Текст книги "В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)"
Автор книги: Prosto_ya
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц)
– Я не буду отвечать на этот вопрос, потому что не вижу в нем ни логики, ни смысла, ни надобности. Прости, брат. Ты знаешь ответ, я его знаю – смысл что-то говорить?
Итачи, задерживая на секунду взгляд чуть ниже глаз брата, отвернулся.
Интересно, на что еще может быть способен младший брат?
Он никогда не позволял людям управлять его телом и эмоциями. В какой-то степени он был независим.
В какой-то степени ему можно было завидовать.
В какой-то степени он олицетворял свободу.
– Саске, если бы я сказал, чтобы ты делал сейчас все, что хочешь, чтобы ты сделал?
– Я? Заварил, наконец-то, чай. У нас снова молоко.
Отвел разговор в другое русло. Ненавязчиво, осторожно, но точно.
Плечи старшего брата внезапно судорожно вздрогнули.
Итачи рассмеялся, громко, искренне, так, что даже в саду был слышен звон его смеха. Теплый смех, в чем-то даже одобряющий, в нем не было ни йоты насмешки или издевки.
Итачи нравились маневры младшего брата, они утомляли и в то же время умиляли.
Он любил своего младшего брата. Не признавал этого, но любил.
– Со мной это не пройдет, Саске, я не Наруто-кун. Нет, я имею в виду со мной. Давай, сделай со мной все, что пожелаешь. Сейчас.
Саске не шевелился, напряженно смотря в спину брату, обтянутую тонкой тканью домашнего юкато, шершавой на ощупь и даже до сих пор прохладной, кое-где неаккуратно смятой и потертой, например, на плечах.
Голова и здравый рассудок отказались воспринимать слова брата как нечто нормальное, переводя все в издевку и шутку. Но другая часть Саске ликовала в то же время, сознание работало четко и хладнокровно.
Итачи скрестил руки на груди.
– Я жду, – приказ. Твердый приказ, не терпящий возражений и неповиновения.
Холод, перемешанный с теплом.
Дурманящая смесь.
Жестокость и ласка – Саске любил контрасты.
Он молчал и упрямо не двигался, странным и проницательным взглядом смотря на брата. Что делать? Что бы сделал Итачи?
Уйти, бежать, послать ко всем чертям, обвинить в сумасшествии, испугаться, прыснуть от смеха, что-нибудь съязвить, нагло усмехнуться, уличить, обвинить, закричать, рассмеяться, ударить.
Но нет.
Нет. Никогда. Можно убежать от кого угодно, но только не от Итачи.
Проиграть кому угодно, но не ему. Вечное соперничество, вечная зависть, вечная ревность, вечное влечение, почти роковое, почти смертельное, почти погубившее все и всех.
Откажи он сейчас, уйди он сейчас, скажи он что-то другое сейчас – все было бы так, как и было. Но нет.
Точка отсчета оказалась пройдена.
Саске решительно, как будто ликуя, что ему разрешили что-то долгое время недоступное, подвинулся вперед, неожиданно властно кладя свои руки на хрупкие на вид и худые плечи Итачи, сжимая их своими длинными пальцами, носом утыкаясь в горячую складку его шеи, вдыхая запах по-детски нежной кожи – Итачи, да ты еще просто мальчик, рано выросший ребенок. Прикрыл глаза дрогнувшими веками и расслабился, лениво и с усмешкой ухватываясь за мысль о том, что это ужасно – так обнимать своего родного брата.
Насколько потрясающе делать что-то непозволительное, наслаждаясь этим.
Саске еще крепче обнял Итачи, прижимаясь к его спине, как хотел вчера, вдыхая запах близких волос, ощущая его тепло, живое и неподдельное, настоящее, которое можно потрогать – удивительно, когда лед оказывается теплой водой; ощущая, как его плечи поднимаются и опускаются в тихом дыхании, слышать его, уловить, как брат сглотнул слюну.
У него все напряглось. Верно, Итачи?
Признайся, я заставил тебя что-то почувствовать, вздрогнуть, захотеть, признайся, что сам попал в мои сети, признайся, что желаешь быть на моем месте и вдохнуть мой запах.
