Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"
Автор книги: Prosto_ya
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)
Итачи не боялся прожить жизнь, скитаясь как беглец; он готов был скрываться, если Скрытому Листу это будет на пользу.
Итачи не боялся того, что Саске он никогда больше не увидит. Главное, что он жив, остальное было не нужно, неважно, мелочно. Это все, чего хотел Итачи: охранять и защищать ценой своего существования.
Самое дорогое, что было в его жизни: Скрытый Лист и младший брат.
Ради них он готов был отдать все. А ради одной из этих двух вещей, он готов был пожертвовать другой.
В этот момент Итачи сделал окончательный выбор между деревней и своим братом.
***
Саске казалось, что он умер. Он ничего не помнил, но знал, что его кто-то нес; раскрыть глаза было слишком трудно, по телу, особенно по спине, растекалось что-то невероятно горячее и липкое, пропитывающее одежду насквозь. Скорее всего, при падении он потерял сознание из-за боли, потом, когда, придя в себя, в первые секунды бездумно пробовал пошевелиться, с отвращением обнаружил, что лежит в луже собственной крови. Снова все резко ушло из памяти, грянула оглушающая тишина и темнота, иногда сознание моментами всплывало, и Саске ощущал, что его несут куда-то.
После всего этого следовали долгая горячка, бред, Саске казалось, что он куда-то без остановки бежит, он видел перед собой множество врагов, сражался с ними, убивал их, ранил. Тело ужасно ныло, даже когда разум был в бессознательном состоянии, а иногда, мельком опомнившись, Саске чувствовал, что его перевязывают. Он видел над собой чье-то бледное расплывшееся перед глазами лицо и снова пустоту.
В этой пустоте он слышал собственный полушепот сухими запекшимися губами, мучился от тяжелого бреда, стучащего в голове и шумящего в ушах, от мелькающих картин прошлой и будущей жизни, а еще он слышал чей-то навязчивый отвратный голос, женский, который то смеялся, то что-то говорил, то пел, хрипя в конце. Саске горел желанием ее убить, думая, что женщина сидит рядом. В своем сознании он ее много раз убивал, жестоко разрубал на куски, уничтожал собственными руками, но она продолжала и мертвой смеяться и кричать; Саске не подозревал, что это лишь плод больного горячкой воображения.
Он ясно помнил, что умер. Он видел перед собой плотную темноту, когда горячка прошла, он слышал со стороны, как люди подходят к нему, берут его затвердевшее тело, видел свет огня, в котором сжигали его, чувствовал, как обгорелые кости палочками складывают в урну и хоронят, хоронят, хоронят, и никто не плакал на этих похоронах.
Потом Саске окончательно забылся, успокоившись и уснув крепким здоровым сном.
Он очнулся так же быстро, как и впал в бред. Так и не открывая своих глаз, медленно, как будто двигался в воде, неожиданно легко коснулся тыльной стороной ладони своего лба, влажного от холодного пота. В помещении гулял звук непонятного треска, кажется, огня в очаге; с закрытыми веками Саске осознавал, что лежит в темном месте, точнее, в помещении, не под открытым небом. Первой осознанной мыслью было короткое: «Где я?».
Саске не чувствовал ожидаемой после тяжелых ранений слабости в своем теле; наконец, осознав, что все это время пробредил, метаясь между действительностью и ирреальностью, он без труда открыл свои глаза и тут же столкнулся с нависшим над ним бледным лицом.
– Ты как? Проснулся?
Голос был незнакомым, Саске же пытливо, сдвинув брови, разглядывал так же неизвестное лицо над собой. Это был молодой человек, парень, который мог оказаться ровесником Саске. Темные волосы лежали на голове послушными прядями. У незнакомца были черные глаза, абсолютно стеклянные, на губах – невероятно приторная и почти детская улыбка, вовсе не подходящая к выражению лица.
Саске попытался прочистить пересохшее горло и едва-едва заставил себя слабо выдавить:
– Да.
В коротком «да» он не узнал своего натянутого голоса. Ему внезапно захотелось перевернуться с затекшей спины, прилипшей к ткани футона, но тело показалось настолько тяжелым, что он даже не смог напрячь его, вызывая этим движением лишь тупую боль.
