Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)
Кронелис недовольно посмотрел на него, но не осмелился возразить.
Альберт сообщал Фабиану данные последних статистических опросов, мониторинга СМИ и свои собственные наблюдения за настроениями в консулате – все, что касалось отношения к Фабиану и его пока еще неизвестному партнеру. Фабиан – слушал его краем уха и обменивался сообщениями с Абелем.
– Враждебных комментариев по-прежнему больше, чем положительных, но по сравнению с первыми тремя днями после вашего заявления их количество уже сокращается. Репрезентативная выборка позволяет со значительной долей уверенности утверждать, что настроение общественности изменяется в сторону нейтрально-позитивного, – уныло говорил Альберт. – Кроме того, госпожа Вейсс прислала вам еще один букет цветов с благодарственной запиской. Судя по всему, вы обеспечили ей огромную фору по сравнению с другими журналистами, и она очень настойчиво приглашает других активистов движения Аластера Армониа в свою передачу, и рейтинги ее передачи по-прежнему высоки, и публика поддерживает политику программы.
Фабиан отложил коммуникатор.
– Какого черта она все шлет мне эти венки? – обреченно спросил он.
– Очевидно, она рассчитывает оказаться первой, и когда вы решите представить общественности вашего партнера, – глядя в потолок, монотонно сказал Альберт.
– Дура, – бросил Фабиан и встал. Он подошел к окну. Альберт посмотрел ему в спину.
– Хотите, чтобы я намекнул ей, что ее надежды необоснованны? – все так же монотонно спросил Альберт.
– На кой? – отстраненно отозвался Фабиан, глядя из окна на горизонт. – Да и вообще, на кой ссориться с ней. Скажи мне лучше, есть ли возможность выкроить часов восемь к концу недели.
– Для полноценного сна? – скучно поинтересовался Альберт.
Фабиан покосился на него через плечо.
– Засранец, – пробормотал он.
Альберт против воли ухмыльнулся.
– Вы не хотите пригласить господина Аддинка в столицу? – спросил он.
Фабиан повернулся к нему.
– Куда? – саркастично спросил он.
– Насколько я могу судить, господин Аддинк достаточно автономен, с учетом эндопротезов… и все такое. И вы можете обеспечить ему достаточную заботу, если понадобится. Если мне будет позволено предположить, вы получили подготовку во время вашего обучения, и в последнее время после знакомства с господином Аддинком вы тоже активно интересовались этим. Медицинские работники, которые круглосуточно находятся как в резиденции консулов, так и поблизости с вашей личной резиденцией, способны оказать помощь господину Аддинку в случае необходимости, – ровно, бесстрастно говорил Альберт, глядя куда угодно, но не на Фабиана. Ему было проще так: можно представить, что он говорит с собой, и нет причин, по которым он начал бы сбиваться, запинаться, комкать фразы. Фабиан не обращал внимания на его манеру говорить – не до этого. Он взял коммуникатор, еще раз просмотрел сообщения, которыми обменивался с Абелем.
После нескольких секунд размышлений он чертыхнулся.
– Я должен был выгнать тебя взашей, как только понял, что ты садишься мне на шею, – пробормотал он. – Узнай, кто из медиков квалифицирован достаточно для наблюдения за Абелем, если что. Свяжись с Руминидисом. Никаких заигрываний с общественностью. Если кто-то узнает, я тебя четвертую. Ясно?
– Разумеется, господин консул, – нисколько не потревоженный, ответил Альберт.
Он добавил еще пару фраз на иные темы, оставил на столе Фабиана свой отчет, чуть более полный, содержащий еще несколько незначительных дополнений, сделал ему кофе и ушел.
А Фабиан остался стоять у окна, спиной к окну, оглядывать кабинет, сжимать и разжимать руки, отмечать, что его ладони взмокли, удивляться этому – и радоваться, как ребенок.