Признайся, я буду восхищаться твоими мыслями, меня сведут с ума твои мысли.
Признайся, что ты просто – и это так банально и отвратительно – любишь меня, потому что я – твой брат.
Саске никогда не думал, что сделает это, что просто возьмет и обнимет его без барьеров, без страха быть осмеянным или отруганным, просто так, действуя своими желаниями. Как в детстве, когда катался на спине, но сейчас только как будто откровенней.
– Хм, – Итачи мягко усмехнулся; он явно получал удовольствие, и эта мысль заставляла кровь Саске вскипать с новыми силами.
– Что? – тот обжег своим шепотом его шею, прижимаясь еще ближе. Голос брата звучал совсем близко, и это безумно нравилось Саске: звук низкого голоса прямо над ухом.
– Что это, по-твоему, значит? Это объятие?
– Это значит, что ты мой брат.
– А что такое для тебя брат?
– Опора, поддержка, соперничество, тепло.
Саске шумно вдохнул носом запах шеи брата, крепче сжимая руки на его плечах. Ткань юкато Итачи касалось его щеки, она была пропитана родным запахом, чем-то знакомым и донельзя домашним, от чего ужасно защемило сердце и захотелось раздавить Итачи, только бы сидеть так всю жизнь, слушая его голос над ухом и тихие удары сердца.
– Саске, но это же – то, что ты делаешь, – ужасно, низко, гадко, аморально. Как сказали бы люди.
– Плевать. Все, что ты разрешаешь и говоришь, не может быть неправильным.
Итачи фыркнул.
– Вот и весь ответ на мой вопрос. Я знал об этом еще задолго до вчерашнего и сегодняшнего дней. Но мне хотелось бы услышать это вслух от тебя. Чтобы ты сказал то, чем посмел заставить меня задуматься о человеческих желаниях, делающих меня слабым. Ты никогда не был идеальным шиноби. Я смотрел на тебя и становился сам неидеальным, глупый брат.
Саске отпрянул от брата, скользнув руками по его плечам и вставая на ноги.
Сердце билось слишком быстро, невозможно быстро. Саске захлестнула колючая злость. Именно злость, и именно она, а никакое другое чувство сейчас вспыхнула в его черных как уголь глазах, именно она исказила губы в невероятно холодной гримасе. Саске смотрел на брата сверху вниз, ядовито, с непониманием и дикой яростью, злобой, как будто перед ним сидел враг всей жизни.
Стук, удар о ребра. Почему внутри все так взъелось, встало на дыбы, как будто укололи в самое уязвимое место? Ведь это, действительно, самое уязвимое место.
Или такова реакция на стыдливую правду? Или же просто ужасный стыд перед собой за то, что все это действительно так?
Каждое слово брата словно что-то меняло внутри ежесекундно, и Саске не мог понять, нравится ему это или нет.
– Итачи, – твердо сказал он, – чего ты хочешь? Я назло не буду ничего говорить. Я не понимаю, в чем ты меня обвиняешь? В том, что у тебя не получилось что-то, о чем я понятия не имею? Возможно, ты просто неудачник. Ты уже давно ходишь вокруг да около, я не могу понять, что мне думать? Задаешь глупые вопросы, на которые я не намерен отвечать в здравом уме. Я не могу понять, где настоящий ты, ты путаешь меня, водя по кругу. Сколько раз я зарекался не слушать тебя. Я не знаю, чего ждать от тебя, ты непредсказуем, ты становишься все более чужим день ото дня, я боюсь тебя, я не доверяю тебе, твоим словам. Ты хочешь, чтобы я начал избегать тебя? Тогда прекрати издеваться над моим терпением.
Итачи не повернулся. Он молча выслушал Саске, услышал, как тот вышел, стискивая зубы, и все так же продолжил смотреть в сад, только уже с дымкой задумчивости в глазах. Он отрешенно поглаживал пальцами тот участок кожи, в который дышал Саске, утыкаясь своим носом.
***
Отточенное лезвие куная, блеснув в полете на ярком солнце, вонзилось в истерзанный ствол дерева с глухим и коротким стуком, как удар топора о плаху. Точно в цель, в центр, ни миллиметра уклонения от мишени, идеально. Результат хладнокровия и бесконечных тренировок.
