Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)
Продюсер рассказывал о невероятном успехе передачи, о десятках каналов, которые умоляют о записи, об огромном количестве зрительских окликов. Фабиан посмотрел на Руминидиса.
– Свяжись с Альбертом, попроси о сводке, – бросил Фабиан.
Собравшись с духом, он включил коммуникатор. Абель прислал-таки сообщение: «ИДИОТ!!!!!». Фабиан вздохнул с облегчением и улыбнулся. Аластер тянул шею, пытаясь рассмотреть, что такое прочитал Фабиан, что у него выражение лица пятнадцатилетнего влюбленного мальчишки.
– Не знаю, кто тебе это прислал, но он прав, – пробурчал он. – Посмотри на себя в зеркало, если вдруг засомневался. Ты выглядишь как идиот. Это вдобавок к твоему поведению идиота.
Фабиан хмыкнул, обнял его и прижал к себе.
– Я бесконечно счастлив, что ты соблаговолил удостоить меня твоим бесценным мнением, милый, – озорно отозвался он. – Ну, пожелай мне удачи.
– Удачи, – тихо произнес Аластер. – Она тебе чертовски понадобится.
Фабиан снова шел по коридорам, и странное дело: менее двух часов назад он представлял себе, что хотел сделать, совершенно не знал, как, и ему было жутко. Теперь – он знал, более того, сделал шаг – решающий шаг, враз отрезавший его ото всех путей отступления, и ему было радостно. Фабиан испытывал и страх, дураком был бы, если бы совсем ничего такого не ощущал. Но при этом и что-то похожее на ликование.
В октокоптере он прикрыл глаза, потянулся, спросил у Руминидиса:
– Где Велойч?
– Не покидал консулат. Передвижения эскорта не зафиксированы, – угрюмо ответил Руминидис.
– Абель?
– Стерегут, как зеницу ока, шеф. Никто подозрительный поблизости не зафиксирован, – буркнул Руминидис.
Фабиан посмотрел на него.
– Ты чем-то недоволен? – вежливо осведомился он.
– Вы не поспешили? – помявшись, спросил Руминидис.
Фабиан уставился в окно перед собой.
– Скорей я слишком затянул, – мрачно сказал он. – Я рассчитываю на десять лет. Но это могут быть и десять месяцев. Так что чем дольше я осторожничаю, тем больше времени краду у себя. Ты, черт побери, – процедил он, яростно сжав зубы. Успокоившись, он продолжил: – Ты, черт побери, должен понимать. В это кафе мы могли сходить и не сходили. В этом озере могли поплескаться и не поплескались. Или еще что.
Руминидис закивал головой.
– Или еще что, – мрачно подтвердил он, отворачиваясь.
После приземления, стоя рядом с дверью, оглядывая окрестности, он сказал Фабиану, ставшему рядом с октокоптером:
– Вас съедят.
– Ты думаешь, меня это пугает? – усмехнулся Фабиан. – Мне бы с Абелем примириться.
Руминидис неожиданно хрюкнул.
– Экзопротезы у него справные, – буркнул он, толкнув дверь октокоптера, чтобы она закрылась. – Треснет – мало не покажется.
– Во-о-от, – ухмыльнулся Фабиан.
Он похлопал Руминидиса по плечу и пошел к лифту.
Эберхард Кронелис сидел, опершись локтями о стол, и изучал ногти. Севастиану стоял у окна. В его руке стыла чашка с кофе – допивать его он, очевидно, не собирался. Попросту забыл.
– Это откровенно унизительно, – тихо говорил Севастиану. – Этот выбрык. Это публичное размахивание подштанниками.
Кронелис посмотрел на него, промолчал и вернулся к ногтям. На данный момент они были самым интересным предметом в комнате. Фабиан должен был появиться через десять-пятнадцать минут. Велойч – кажется, он не должен был присутствовать вообще.
– Мальчишка слишком увлекся. Сказать, что он самонадеян, значит оскорбить само понятие самонадеянности. Это просто эксгибиционизм.
