминания, Саске не хотел лишний раз задевать их, пока не убедится, что с самыми дорогими и ценными в мире существами все в порядке.

И поэтому он невольно горько поджал губы, вспоминая о них.

– Давай сейчас, Итачи. Я рано уйду.

– Если беспокоишься о том, что придется будить меня, не волнуйся: я все равно встану, чтобы проводить тебя.

Но Саске покачал головой.

– Нет, – уклончиво ответил он, придавая голосу оттенок холодной непринужденности и отстраненной небрежности, – я не хочу это откладывать, лучше сейчас.

Итачи пожал плечами, отодвинул в сторону от себя оставшиеся кунаи и поманил брата рукой, тепло и едва заметно улыбаясь ему.

Все происходило как обычно.

Саске сел напротив старшего брата, внимательно смотря на него, выпрямившись в спине и сложив свои руки на коленях. Итачи медленно, четко и доходчиво раскрывал суть напоминания, как это делал раньше их отец, используя те же слова, иногда добавляя лишь что-то от себя, в чем их мнения с Фугаку расходились; он тщательно напоминал об осторожности, серьезно говорил о чести и долге шиноби, его голос лился успокаивающе медленно и спокойно, что хотелось слушать и слушать как священника в храме. Итачи сейчас был ужасно похож на своего отца, сходство с ним во внешности, отчасти в рассуждениях, в словах – Саске не отводил глаз, чувствуя, как в горле сворачивается тугой ком.

Он скучал. Он безумно скучал по своему дому и родителям.

Итачи как назло, пусть и не нарочно, теребил эту рану. Его морщины вдоль носа – как у отца, его поза – как у отца, его слова – слова Фугаку, Итачи и сам не подозревал, что настолько похож на их отца. Но у него это выходило естественно и непринужденно, как у истинного сына своего родителя; в конце, когда все основное было уже сказано, Итачи в заключение добавил, как добавлял всегда Фугаку:

– Я надеюсь на тебя.

После всего Саске нашел в себе силы лишь утвердительно кивнуть.

– Не подведу, – заверил он тихим, но свойственным ему твердым и холодным тоном.

***

В Конохе которую неделю шел проливной дождь, изредка на несколько часов прекращая свои оглушительнее удары по соломенным и тростниковым крышам. После затяжной и все испепеляющей голодной засухи на деревню обрушились затяжные ливни, теперь стремительно затопляющие то и дело весь год страдающие поля. Крестьяне разводили руками: в этом году повисла серьезная угроза голода в Конохе и некоторых ее пригородах.

Люди по-прежнему верили в силы суеверий, верили в проклятье над их головами. Не помогали ни общие жертвоприношения, ни мольбы у домашних алтарей, ни молитвы священников и монахов. Во всем винили якобы покойных братьев Учиха, которые перед смертью как будто бы прокляли Скрытый Лист и всех его жителей. Теперь казалось, что надо всем кланом словно нависла черная туча, главы мира шиноби все дальше отодвигали его на задний план, а люди все с той же опаской презирали его.

Они по-прежнему боялись Учиха, но винили их в бедах Конохи, суеверно веря, что грех кровосмешения прогневил высшие силы, обрушившие на головы людей наказание в виде голода.

Шимуре, как и ныне покойным старейшинам, погибшим вскоре после выполнения приговора, когда на их пути рухнула плотина, с одной стороны это было на руку. Он безынтересно смотрел, как Хокаге день ото дня кидает все больше сил и времени на примирение между Учиха и жителями Конохи, чтобы загладить все конфликты, чего раньше в истории деревни еще не было: до этого стычки Учиха происходили лишь с главами Листа. Кроме того, существенное ослабление позиции главного клана деревни означало то, что они перестанут быть угрозой и помехой в жизни Скрытого Листа.

Но, с другой стороны, Учиха роптали и не скрывали своего возмущения в ответ. Восстание, которое они хотели развязать еще раннее этого, напряжение, недовольства и полные ненависти взгляды – взаимная безмолвная война набирала все большие обороты, трение между главами деревни и кланом лишь росло и усиливалось, превращалось в бесконечную и бездонную пропасть, где с одной стороны была уязвленная гордость чистой непокорной крови, а с другой – желание подавить и властвовать, сохраняя покой Конохи.

Шимура Данзо, как ни стыдно было ему в этом самому себе признаться, все же боялся восстания Учиха, с тревогой заглядывая в будущее. В клане не просто были лучшие бойцы Скрытого Листа с огромным арсеналом родовых техник, которые знает лишь истинный Учиха, но также они имели множественные и крепкие связи с другими деревнями, с которыми условный мир так шаток и которые воспользуются междоусобицей, чтобы и помочь Учиха, и вторгнуться в пределы Страны Огня. Все это означало лишь одно: начало еще одной тяжелой войны.