Шисуи, в ожидании стоявший рядом с деревом, не глядя, протянул к ножу руку и на ощупь выдернул с треском кунай, начиная крутить его на пальце.
– Откуда только у тебя берутся силы? – усмехнулся он.
Лес, казалось, омертвел от жары. Ни единая птица не нарушала тишину хлопками своих острых как лезвие крыльев, рассекающих в полете воздух, не набиралась дерзости, чтобы пронзить окрестность громким криком, как будто последнее дыхание забирает ее короткую жизнь. Ни один зверек не прошуршал в густых кустах, только ветер с далекой реки и запах свежескошенной крестьянами травы жили сейчас на этой небольшой опушке, лежащей в тени крон деревьев.
Это был третий час упорной, безостановочной тренировки. Шисуи, чья челка прилипла ко лбу, устало двигая отекшими ногами, плюхнулся на траву рядом с присевшим на нее Итачи, который аккуратно и осторожно убирал каждый кунай, откладывая отдельно те, которые следует заточить. Палец то и дело проверял лезвие, один раз на коже остался длинный, но неглубокий порез. А, впрочем, для шиноби это так же мелочно, как и заусенец на пальце обычных людей.
Шисуи оставалось только искренне изумляться. У него не хватало больше сил, а его друг, кажется, даже не устал. После трех часов упорного изнеможения так ловко и точно метнуть оружие, что таить, он практически не целился, но это было выше человеческих способностей.
Итачи без тени усталости сидел в тени, уклонив свою голову от бьющих напрямую солнечных лучей. Шисуи, задумчиво смотря в темный лес, держал в зубах тонкую травинку, покусывая ее, а потом, через минуту, с досадой выплюнул, брезгливо оттирая бледные губы.
– Гадость.
Итачи не ответил, только едва заметно приподнял брови, высказывая этим высшую степень заинтересованности происходящим. Собранные кунаи звякнули в связке.
– Ну, – Шисуи, привыкший к практически постоянному равнодушию своего друга, был явно настроен на общение, – что там вчера, познакомился с той красавицей?
– Да, – коротко отозвался Итачи. Его отрывистый и безразличный тон ясно дал понять, это эта тема разговора его не интересует.
– И что же ты решил?
– Я согласен с тобой, в ней нет того, что должно быть в жене шиноби. Моя жена должна быть сильной, независимой, твердой, со стрежнем внутри. Она должна дарить мне упокоение, оставляя меня сильным и свободным. Я должен идти с ней и благодаря ей вперед. Она должна давать мне силу жить дальше.
Шисуи нарочито наигранно, небрежно и громко присвистнул, откидываясь назад. Трава приятно защекотала вспотевшую кожу, а еще не испарившаяся в тени роса приносила долгожданную свежесть и приятный холодок.
– Боюсь огорчить тебя, Итачи, но таких не существует. Женщина опутает тебя сетями, и в итоге ты будешь таким же, как твой отец. Тебя надо в таком случае женить на мужчине, он-то точно и даст нужное тебе наслаждение, и не будет давить смешными семейными узами, – насмешливо фыркнул Шисуи. Он ловко, одними пальцами достал свой кунай и, не поднимая от земли головы, резко вскинул рукой, отпуская оружие вперед. Звук рассеченного лезвием воздуха, буквально доля секунды – и глухой стук куная о дерево, прервавший тишину леса.
Шисуи поднял голову, напряженно всматриваясь вперед. Снова откинулся назад. Мимо цели.
Как Итачи удается такое?
Вопрос, мучивший Шисуи все больше и больше и даже сейчас, как ни старался он давить это в себе, возбуждающий неподдельную зависть.
Итачи безразлично и холодно посмотрел на истерзанный ножами ствол, опираясь руками о колени, встал с прогретой земли. Его одежда не шуршала, она мягко скользила по телу, максимально облегчая каждое движение. Варадзи шевелили стоптанную траву, поднося своего хозяина ближе к цели.