Кронелис откинулся на спинку кресла, вытянул руки, лениво подумал о том, что не мешало бы потребовать от помощника пилку. Вместо этого он сложил руки на груди, осмотрел комнату и уткнулся взглядом в стол. По сравнению с истерикой Севастиану стол был просто образцом здравомыслия и трезвости, даром что неодушевленный предмет, а не возмущенный, близкий к истерике Севастиану.
– Ты отказываешься говорить, Эберхард. Ты еще не можешь определиться с тем, на чьей стороне выступишь? – подчеркнуто любезно спросил Севастиану, усаживаясь. Он поставил чашку, резким движением отодвинул ее, оперся о стол.
– Я позволю себе колоссальную расточительность, Герман, – неохотно сказал Кронелис. – Я буду откровенным с тобой. Позволишь? Моя откровенность не будет воспринята тобой как угроза твоей картине мира?
Севастиану молчал, хмуро смотрел на Кронелиса, лихорадочно обдумывал свой ответ. Свои действия, если быть точным.
Кронелис поднял на него взгляд, вскинул брови.
– Буду счастлив, – натянуто улыбнулся Севастиану.
– Чушь, – в сторону бросил Кронелис. Он вздохнул, переставил ноги, пожевал губы. – Итак. Равенсбург выкинул Студта.
Севастиану негодующе фыркнул, шумно засопел, всем своим видом выказывая, что он об этом думает.
– Причем он и Эрика, эту старую блядь в это вовлек. А уж Велойч от таких грязных дел старается очень далеко держаться. Но тут не удержался. Делал. Послушно делал, что ему Равенсбург говорит.
Севастиану постучал кулаком по столу – он откровенно злился. Не в последнюю очередь от собственной беспомощности.
– Я примерно так же себя чувствовал, когда… – Кронелис криво улыбнулся. – Кстати, а твоей дочке нравится работа?
Севастиану замер и уставился на него.
– Евангелине, – подтвердил Кронелис. – Она вроде с Равенсбургом в приятельских отношениях.
Севастиану заскрежетал зубами. Кронелис саркастично ухмыльнулся.
– Вот что-то мне подсказывает, что как ее поставили возглавлять БР, так и уберут. Равенсбург такие вещи ловко проделывает. Согласен?
– Ты так говоришь, что я начинаю думать, что у него есть что-то и на тебя, – натянуто улыбнулся Севастиану.
Кронелис усмехнулся.
– Не знаю. И очень не хочу узнать об этом с экрана головизора, – невесело признался он. – А ты?
Севастиану помотал головой. Позвал своего помощника, поинтересовался, смог ли он связаться с Велойчем. Кронелис внимательно следил за их диалогом, и у него неожиданно начало подниматься настроение.
– Кажется, Эрик решил оставить нас троих, – бодро сказал он. – Верней, нас двоих наедине с нашим юным коллегой. И у нас есть выбор, дражайший коллега. Мы можем забаллотировать нашего юного коллегу, а можем подпакостить ему, выдвинув вперед.
У помощника Севастиану открылся рот. Сам Севастиану владел собой несравнимо лучше, но и он был изумлен.
– Учитывая его… – замялся он.
– Партнера, – подтвердил Кронелис. – Кстати, не узнали, что это за джокер такой?
Помощник Севастиану испуганно затряс головой.
– Или наши люди работают недостаточно хорошо.., – глухо начал Севастиану.
– Или люди Равенсбурга все-таки работают лучше, – подхватил Кронелис.
Он встал и подошел к окну.
– Если бы не эта выходка с открытой поддержкой того Армониа, – скривился Севастиану, – если бы не его открытое признание, что он сам содомит, я был бы полностью согласен с тобой. В конце концов, он был бы отличным первым, вот пусть бы и был им. Но это его признание – это как минимум легкомысленно. Безответственно. Самонадеянно. Несвоевременно.