– Где я?
– Не волнуйся. Ты у друзей, – снова улыбнулся незнакомец. – Меня зовут Сай, я буду ухаживать за тобой, пока ты не поправишься.
– У каких друзей?
– У знакомых из Конохи. Пить сможешь?
Саске кивнул, все же упрямо пытаясь привстать. Превозмогая головокружение, темноту в глазах, слабость и боль, он смог подняться на локти, чтобы оглядеться вокруг.
Это была темная и маленькая комната, как будто подвал или камера, в одном углу которой стоял одинокий стол, где Сай, стоя на коленях, разбирался с водой; в другом углу тлела свеча, чьи тени, переплетаясь и перемешиваясь друг с другом, отплясывали на потолке. Трещал не очаг, а где-то забившийся в доски деревянного пола сверчок.
Саске лежал на промятом футоне, грязном и засаленном пОтом горячки, со следами засохшей на ткани крови. Свои грудь и живот он обнаружил крепко стянутыми перевязочными полотнами, ноги, чтобы они не мерзли, прикрывало тонкое коричневое покрывало из грубой ткани, которой пользовались крестьяне. Саске поморщился, когда попытался откинуть импровизированное одеяло, к своему удивлению замечая на ногах свободные льняные штаны.
Его переодевали?
Саске не стал ни о чем спрашивать. Сай тем временем, вернувшись, протянул старую глиняную пиалу с водой.
– Пей, если не сможешь глотать, сделай усилие: тебе очень важно сделать хотя бы один глоток сейчас.
Глотать оказалось удивительно легко, более того, Саске показалось слишком мало живительной влаги, которую он выпил под конец почти залпом. Мучительная жажда – организм не успел понять, что насытился водой, – продолжала мучить его, в пустом желудке, в котором заплескалась жидкость, проснулось животное чувство голода; Саске наконец-то осознал, в каком жалком положении он на самом деле. Раненый, перевязанный, голодный, без сил, еще и с друзьями из Конохи.
Коноха.
Саске начал настойчиво всматриваться в лицо напротив, прекрасно понимая, как это бестактно и невежливо, скорее, пошло и постыдно выглядит со стороны, но все же и сам Сай смотрел на него во все глаза, уже, слава Богам, без глупой улыбки на лице.
Саске как ни старался, не мог вспомнить этого человека, в деревне он его не видел, может, он не был шиноби? Но замеченные при первом мимолетном осмотре комнаты кунаи на столе и катана на полу, говорили об обратном, если здесь только не живет еще один человек.
Саске отвел свой все еще мутный взгляд в сторону. При упоминании о деревни внутри все тошнотворно и злостно вспыхнуло: вечная ненависть за ее предательство. Дважды предательство. Саске давно, еще несколько лет назад понял, что Коноха не умеет быть благодарной своим воинам, но тяжелее всего было понимать, не то, что родная деревня пыталась убить тебя, уничтожить, выгнала из-под своего же крова, за все труды и жертвы, за всю кровь и пот предала твое имя забвению, прокляла, изгнала, отторгнула; Саске знал, что для него его семья и клан были важнее Конохи, и чувства к ней не были настолько сильны, чтобы не пережить всего этого, но насколько должно быть обидно истинно преданному Скрытому Листу Итачи, который отдал намного больше, чем думали об этом Учиха.
«Брат?»
Саске рывком, забывая о слабости и боли, не чувствуя, как его и так плохо затянувшаяся рана открылась, попытался подняться с футона, но Сай, на вид хрупкий, тщедушный и слабый, настолько крепко схватил в захват его руки, что даже двинуться оказалось невозможным.
– Ты куда?
– Пусти, – со злостью в голосе прошипел Саске, тщетно пытаясь выбраться. Но он был слишком слаб, чтобы сделать это при своем нынешнем состоянии.
– Пусти меня, я должен идти, – Саске, наконец, освободил одну из рук, он был готов даже ударить этого человека, если потребовалось бы, но его крепко придавили рукой к футону, надавливая на горло. Саске задохнулся, на секунду потеряв возможность дышать и приоткрывая перекошенные яростью губы.