Итачи легко и небрежно, несмотря на то, что кунай вошел хоть и косо, но глубоко, рукой, не тратя лишних сил, выдернул его, но не так, как Шисуи, с треском, а бесшумно, осторожно, двигаясь плавно и грациозно, как кошка. А потом он через плечо откинул нож обратно, прислушиваясь к тому, как Шисуи вскакивает в попытке то ли уклониться от куная, то ли в попытке его поймать.
Глаза Итачи, внезапно сузившись в дымке печали, задумчиво смотрели в темный лес, пробитый лучами солнца.
– Да, ты прав. Мне подойдет только мужчина.
Прозвучало как шутка, неожиданно легко и ненавязчиво. Шисуи шутливо фыркнул в ответ, убирая оружие к себе в сумку.
Итачи действительно шутил. На одну сотую долю.
***
Наруто, как ни странно для него, лениво отлеживаясь в тени дерева и, закинув перевязанную ногу на ногу, сонно и скептически наблюдал за тем, как сюрикены один за другим яростно и быстро врезаются в бревно, выстраиваясь в строгий тонкий ряд: ни миллиметра откоса. Глухие и короткие удары то и дело оглушали окрестность ритмичным стуком, а хриплое, иногда срывающееся дыхание в конец достало Наруто. Он, рукой нащупав небольшой по размеру, но довольно весомый камешек, прищурился и кинул его вперед, попадая им прямо между лопаток Саске. И буквально в ту же секунду быстро перевернулся, откатываясь в сторону: на том месте, где раньше сидел Наруто, теперь из земли торчали два острых сюрикена.
– Придурок, – громко выругался Саске, наконец переводя свое дыхание. Узумаки встал с земли, отряхивая свои хакама (4), и скрестил руки за головой, озаряя все вокруг себя открытой улыбкой. Небесно-голубые глаза прищурились, губы, расплываясь до ушей, приоткрылись, по-дружески небрежно и даже фамильярно выдыхая:
– Да ладно тебе, Саске, ты уже два часа работаешь, отдохни.
– Потому ты так беспомощен и слаб, что постоянно отдыхаешь, Узумаки-тян, – прошипел Саске, снова, как ни в чем не бывало, доставая сюрикены.
Он тренировался вовсе не для того, чтобы повысить свои навыки и умения, а для того, чтобы как можно больше провести времени вне дома и отвлечься от назойливых мыслей, героически разделяя свое личное пространство с Узумаки Наруто, непредсказуемым ниндзя номер один, как называл того их учитель Какаши.
Когда-то в раннем подростковом возрасте они были одной командой под номером семь: Учиха Саске, Узумаки Наруто, Харуно Сакура и их учитель Хатаке Какаши. Они уже давно перестали работать командой; Саске постепенно, по мере взросления отошел в дела своего клана и семьи, вливаясь в ряд брата и отца, остальные – попросту расформировались: Сакура стала все больше уделять внимание медицине, Какаши под давлением Хокаге подумывал о новых учениках, но делал это довольно безрадостно и неохотно, а Узумаки начал ходить на совместные миссии с другими шиноби, иногда попадая то с Саске, то с его братом в одно формирование. Но Саске до сих пор считал Наруто своим другом, хотя они большую часть своей жизни, практически постоянно только и делали, что попадали в вечном соперничестве в стычки друг с другом.
Однако все находили оправдание.
Мальчишки.
Теперь Наруто стоял, стиснув кулаки и сдвинув брови, как будто готовился напасть. Глаза сделались злыми и колючими, что только развеселило Саске, который хмыкнул, видя в друге запал соперничества и бурю задетой гордости шиноби.
– Не смей недооценивать меня, идиот! Ты не лучше меня, ты просто показушник.
– Хм, а ты всего лишь непредсказуемый придурок номер один.
– Ублюдок! – Наруто бросился вперед, резко, концентрируя все силы и выбрасывая правую руку, сжатую в кулак. Саске быстро пригнулся, выкидывая вытянутую ногу. Прыжок Наруто – Саске отскочил назад, стискивая кулаки.
Азарт, вспыхнувший в крови.