– Чушь, – буркнул Кронелис и, помедлив, уселся за стол.
Фабиан вошел в зал через семь минут. На нем снова был темный пиджак, невыразительный галстук, и он был привычным Равенсбургом – и вместе с тем иным. То ли голова была вскинута по-особенному, то ли во взгляде что-то такое было, но Кронелис и Севастиану подобрались.
Он сел на свое привычное место, ухмыльнулся, глядя на пустующее кресло Велойча, обратился к секретарю:
– Велойч уже подал прошение об отставке?
Кронелис устроился в кресле поудобней, посмотрел на Севастиану. Затем обратился к Фабиану:
– А он должен?
– Дражайший коллега, «должен» – ни в коем разе. Может – да. Я не смею лишать нашего ветерана свободы выбора, – недобро ухмыльнулся Фабиан.
– Такой же, какая была предоставлена Кристиану?
Фабиан развел руками.
Кронелис переглянулся с Севастиану.
Секретаря окликнули страшным шепотом, он извинился и поспешно вышел. Кронелис посморел ему вслед, повернулся к Фабиану и сказал:
– Знаешь, сказать, что я был удивлен, слушая твое признание, значит не сказать ничего.
Фабиан самодовольно улыбнулся.
– Учитывая спонтанность решения и полную неподготовленность к выступлению, я не смотрелся полным идиотом, – признал он.
Севастиану фыркнул.
– Но не полным же, Герман, – добродушно возразил Фабиан. – В любом случае, дело сделано. Вам придется смириться с этим. А мне – с этим жить.
Секретарь вошел обратно и растерянно оглядел их троих.
– Господин Эрик Велойч подал прошение об отставке в связи с ухудшившимся здоровьем, – растерянно сказал он. – Господин государственный канцлер подписал его прошение.
– Бред какой! – возмутился Севастиану.
– Ты сомневаешься в законности прошения? – елейным голосом спросил Фабиан.
– В том, что Огберт так просто мог это сделать! – воскликнул Севастиану. – Утром, черт побери, утром я видел Эрика в полном здравии – и на тебе, его здоровье ухудшилось настолько, что он подает прошение? И более того, черт побери, Фабиан, это прошение оказывается удовлетворенным!
– Копия прошения и решения Огберта есть? – обратился Фабиан к секретарю. Его голос звучал сухо, очень недобро, он сжал руки в кулаки, постукивал ими по подлокотникам.
Секретарь кивнул, положил по копии перед каждым консулом, отступил от Фабиана подальше. Кронелис скользнул взглядом по прошению, отыскал резолюцию Огберта, засмеялся.
– Чертов крючкотвор, – сказал он. – Герман, обрати внимание на количество нормативных актов, которые он туда вписал. Готовился заранее, сучий подонок.
Он посмотрел на Фабиана, который смотрел на него – на Севастиану – и совершенно не обращал внимания на копию, которую секретарь положил перед ним. Отодвинув бумаги, откинувшись назад, Кронелис усмехнулся.
– Я отказываюсь быть первым. – Сказал он.
Севастиану встревоженно посмотрел на него. На Фабиана. Тот – изучал Севастиану и ухмылялся.
– Как насчет реструктуризации консулата? – спросил Севастиану. – Это было бы логичным завершением его эволюции, которую мы наблюдаем уже который год.
– Которое десятилетие, – тихо поправил его Кронелис и развернулся к Фабиану. – Удиви меня, наш юный коллега, и предложи уже готовый проект.
========== Часть 40 ==========
Фабиан был готов к такому повороту. Точней, он был готов представить уважаемым коллегам проект реструктуризации консулата. Так, чтобы один становился куда более равным, чем остальные, а остальных оказывалось – два; три; одиннадцать. Сколько понадобится главному консулу. Или как там его захотят обозвать прочие консулы – не суть, это никак не должно было отразиться на полномочиях, а как его обзывать – дело десятое. Но Фабиан готов был сражаться за именование титула, просто чтобы у стариков не хватило ни запала, ни сил сражаться еще и за его полномочия.
