Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)
Кларетта – по простоте душевной назвавшая магазинчик своим именем – занималась упаковкой конфет. Она поприветствовала Фабиана, поинтересовалась, пришел ли он за кофе или все-таки за конфетами, и так задорно подмигнула, словно ей и не пятьдесят с лишком лет и ее старший сын вот-вот сделает ее бабушкой, а от силы восемнадцать.
– Сначала кофе, а затем можно и конфеты. И мне сейчас к кофе тоже пару штучек, милая Кларетта, – улыбнулся Фабиан. А может, все не так и плохо – вон, в двадцать втором округе центр, в пятьдесят четвертом. Сам Абель наверняка не баклуши бьет, а тоже пытается как-то с этим бороться.
– Невеста ждет? – игриво спросила Кларетта.
– Нет, – мягко ответил Фабиан, натянуто улыбаясь.
Кларетта задержала на нем любопытный взгляд.
– Ее мать? Сестра? Подруга? – гадала она – и получала в ответ все то же «нет», сдобренное натянутой улыбкой.
– Друг, – наконец сказал Фабиан; он наконец смог улыбнуться искренне.
Кларетта заморгала, сгрузила пакеты с конфетами в корзину, уперла руки в боки.
– Но как невеста? – осторожно спросила она.
– Но он об этом еще не знает, – поддержал Фабиан.
– Молодой?
– В меру.
– Хорошенький? – игриво спросила Кларетта.
– Очень, – с готовностью подтвердил Фабиан.
Кларетта лукаво посмотрела на него.
– Попробуем кое-что оригинальное, – подняв палец, сказала она.
– Но он любит сладкое, – предупредил ее Фабиан.
– Он любит сладкое или шоколад?
Фабиан долго думал.
– И, – наконец сказал он.
Кларетта подняла голову от корзин.
– Отлично. Какой мудрый мальчик, – бодро сказала она. – Немного конфет с острым перцем, немного с зеленым и белым, имбирь – засахаренный – на сладкое, немного молочного шоколада с тростниковым сахаром. Годится? Какой цвет он любит?
Фабиан усмехнулся. Какой цвет любил Абель? Зеленый? Красный? Голубой?
– Яркий, – наконец решил он.
– Похвальная мудрость. К какому-то одному цвету можно и в конце жизни привязаться. А пока следует наслаждаться всеми. Правда? – посмотрела она на него.
Попробовал бы Фабиан сказать ей нет.
– Держите, – сказала она, ставя пакет с конфетами и усаживаясь рядом с ним. Она сложила руки на коленях и, помолчав, сказала: – А ведь моего дядю за отношения с другом из редакции выгнали.
– Местной, что ли?
– Да нет, что вы. Так высоко мы никогда не летали. Муниципальная редакция. Задрипанная. В сорок седьмом округе. Моя матушка из тех краев, мы перебрались сюда, когда все эти стычки просто жизнь отравили. То грабят нас, то грабят грабителей, а потом нас. Хорошо, что сейчас можно не так бояться, что бросят камнем в спину. – Неожиданно закончила она
– Думаете? – механически спросил Фабиан, думая о своем.
Кларетта осмотрела его. Но ничего не ответила.
Фабиан расплатился и собрался было уходить. Кларетта неожиданно сказала:
– Люди мало меняются. Моему дядюшке уже под семьдесят, а его другу и того больше. Они помогают всем в нашем квартале составить там рекламный проспектик, там листовочку. Кто плевал им в спину тогда, сделает это и сейчас, хотя кругом говорят, чтобы жили сами и давали жить другим. Кто помогал им тогда, помог бы и сейчас. А остальным нет дела, если честно. Как всегда.
Фабиан усмехнулся.
– Передавайте привет вашему дядюшке, – сказал он.
– Обязательно, – улыбнулась Кларетта. – Передавайте привет вашему мальчику.
Фабиан вышел из лавки, огляделся, выискивая Теодора, кивнул ему, пошел к машине. Тот порысил следом, глядя по сторонам.
Остановившись у машины, Фабиан сунул руку в пакет и выхватил одну конфетку; как угадал – с перцем чили. Он вручил ее Теодору.