И бояться. Потому что как показали его собственные настроения, выйти к камерам, войти в пресс-центр, битком набитый возбужденными, жаждущими сенсации журналистами, невинно флиртовать с Мариной Вейсс, даже с коллегами-консулами пикироваться на предмет его неожиданного откровения было не так страшно, как сообщать Абелю, что Фабиан снова кое-чего решил и снова через его голову. Страшно – именно так. Потому что Абель был не менее категоричен, чем Фабиан. Может даже, более. Потому что Фабиан, будучи зрелым, имея за плечами бесконечные сражения, познав и на собственной шкуре, что не всегда поражение – это плохо, а победа – это хорошо, постоянно лавировавший между самыми разными лагерями и не представлявший своей жизни вне компромиссов, оказывался куда более гибким, чем Абель Аддинк, все еще сохранявший юношеский пыл и не в последнюю очередь поэтому предпочитавший четкие категории. Ох и возмущался же он, когда Фабиан позвонил ему, ох и бранился, а Фабиан слушал его брань, смотрел на него, улыбался, и слова осыпались, как бумажный пепел, никак не затрагивая его. Абель обвинял его в самоуправстве, в безрассудстве, в том, что он только о себе и думает и совершенно не считается с мнениями других людей, и Фабиан пожимал плечами, прикусывал язык, чтобы не брякнуть что-то вроде «А как же», и ощущал что-то невероятное – непривычное – уже желанное – возможность расслабиться. Возможность не притворяться, быть собой, знать, что его лицо и без этой маски, которую Фабиан постоянно носил – маску уверенного, насмешливого, всезнающего и всемогущего человека, – и без нее окажется привлекательным.
Абель дулся. Это было знакомо: после гневных тирад, выдохшись, он переводил дыхание, но примиряться с самонадеянным Фабианом считал преждевременным. И Фабиан с виноватой улыбкой сообщал ему, что ему пора, снова ждут дела.
– Снова рвешься покорять вершины? – бурчал Абель, следя за ним из-за прищуренных век, напоминавших Фабиану амбразуры дотов, не меньше.
– Снова зачищаю плацдармы, – мягко отзывался Фабиан.
Его желания играли с ним дурную шутку, и рука непроизвольно тянулась к экрану интервизора, ко лбу Абеля, чтобы убрать прядь, к его щеке, чтобы погладить. Абель прикрывал глаза – тоже рефлекторный, не осознаваемый жест, и они улыбались друг другу – растерянно, тоскливо, обнадеживающе.
Фабиан томился, жаждал выбросить все дела, свернуть их и зашвырнуть в угол подальше, снова вырваться на выходные куда-то далеко, а приходилось отдергивать руки от мечты, смиряться перед неумолимым настоящим, убеждать себя, что вот-вот, совсем скоро, и тогда…
Абель удивился, когда Фабиан связался с ним. Мягко, обольщающе улыбнулся, отпустил пару глупых и таких умилительных шуток, и затем как бы мимоходом предложил ему провести выходные с ним.
– Я едва ли смогу вырваться из этого вертепа раньше, чем через две недели. Вообще раньше, чем через два десятилетия, но не будем о грустном, – оскалился он. – Так что либо мы и дальше играем в виртуальный роман, либо ты снисходишь до моей конуры.
Фабиан старался звучать непринужденно, не следить за Абелем подобно коршуну, не препарировать его и не исследовать каждую морщинку на его лице – это ничего общего не имеет с играми на жизнь и смерть, которыми он развлекает себя в последнее время – консулы там, сенаторы, магистрат, черт бы его подрал. Это – Абель. Это – важнее, неожиданно признавался он. У Абеля округлились глаза.
– Я не стесню тебя? – глупо выпалил Абель.
– Как может партнер стеснить партнера? – неодобрительно нахмурился Фабиан.
Абель невразумительно промычал что-то.
– И я о чем, – ухмыльнулся Фабиан.
– Это идиотская затея! – воскликнул Абель.