Сай смотрел прямо ему в глаза, их лица были непозволительно близко, Учиха поморщился, как рыба вытащенная из воды вдыхая воздух широко открытым ртом.
Темные глаза напротив него смотрели пусто, без каких-либо эмоций в них, безразлично, но довольно жестоко, как будто сразу давали понять: бесполезно сопротивляться.
– Слушай, – и тут произошло нечто, что сбило Саске с толку и заставило нахмуриться: Сай неожиданно расплылся в улыбке, изумляя этим обезоруживающим и обескураживающим действием – он что, сумасшедший? – Я бы не советовал тебе суетиться. Ты еще слишком слаб и никуда не уйдешь, к тому же Тандзаку далеко отсюда, идти несколько дней, через пустыню, ты не выдержишь такого испытания.
– Ты все знаешь, – не вопрос, утверждение. Саске, крепко стискивая зубы, попытался вырваться, но тут же сдался: силы покинули его так же внезапно, как и появились. Он, как будто его тело стало ватным, кукольным, обмяк на футоне, не сопротивляясь дальше. Только его глаза смотрели вверх, почему-то в них витало что-то болезненно-обреченное: слабость.
– Знаю. Я же сказал, – Сай все еще, казалось, слишком дружелюбно и открыто улыбался, – что я твой друг из Конохи.
– У меня нет друзей в чертовой Конохе! – тут же последовало в ответ. Сай наклонил голову на бок, все так же настораживающе доброжелательно смотря в лицо напротив, но в его взгляде витала явная усмешка.
– Я бы так не сказал.
– Что вам надо от меня?
– От тебя? Ничего особенного, Шимура-сама…
– Ничего? Мне достаточно услышать имя, которое ты произнес, чтобы понять, что от меня что-то понадобилось, – Саске снова начал вырываться из держащих его тисков.
Теперь ему все стало ясно. И нападавшие на него люди, и этот идиот Сай со своей дурацкой улыбкой. Силы забили ключом, и неважно, сколько идти отсюда до дома, через что идти, в каком состоянии, но в лапах Корня АНБУ Саске оставаться не хотел.
Томиться в плену собственной деревни? Никогда!
– Что вам надо? – еще раз повторил Саске, но уже постарался придать голосу нарочитый холод. Его воротило от неприязни и вспыхнувшей ненависти к лицу напротив, такому невозмутимому, равнодушному и совсем не злому, раздражающе простому и нахально добродушному.
– Я же сказал, что ничего. Шимура-сама просил передать, что ты пока будешь жить со мной, а потом, возможно, мы с тобой куда-нибудь уйдем.
– Мы? Уйдем?
– Да, конечно, – Сай снова улыбнулся, – я теперь до конца своей жизни буду следовать за тобой. Это моя пожизненная миссия, следить за тобой и не допускать твоей встречи с Учихой Итачи.
– Что за чушь? – ни намека на злость в голосе, только потрясенная недоуменная ухмылка со смешком в конце.
Человек напротив молчал, как будто что-то выжидал. Он не шевелился, по-прежнему, но уже не сильно сдавливая горло Саске; как бы ни было мило выражение лица Сая сейчас, по нему явно можно было прочесть жестокую серьезность, отразившуюся в его словах.
Внутри начала разливаться злость. Саске чувствовал, как она пульсировала в висках и шумела в ушах. Он с холодом и угрозой в голосе прошипел:
– Ты не удержишь меня, мне ничего не стоит сбежать или убить.
– Если ты меня убьешь, можешь бежать, но с братом ты видеться не должен, у него также будет охрана. Если я буду жить и узнаю, что ты сбежал к Учихе Итачи, тогда я сообщу об этом Шимуре-сама, и ты и твой брат погибните, поэтому избавляться от меня или бежать нет смысла, – Сай отпустил горло, на котором остались красные и фиолетовые следы от пальцев, постепенно исчезающие на коже.