– Я не потому спрашивал, ты, идиот, чтобы задеть. А чтобы знать… – Фабиан поморщился. – Едем на работу.
– Не в центр? – просил Руминидис, сверля взглядом его спину.
Фабиан обернулся, осмотрел его, закатил глаза.
– Уволю гада, – бросил он.
Руминидис усмехнулся, закрыл дверь, уселся впереди и развернул конфету.
Абель Аддинк выглядел сонным, взъерошенным, злым, уставшим – объяснимое состояние в полночь. Фабиан, напротив, чувствовал себя невероятно полным сил.
– Мне интересно, господин пятый консул, вы специально херите мне весь режим и заставляете развлекать вас вместо того, чтобы заботиться о благосостоянии ценных научных кадров и настаивать на нашем полноценном отдыхе? – скривившись, спросил он.
– Более того, господин ценный научный кадр, я готов лично проследить за соблюдением вашего ценного режима, особенно в той части, которая ночной отдых. Даже одеяло могу подоткнуть, – невозмутимо ответил Фабиан, протягивая пакет.
– О! – радостно воскликнул Абель.
Фабиан потряс у него перед носом пакетом и бросил его Абелю на колени.
– Будет ли мне позволено сделать кофе ценному научному кадру, а заодно и себе, или мне следует убираться восвояси, чтобы в гордом одиночестве зализывать душевные раны? – неторопливо говорил он, обходя кресло, в котором сидел Абель, чтобы подкатить поближе к столу.
Абель поудобней положил пакет.
– Снова от Клариссы? – довольно промурлыкал он. – Вы ей там не годовую ли выручку удвоить решили?
Он вытянул одну конфетку, поднес ее ближе к лицу, чтобы повнимательней изучить, затем уронил ее и опустил руку на подлокотник.
– В зависимости от обстоятельств может быть и двойная годовая. А если ты решишь разбить мне сердце, так тройная точно. Я осяду у нее, буду пожирать конфеты в немереных количествах и запивать их шоколадным ликером, – склонившись к нему, доверительно прошептал Фабиан.
Абель покосился на него, затаил дыхание, притаился сам.
Фабиан подкатил его к столу, принялся готовить кофе.
– Подумать только. Душевные раны. Разбитое сердце, – скептически протянул Абель. – Вы обладаете очень странным представлением о своем «Я», господин пятый консул, категорично не соответствующим действительности.
– Абель, сколько раз говорить, бросай ты эти политесы. У меня есть имя, и я ничего не имею против обращения ко мне на «ты», – раздраженно огрызнулся Фабиан.
– У меня тоже есть имя, и я тоже не против обращения ко мне на «ты», – промурлыкал Абель, глядя, как Фабиан совершает простые, немудреные действия, и все так ловко, так споро, как он сам никогда не мог.
В его интонации было что-то такое – ядовитое: Фабиан замер, неспешно повернулся к нему, склонил голову, изобразил на лице интерес. Абель улыбался, глядел на него, прищурившись.
– Но? – предположил Фабиан.
– Но господин пятый консул не соизволил поинтересоваться им, а просто решил, что все позволено Юпитеру.
Фабиан засмеялся, подошел к нему, погладил волосы и ущипнул за нос. Абель скривил недовольную мину.
– Должен признать, что после разделенных на совместной трапезе пяти килограммов шоколада и выпитых десяти литров кофе цепляться за эти формальности кажется мне детским упрямством, – мирно произнес Фабиан. – Тебе развернуть конфету?
– Разверни, – буркнул Абель, отворачиваясь.
Фабиан медленно сел рядом с ним на корточки, осторожно взял конфету, которая скатилась с бедра Абеля и приземлилась на сиденье кресла, развернул ее и поднес к губам Абеля.
– Прошу, – прошептал он.
Он не замечал сам – у него потом будет время, Абель не обращал внимания, но Фабиан стал на колено, чтобы скормить Абелю конфету. Абель смотрел на него подозрительными, растерянными, перепуганными, жадными глазами и все не решался ухватить губами конфету. Фабиан смотрел на него – выжидающе, пристально, гипнотизирующе, недоуменно – и ждал.