– Поправь меня, если ошибаюсь, – невозмутимо произнес Фабиан, ликуя: Абель был растерян, смущен, перепуган, возбужден, нетерпелив, снова пытался играть в благородство. Его невероятный мальчишка. – Сам этот ярлык, который я выбрал для нас, он тебя не смущает? Его ты принял? По крайней мере, до сего момента я не слышал ни одной возмущенной тирады на тему: что за чушь, мы никакие не партнеры.
Абель насупился и отвел взгляд.
– Абель, – ласково позвал его Фабиан. – Милый, я здесь. Твой Лисистрат отвратительно умен, но камера летать вокруг твоей головы еще не может. Так что не отворачивайся, смотри на меня.
Абель надулся, но посмотрел на него.
– Змей, – буркнул он. – Искуситель.
– Увы, – самодовольно пожал плечами Фабиан. – Так не кажется ли тебе, мой милый партнер, что эти отношения не только наделяют нас правами в отношении друг друга, но и обременяют обязанностями? Ты должен знать, как это бывает. Нанимаешь на работу лаборанта – и берешь обязательства. Заводишь себе Лисистрата – и заботишься о нем. Так?
– Ты много думал об этом, когда флиртовал с этой дурой Вейсс, и все о твоем «партнё-о-о-оре», «партнё-о-о-оре», – недовольно протянул Абель, обличающе глядя на него.
– Позволь не согласиться, была бы она дурой, не держалась бы в топе ведущих ток-шоу так долго, – снисходительно усмехнулся Фабиан, наслаждаясь даже этим сволочным замечанием. – Так я готовлю твою транспортировку?
– Ты? – уточнил Абель, высокомерно задрав нос.
Фабиан засмеялся.
– У тебя есть какие-то пожелания? Ты хочешь что-то посетить? Мы могли бы выбраться куда-нибудь, – предложил он.
Абель вздохнул. Поколебался. Наконец сказал:
– Хочу на балет.
И только сказав это, поднял на Фабиана глаза.
– Конечно, – тихо ответил Фабиан, ощутив, как что-то невыразимое сдавило горло.
Альберт сообщил Фабиану имена медработников в каждой смене, которые могли бы вполне квалифицированно заботиться об Абеле. Руминидис доложил, что готов к транспортировке. Томазин осторожно сказал, что если дать знать коллегам, то на спектакль объявятся и они – все равно вынуждены играть на стороне Фабиана.
– Можно было бы намекнуть кое-кому из прессы, – продолжил он, поглядев на Альберта. Тот – смортел в стену над плечом Фабиана.
– Намекнуть с целью привлечь внимание? Или намекнуть с целью позволить им упомянуть на следующий день о том, что на спектакле присутствовали консул Фальк ваан Равенсбург и доктор Аддинк? – флегматично уточнил Альберт.
– Второе, – коротко ответил Фабиан.
Альберт кивнул.
Томазин поколебался.
– Я был бы рад познакомиться с доктором Аддинком, – наконец сказал он.
Фабиан молчал и обдумывал его предложение.
– Не сразу, Михаил, – наконец сказал он. – Дай нам обоим вжиться в наши новые роли.
Он посмотрел на Альберта.
– И ты тоже, – добавил он.
– Почту за честь, – несколько раз моргнув, отозвался Альберт.
Эберхард Кронелис и его спутница были подготовлены – они встретили Фабиана и Абеля с радушными улыбками. Словно так и нужно было: Фабиан в смокинге, его рука на плече Абеля, тоже одетого в смокинг, сидящего в инвалидном кресле – совершенно счастливого, разглядывающего все в зале с детским любопытством, словно он никогда не был в театре. Спутница Кронелиса рассказала Абелю о спектакле, о ведущих танцорах, поделилась сплетнями кое о ком; Абель развернул кресло, чтобы посмотреть на Фабиана.
– Какое странное чувство – видеть, что вы, политики, все-таки живые, а не виртуальные персонажи, – ехидно сказал он.
– Не дождешься, – подмигнул Фабиан.
Кронелис молчал, избегал смотреть на Фабиана, на Абеля, но был вежлив, если к нему обращались.
Фабиан, улучив полминуты вдали от чужих ушей, угрожающе уставился на него.