– Что вам нужно от нас? – снова спросил Саске, но сил встать больше не осталось: кровь из открывшейся раны снова начала пропитывать повязку, принося с собой ощущение боли.
– Не знаю, – пожал плечами Сай. – О, – раскрыв глаза шире, он дотронулся пальцем до груди Саске, – у тебя снова кровотечение. Я принесу воду и сделаю перевязку. Приятно познакомиться, Саске-кун, думаю, мы подружимся, – Сай снова по-доброму, почти трогательно по-детски улыбнулся, вставая с татами.
Саске бессильно закрыл глаза, поддаваясь напору снова овладевающей телом слабости. Меньше всего он хотел сейчас терять сознание.
Его состояние было слишком жалким, чтобы думать о побеге или убийстве этого непонятно откуда и зачем взявшегося Сая. Саске не понимал ситуацию, все, что он уяснил, это то, что он и брат долго не встретятся. Конечно, если Сай не сделает милость, дабы сократить драгоценное время.
Саске не сотрудничал с равнодушными ему людьми. Он чаще всего пользовался ими для достижения целей, не заботясь об их здоровье или жизнях.
Сейчас действительно нужен был лишь отдых. Никакое решение, никакая здравая мысль не может посетить разум шиноби без отдыха и восстановления сил.
Сай развязывал бинты, его руки сильно давили на рану, Саске, чье тело пронзила острейшая боль, снова потерял сознание, переходя из обморочного состояния в сон.
***
Небо оставалось удивительно ясным, чересчур бледный месяц почти полным, почти округлым висел над головой огромным щербатым шаром.
Итачи не любил лунные ночи. Они были слишком ясными, слишком пустыми, всегда холодными и призрачными. Тонкий плащ АНБУ на его плечах совсем не грел, хотя и закрывал все участки тела. Итачи продрог до костей, тщетно кутаясь в холодную материю темного цвета. Оружие на поясе, защитная одежда – все это почему-то не радовало.
Итачи не мог радоваться или унывать, печалиться или веселиться, он вообще не имел права сейчас что-то испытывать или чувствовать. Он был оружием, он родился оружием и теперь, откинув лишние эмоции, ведь все же он ошибся, путь людей – не его путь, Итачи шел на миссию, целью которой было убийство своих же родственников, братьев, товарищей.
Жизнь шиноби – жестокая и неподвластная самим шиноби. Ей постоянно управляют, на это подписывается каждый, кто становится на эту стезю.
Истинный совершенный шиноби не остановится перед убийством семьи и родных, перед предательством, если это во имя блага своей деревни. Единственное, что любит шиноби, – это свою родину и живет, и жертвует, и умирает, и растит детей он только ради нее, ради деревни, которой служит.
У настоящего шиноби не должно быть чувств и эмоций, сомнений и жалости, должен быть лишь бесконечный патриотизм, ведь миссия всегда на первом месте, а потом – товарищи, друзья, семья. Личная жизнь шиноби – лишь способ оставить тех, кто переменит своего отца, и не больше. Ведь настоящий шиноби это не человек, это просто кукла, у которой один бог – деревня.
Выбора у шиноби чаще всего нет. Ему нельзя выбирать, хочет он так сделать или нет, выбор определен его судьбой – Коноха на первом месте, Коноха держит жребий жизни.
Шиноби не должен роптать и жаловаться, что деревня неблагодарна ему; он должен умирать с улыбкой на лице и горечью от того, что слишком мало сделал для своего дома, что если бы был еще один шанс помочь Конохе, он бы и еще раз сделал это, принимая как честь.
Семья, досуг, друзья, любовь, радости, развлечения – конечно, никто этого не забирает, никто не отрицает всю важность этой стороны жизни, без которой никто не обойдется, ведь это и порождает саму жизнь, но во всей Конохе только шиноби Корня АНБУ идеальны. Они не такие, как остальные, над которыми возвышался Итачи, они бесчувственны.
Главная проверка Корня, перед тем, как вступить в него, – убийство родного и близкого человека, с которым прожил бок о бок много лет, которому был братом или сестрой, сыном или отцом.