Наруто опять напал. Он выкидывал вперед руки и размахивал крепко сжатыми кулаками, пытаясь снизу ногой сбить на землю Саске. Но тот ловко уворачивался и пригибался, ставя блок на каждый удар. Рука соперника слишком близко – быстрый поворот влево, перехват за шею, схватиться для верности за плечо – у Наруто все же крепкие плечи, – кинуть вниз. Узумаки быстро вскочил с земли, не давая другу возможности прижать его и обездвижить, вероломно и яростно нападая со спины. Снова поворот, грубый танец силы, но, уже потеряв равновесие и попросту затеяв битву без правил, лишь бы наподдать друг другу, они катаются по пыльной земле, то и дело из-за изворотливости и быстрой реакции друг друга рыхля землю вокруг себя сильными ударами кулаков. Наконец Саске, зажав ноги Наруто, несильно, но действенно ударил того в живот, на секунду обездвиживая соперника. Узумаки резко и шумно втянул в себя воздух, искажая губы гримасой боли, и пихнул Саске в бедро, едва ли не попадая в критическое место, тем самым сталкивая с себя.
– Я не проиграю! – Наруто снова кидается вперед, не обращая внимания на ноющую боль внутри живота. Саске хмыкает, так дерзко, азартно, раздражающе, самоуверенно, эгоистично и холодно, что это еще больше бесит и подстегивает на более яростные атаки.
Только бы поставить на место этого ублюдка.
Но уже через полчаса оба измотанные и грязные сидели на траве, прижимаясь к стволу одного и того же дерева, и хрипло дышали, смахивая со лба пот и вытирая прилипшую к лицу пыль. Наруто улыбнулся, поворачивая голову к другу:
– Черт, я почти тебя сделал.
– Всего лишь почти, дурень.
– Когда я стану Хокаге, я еще отыграюсь на тебе своими приказами. Я уже вижу, как ты будешь стоять передо мной на коленях, вымаливая о моей милости.
– Болтай, болтай, посмотрим.
Саске давно наизусть знал все сказки Наруто о том, как тот станет главой деревни, все будут его уважать и слушать, подчиняться, бегать на побегушках, хотя на эти слова были свои причины: Узумаки рос брошенной сиротой, ребенком казненных убийц, которых ненавидели все в деревне, и едва ли кто хотя бы раз его действительно пожалел или посочувствовал. Саске понимал его привязанность к их команде: эта была его семья.
Уже вечерело. В лесу стремительно темнело, вдали был виден блик ярко-алой полоски, пронизывающей небо насквозь. Саске всегда становилось и грустно, и одновременно с тем до трепета уютно на душе во время заката. Приносящее боль умиротворение – вот как бы он это назвал. Он никогда не любовался пейзажами, не задерживался взглядом на вспыхивающем и потухающем небе, у него не было привычки наслаждаться закатом дня, но когда они с командой шли по полю, то, прикрыв глаза от бросающегося и слепящего зрачки своими последними лучами солнца, он с замиранием души смотрел, как угасает небо на востоке, и как оно пожаром вспыхивает на западе.
Стало холодать. Ночью снова опустится роса.
Саске, зябко поведя плечом, угрюмо смотрел в сторону чернеющего в сумерках леса, механически перебирая в руке сухую тонкую ветку, хрупкую, что надави на нее мизинцем – переломится пополам, издавая глухой треск. Он не хотел идти домой, он впервые в жизни боялся присутствия там Итачи, которое волновало его все больше и больше.
Трудно быть идеальным шиноби постоянно, носить вечную маску. Иногда хочется пожить, хотя бы одну ночь, хотя бы просто на секунду отдаться всепожирающему огню, сгореть в нем, восстать из пепла, ведь даже в пепле, даже в черной золе остаются тлеющие угли. Саске знал эту странную нужду по себе, но у него была отдушина в виде команды номер семь, в виде того, кто сидит сейчас рядом с ним и потирает ушибленный в схватке локоть: они все так отличались от клана Учиха, их жизнь была не такая, как в семьях клана, и это почему-то расслабляло.
А Итачи? Тоже мечется из-за этого?
Он, огораживающий себя от других людей, верно, боится посетившего его желания, верно, не знает, куда его деть, что с ним сделать, если ни семья, ни женщина не нужны вне зависимости от ситуации. Верно, пытается направить его в иное русло, Саске знал, в какое. Это должно было случиться. Саске – и Итачи тоже, здесь не было сомнений – глубоко внутри ждал этого момента.