Клан был слишком силен, Шимура серьезно волновался за свое место и голову, как и за положение в деревне. Выход из создавшегося затруднения, почти тупика, был единственный, и полезный для Шимуры, и обязательно приемлемый для миролюбивого Третьего Хокаге.

Данзо довольно убедительно, используя весь свой ораторский опыт и всю харизму, объяснял, к чему может привести бунт. Если его можно будет подавить, то сколько лучших бойцов деревни погибнет? Междоусобица – гибель лучших воинов, гибель воинов – слабость деревни, слабость Конохи – угроза нападения, нападение – война. На сколько она затянется, как масштабна будет – никто не знал и не мог предвидеть, ведь люди так любят вспоминать прошлые обиды.

Ведь Хокаге не хотел хаоса, а Учиха были непреклонны в своей ярости.

Но предложение Данзо, чтобы ударить по клану исподтишка, когда он особенно слаб, скажем, в ночное время, ведь все можно спланировать, а если еще и выбрать человека, способного это сделать, тогда сколько жертв и трений можно избежать, – это предложение было отрезано на корню. Хокаге не хотел компрометировать глав Листа и впутывать деревню в очередную кровавую, грязную и темную историю, к тому же деревни-союзники Учиха сразу поймут, в чем дело, и это еще больше усугубит и так шаткую ситуацию.

Данзо только получил официальное разрешение подавить разгорающееся восстание на корню лишь в критическом положении. Но, увы, с минимальным количеством жертв, состоящим из подстрекателей. Третий ясно дал понять, что если клан Учиха будет стерт с лица земли, свое место Шимура не сохранит. К тому же, если так и поступать, то по-умному, чтобы не пришлось обвинить Скрытый Лист в преступлении, а то, что желал Шимура, было преступлением.

Трудно пытаться не запачкать руки и при этом полностью ликвидировать угрозу для себя. Казнь зачинщиков восстания сейчас, в такой момент, когда на кону тысячи жизней, – глупый мягкотелый старик Сарутоби, оно лишь вспыхнет снова с еще большей силой отмщения.

Но корень АНБУ был слишком влиятелен, чтобы беспрекословно подчиняться Третьему Хокаге. В центре его паутины сидел Шимура Данзо, руководящий каждой тончайшей нитью, тянувшейся из каждой страны и каждого города в его руки по потоку шпионов. У него уже давно родился план, идеальный, продуманный до мелочей, и теперь, неподвижно старческими глазами смотря на бьющий по темным и мясистым листьям кустов дождь, Шимура держал в руках ценный свиток, чье прибытие в одну секунду решило все.

Пора было действовать.

– Как думаешь, Торуне (2), – Данзо, отойдя от распахнутых резных с рисунком в виде нераскрывшегося бутона седзи и закрывая их, когда заметил, что край татами вымок от ударов дождя, вернулся к маленькому письменному столику, одиноко темневшему в полутемной комнате, – можно ли продолжать доверять Учихе Изуне? Насколько я слышал, он и Мадара доставили нам много хлопот, к сожалению, я не был свидетелем тех событий. Учиха постоянно подкидывают сюрпризы, предатели. Со своего основания клан бунтарей и предателей.

Человек в закрытой черной маске, стоявший на одном колене перед Данзо и опустивший голову, поднял лицо вверх. Его пыльная форма АНБУ, порванная в нескольких местах, плотно облегала тело, плащ, брошенный рядом, лежал у ног.

– Судя по тому, что нам рассказывает в отчетах Хё, Изуна-сан во многом потакает братьям Учиха, хоть и докладывает нам обо всем с такой поразительной правдивостью. Конечно, Шимура-сама, вы это предполагали, как и то, что Учиха Саске узнает в итоге о нашем условии…

– Я так и знал. Этот мальчишка, младший брат Итачи, доставляет слишком много хлопот и неудобств, но сегодня он нам нужен как никогда. Изуна все же нашел способ выпроводить его, – Шимура сел за стол, принимаясь что-то выводить в чистом, подготовленным слугой свитке.

Воцарилось молчание. Лишь шуршали письменные принадлежности по свитку и ритмично, как удары по барабану, бил дождь, лившийся из плотных и тяжелых туч, повисших на горизонте толстым ватным покрывалом, которое, казалось, не двигалось, как мор застыв над головами обывателей.