Абель осторожно ухватил конфету губами, взялся рукой за руку Фабиана – совершенно ненужный жест, а его губы скользнули по пальцами Фабиана. Он и не спешил опускать руку, смотрел, как мальчишка надкусывает конфету, молчал. Кажется даже, не дышал. Затем опустил руку ему на бедро.
– С перцем, – невнятно пробурчал Абель.
Фабиан поднес руку Абеля к своей щеке, прижал ее, коснулся губами.
– С перчинкой, – поправил он. Через пару секунд встал. Отряхнул колено, огляделся, словно что-то изменилось в комнате. Чтобы сказать хоть что-то, спросил: – Ты не слишком много времени проводишь на работе?
– Здесь все есть. А дома – что делать? – хмуро огрызнулся Абель.
Фабиан поставил перед ним чашку, пододвинул стул, сел, посмотрел на него, пожал плечами.
– Хороший вопрос. Спать, – криво усмехнулся он.
Абель подозрительно посмотрел на него.
– Я сам задаюсь вопросом, за каким хером все время возвращаюсь домой, если там все равно нечего делать, – невесело пояснил он. – Но упрямо возвращаюсь.
– И как? – с любопытством спросил Абель.
– Все так же. Дом стоит, в нем ничего не меняется, дела не заводятся. Тараканы – и те не заводятся.
– Помирают от тоски и одиночества? – предположил Абель.
– Вроде того, – усмехнулся Фабиан. – Кларетта должна была положить засахаренный имбирь. Хочешь? Могу найти.
– Я сам! – поспешно, нервно и слишком звонко воскликнул Абель. Фабиан прищурился, ухмыльнулся, отвел глаза. У Абеля на скулах начал проступать румянец, уши – так враз заалели.
– Сам так сам, – пожал плечами Фабиан и взял чашку.
Абель столкнул с колен пакет с конфетами. Несколько высыпались на пол; Фабиан посмотрел на них, на Абеля, поднял брови.
– Ты меня достал, – угрюмо признался Абель.
Фабиан пожал плечами.
– Ты не уникален, – легкомысленно улыбнулся он. – Кстати, не хочешь познакомиться с Клареттой, выбрать себе конфет, выпить горячего шоколаду? Она бы добавила тех специй, которые ты сам подберешь.
Абель смотрел на него круглыми глазами.
– А потом мы могли был выбраться в одно очень укромное местечко на берегу очень большого озера. Погода замечательная, можно было бы устроить пикник прямо на берегу. Хочешь? – искушающе предлагал Фабиан, читая ответ в его глазах.
========== Часть 35 ==========
Ибо абсурдно. Ничего иного не приходило на ум. Как бы Фабиан не старался объяснить себе причины, по которым он враз и отчаянно привязался к Абелю Аддинку, достойным объяснением оказывалось одно-единственное: ибо абсурдно. Этот щенок изначально не делал ничего, что бы не соответствовало его натуре, никак не выделял Фабиана из толпы ему подобных. Хотя нет, чушь: выделил, еще как выделил. Как тавро на лоб нашлепнул: этот – пятый павлин, самовлюбленный пацук, который знает только одно – упиваться своей властью. А эти, вокруг него – подпевалы, которые за снисходительный взмах ресниц главного павлина перегрызут глотки окружающим и друг другу, лишь бы только поближе оказаться. И он, этот самовлюбленный пятый консул, будет смотреть с высокомерным прищуром на бои своих подпевал, чтобы, когда останется только один, неторопливо повернуть кулак с оттопыренным большим пальцем на сто восемьдесят градусов, так, чтобы большой палец смотрел в землю. Фабиан ощущал это отношение – оно даже не волнами распространялось от Абеля, а аурой светилось вокруг него. Каждый раз, приходя к нему, сначала больше в порыве отчаяния, что ли, затем – словно совершенно иные чувства подстегивали, Фабиан кожей чувствовал, что обреченный оскал, издевательски поднятые брови – одна чуть ли не до линии волос достигала, вторая еле-еле поднималась, потому что мышцы на правой половине лица почти не подчиняются Абелю, что тоскливое «опять?!», читавшееся в выразительных глазах Абеля, – искренни. Как искренен он во всем, что делает. Ему нравился шоколад, и да, ему нравилось сладкое – он ел их сотнями грамм, когда было настроение и когда не сильно уставал. Ел бы килограммами – жевать тяжело, глотать – не намного легче. Абель искренне отказывался веровать в величие и неуязвимость консула, какой бы номер к нему ни был прицеплен, и вел себя соответственно. Поначалу это было упрямством со стороны Фабиана – очаровать просто для того, чтобы очаровать, чтобы доказать за счет еще одного человека, что он непогрешим. А потом – очарование перестало быть самоцелью, Фабиан пользовался им рефлекторно, потому что не мог не пользоваться, потому что маска прикипела к коже, но им двигали совсем иные мотивы, совершенно иные – ибо абсурдно.