Но обвинения брата казались мерзкими, пустыми. Даже если он злится из-за того, что все же не устоял, Саске не понимал, в чем он сам может быть виноват. Если только в том, что он не идеальный ледяной шиноби?
Саске прикусил губу. Это сродни оскорблению.
Даже если Саске и готов был выслушать брата – не более того, лучше ничего не начинать, – в то же время было страшно остаться с ним наедине, с его глазами, телом, мыслями, голосом, потому что если он еще раз что-то предложит, позволит коснуться себя, посмотреть в свои глаза – почему он это позволяет? – и приблизиться к нему… Саске раздраженно откинул ветку, чувствуя, как вспыхивают его щеки и что-то словно сжимается глубоко внутри.
Разве он сможет отказаться? Хотя бы из желания разбить ничтожество Итачи в щепки.
Ведь брат мягкий внутри, хоть в нем и ничем не сгибаемый стержень из стали.
– Эй, теме, – от прикосновения руки Наруто к плечу и от звука его голоса Саске неожиданно вздрогнул, как будто забыл, что находится здесь не один.
– Что тебе? – недовольно отозвался Саске, сбрасывая его ладонь со своего плеча.
– Домой пора, уже темнеет, и холодно что-то стало, те байо. И я хочу есть. Я хочу рамен, – Наруто вздохнул, но был в этом вздохе какой-то подвох. – Пошли, составишь мне компанию на вечер.
– Иди, я еще потренируюсь, – Саске поднялся с земли, решительно подхватывая свои сюрикены.
Узумаки только пожал плечами.
Но все же встал рядом с Саске, приготавливаясь самонадеянно соревноваться в метании оружия.
***
Саске начинало злить свое же поведение. Но сделать он ничего не мог. Как только он решительно останавливался у двери Итачи или чувствовал, что отец встанет с завтрака и оставит их с братом наедине, Саске внезапно ощущал в себе противный страх перед донельзя спокойным и обыденным взглядом Итачи, который вел себя как всегда. Казалось, что ему было все равно.
Давал время? Чего-то ждал? Не так все понял? Решил не поднимать очередную бурю? Кто поймет человека по имени Учиха Итачи?
Саске не понимал, что его так сбивало с толку; только общаться с братом стало труднее, слова выходили с давлением, снова и снова просился неоконченный, оборванный разговор, как преследует убийцу душа убитого им. Саске не мог понять, что на сей раз было барьером. Разве свои мысли? Нет, предрассудками он не страдал и совестью напрасно не мучился, когда раз за разом проходил через миллион мыслей в своей голове.
Загвоздкой всему был вопрос брата: решились ли бы они переступить черту кровосмешения не мысленно, что сделали давно уже, а на действиях.
Саске тогда ничего не ответил, злость из-за того, что его назвали неидеальным шиноби, захлестнула все. Сейчас в голове уже зарождался ответ: да, он уже его совершил. Совершал множество раз, но мысленно, на уровне чувств, можно сказать, всегда, и все казалось правильным, что даже становилось смешно, когда Саске понимал, как это неправильно в глазах людей.
Границы, связи, рамки. Итачи прав, они удерживают жизнь от жизни. Следовательно, их можно поставить самому для своей судьбы?
Но все равно раз за разом Саске оттягивал тот момент, когда уже придется расставить все по своим местам.
***
Над головой простиралось бескрайнее черное небо, посредине которого застыла немая и неподвижная луна, разливая вокруг себя ореол призрачного бело-желтого света. Гробовая тишина, нарушавшаяся лишь раз отдаленным лаем беспокойной собаки с чужого двора, неприятно звенела в ушах, закладывая их, заставляя кровь и каждый мускул инстинктивно вздрагивать, когда в очередной раз твердая и крепкая бамбуковая трость, потеряв от переполнившей ее воды равновесие, стукнет о камешек, переливая журчащую жидкость в другую сторону.
Деревня и поселок спали, объятые мирным сном после утомительных будней и работы. Стояли те самые ночные часы, когда все окончательно потухало и замирало, когда жизнь, еще вяло текшая и устало переливающаяся с работы в таверну, укладывалась спать, подергивая свой ход тонким покрывалом тишины и небытия.