Кронелис отвел глаза. Долго подбирал слова, моргал, то открывал, то закрывал рот.
– Удачи вам, – сипло сказал он наконец.
Фабиан кивнул.
Утром Абель внимательно смотрел одну новостную передачу за другой.
– То ли ты их так здорово выдрессировал, то ли они так упиваются собственным благородством, – зябко поеживаясь, говорил он. – Все такие благочинные, такие благообразные. – Фабиан равнодушно пожимал плечами, предпочитая знакомиться с иными сводками. – Кстати, я выгляжу почти нормальным. Мне, правда, страшно совать нос на все эти обсуждальческие борды. Сильно меня хают?
Фабиан удивленно посмотрел на него.
– Вполне закономерный вопрос, – обиженно буркнул Абель. – Никто меня там не проклинает?
Фабиан потянулся и чмокнул его в щеку.
– Это будет ясно в понедельник-вторник. Пока до нас мало кому есть дело, – успокаивающе сказа он.
Абель отвел глаза. Фабиан взял его руку в свою.
– Ты не жалеешь? – тихо спросил Абель.
– Напротив, – тихо отозвался Фабиан, поцеловав его руку. – Я счастлив.
Сенат принял решение о реструктуризации консулата. На это понадобилось жалких пять недель. Государственный канцлер подтвердил законность решения в течение двадцати минут. Фабиан Фальк ваан Равенсбург стал главным консулом республики. Кронелис, словно в насмешку, – первым, Севастиану – вторым.
И Абель заболел.
========== Часть 41 ==========
Комментарий к
Огромное спасибо Зуб@стик за консультации к этой главе!
Это все казалось поначалу невинной простудой.
В помещении было жарко, на улице – прохладно, да еще чай со льдом, который предложили Абелю его друзья. Перелет, переезд, присутствие на открытии чего-то колоссального, и все – под изморосью. Да еще времени остановиться и прислушаться к себе было не очень много: очередная государственная программа, на основании которой разрабатывается не один проект, и Абелю выпадает руководить кое-чем, очередное выступление по этому поводу, очередная реконструкция лаборатории; встреча с Михаилом Томазиным, который осторожно, но очень непреклонно сообщил Абелю, что отныне у него есть кое-какие обязательства не только перед научным центром, но и перед Фабианом, а как следствие – консулатом и республикой. И если все эти организационные моменты берут на себя Томазин и Альберт, а Абелю оставляют чисто формальные вещи вроде появления там и там, то от последнего отвертеться не получится. Абель грустно смотрел на Томазина, на лист с мероприятиями на ближайшие три месяца, снова на Томазина и тяжело вздыхал. Встреча с Руминидисом, который представил ему людей, которые будут сопровождать его всегда и везде, потому что новый статус накладывает и новые требования к безопасности; проверка коммуникатора и квартирки Абеля, и снова минимум времени на то, чтобы перевести дыхание.
Фабиан, требовавший внимания – всего внимания Абеля, иногда походивший на вконец оголодавшую дворнягу, дорвавшуюся до полной миски и доброго хозяина и уверившуюся в том, что это навсегда, до такой степени жадно он заполнял собой все свободное время Абеля. Он, казалось, был полностью лишен способности оставаться незаметным, совершенно не желал довольствоваться малым, жил по принципу «все или ничего». Он хотел всего Абеля, со всеми его мыслями, надеждами, планами, убеждениями, алчно знакомился с мельчайшими деталями из его жизни, его привычками и – Абель очень не хотел применять это слово, но честность, черт ее бери, требовала именно его – душил своей заботой. Говорить ему, что нездоровится, значило как минимум полное обследование в первом медицинском центре.