И количество прочих консулов. Что, снова возвращаться к неохватной компании в пятьдесят человек, каждый из которых мог наложить вето или как-то иначе засаботировать решение, потому что у него изжога, дурное настроение, личная неприязнь к человеку, предложившего его, просто так, из врожденной склочности? Была бы воля Фабиана, так и два помощника могли оказаться слишком большой компанией. Но следовало думать не только о своих желаниях, но и о том, как это будет принято публикой. Люди могут оказаться безразличными к этим перестановкам – едва ли найдется много человек, которые в них разглядят прямую угрозу себе, своим близким, демократии – чушь. Потом, когда эта идиотская реструктуризация, которую Севастиану с подачи Кронелиса предложил так некстати, закончится, можно будет передать в прессу совсем коротенькое сообщение, сформулированное предельно общо, и можно считать, что все в порядке. Главное – не перепугать народ внезапно выдвинувшимся одним-единственным консулом, задвинувшим за свою спину остальных.
Но это потом. А пока – новая схема полномочий, новая схема подчинения, новая схема голосований. У Фабиана было около двух часов, которые Севастиану и Кронелис потребовали на ознакомление с проектом. Их нужно было использовать максимально эффективно, чтобы ничего не упустить. И чтобы не упустить Велойча. Он все еще был где-то в консулате.
Прошение об отставке, которое госканцлер Огберт уже подписал, причем сделал это с огромным удовольствием – насколько Фабиан мог судить по редким обмолвкам, вступало в силу как раз по истечении двадцати четырех часов. Змей даже минуты указал. Огберт не стал спорить с этим, подчеркнул только, что до того времени Эрик Велойч сохраняет свои полномочия и по необходимости продолжает выполнять свои обязанности. На самом деле ли Велойч собирался заниматься этим, или намеревался распорядиться этой отсрочкой как-то иначе, думать не хотелось. Как не хотелось жить в ожидании провокаций с его стороны. А посему: представители госканцелярии – все те же неприметные, сутулые, скучные люди, которые не обладали никакими отчетливыми полномочиями, не были наделены практически никакой властью, но могли воспользоваться немалым количеством приемов, чтобы испортить жизнь кому угодно, внезапно решили допросить Велойча относительно ряда проектов, которые он имел несчастье курировать. А затем – следователи одной аудиторской фирмы, другой – все жаждали его внимания. Менеджеры банков в истерике звонили Велойчу и сообщали ему, что по решению суда прокуратура замораживает счета до выяснения обстоятельств. Тут же Велойчу поступало другое решение суда, по которому ограничивалась свобода его передвижения. И в те краткие моменты, которые он урывал, чтобы перевести дух, он смотрел перед собой и смеялся: как просто было с Альбрихом, который защищал этого Равенсбурга, отступая в тень, и как сложно стало с этим Равенсбургом, который защищал своего Аддинка, вступая в свет юпитеров. Велойч снова и снова пересматривал те двадцать с чем-то минут из «Доброго утра!», скрипел зубами, когда болтливый идиот Армониа что-то там говорил, и следил, хищно наблюдал, подавался вперед, чтобы лучше разглядеть, все, что Фабиан изображал на своем лице: вежливая учтивость, когда он смотрел на Марину Вейсс; добродушие, насмешка, снисходительная, братская, когда он смотрел на Аластера Армониа; едва уловимая нежность, что-то, отчетливо походившее на самоиронию, когда он говорил о своем Аддинке – о ком еще, и на несколько мгновений – страстное, неудержимое желание находиться где угодно, только не в той студии. Велойч смотрел на него долго, ничего не думая, не улыбаясь, не скалясь, не позволяя никаких чувств, смотрел все то время в ожидании еще одного шакала, которого натравит на него Фабиан, и ему было интересно, насколько он, хитрый, жадный до жизни, изворотливый Велойч недооценил этого щенка.