Пусть Абель Аддинк, если бы он был здоров, силен и полностью дееспособен – как бы цинично это ни звучало, и соответствовал типу, на который Фабиан привычно обращал внимание – по лени ли, по банальному ли нежеланию утруждать себя и привыкать к чему-то иному: он был в меру молод, был бы в меру самостоятелен, привлекателен, склонен к экспериментам – наверное, неглуп, независим, еще пара «не-», благодаря которым отношения с таким типом не обременяли, но и не цепляли, – но это никак не объясняло страстной, болезненной, дурманящей – опустошающей – исцеляющей – проклинающей зависимости, которая неожиданно опутала Фабиана. Казалось: только что Фабиан с недоверчивым смешком смотрел на дерзкого мальчишку, умного, талантливого, упрямого, отказывающегося смиряться со своей беспомощностью – и вот он с другим смешком: кривым, страдальческим, больше похожим на оскал – смотрит на себя в зеркало, не веря, удивляясь, негодуя, что он, трезвомыслящий, расчетливый, прагматичный, холодный, черствый даже человек, готовится к очередной встрече с юношеским нетерпением, с простодушием, которого и в самом юном возрасте за собой не упомнит. Фабиан никогда, никогда не был наивным, доверчивым, простодушным – всегда говорил чуть меньше, чем ожидали услышать от него, чуть больше, чем готовы, всегда держал одну руку в кармане сжатой в кулак на случай, если понадобится наносить удар; и вот он – уже которую неделю, который месяц выплясывает вокруг Абеля, одновременно и не решаясь отдалиться от него, не решаясь и приблизиться, страстно желая разорвать эту жестокую зависимость – и не менее страстно укрепить ее. Тем более он видел: Абель не был полностью защищен от его чар, иммунитет такая штука, которую легко похерить, если знать как – или действовать с бездумной нахрапистостью, и тогда этот иммунитет, которым Абель пытался защититься от него, оказывался на поверку совсем слабой защитой; и Фабиан действовал – осторожно, терпеливо, по-звериному изобретательно – и неустанно, время от времени усиливая напор и снова прикидываясь терпеливым и безобидным человеком.
Фабиан думал о многом, когда оказывался вдали от Абеля. Он пытался даже убедить себя, что не нужен ему этот виноград – зелен. Действовало ровно до тех пор, пока Фабиан не пытался переключить свое внимание на кого-нибудь. Кто должен был развлечь его, кто хотел развлечься за его счет. Фабиана, словно холодной водой, окатывало нежеланием давать ход отношениям, потому что другой человек был слишком готов на все, слишком корыстолюбив, слишком алчен – бездушен, угодлив, что угодно – не Абель.
И эта болезнь. Которая смела заявить права на его Абеля. Которая была Фабиану не по зубам. Мариус Друбич категорически отказался давать гарантию чего-либо, кроме, разве что, возможного изобретения каких-то лекарств, которые помогут остановить развитие болезни. На яростное шипение Фабиана: «Черт побери, органы выращивают, а тут что, бессильны?!» – Мариус подтвердил: не только, еще и пытаются отрастить части тела, пока неудачно, но – все менее неудачно. Но одно дело ткани, расположенные компактно, и другое дело – нейроны по всему телу, особенно когда их уже осталось куда меньше положенного. Фабиан попытался потребовать у Мариуса заняться вплотную разработкой этого проклятого лекарства, но – тот отказался. Недостаточно компетентен, далек от нейрологии, специализируется на совсем других отраслях. Будет держать ухо востро, и если что-то, самое маленькое что-то услышит у коллег, тут же даст знать Фабиану. Но это самое большое, что он может обещать.