Потом это открытие какого-то там центра – Михаил Томазин сообщил ему уйму бесполезной информации, включая гостей, с которыми не мешало быть особенно любезными, и тех, кого можно бесцеремонно игнорировать, прошелся с ним несколько раз по протоколу, остался доволен. Абель терялся, не понимал, что делает – просто сидит в своем кресле рядом с Фабианом – и зачем? Он продрог, хотя на улице было совсем не холодно, не мог отогреться, когда они переместились в помещение. Но говорить это Фабиану, великолепному, блистательному, уверенному в себе и в новом начинании, все время оглядывавшемуся на него, словно он не верил, что Абель с ним, рядом, счастливому от этого, с глазами, которые полыхали такой восхитительной радостью, было неловко. Хотелось быть достойным его, хотя бы не подвести, что ли. Первый кашель был совсем незаметным, и Абель был слишком утомлен, чтобы еще и на это обращать внимания. Фабиан, пристально следивший за его самочувствием, видел, что Абель утомлен, настаивал на постельном режиме и отмене всех мероприятий. Абель – артачился. Потому что хотел чуть больше времени провести с Фабианом, прикоснуться еще раз к иному миру, который тот неожиданно подарил ему, да просто – побыть на людях, развлечься болтовней на самые разные темы, покупаться в лучах их восхищения. Ну да, и это тоже; Абелю нравилось нравиться, да еще и этот совершенно новый мир, в котором говорят на таком криптоязыке, что лучшие шифровальщики посыпают голову пеплом, разрывают в отчаянии робы, – полу-, четвертьнамеки, движение бровей, которое говорило собеседнику больше бесконечных простыней с подробностями; эти беззастенчивые люди, которые нагло флиртуют что с Абелем – калекой, черт побери, что с Фабианом – ну тут-то хоть ясно,и совершенно не обижаются ни на дерзость Абеля, ни на хлесткую язвительность Фабиана: этим двоим и не такое можно. И снова Абель был слишком усталым, снова отмахивался от требований Фабиана провести день дома и отдохнуть как следует, под надзором медперсонала, снова не хотел признаваться никому, а в первую очередь себе, что чувствует себя все хуже.
Когда у Абеля установили пневмонию, он обреченно склонил голову. Снова больница. Снова обследование. Снова лекарства дополнительно к тем, которыми его уже который год пичкали на постоянной основе. Процедура их изготовления была стандартной: анализ тканей, анализ крови, на его основе и с учетом генетического кода модифицируются стандартные лекарства. Ничего неожиданного. Все рутинно. И все – в больнице. Вдали от Фабиана.
Он-то стремился постоянно находиться рядом с Абелем. Палата была огромная, при необходимости Фабиан мог и переночевать в ней; причем эта необходимость возникала каждый вечер, и каждое утро Фабиан пытался украсть у себя – главного консула еще пару минут, чтобы подольше побыть рядом с Абелем. Все это время тот бодрился, возмущался, что с ним носятся, как с беспомощным младенцем, делал вид, что у него все хорошо, строил планы на ближайший отпуск, позволял Фабиану говорить о будущем, давил кашель. Он уходил – и Абель изможденно закрывал глаза. Фабиан наверняка знал, что дела обстоят куда хуже, чем пытался представить Абель, но подыгрывал ему, притворялся, что верит и его бодрости, и оптимизму.
Абель старался занять себя, чтобы не сходить с ума от бесконечных однообразных часов в палате и не поддаваться тоскливому, вязкому, удушающему желанию закрыть глаза и не открывать их больше никогда. Он завел блог: глупо было бы отнекиваться, пусть никто от него ничего такого не требовал, но Альберт заметил как бы невзначай, что у жены Севастиану есть такой виртуальный дневник, в котором она делится впечатлениями, наблюдениями о каких-то якобы незначительных событиях, выкладывает неофициальные отчеты о мероприятиях, в которых принимала участие, сообщает свои впечатления о посещении концертов, спектаклей и прочей фигни. В случае с Абелем это тем более имело смысл, потому что в нем он мог совмещать две стороны своей жизни, помимо той, завязанной на Фабиане: свои научные изыскания, разумеется, предварительно согласованные с определенными лицами – непосредственным начальством, Фабианом, не в последнюю очередь Руминидисом, свое самочувствие – немного отретушированные сообщения, и плюс к этому информация о новейших достижениях. Абель упорно заставлял себя заниматься этим. Помнил по собственному опыту: достаточно один раз повесить голову, опустить руки, и в этот омут тоски и отчаяния затягивает все сильней, и сил выбираться из него остается все меньше.