Эти часы были самыми прохладными, самыми прекрасными, самыми ароматными, наполненными шумами ночной жизни природы. Тишина, покой, темнота.
Гармония. Идеальная ночь в перевес идеальному дню.
Итачи сидел на деревянном пороге веранды, выходящем в сад, и смотрел вверх, на луну. Он не любовался ей, он не любил такие пронзительно-ясные ночи. Он не питал симпатии к погоде, она была ему безразлична: дождь, град, солнце, ветер. Казалось, что в воздухе застывает нечто тяжелое, острое предчувствие чего-то непоправимого, чего-то колкого и неуютного во время ясного полнолуния. Итачи, холодно поджимая тонкие губы, застывшим взглядом пронизывал насквозь бескрайнее и ко всему спокойное небо, словно начинал злиться на него, завидовать его силе и безмятежности, на которую не хватало своих сил.
Иногда Итачи искренне ненавидел свой клан, свою семью. Иногда люди казались ему не более чем простой фальшью, набитой кровью и издающей стоны, когда умирает.
Итачи видел много крови, очень много. Он всегда смотрел на нее спокойно, только в самый первый раз как будто заворожено и в ступоре, а сейчас ему было все равно. Он был оружием в руках деревни и клана и не более, хотя именно эта роль зарождала и смирение, и иногда ненависть.
Находиться здесь в таком положении, где повисло непонятное чувство ожидания, больше стало невозможно. Давать в чужие руки свою жизнь ничтожно глупо и слабо.
Но потом. Все потом, да и он, будучи шиноби, не умел и не мог по-другому, краем сознания понимая, что не все правильно. Когда-нибудь наступит тот час, когда можно будет уйти и раствориться в призрачном свете окровавленной луны.
Острожные шаги босых ног, сперва едва-едва слышных где-то далеко, набирали свою силу, снова замедляясь и останавливаясь за спиной Итачи. Тот только покосился через плечо, нахмурившись и даже не потрудившись поправить край сползшего набок юкато.
– Что не спишь, брат?
– Бессонница, Саске. А ты что ходишь по дому по ночам?
– Я был в уборной.
Саске, судя по всему, встретив брата случайно, все же был настроен решительно. В его голосе не чувствовалось неуверенности или страха – хотя их никогда нельзя было услышать, – он смело присел рядом с Итачи, на секунду поднимая холодные глаза в небо. А потом, словно собираясь с мыслями и силами, он с досадой оторвал от доски щепку и кинул ее в низкую траву, от чего-то нахмурившись.
– Глупая луна.
– Чем она тебе не угодила? – голос Итачи звучал резко и холодно, словно давая понять, что находиться в чьем-то обществе ему совершенно не хочется. Но, впрочем, так оно и было.
Саске же только фыркнул. Его и бесила, и забавляла такая реплика старшего брата, ему нравился этот холод.
– Я никогда не любил полнолуние. В этом есть нечто зловещее. Что ты вообще тут делаешь, не в своей комнате?
– Думаю.
– О чем?
– Что за манера вечно лезть тогда, когда просят отойти в сторону. Ты не угомонишься? – Итачи перевел неподвижный взгляд на брата, как будто лениво начал его разглядывать, постно, без интереса, скучающе и нехотя, словно его оторвали от важного дела. Но Саске был дорог, поэтому даже в такие минуты его глупое присутствие с глупыми вопросами, ответы на которых знать ему не положено, не было лишним и раздражающим.
Итачи опустил свой взгляд, невольно кутаясь в юкато. Он знал, зачем пришел Саске, и знал, что пора как можно скорее разрешить то, что повисло над ними. Ведь почему бы и нет?
Почему бы и нет, брат?
Покончим со всем.
Покончим, Саске, покончим со всем, и начнем нечто новое, или начну лишь я, тебе решать и только тебе, мой младший брат, я не стал бы, никогда не стал бы принуждать тебя.
Ты мне слишком дорог для такой низости, мой брат.
Мне слишком дорога твоя сила, мой брат.
И ты сам.