Однако пусть остальные шиноби Конохи, такие как учитель Какаши, жили, смеялись, выпивали, дружили, спасали друзей, товарищей, вставали грудью за них, за семью, за детей, жен, родителей – все равно, если потребуется, то шиноби, пусть в слезах, пусть в муках, но сотрет все это в порошок ради деревни.
Шиноби всегда знает, на что он подписывается. Итачи всегда знал, на что идет. Он действительно оказался тем самым настоящим совершенным шиноби, дорожившим покоем своей деревни больше, чем своим же кланом, чьей главой фактически и являлся.
Они с Торуне и Хё бежали к Скрытому Листу, как бежали раньше к месту назначения на ночных миссиях.
Завтра они уже будут на месте, Итачи ночью прольет невинную кровь женщин, младенцев, стариков, конечно, без помощи Торуне и Хё, которые поодаль будут следить, не пачкая свои руки.
Итачи убьет Шисуи, ведь он теперь глава клана, как ему сказал Корень. Убьет лучшего друга, своего самого лучшего друга.
Он безжалостно убьет всех, кого надо, и у него точно не дрогнет рука. Настоящий шиноби знает цену своих поступков.
Цена, ради которой Итачи шел на это, была для него велика и значима, как сама жизнь: существование Конохи и брата. Это были две святыни, которые перевешивали все сомнения, ради которых жил Итачи, в которых он видел смысл своего существования. Пока есть одна, можно обойтись без другой, и что важнее из этих двух крайностей, Итачи до этого дня не мог понять.
Три тени мелькали в лесу, изредка обгоняя друг друга и шурша ногами по траве и листве, луна все так же стояла высоко на небе, иногда закрываемая облаками с севера.
========== Часть 2. Резня. Глава 6. ==========
Итачи и его спутники бежали почти без остановок, шли и снова бежали всю ночь по темному и абсолютно пустому лесу; ветер гулял высоко в кронах, завывая, и иногда перекрикивались ночные птицы, тяжело порхая с ветки на ветку. Когда солнечные утренние лучи залили показавшуюся из-за леса дорогу, путники наконец свернули, двигаясь по направлению к ближайшей таверне, чтобы перекусить и передохнуть.
Теперь Хё и Торуне узнавали в нынешнем Итачи хорошо знакомого им человека. В нем они не находили чего-то неестественного для него, что было прошлым вечером в его глазах, позе, жестах, словах – больше в них не было ничего настолько жалкого, слабого, человеческого. Перед ними во всеобличие стоял знаменитый хладнокровный и безжалостный шиноби с пустым и бесчувственным выражением глаз, при взгляде которых внутри что-то замирало. Торуне, по маленькому глотку отпивая из пиалы горячий чай, раздумывал, что именно такие люди нужны Корню АНБУ. Учиха Итачи – известнейший шиноби, гордость Конохи и Учиха, осужденный нравственный преступник, еще теперь и убийца, сумасшедший, набросившийся на свой родной дом, – так скажут жители деревни, они всегда так говорят. Итачи готов был опозорить себя, облить свое имя кровью и грязью, втоптать его в пыль, отказаться от всего – и глубоко в душе Торуне восхищался этим человеком, почти физически чувствуя идущую от него силу и холодную решимость.
Итачи был лаконичен, точен, сух, безразличен и с некой спокойной небрежностью в поведении. Казалось, для такого человека нет ничего святого, казалось, что это мертвый человек без всего того, чем можно выделить любого из толпы и сказать, что он просто-напросто человеческая душа. В этом же образе ее как будто не существовало вовсе.
Это и был Итачи, его лицо шиноби, никогда не изменяющееся ни под каким давлением.
До поселка клана Учиха следовало добраться к глубокой ночи; чтобы не тратить время, они подхватили едущего по дороге старого крестьянина в растрепанной шляпе, с полей которой свисала дряблая солома; заплатили ему парой монет и продолжили ехать под жарким солнцем, безжалостно палящим по черным плащам. Перепады температур были жестокими, утром жителей колотило от холода, днем они не знали, куда деваться от уморительной жары.