Фабиан мог заставить его. Просто потому, что знал Мариуса Друбича, знал, что его репутация заслужена от начала и до конца. И точно так же он понимал, что это будет фатальным решением – Друбич был хорош для другого, для того, от чего Абелю ни горячо, ни холодно.
И он оставил Мариуса в покое. Он попытался выяснить у Елфимова, насколько интересна была бы ему тема восстановления функциональности моторных нейронов, чтобы услышать, что это скорей к шаманам и заклинателям, к черным магам и некромантам, потому что ни один человек в здравом уме не возьмется за воскрешение мертвых нейронов. Несмотря на это: его центр невероятно перспективен, замечателен и обладает феноменальным потенциалом; создание чувствительности в искусственной коже, к примеру, – это ему просто до писка интересно; разработка электродов и технологий их вживления, которые позволили бы восстановить чувствительность конечностей после тяжелых травм и прочее – это фантастика, которая начинает казаться все более реальной, и это помимо всяких прочих био– и нейрокибернетик. Но Абеля до чертиков жалко. Увы, помочь ему не в силах весь центр, вместе взятый. Хорошо, что болезнь относительно стабильна. Можно и на десяток лет рассчитывать, пусть даже Абель закончит этот десяток лет полностю обездвиженным – скорее всего.
Наверняка Абель знал это – не мог не знать. В конце концов, он ведь и этим занимался. Не мог избежать и коллег, которые в том числе и его случай обсуждали – при нем самом, и Абель мог участвовать в их обсуждениях, потому что его случай – это всего лишь один из случаев. Фабиан изучал его научные работы, даже интервью, черт побери, всяким высоколобым узкоспециализированным изданиям: и там была эта интонация – «это интересно», «даже хорошо, что я могу не просто участвовать в разработке, но и на собственной шкуре проверять, каково это: быть не в состоянии – и быть в состоянии». И глаза его при этом горели. Мальчишка, с горькой нежностью думал Фабиан, мальчишка, который радуется новой игрушке, обретенному умению совершить невероятный трюк, быть уникальным. Мальчишка, который отказывался унывать.
Хотя бы на людях. Абель подпускал Фабиана все ближе к себе, притворялся все меньше, и лучше бы он этого не делал. Он боялся. Он страдал от болей. Он пытался хорохориться, и не всегда это получалось. Он тосковал. Он ненавидел себя временами, весь мир. Он и Фабиана ненавидел – просто так и за то, что Фабиан видел все это. И – Абель радовался. И – Фабиан не мог избавиться от горечи даже тогда, когда чувствовал себя счастливым.
Он жутко злился, когда Фабиан пытался помочь ему.
– Я сам, – гнусно шипел он, когда Фабиан пытался помочь ему справиться с креслом, открыть дверь или что-то еще. И через полминуты: – Чего стал, как пень? Помоги мне.
– Серьезно? – вежливо спрашивал Фабиан, стоявший перед ним со сложенными на груди руками. – Шипеть не будешь?
Абель злобно щурился. Фабиан невозмутимо улыбался. Абель фыркал и нехотя улыбался.
Теодор Руминидис знал, сволочь такая. Еще бы ему не знать. Увидел, как к машине неторопливо идет Фабиан, рядом с ним этот в кресле и, кажется, растерялся. Абель подкатился с нему, вежливо поздоровался, как и положено пай-мальчикам, не менее вежливо поинтересовался, приспособлена ли эта экспресс-карета для перевозки калек вроде него.
– Прекращай юродствовать, – ровно произнес Фабиан. – Разумеется, приспособлена.
Он угрожающе посмотрел на Руминидиса, тот понял, что говорить что бы то ни было – очень неразумное решение, и посторонился. Фабиан усаживал Абеля, стараясь быть как можно осторожней, но все равно чувствуя, как он задерживает дыхание от боли, не видя, но все равно зная, как он кривится от нее же. Он устроился рядом и шумно вздохнул.
– Какое счастье, что я не медбрат, – угрюмо признался он.