Фабиан начинал ненавидеть этих косных ветеранов государственной службы, внезапно возомнивших себя самыми ценными, самыми влиятельными и могущественными людьми в консулате. Не так давно их и духу не было рядом с высшими этажами власти, и на тебе – сидят, одновременно подобравшись и развалясь, говорят так, словно от их фраз будет зависеть судьба республики как минимум, обмениваются такими взглядами, словно знают нечто такое, невероятное,способное враз погубить все институты государственной власти – буквально по едва уловимому движению их бровей. У Фабиана изначально сложилось отчетливое представление, что ни с какой стороны Эберхарду Кронелису и Герману Севастиану не нужны были эти бесконечные переговоры, более того, они трое понимали, что и противник осознает это; тем не менее Фабиан, словно в отместку, затягивал обсуждение, придираясь к каждому изменению, которое предлагали они, особенно если оно было незначительным. И тем проще было отвести внимание своих коллег от куда более существенных норм, чем Фабиан и пользовался.
Все это время он вынужденно думал и о допросах, которыми осаждали Велойча. Огберт и его контора пусть и обладали невнятными полномочиями, что давало возможность толковать их так широко, как только позволяла фантазия, но они должны были выступить против Велойча, у которого за спиной было куда больше опыта, и этот опыт был несравним с унылой канцелярской работой, к которой чаше всего сводились обязанности служащих госканцелярии. Тем более что Велойч был совсем не дурак и обставлял свои дела очень ловко; не позволял себе зариться на слишком большой кусок, развлекался не самыми значительными предприятиями, довольствовался умеренными поощрениями. Пусть то, что вменялось ему в вину, и можно было интерпретировать по-разному, но достаточно коллегии ушлых адвокатов, ловко проведенных допросов, обращения к коллегам, может, изображения чистосердечного раскаяния, и все сводилось бы к должностным проступкам. А они, как известно, и оцениваются иначе, и последствия у них неприятные, но не слишком значительные. Может, уже к вечеру Велойч сообразил это, не мог не сообразить, не дурак ведь; более того, он не был темпераментным, вспыльчивым человеком, и нескольких секунд было бы достаточно, чтобы он перевел дух, отстранился и оценил все, происходившее с ним, спокойно и здраво. Второй скандал, хронологически вплотную следовавший за жестким смещением Студта, – на это никто не пойдет; Севастиану и Кронелис, покорно подчиняющиеся Фабиану и позволяющие потопить Велойча – с учетом совместных делишек с ним скорей наоборот, они чего доброго и на Фабиана ополчатся. Да еще и этот его выбрык с открытым признанием своих предпочтений едва ли добавит расположения со стороны старых и консервативных кадров. Так что Велойчу все не давали покоя группы аудиторов-следователей-прокуроров, отвлекая от проблем куда более насущных, при благополучном стечении обстоятельств и счета его останутся замороженными на долгое, долгое время; если правильно разыграть карты, то и знакомые поостерегутся помогать ему, если что; а там, глядишь, Фабиан представит Абеля всей республике, приучит зевак к тому, что они – вместе, и тогда со строны Велойча никаких угроз не последует – бессмысленно.
Фабиан вырвался от Кронелиса и Севастиану ближе к полуночи. Томазин был предсказуемо дома. Альберт – нет, встал рядом со столом, пожелал ему доброй ночи, спросил, заказать ли ужин. Фабиан молчал и оглядывал его, словно недоумевая, что это за человек и что он делает в приемной. Альберт отчетливо чувствовал себя неуютно под тяжелым взглядом Фабиана, но не шевелился.
– Почему ты не дома? – наконец спросил Фабиан.
– Позволите сделать вам кофе, господин… – и Альберт осекся, внимательно глядя на него своими тусклыми глазами.
Фабиан криво усмехнулся, помолчав, ответил:
– Пятый консул. Пока еще. Решение еще нужно продавить в сенате.