А еще ему страстно хотелось жить. Никогда раньше Абелю не приходилось оказываться лицом к лицу с причиной, ради которой стоит, непременно следует жить, и даже невозможность ощутить всем своим телом жар тела Фабиана, ухватиться рукой за его руку, закинуть ногу на его ногу не умаляла той причины: желания пройти рядом с ним хотя бы десяток лет. Но Абелю казалось – с каждым приступом кашля, с каждой волной испарины, что у него все меньше и меньше остается времени. Еще и эта болезнь, которая упорно не хотела отступать.
Фабиан чувствовал это. Никогда не обращал внимания на чувства; существовал – инстинктами, когда нужно было выжить, прыгнуть повыше, когда хотелось побаловать тело. Жил – разумом, когда нужно было оценить перспективы своих решений; подчинял разум то жажде жизни, то иррациональной мечте оказаться не просто первым среди равных – первым и единственным. Чувства в таких обстоятельствах только мешали. Что они, помогут забраться еще на один этаж, одолеть еще один лестничный пролет? Что они, защищают? Скорей наоборот, удерживают, заставляют осторожничать. Фабиан столько времени держал их под контролем, считал, что укротил полностью, никогда не обращал на их вялые трепыхания до того момента, как наглый мальчишка обозвал его пятым павлином и начал обращаться с ним, как со служкой, чтобы в следующую секунду дать понять: помню-помню, вы тут вроде как власть имущий, ну-ну. И словно плотину прорвало. Он заполучил его в свое безраздельное пользование, и это было самой простой победой. Другие, пробиравшиеся в его жизнь раньше, пытавшиеся занять место в ней, цеплявшиеся за него когтями, зубами, чем угодно, проявляли куда больше ловкости на самом первом этапе; их было куда трудней завоевать: их опыт был несоизмерим с опытом Абеля – его отсутствием. Абель, наивный мальчишка, долго не понимал, что все те танцы, которые выплясывал вокруг него Фабиан, – это триумфальные танцы, и плевать бы ему на это. Все эти условности вроде флирта, ухаживаний, приручений хороши для тех, кому есть от чего отталкиваться, у Абеля же было не то прошлое, в котором находилось место этим ритуальным играм. Он и принимал Фабиана как хорошего друга, как очень близкого друга; неожиданно осознав, что мотивы, по которым Фабиан ошивается рядом, совсем не бескорыстны, Абель попытался оттолкнуть его – не мог не сделать этого, совесть бы не позволила, и был ведь искренним, старался настаивать, но его желания заключались совсем в ином, не в последнюю очередь – в желании защитить себя. Фабиан видел это – и упорствовал, насаждал свою волю, потому что был уверен: она не противоречит воле Абеля. Хотя даже если и противоречила, что с того? Не был бы он собой, если бы не сумел убедить Абеля в верности своего решения, а от попытки расстаться полюбовно – отказаться. И когда он сидел в студии рядом с Аластером, напротив Марины Вейсс, когда это слово неожиданно сорвалось с его языка, когда Аластер произносил свою тираду, Фабиан осознавал всем своим существом, что совершил куда больше, чем намеревался, что отныне они – одно; и даже когда Абель ругался, плевался ядом так, что Велойч бы обзавидовался, они оба понимали: отныне они – одно. И, наверное, тогда Фабиан ощутил нечто незнакомое, о чем не задумывался, на что не обращал внимания, о чем если слышал, то отмахивался пренебрежительно: он чувствовал, мог обозначать свои чувства, чувствовал и то, чем жил Абель.