– Это да. Законы принимать куда легче, – буркнул Абель.
– Отчего мне кажется, что политология прошла мимо тебя? – повернулся к нему Фабиан.
– Нифига, у меня по ней высший балл. Мне вообще со всякой шелухой везет. А что такое?
– Консулы не принимают законов, – процедил Фабиан.
– А я разве о консулах говорил? – невинно захлопал ресницами Абель. И – зацокал языком, засранец. – Какое самомнение!
Фабиан с шумом выдохнул воздух, засмеялся. Взял его за руку, отмечая, что она холодная, рассеяннно думая, чувствует ли Абель его прикосновение. Кажется – кажется, он попытался сжать руку, значит, чувствовал. Фабиан посмотрел вперед, на Теодора, на водителя, поднес руку Абеля к своей щеке и прижался к ней.
– Кажется, на старости лет я вляпался в удивительно отрезвляющее знакомство, – сказал он.
– Нужно что-то значительней моей скромной персоны, чтобы отрезвить твое самолюбие, – огрызнулся Абель.
Фабиан опустил его руку.
– Что-то мне подсказывает, что твоя персона обладает эго, соразмерным моему, – усмехнулся он.
– Что ты принимаешь за эго, является на самом деле моей скромностью, – заметно успокоившись, отозвался Абель.
– Разумеется, самая скромная, самая элитная скромность величиной с небоскреб «Вторая Республика»?
Абель повернулся к нему и ухмыльнулся.
– Что-то вроде этого, – согласился он. – А куда мы едем?
– Пить кофе. Или шоколад. Что тебе понравится. А потом пикник. – Негромко говорил Фабиан, легко поглаживая его пальцы.
Абель смотрел на его руку и молчал.
Он спросил позже:
– Ты не боишься, что тебя опознают, признают в тебе великого и ужасного консула, попытаются взорвать, четвертовать, линчевать или еще что? Или, не знаю, набросятся с целью сладострастно изнасиловать прямо посреди улицы?
– Потому что я невероятно привлекателен? – приосанился Фабиан.
– Ага, – скептически протянул Абель, изучая его прищуренными глазами. – И ты будешь заливать мне про мою самую скромную скромность. Да она блоха рядом с тобой. Потому что ты из этих, – пояснил он, указав глазами наверх.
– Из высокопоставленных? Так ко мне куда больше привлечет внимание очень серьезная охрана, чем я сам. Ты думаешь, здесь кто-то ожидает увидеть консула? А раз не ожидает, то и не узнает во мне никого из небожителей.
– Ну да, – внезапно помрачнел Абель. – И тем более в медбрате рядом со мной.
Фабиан нахмурился. Казалось бы: давно пора привыкнуть к сменам настроения, а все равно застают врасплох. И он чувствовал себя беспомощным: на него не мешало бы прикрикнуть, чтобы бросал маяться дурью, но.
– И что именно в тебе уникального, что рядом с тобой невозможно представить человека, получающего удовольствие от твоего общества? – скрипнув зубами, спросил Фабиан.
Абель молча постучал костяшками пальцев по подлокотнику кресла.
– И? – любезно произнес Фабиан. – Что именно делает тебя уникальным? За исключением, разумеется, приоритетного доступа к новейшим разработкам. Вашего ли центра, других ли?
Абель угрюмо посмотрел на него, опустил голову.
– Пошел ты, – буркнул он.
– С твоего позволения за пирогом, – сказал Фабиан, вставая. Он остановился, задержался на секунду, но ничего не сказал.
Он вернулся с двумя тарелками, и Абель встретил его почти счастливым взглядом. Куда только делось его уныние, угрюмость, тоска, объяснимая и понятная – Абель внимательно следил за Фабианом и довольно щурился. Как будто объелся мёду. Как будто что-то такое предвкушал. Фабиан с трудом удержался, чтобы не проверить сиденье на стуле: а что, с Абеля сталось бы подложить ему какую-нибудь гадость. Хотя неумолимое и черствое рацио говорило: с какой бы стати, а самое главное – как? И Фабиан поставил тарелки с пирогом перед Абелем и собой, уселся и спросил:
– Какой пакости мне следует от тебя ожидать?