– Не надо делать вид, будто я маленький ребенок, пристающий к взрослому, – между тем холодно заметил Саске. Его глаза буравили Итачи. – И, к слову, я хотел поговорить с тобой.
– О чем?
– Ты так и не договорил, что ты хотел сказать теми разговорами. Или предложить, не знаю уж.
Итачи холодно, как будто с издевкой, улыбнулся, прищуривая свои стеклянные темные глаза. Потом, спокойно оперевшись руками о колени, сказал, растягивая низким голосом слова:
– А ты так же не ответил на мой вопрос. Глупый брат.
– Есть в кого быть таким. Но ты этим не откупишься. Я слушаю тебя, я пойму тебя. Я готов помочь тебе. Просто скажи. Чего ты хочешь? Скажи это прямо или ты просто трус, который меня боится? – Саске едва сдерживал ярость, плескавшуюся, как вода в стакане. Он уже давно перестал быть маленьким мальчиком, ради внимания брата боящимся его разозлить или обидеть. Сейчас Саске хотел услышать правду, из-за которой так долго метался.
Итачи, долго вглядываясь в глаза младшего брата, внезапно отвернулся, опуская взгляд вниз.
– Я никогда не думал играть с тобой. Я лишь хотел, чтобы ты понял те же вещи, которые понял я, чтобы ты открыл глаза, и чтобы это сделало тебя свободным, помогло тебе идти дальше, а вместе с тобой пошел бы и я. Я хотел, чтобы ты понял некоторые вещи, но принять ли их – решать тебе. Хорошо, я скажу тебе все. Если ты здесь, значит, ты уже готов, ты все решил и понял. Я тебе когда-то говорил, чего хочу. Я знаю, что ты хочешь того же, и есть только один человек, который даст все то, чего ты желаешь. И есть один человек, который даст мне то, чего я желаю. Это ты тоже всегда знал. Я хочу переступить через грань, через один из самых главных запретов деревни – через запрет крови. Только это мне поможет. Только это даст мне силу, только это даст мне жизнь и свободу, и я… я счастлив, что понял это. Я знаю, что и тебе это даст жизнь, силу и свободу. Я бы мог выбрать два пути развития своей жизни: просто сдаться или продолжить жить, но став сильнее, чтобы выжить и остаться шиноби. Я не такой как вы, я не хочу терпеть связи, не дающие нормальной жизни – нормальной в моем понимании. И, надеюсь, теперь и в твоем. Единственное, чего я хочу – это связать себя с запретом, чтобы жить с новой силой и дышать. У меня нет другого выбора, и я прошу тебя о помощи. А теперь я задам тебе вопрос. Подумаешь и придешь ко мне с ответом, а там поговорим, – Итачи встал, сверху вниз холодно и внимательно смотря на своего младшего брата, в чьих глазах застыло неопределенное выражение изумления. – Ты понимаешь, кто мне нужен сейчас более всего, кто даст мне то, что нужно, и не отнимет свободу? Ты понимаешь, кто всю мою жизнь заставлял меня становиться сильнее и существовать? – глаза Итачи внезапно потухли, и, немного задержавшись после паузы, он развернулся и пошел к себе, чувствуя на себе взгляд брата.
«Или не придет, или уже никуда не убежит. Саске, не пойми неправильно. Я тебя не раскрыл, ты показал мне мое уродство. Не ты бы ничего без меня не понял, ты мне раскрыл глаза. Не я тебя связываю, ты меня связал своей силой. Не ты моя собственность, ты сможешь без меня. Я не смогу без твоей силы. Я не смогу без тебя».
Саске застыл, как будто кто-то пригвоздил его к месту катаной. Конечно, естественно, разумеется, после всего того, что было сказано, передумано, сделано, тут не поймет только ребенок. Саске внезапно порывисто вскочил с места, спрыгнув в мокрую зелень и, быстро проскользнув по влажной траве, кинулся к фонтанчику с ледяной водой, окуная туда свои ненароком дрогнувшие пальцы. Резко плеснул воду в свое запылавшее лицо – и замер, оставив похолодевшие ладони на горячих щеках.
Разгоряченное дыхание заставило капли воды, замершие на кончиках пальцев, сорваться вниз, впитываясь в льняную ткань легкого спального юкато.