Пока они ехали, Итачи почти заставили подремать, чтобы восстановить силы. Сны были короткими и беспокойными, расплывчатыми и смазанными, кажется, Итачи от чего-то бежал, спасался, но это что-то догоняло его, почти хваталось за него, а он бежал и бежал, падал, вставал, возможно, пытался отбиваться, у него было оружие, а он не мог им пользоваться и сражался голыми руками, но его все равно хватали за руку; Итачи просыпался, вздрагивая.
Телега так же медленно ехала, подпрыгивая на ямах, извозчик напевал все ту же песню, которую братья Учиха часто слышали, когда их путь лежал через широкие дороги.
Эта песня, унылая и громкая, жила уже много лет, она пережила все войны, эпидемии, голод, под нее ребенком бегал Изуна, а потом, когда Итачи умрет, когда не останется ничего того, что он знал, она все так же громким старческим криком будет разноситься по пыльной и пустой дороге, как будто ничего не изменилось, как будто люди не рождались, не умирали, не страдали, не плакали, не убивали, не радовались. Есть вещи, которые никогда не меняются, которые живут вечно и переживут сотню счастливых и несчастных жизней, как эта песня, под которую Итачи снова ушел в беспокойную и выматывающую его дрему.
Сон не давал сил, казалось, лишь пил их, ослабляя тело еще больше. В конце концов Итачи захлебнулся в шатком забытьи, потом его разбудили, грубо толкнув в плечо: за холмом виднелась Коноха.
Итачи долго смотрел на нее с высоты, ведь он думал, что никогда больше не ступит сюда ногой; они любили с Саске возвращаться сюда, младший брат всегда ворчал, желая скорее добраться домой, но они всегда заходили в таверну на повороте, где опять по полю бегали мальчишки. Канул в вечность еще один невозвратимый закат, разбрасывая вокруг сумерки; этот день больше никогда не повторится в жизни, никогда не будет еще одного августовского дня, не будет этой песни, этого красного солнца, этих облаков, этих мирно засыпающих Конохи и клана Учиха, не догадывающихся о том, что произойдет с ними.
И Торуне, и Хё, и Итачи знали, что к поселку Учиха надо подходить только со стороны леса, обходя охрану клана; люди из Корня, стоящие у границы Скрытого Листа, беспрепятственно пропустили путников, едва признали в них своих – лицо Итачи было спрятано под маской. Охраной поселка Учиха вызвались заняться спутники Итачи; тот же ночью, глубокой и темной ночью, когда снова взойдет луна, должен прийти в каждый мирно спящий дом и убить людей без лишней возни, без криков, жестоко, как мясник перерезать одного за другим. Итачи будет начинать с северной стороны, у дома Шисуи, сначала обойдет десяток хижин, потом придет к бывшему другу. Затем, после его убийства, обойдет остальные жилища, по дороге убивая всех, кто попадется на пути. В конце подожжет все, каждый дом, в том числе и свой, оставит Коноху, но уже точно навсегда. Пройдет через пост АНБУ Хокаге, покажет необходимый свиток и скроется, точно зная, что за ним следуют и следят теперь до конца его дней, но кто и где?
До полного наступления ночи пришлось ждать около часа. Торуне с Хё к тому времени убили убили охрану Учиха; теперь, спрятавшись в засаде, Итачи снял с себя плащ, обхватывая твердую и надежную рукоятку подаренной ему катаны.
– Удачи вам, Итачи-сан, – тихо сказал Торуне. – Я буду ждать тут. Когда закончите, я дам вам факелы, чтобы все поджечь. Хё доложит Шимура-сама, что все готово. Идите, Итачи-сан, и помните, ради чего все это.
– Я помню, – сухо отрезал тот и вышел из тени деревьев, удаляясь в сторону поселка. Итачи все ближе и ближе подходил к Учиха, миновал свой брошенный дом, который был пустым и темным, задержался взглядом на нем, но этот взгляд не был теплым или сожалеющим о чем-либо.
Он был бездушным. Равнодушным, безразличным, таким, каким Итачи всегда пользовался на миссиях, таким, каким все его привыкли видеть, все, кто говорил, судив по маске идеального убийцы.