Он гордился Абелем. Читал записи в его блоге – гордился. Связывался с Елфимовым, интересовался, как дела в том или ином проекте, как бы между прочим осведомлялся и о проектах, в которые был включен Абель, – и гордился. Потому что несмотря на болезнь, Абель не отказывался и от своих занятий. Говорил с медперсоналом в медицинском центре, в котором был размещен Абель, – гордился: мальчишка отказывался унывать, хотя бы прилюдно не позволял себе слабость. Гордился им, когда они оставались наедине, и Абель давал волю дурному настроению, капризничал – но осекался, затыкал себя, заставлял успокоиться и извинялся. Когда сам Фабиан увлекался рассказами о том, что сделал, что хочет сделать, забывал обращать внимание на Абеля – он, ловкий оратор, способный манипулировать любой аудиторией, наедине с Абелем враз утрачивал всю свою ловкость – и в ответ слышал что-то вроде: «Ты помещением не ошибся? Это тебе не студия первого инфоканала», или: «Визионерством занимаются в часовне в главном комплексе, ты, главный павлин», или что-то иное, – он гордился. Абель становился неотъемлемой частью его жизни; Абель уже стал его сердцем.
Но врачи, осмотрительно подбиравшие слова понейтральней, признавали, что очень недовольны тем, как проходит лечение. Штучные лекарства не действовали; проверенные методики давали сбой. Медперсонал уже был вынужден отказаться от двух сетов антибиотиков, которые после тестирования гиперкомпьютером центра казались эффективными: даже с учетом особенностей метаболизма, даже с учетом основной болезни Абеля эти антибиотики действовали либо слишком слабо, нисколько не помогая, либо слишком сильно, отравляя Абеля.
И он становился все слабее, провожал Фабиана таким взглядом, что тому казалось: этот день может стать последним, но затем взбадривался, выгонял его, хотя это могло стоить Абелю последних сил. Записи в блоге становились все более краткими и все более редкими. И даже когда врачи сказали, что анализы стали получше, Абель не взбодрился. Он словно отгораживался от Фабиана: отказывался говорить с ним, начиная с раннего вечера делал вид, что спит, хотя это выглядело неубедительно, требовал по утрам, чтобы Фабиан не задерживался у него слишком долго, чтобы не опоздать на свои очень важные дела, отказывался говорить о своей работе.
И Фабиан сорвался. Наорал на Абеля, обвинил его в эгоцентризме, в том, что он упивается своим несчастьем, упорствует в нежелании принимать помощь, отказывается думать о других, которым тоже достается. Хлопнул дверью, отправился в консулат, на привычный вопрос Альберта о самочувствии Абеля рявкнул, что все просто замечательно, как и должно быть у этого куска плоти, сорвался на Севастиану, который попытался потребовать что-то совершенно невинное, вроде личного участия главного в каком-то проекте. Весь день прошел в таком духе. Фабиан с трудом сдерживался на проходном заседании сената, его злила медлительность, с которой сенаторы обсуждали какой-то дежурный вопрос, обсасывая его со всех сторон, словно ничего более важного не существовало ни в сенате, ни в столице, ни в республике. Рявкнул на Руминидиса, который осмелился сострить по поводу его тонкой душевной организации. Наорал на Томазина, потребовавшего пяти минут времени для согласования нескольких встреч. Выгнал всех и потребовал, чтобы не смели беспокоить его со всеми своими идиотскими делишками.
Томазин кисло поглядел на дверь в кабинет Фабиана, уселся за свой стол с таким видом, словно весь мир начал страдать диареей, и сложил руки на груди, всем своим видом изображая: я больше ничего не буду делать. Альберт, посмотрев на него, связался с медцентром. Его разговор заинтересовал Томазина до такой степени, что он решил проверить, как дела в блоге Абеля.
Альберт отключил коммуникатор.
– Последняя запись в блоге Аддинка – за позавчерашним числом, – задумчиво глядя на экран, произнес Томазин.
– С самочувствием господина Аддинка все в относительном порядке. Изменений нет, – ответил на это Альберт.
И они молчали, не зная, ни что сказать, ни что делать с полученной информацией.