– Я не могу просто радоваться жизни? – широко распахнув глаза, обиженным голосом спросил Абель. – Разве во всем, что я делаю, следует искать второе дно?
– Ну насчет второго не знаю, – пожал плечами Фабиан. – Но с тебя станется организовать третье, а то и четвертое, и тогда пиши пропало.
Абель надулся.
– Ничего личного. Твой интеллект, а также репутация и опыт вращения в определенных кругах обязывают, – хладнокровно пояснил Фабиан и оглянулся.
Абель согласно поднял брови.
– Кого ты там высматриваешь? – подозрительно спросил он. – Что, твои тирады о том, что в простом праздношатающемся тебе просто невозможно признать главного государственного павлина, – это всего лишь лапша на уши бедного меня?
– Бедного, – хмыкнул Фабиан и подозвал Руминидиса. Тот подошел, и Фабиан коротко и сухо приказал ему не маячить на периферии зрения с устрашающе выдвинутой челюстью, сесть, желательно подальше, и заказать себе что-нибудь съедобное. – Всего лишь, – пояснил он пристально следившему за ними Абелю. – И в который раз я повторяю: я – всего лишь один из главных государственных животных.
Абель прищурился.
– Но это же не значит, что ты не прикладываешь усилия по изменению статус-кво? – кротко спросил он.
– В той же мере, в которой и ты стремишься к государственной премии по кибернетике, – ухмыльнулся Фабиан. Абель кокетливо прикрыл глаза и стрельнул по Фабиану наглым, веселым взглядом.
– Я всего лишь претендую на то, что заслуживаю, – потупился он. – А вот что за почесун подстегивает тебя на самые вершины власти, я понять не могу. Идиотом же нужно быть, чтобы хотеть этой власти. Над половиной мира, надо всеми этими людьми, этой инфраструктурой – это просто помешательство. Ни умом обхватить, ни на бешеной кобыле за год не объехать.
Фабиан смотрел на него, слабо улыбался, а затем просто пожал плечами.
– Сегодня чудесный день, Абель. Почему бы нам не наслаждаться им? – произнес он. – Так оставим же твои представления о политологии далеко и насладимся чудесным кондитерским изделием добрейшей Кларетты. Тебе помочь?
– Не надо, – процедил Абель, враз ощетинившись.
– А ведь только что ты был таким милым мальчиком, – печально вздохнул Фабиан, глядя вдаль.
– Ты достал, – по-детски обиженно огрызнулся Абель. – Ты реально очень сильно меня достал.
Фабиан улыбнулся ему.
Манипулятор, который, по словам Абеля, был разработан в их отделении и допилен долотом и кувалдой в его лаборатории, управлялся с вилкой ловко, удивительно ловко. Абель охотно рассказывал о нем, об интерфейсе, который позволял ему распознавать и вербальные команды, и невербальные нейроимпульсы; он даже повернул голову, чтобы показать Фабиану клипсы, закрепленные за его ушами, которых вроде как хватало, чтобы управлять манипулятором.
– Но ты предпочитаешь не оформлять его в экзопротез, – с любопытством следя за рассказом, прокомментировал Фабиан, следя за манипулятором – за Абелем, рассказывавшим о нем, изучая его, знакомясь с иным Абелем, не заключенным в своей лаборатории и не зацикленным на ней – и тем же, что и в ней, непосредственным, азартным, увлеченным. В чем-то инфантильным. В чем-то – удручающе мудрым. Словно ему было лет этак девяносто. И тут же– словно ему еще и пятнадцати не исполнилось.
– Это может и должно быть выбором каждого человека. Перенастроить внешний манипулятор в экзоопротез дело пяти минут. Но это будет обычным позерством. Ну, для меня так точно. Смотри. Ты прикрепляешь руку к экзопротезу, либо сверху, либо снизу. В первом случае – это тренажер какой-то получается. Во втором – ну, только для удовольствия, чтобы вроде как иметь возможность двигать рукой.
– И? Почему в твоем случае возможность двигать рукой, пусть и благодаря экзопротезу, – это позерство?