Итачи точно знал, что в клане шестьдесят жилых домов, а людей, проживающих в них, – около трехсот человек. Он знал, что каждый член клана будет тут, Коноха запретила сегодня давать им миссии и покидать пределы селения.
На темном ясном небе горела яркая луна, Итачи отвернулся от нее, бесшумно заходя в первый из попавшихся ему жилых домов. Он был шиноби, ему не доставляло трудностей проникнуть в чью-то обитель.
Луна светилась все так же холодно, когда на руки пролилась первая кровь.
Она принадлежала молодой женщине и ее молодому мужу, получившему совсем недавно звание джоунина. Итачи перерезал им горло, заливая ею себя и футон, на котором спал каждый из убитых.
***
Тень Итачи, призрачно скользящая от дома к дому, мелькала бесшумно и быстро, почти неуловимо, как бродит по ночам беспокойный дух. С каждым разом он все больше и больше убеждался, что люди не зря между собой называли его жестоким отродьем Учиха. Он действительно больше ничего не чувствовал, когда пользовался оружием, он не знал и не понимал, какая сила им руководила, когда он хладнокровно опустошал последующие двадцать домов, даже не поведя бровью и не дав себе ни секунды сожаления.
Итачи убивал детей. Маленьких, спящих на своих футонах или в колыбелях детей, милых, со смешными пухлыми щечками, некоторые только родились на свет несколько часов назад, чтобы тут же быть умертвленными. Теперь они медленно покрывались зелено-фиолетовыми и розово-синими трупными пятнами, остывали, в углах по-детски пухлых посиневших губ застывали капли крови и слюна.
Один раз в Итачи что-то дрогнуло. Почти свело его с ума от горя и ужаса. Это был незнакомый ребенок, разметавшийся по кровати и раскинувший еще пухлые, но уже крепкие ручки, со взъерошенными черными волосами на затылке, с молочной кожей, теплый, пахнувший сном, невинностью и кашей. Он был чем-то похож на того самого маленького Саске, безумно похож, особенно в этой кромешной тьме, особенно запахом, но это было уже неважно. Единственный раз за ночь поколебавшись секунду, Итачи навсегда покрыл теплые розовые щеки синью мертвого тела.
Он убил это существо как никогда жестоко. Не один, не два, не три, а десяток раз ударив его катаной, жестоко, задыхаясь, вскидывая руку, он рубил и рубил тело перед собой, не понимая, что рассек его. Разбрызгивал вокруг себя кровь, смотрел в закатившееся глаза, наполненные смертью, и с еще большей жестокостью, исказив лицо и губы, срываясь на вздохе, убивал, рубил, почти кричал.
Рубил, убивал, разрубал, убивал.
Убивал.
Саске, Саске, Саске.
Это он виноват.
Маленький брат. Он. Все он!
Итачи убивал взрослых женщин и едва расцветших девушек, грубых парней, стариков, старух. Он никого не щадил, не поддавался на стоны и мольбу в глазах и застывших губах, лезвием разрезая горло, когда из косого глубокого надреза начинала пузыриться, пульсируя и выливаясь неровными толчками, кровь; в тех случаях, когда жертва пыталась, проснувшись или еще не заснув, убежать, Итачи молча отсекал ей голову.
Стукнуло около двух-трех часов ночи, когда он встал напротив дома Шисуи, обходя его с другой, дворовой стороны. Он точно знал, где можно беспрепятственно войти, и даже не смутился, когда заметил в одной из комнат слабое свечение свечи.
Шисуи жил один. Поэтому спит он или нет – это уже не волновало Итачи.
Он без осторожности вошел в сад, небольшой, но ухоженный, с невысокими деревьями и миниатюрными кустиками. Бесшумно, не думая разуваться и лишь еще крепче обхватывая рукоять катаны, Итачи взошел на веранду, идя по ней мимо каждой из седзи, закрытых на ночь. Их не стоила труда открыть, они закрывались, чтобы по полам не гулял сквозняк.