Расплата за людские грехи – такая ли она?

Торуне все так же, покорно ожидая новых приказов, сидел на татами перед Данзо, как верный пес у ног своего старого хозяина.

– Шимура-сама, что с кланом Учиха?

Данзо продолжал писать, но уже более медленно, отвлекаясь на вопрос и продумывая ответ.

– Торуне, – старческий голос противно захрипел в стенах темного помещения, как будто нарочно сделанного под логово паука Корня АНБУ, – у тебя задание. Особой значимости. Первое: ты едешь через два дня к Хё, перед этим я тебе расскажу, зачем и что надо сказать. Второе: Сай разобрался со своими делами?

– Да, Шимура-сама, он уже на пути к Скрытому Листу.

– Лучше быть не может. Приведи его ко мне, как он придет, я вам обоим скажу суть вашего задания. Придется немного потрудиться, Торуне.

– Да, Шимура-сама.

– А теперь, – старик царственно махнул сморщенной и дряблой рукой, – иди, жди приезда Сая.

Торуне поклонился, растянувшись в покорном жесте на татами, и в ту же секунду молнией метнулся за седзи, бесшумно закрывая их с другой стороны.

Кисть для письма опускалась в черную тушь, густую и насыщенного яркого цвета. Из-под старой руки до сих пор выходили идеально ровные иероглифы, слоги и знаки, как будто напечатанные женской рукой, идеально, каллиграфически точно.

Данзо наверняка не мог знать, все ли он сделает, как надо, и все ли получится при таком раскладе, но то, что он теперь знал об братьях Учиха, заставляло делать определенные выводы. Он играл пятьдесят на пятьдесят, но искренне наделся на удачу и на желание всеми силами спасти положение Конохи в глазах мира и свое положение, делая так, как ему казалось нужным.

***

Остро отточенное оружие, песочного цвета походная одежда, лекарства – все лежало тщательно приготовленное в углу, как и раньше, бесшумно притаившись в темной комнате и ожидая рассвета, когда кунаи наконец окажутся в молодой и горячей руке Саске. Сам он с каждой идущей секундой все с бОльшим удовольствием предвкушал завтрашний день, где снова ощутит когда-то так надоевший ему запах дорожной пыли, нещадно палящее над головой солнце, промозглый ветер по осенним и зимним ночам, росу на траве, услышит звон оружия и песни шиноби и воинов. Саске горел жаждой жизни шиноби и искренне сочувствовал Итачи, пока что лишенному всех прелестей этого дорогого и близкого им мир.

Его спасало лишь то, что как шиноби ему было, что защищать и беречь, да и терпение всегда сопутствовало ему на пути.

Саске сжимая в руке ладонь Итачи, прощупывал и обводил подушечками синие вены, проступающие на коже, каждый палец, как впервые видящий кисть руки взрослого человека ребенок, чему-то усмехаясь и неотрывно, словно в попытке загипнотизировать, смотря в глаза напротив. Итачи, молчавший до этого момента, приоткрыл пересохшие губы, сказав:

– Не забудь разбудить перед уходом.

– Конечно.

Шорох, хруст суставов ног.

– Ты сбежишь. Я знаю.

– Да нет же, Итачи.

Вдыхая запах родной кожи и зарываясь пальцами в длинные и теплые волосы, непозволительно соблазнительно рассыпавшиеся по футону, Саске любовался телом Итачи, его изгибами. Он нежно проводил носом по впадине шеи, в то же самое время иногда жестоко усмехаясь в губы брата: кто сказал, что Саске не умеет терпеть и ждать?

Позволяя себе медленно, обводя контур рта, облизывать губы Итачи, иногда как будто случайно соприкасаясь с его языком, Саске крепко и надежно, будто в чем-то убеждая и заверяя, обнял его и глубоко вобрал в легкие воздух.

Короткое движение сильными бедрами вперед.

Итачи впервые за вечер шумно, как будто потеряв на секунду контроль, выдохнул теплый воздух изо рта.

Тело Саске смело двигалось, напрочь забыв обо всех утренних извинениях, нетерпеливо, быстро, властно и полностью подчиняя себе, но его глаза словно жили отдельно от этого царящего в крови безумия, трепетно, восторженно и преданно смотря в темные зрачки напротив.