– Да потому что смысл в том, чтобы двигать рукой, не имея возможности ни ухватить, ни удержать ничего – ну какой?
Фабиан пожал плечами.
– Чтобы прикоснуться.
Он потянулся к нему, провел кончиками пальцев по его щеке.
– Например так, – прошептал он. И ему показалось: он лишился сил. Потребовали бы от него взять Абеля за руку – он не смог бы. Потребовали бы сжать руку в кулак – не осмелился бы. Все, на что Фабиана хватало – это просто поднести руку к его лицу, просто провести по ней, омертвевшими пальцами, просто вспыхнуть от шквала ощущений, окативших его. Затрепетать от беспокойного взгляда Абеля. Безвольно опустить руку. Многозначительно улыбнуться – это рефлекс, за много лет в консулате въевшийся в кость. Улыбаться, когда не определился, что делать, когда не знаешь, черт побери. Снисходительно, многозначительно, насмешливо, призрачно, улыбайся, чтобы скрыть, что бушует внутри тебя. Чтобы обмануть того, кто сидит перед тобой. И особенно – улыбаться, когда щиплет глаза.
Как пером по обнаженным нервам, по коже прокатился неровный выдох Абеля, смотревшего на Фабиана круглыми глазами, неверяще открывшего рот, напряженного, растерянного. Фабиан отвел глаза. Уронил руку и как последний трус отвел глаза, внезапно засуетился, заинтересовался плиткой на тротуаре, деревьями, росшими неподалеку, скатертью на их столике. И как оплеуху себе влепил: не сметь. Заставил себя посмотреть на Абеля, все смотревшего на него.
– Попросить Кларетту сделать нам шоколад? – тихо спросил он.
– Твоя матушка с инкубом не того, не согрешала? – жалобно выдавил Абель.
– Нет так нет, – отозвался Фабиан.
Наверное, если бы он заказывал погоду для пикника, она была бы именно такой – солнечной, теплой, со свежим ветерком, с ароматным воздухом; наверное, если бы Фабиан выбирал место для своего последнего часа на земле, он снова выбрал бы его – на берегу огромного озера, но так, чтобы рядом не было никого. Кроме Руминидиса и его церберов, разумеется, которые, словно чуя что-то, держались далеко, так, что Фабиан, оглядываясь, не сразу обнаруживал их, хотя знал наверняка: они где-то поблизости. Наверное, если бы Фабиан выбирал компанию для своего последнего часа на земле, он бы остановился на ней же – на Абеле, и больше чтобы никого не было рядом. Если бы у него было последнее желание, Фабиан пожелал бы, чтобы Абель сидел рядом с ним, держа за руку, положив голову ему на плечо. И тогда одного часа было бы достаточно – и бесконечно мало.
Абель тихо ворчал, что ему холодно, что ветер сырой, что затея идиотская, и это время можно было бы провести с пользой.
– Например, придумать универсальное лекарство от всего? – предположил Фабиан.
– Или универсальное оружие против всех, – огрызнулся Абель.
– Есть предложения? – остановился Фабиан.
Абель развернулся к нему.
– Ты серьезно? – подозрительно спросил он.
– Совершенно. Я как один из главных государственных мужей не могу не интересоваться возможностями защиты государственных интересов.
– Тебе достаточно окатить весь мир своим универсальным государственным презрением, чтобы защитить интересы государства. Едва ли во всем мире найдется хотя бы одна сволочь, которая осмелится тебе противостоять. Я со своим универсальным оружием против всего тебе совершенно ни к чему.
Фабиан усмехнулся, положил руку ему на плечо и осторожно погладил. Абель покосился на него.
– Как раз наоборот, ты мне совершенно к чему, – ответил Фабиан, словно ждал этого взгляда. Абель недоверчиво сдвинул брови, Фабиан невесело усмехнулся. – Сам диву даюсь, – признался он.
– Знаешь, что самое дурацкое во всем этом? – мрачно спросил Абель. – Я хочу тебе верить.
Фабиан опусился перед ним на корточки.
– Тогда верь, – прошептал он, заглядывая Абелю в глаза, выжигая их, опаляя его взглядом, словно ставя на нем свое тавро. – Потому что я тоже хочу, чтобы ты мне верил.