Альберт почтительно склонил голову.
– Может быть, заказать вам ужин? – тихо спросил он.
Фабиан кивнул.
– У тебя есть смена одежды? – сухо произнес он от двери в свой кабинет. После кивка Альберта продолжил: – Свяжись со внутренней службой, потребуй себе комнату отдыха.
Альберт принес ему ужин. Фабиан связался с Огбертом, зло ругнулся, когда попал на автоответчик, попытался связаться с чиновниками из аудиторской фирмы – те на свою голову были доступны. Фабиан сидел перед экраном коммуникатора, пил маленькими глотками холодную воду, слушал их отчет; он покосился на Альберта, поставившего на столе поднос и замершего рядом.
– Минуту, Эдуард, – вскинул он палец и посмотрел на Альберта: – свободен. Завтра в семь.
Альберт все медлил.
Фабиан заблокировал связь, повернулся к нему.
– Ну? – сухо спросил он.
Альберт попытался улыбнуться. Получилось неловко. Альберт откашлялся.
– Я горжусь сотрудничеством с вами, господин консул, – тихо сказал он.
– Погоди еще, – помолчав, отозвался Фабиан.
Альберт еще раз склонил голову.
– Если позволите, я подготовлю комнату отдыха для вас, – произнес Альберт. Фабиан ухыльнулся: в его голосе прозвучали повелительные нотки.
– Позволю, – бросил он, поворачиваясь к экрану и отправил Альберта восвояси взмахом руки. Эдуард по другую сторону экрана вздрогнул и осторожно спросил: «Господин консул?».
Утром, что-то около девяти часов и нескольких минут, Фабиан, Теодор Руминидис, Томазин и Альберт смотрели в кабинете Руминидиса, как Велойч уходит из консулата. Руминидис присел на подоконник, уступив свое кресло Фабиану. Томазин сидел рядом. Альберт стоял за спиной Фабиана.
– Он уходит подозрительно налегке, – тихо сказал Томазин.
– А что ему брать с собой? – повернувшись к нему, но глядя по-прежнему на экран, спросил Фабиан.
– Личные вещи. – Томазин, помолчав, продолжил: – После господина Содегберга осталось невероятно много вещей.
Руминидис быстро посмотрел на Фабиана. Снова на Томазина. Что-то в голосе этого старика было этаким, многозначительным, ностальгичным, словно Фабиан и Томазин знали чуть больше, чем следовало.
– Слишком, – буркнул Фабиан. – Я угробил больше года, сортируя их, отделяя стоящее от откровенного мусора. Не путайте выжившего из ума старика, цеплявшегося за свой мусор, и этого проныру.
Даже если и было, не его ума это дело, решил Руминидис. Равенсбург выпускает Велойча из консулата почти нетронутым, хотя не мешало бы его как следует потрепать. Но у него свои счеты, а у Руминидиса свои представления. Абель в них не укладывался никак – а гляди-ка, крепко держит изворотливого.
Томазин был недоволен – но согласен.
– Альберт, курьерская служба прибывала за пожитками Велойча? – хмуро спросил Фабиан.
– Они еще в кабинете, – негромко ответил тот.
Велойч сел в такси. Машину. Не вертолет. Неторопливое, невзрачное, традиционное средство передвижения.
Фабиан хотел сострить. Что-то вроде: уже начал экономить деньги? И придержал язык.
Вместо этого он встал, оглядел их, задержал взгляд на Руминидисе.
– Час отдыха всем, – приказал он. – Альберт, предварительно свяжешься с Огбертом и потребуешь связаться со мной.
Он выглядел уставшим, чувствовал себя уставшим, хотел отдохнуть, но пока еще было рано. У двери он снова посмотрел на Руминидиса, вопросительно поднял брови.
– Все в порядке, – беззвучно ответил Руминидис на его молчаливый вопрос об Абеле.
Фабиан слабо улыбнулся.