Было бы понятно, если бы Фабиан продолжал пребывать в состоянии отчаянной готовности к худшему. Было бы понятно, и если бы сведения о здоровье Абеля были пессимистичными. Но кажется, причина для дурного настроения Фабиана заключалась в чем-то ином.
Альберт, мельком глянув на Томазина, связался с Абелем. Томазин встал, якобы чтобы прогуляться, подошел к окну, затем стал у стола Альберта, стараясь оставаться незамеченным для камер. Альберт игнорировал его, но использовал не наушник с микрофоном, а громкую связь.
Абель пребывал в унынии. Он говорил нехотя, отвечал односложно, избегал глядеть на собеседника, всем видом давая понять: оставьте в покое. Альберт интересовался, будет ли Абель в состоянии сопровождать Фабиана на приеме в посольстве через две недели. Абель отказывался.
– В таком случае я предложу господину главному консулу кандидатуры лиц, которые возможно будут сопровождать его? – ровно спросил Альберт. У Томазина округлились глаза. Он попытался заглянуть на экран, но поостерегся. – К сожалению, этого требует протокол. Ранее, когда должность главы республики была не столь однозначна, требования к господам консулам предъявлялись менее жесткие. Сейчас мы, увы, вынуждены следовать негласным требованиям дипломатического этикета. Вы не будете против магистра по делам семьи госпожи Мириэллы Стаффолд? Я пришлю вам данные о ней. И, возможно, вице-консул Бартоломей Якобс. Он состоит в штате господина Кронелиса.
Разговор закончился. Альберт сложил руки перед собой, и на лице его угадывалось неодобрение.
– Ну? – требовательно спросил Томазин.
– Кажется, ему действительно все равно.
– А если направить к нему психотерапевта?
Альберт посмотрел на него и снова перевел взгляд на экран.
– А если он откажется от его помощи?
Томазин опустил голову и отошел от стола.
Фабиан находил тысячу причин, чтобы задержаться на работе. Они обнаруживались с легкостью, эти причины, но не обладали магическим действием, на которое он рассчитывал. Ни совесть не соглашалась не мучить его более, ни от беспокойства не удавалось избавиться. Фабиан отказывался связываться с медицинским центром, чтобы узнать, как дела у Абеля, не собирался и спрашивать об этом же у Альберта: справный этот человек наверняка знал, может даже, знал чуть больше, чем хотел бы Фабиан. Но помимо беспокойства, помимо робких укоров совести, Фабиана пожирало и еще одно страшное чудовище: его уязвленное самолюбие. Пусть Абель триста раз больной, пусть для всех его болезнь – обе его болезни – это не в последнюю очередь приговор, но он ведь сам, добровольно принял на себя и кое-какие обязанности. Одна из них: находиться рядом с ним, первым, главным, стоящем наверху, поддерживать его, не отвлекать от дел, которые могут определять судьбы десятков тысяч людей, а стоить сотни миллионов талеров, на свои капризы. И вместо того, чтобы не казаться мужественным – оставаться им, таким, каким его узнал Фабиан, Абель беспардонно, инфантильно, безответственно предпочитает упиваться собственным горем, забывая о других. Наверное, еще тяжелей было оттого, что эти обвинения были чрезмерны, но и основание какое-никакое для них водилось. Эта иллюзия справедливости была опасна, и в том состоянии, в котором находился Фабиан, она и подстегивала его злиться дальше, обвинять Абеля, оправдывать себя.
Альберт вошел, чтобы положить перед Фабианом папку с документами, сделать ему кофе, задержался на пару секунд в ожидании распоряжений. Фабиан поднял на него угрюмый взгляд – и Альберт собрался было говорить, что состояние доктора Аддинка остается без изменений, врачи обсуждают возможности новехонькой, свежеиспеченной, вот прямо только что из экспериментальной стадии терапии. И растерянно заморгал, когда Фабиан глухо сообщил:
– Скажи Руминидису, что после ужина в сенате я еду в «68». Не хочет оскорблять свою чуткую артистичную душу, пусть убирается восвояси, в отпуск, к дьяволу, я обойдусь рядовыми мундирами.