Он словно видел отражение собственного иногда едва ли не животного наслаждения в говорящих обо всем глазах Итачи. Они, казалось, светились незнакомым раньше блеском. Саске рвано дышал, прижимаясь к щеке брата и не подозревая, что Итачи, стараясь подавить в себе нарастающие круги волнения, завороженно смотрит на ярко горящий на щеках нетерпеливый румянец Саске, следит за озорным и в то же время серьезным блеском в его мутных зрачках, которые потонули в своей же темноте и линиях теней идеально выточенного лица; не отводит взгляда от сильного и крепкого тела, рельефных плеч и рук, гладких, сейчас влажных и неестественно напрягающихся. Итачи чувствовал, как бедра Саске, его сильные бедра соприкасаются со своими, и, как мог, оправдывал свою слабость.

Потом, когда Саске принялся судорожно расцеловывать веки своего брата, что-то говоря о том, как ему нравятся глаза того, все вокруг успело незаметно раствориться и исчезнуть.

Итачи, позволяя быть придавленным и вдавленным во влажный и сбитый футон, разрешал делать с собой все, что и как того пожелает сам Саске, разрешал трогать свои волосы, разрешал играть с собой и со своим телом, разрешал дрожащими от волнения припухшими губами целовать свое лицо.

Ни в коем случае не покорялся, но позволял.

Назвать все это теперь просто жалким влечением? Или попыткой спасти кого-то из них двоих?

Итачи забыл о существовании тех слов, в которых до вчерашнего дня свято верил. Он привыкал к новому слову, которое раньше не признавал и боялся из-за его изначальной фальши и отвратности.

Саске продолжал любить до боли и синяков грубо и, как будто тут же оправдываясь, нежно и трепетно, как чувствовал по обстоятельствам, как мог и умел, он никогда не изменял себе в своих стремлениях, желаниях и чувствах.

Смерть ли, жизнь ли – в какой-то момент все смешалось и потеряло смысл и важность.

Смысл всего мира и жизни был в одном: во вновь и вновь нарушаемом ими обоими запрете.

***

Было совсем холодно и еще мертвенно тихо, когда Саске проснулся, все так же неподвижно продолжая лежать в обнимку с Итачи, который свернулся клубком, съеживаясь от утренней прохлады, коснувшейся одного из обнаженных плеч.

За все время, проведенное вместе, Саске не раз замечал, что его брат чаще всего спит, подтянув к груди колени и съежившись в клубок, как будто пытаясь согреться от назойливого холода. Он, действительно, не любил мерзнуть, но в его позе читалось что-то по-детски трогательное, почти уязвимое, что Саске часто с удивлением вглядывался в безмятежное и расслабленное лицо: неужели тот Итачи, которого он знал с детства, и этот человек одно и то же?

Сколько же масок у него, сколько же сторон, и ни одной истинной – все ложь, все уродство.

Саске укрыл Итачи, с неоткуда взявшимся теплом чувствуя, как ему ровно и спокойно дышат в бок, едва ли не беззащитно прижимаясь в поиске спасения и защиты.

Итачи оказался еще более испорченным, чем подозревал о том Саске, учитывая ранее пережитое. Неудивительно, что старший брат так утомился, а теперь спокойно спит, тогда как Саске уже без былого восторга представляет, как будет вставать с теплого и нагретого футона, снова ступая в привычный мир, где все по-другому, где не до искренности, не до жалости или слабости, где Итачи смотрит по-родственному устало, где он, Саске, не принадлежит самому себе.

Его обуревала тяжелая лень, хотелось снова повернуться на отлежанный бок, чтобы можно было смотреть в лицо брата, зарывшегося носом в футон и в одеяло с головой, и засыпать, тайком, пока мир грез еще жил и было многое разрешено, ухватываясь за кончик шелковых волос.

Но у Саске была железная воля, которой мог позавидовать кто угодно, чтобы, несмотря ни на что, встать, надежно укрыв Итачи, и с осторожностью кошки бесшумно начать одеваться. Вздрагивая от ложившегося на теплое ото сна тело холода и щурясь от постепенно рассеивающейся и отступающей темноты, Саске медленно и неторопливо, чтобы в спешке ничего не забыть, приводил себя в порядок, прикреплял к поясу катану, собирал с собой кунаи и сюрикены. Как только он собрался убрать в сумку аптечку, в приоткрывшиеся седзи заглянул Изуна, встретившись с разом недовольно помрачневшим взглядом Саске.

Захватив последнюю ношу и чуть помедлив, чтобы последний раз взглянуть на совсем потерявшегося в одеяле брата, Саске почему-то с тяжелым сердцем вышел за дверь, без удовольствия ловя себя на той неприятной мысли, что он не сдержал своего обещания разбудить Итачи.

Они с Изуной шли по совсем еще темноту коридору, их шаги призрачно, скучно и из-за чего-то печально отражались в пустом и спящем доме; Изуна молчал, Саске раздраженно раздумывал, зачем этот человек идет с ним рядом.