Наконец, Итачи остановился там, где за одной из тонких перегородок горел бледный и неяркий свет. Он колебался секунду, стоял, застыв, как будто чего-то ожидал, но, опомнившись, нахмурился и протянул руку вперед.
Итачи позволил деревне играть со своей судьбой, но он был не так глуп и слеп, чтобы позволить им оставить себя без гарантии и просто так воспользоваться его силой. Он знал, что доверять в таких ситуациях нельзя.
За перегородкой послышался глухой кашель. Не надрывной, не захлебывающийся, длившийся всего лишь несколько секунд.
Итачи всегда с неподдельной гордостью, что было несвойственно ему при обращении к людям, называл Шисуи своим старшим братом, ему было невыносимо интересно находиться рядом с этим человеком, слушать его, делиться своими мыслями, он действительно был единственным лучшим другом, вторым человеком, кого Итачи выбрал из толпы людей. Но даже лучшие друзья имеют неприятное свойство предавать.
Итачи открыл седзи, останавливаясь на пороге. Это будет единственный дом, который обойдется без убийства, поскольку его хозяин нужен живым и дееспособным, иначе все, что спланировал Итачи, будет обречено на провал.
Шисуи сидел еще в своей повседневной одежде, не переодевшись для сна и читая за столом свиток, в котором неразборчивым почерком было что-то размашисто написано. Футон его еще не был разобран. Три свечи освещали небольшую светлую комнату, и этого вполне хватало для чтения.
Шисуи, услышав за спиной шорох, моментально схватился за кунай, лежащий как всегда – и Итачи это как никто другой знал – на его правом колене, и резко повернулся назад. Его фигура заметно напряглась, но как только темные глаза увидели и поняли, что за посетитель ворвался в дом подобно вору глубокой ночью, Шисуи застыл в неопределенном выражении лица и глаз, побледнев как полотно.
Эта немая сцена не вызвала никаких чувств у Итачи. Он молча стоял с каменным выражением лица, наблюдая, как в глазах его друга одно за другим вспыхивают то изумление, то горький ужас, он был заметен более всего – Итачи стоял не просто с оружием, в форме АНБУ, которую никогда в жизни не надевал, но и весь в крови с головы до пят, в бурых пятнах на одежде и с окровавленным лезвием; потом глаза напротив застыли в непонимании, и Шисуи, все еще машинально сжимая кунай, как будто его тело жило отдельно от разума, едва шевельнул побледневшими губами:
– Итачи? Это ты?
– Я.
Шисуи, кажется, не совсем трезво оценивал обстановку и до конца еще не понимал того, что происходит. Сглотнув и нахмурившись, он отложил кунай.
– Что ты здесь делаешь? Ты весь в крови. Что происходит?
– Я, – Итачи говорил спокойно и непринужденно, – получил от Корня АНБУ задание уничтожить Учиха. Я никогда, и ты это всегда знал, не разделял намерения отца, и если бы я даже остался тут, то принял бы соответствующие меры, чтобы избежать междоусобиц и войн. Конохе и другим странам не нужно это. Люди и так слишком страдают, чтобы испытывать тяжесть войн.
Шисуи усмехнулся, как будто бы даже не удивившись словам Итачи, которые тот сказал так просто, как будто нечто незначительное.
– Ясно. Все теперь стало ясно. Значит, Корень АНБУ? Ты пришел убить теперь меня? Что ж, тебе действительно есть, за что это сделать. Твой брат с тобой?
– Нет. Он в плену АНБУ, его жизнь зависит от этой миссии, поэтому я ни перед чем не остановлюсь.
– Ах, ну да. Знаешь… после всего, что произошло, я постоянно думал о вас двоих, день и ночь. Я все пытался понять, что ты нашел в этом мальчике. Я все пытался понять тебя и то, чем ты поступился ради Саске, и… я не смог. Стало быть, в Саске есть то, чего не вижу я, так ведь? Иначе бы ты не стал делать такие глупые поступки так неосторожно. Что ж, раз ты тут, то не стой, убей меня и покончи с этим. Ты – единственный, кому я позволю убить себя, мой названный брат, если я имею право так тебя называть.