Его это начинало выводить из себя.

– Позавчера я отправил послание к Шимуре. Я не говорил, что кроме него остальные старейшины погибли? – наконец, подал голос Изуна.

– Мне все равно.

– Не обольщайся, что я встал так рано ради тебя. Мне надо проводить тебя до выхода без приключений. Про твоих родителей я спросил. Так что этот вопрос можешь оставить закрытым.

Саске промолчал. С одной стороны, он хотел скупо поблагодарить за эту услугу, но, с другой, был слишком горд, чтобы сделать это. Поэтому он ограничился слабым кивком головы и все той же смелой и твердой поступью, которой всегда шел, уверенно опустив руки вдоль туловища, выпрямляя спину и поднимая голову, что вся осанка выражала превосходство перед теми, кто окружал его, какими бы сильными они ни были.

Младший сын Фугаку умел держать себя достойно клана Учиха.

Изуна остановился у узкой лестницы черного хода, пропуская Саске вперед. Тот так же остановился, как будто о чем-то раздумывая, как внезапно Изуна скрестил руки на груди.

– Брат дал напутствие?

– Да, – ответил Саске.

– Отлично, тогда иди и считай, что мое ты тоже получил. Счастливого пути, – Изуна, развернувшись, уже хотел уходить, как его окликнули:

– Подождите.

– Да? – тот остановился, бросая холодный и почти жестоко-равнодушный взгляд через плечо.

Саске положил руку на катану. Несравнимое ни с чем удовольствие трогать оружие.

– Поклянитесь, что вы обезопасите Итачи, пока меня нет. Поклянитесь, что не подпустите к нему Скрытый Лист.

Изуна несколько секунд помолчал, обдумывая только что сказанные ему слова, а потом резко и холодно ответил тоном, не терпящим возражений и пререканий, своим настоящим тоном, а не наигранным радушием:

– Нет, никаких клятв. Я ясно тебя предупреждал, что могу отказать. Прошлая просьба была последней, помни об этом.

После этих слов он ушел, понимая, что ни ему, ни Саске больше добавить и сказать друг другу нечего.

Как только тень Изуны и его шаги растворились в коридоре, Саске, который во вспыхнувшей злости сжимал и разжимал налившиеся силой кулаки, так же независимо развернулся и бодро сбежал вниз по темнеющей внизу лестнице. После слов того человека в нем как никогда горело желание быстрее попасть на задание, выполнить его и вернуться, чтобы закончить все, поставить точку на всей этой истории.

Свежий воздух расцветающего утра пахнул в лицо Саске, и он, свободно вздохнув, двинулся вперед по еще холодным и пустым улицам.

«Жди меня, брат».

***

Чтобы подобрать прелестной дочери достойного мужа, который проведет с ней остаток дней в уважении и мудрости, вовсе не нужна была любовь: только хлопоты свахи. На ее плечах лежала та самая ответственность выбора мужей и жен, причем, чаще всего без согласия с какой-либо стороны, разумеется, не считая родителей. Со стороны жениха обычно возникало меньше трений, тогда как невесты были в более неприятном положении: ко всему тому, что зачастую их отдавали в жены ненавистным им людям, находились и те, кто пытался пользоваться богатством их родителей за счет похищений.

Та самая девушка, которую надо было сопроводить, была крайне воспитанной и милой даже для равнодушного к женским прелестям Саске. Миниатюрная, с красивым разрезом раскосых карих глаз, с длинными темными волосами, заплетенными в тугую косу, но даже у нее, дочери целого поколения аристократов, не было такой бледной кожи как у людей в клане Учиха. Девушка оказалась молчаливой и безрадостной, со скукой в застывшем, неживом взгляде; сидя в повозке со служанкой, она мрачно осматривала своих сопровождающих, но дольше всего ее взгляд задержался на Саске. Как только они встретились глазами, она отвернулась, надолго прячась в своей закрытой обители.

Аристократичные черты в людях подобных Саске и его брату или даже той самой девушке выражались не только внешними признаками: бледной кожей, утонченностью рук, статностью фигуры, умением держать себя, осанкой, речью, этикетом. Вежливость и учтивый холод, ревностное соблюдение традиций было первоочередным правилом для аристократа. Но кроме этого было нечто более важное, скорее даже жизненно необходимое: глубокое понятие самоуважения и чести. Умение держать свое достоинство – это то, что рождалось и умирало вместе с человеком; если он терял честь при жизни, ему требовалось вернуть ее – совершить самоубийство.