Эрик Велойч не спешил. Ни уходить из консулата не спешил, ни домой. Там ему точно было нечего делать. Он и с адвокатами своими связываться не спешил. Фабиана он знал неплохо, подозревал, что этот ублюдок, если уж брался играть, предпочитал рисковать успехом из-за непредсказуемости противника, а не своей неподготовленности. А еще Эрик Велойч был отчего-то спокоен, потому что еще одна вещь в этом щенке, к чьему взрослению и он в свое время приложил руку, привлекала его. Как бы сильно сам Велойч ни хотел ударить его, как бы зол ни был на него за то, что он разыскал и вскрыл самый страшный секрет, Фабиан не ударил его тем же оружием. Своей собственой мелочностью, мстительностью, обидой, горькой, давнишней злостью Велойч перекрыл себе путь в какую-нибудь околоправительственную организацию, да и шут бы с ним. Куда страшней было бы увидеть себя накрашенного, в корсете, в платье, в шляпе-перчатках на экранах интервизоров и под комментарии этих гиен с инфоканалов. Или узнать, что люди, знавшие его маменьку, его отчима, врачи и младший медперсонал, лечившие его в свое время, рассказывали – пусть с осуждением в голосе, пусть трагично хмурясь, но рассказывали, как штопали-выхаживали бедняжку Эрика после травм, которые отчетливо свидетельствовали о бытовом насилии, сексуальном в том числе. Сам-то Велойч справился с этим, хранил воспоминания о детстве и отрочестве глубоко спрятанными и надежно закрытыми где-то в глубинах своей души, и он научился жить по-новому, не обвиняя себя, не терзая бессильной жаждой мести, направленной на того же отчима, на ту же мать, отказывавшуюся вступаться за него, на тех людей, которые предпочитали не замечать – или не обращать внимания, если замечали, что не все было просто в семье, из которой родом Эрик. Ему все равно было больно, когда Фабиан напомнил ему об этом. Словно знал, сволочь, что Велойч не сможет не отреагировать. Скорее всего именно на это и рассчитывал. И Велойч был благодарен за странную, неожиданную и незаслуженную деликатность Фабиана, по которой его не лишили с таким трудом выпестованного самоуважения.
И лежа на кровати посреди белого дня, раскинув руки-ноги, закрыв глаза, Эрик Велойч усмехался – и учился наслаждаться.
В первую очередь праздностью. Поначалу не следовало увлекаться – пара десятков минут, ни в коем случае не часы, чтобы не впасть в уныние.
Во вторую очередь – странным ощущением гордости, словно вуалью, окутанной печалью. Если бы Велойч был чуть смелей. Если бы он был готов ежедневно вступать в поединок. Если бы он мог противопоставить хоть что-то этой неуемной жажде деятельности, которой был полон Фабиан, если бы Велойч доверял себе, черт побери – не попытался бы он не намекнуть, а сделать первый шаг навстречу Фабиану? Пусть бы мальчишка пережевал и выплюнул его, как в свое время отказался от Альбриха, но не здорово бы было хотя бы на пару месяцев завладеть им – отдаться ему – раствориться в нем? Не следовало ли попытаться жить, открыться этому странному, совершенно незнакомому ощущению: потокам дождя, которые бы до боли хлестали по лицу, порывам ветра, который бы сбивал с ног, обжигающе холодному снегу, который бы таял на голой коже, палящему солнцу, от лучей которого кожа шла бы пузырями – попытаться жить, не прячась в свои футляры, черт побери? Все-таки Эрик Велойч едва осмелился бы, а дама Летиция была слишком привержена условностям, чтобы противоставить Фабиану. И все равно: Велойч с грустным наслаждением перелистывал страницы своего знакомства с ним, снова и снова отмечая в них подтверждение того, что Фабиан, который ударил его так сильно лицом к лицу, никогда не опустится до бесчестных приемов на публике. Они неплохо уживались рядом. Им стоит ценить это и впредь.
В третью очередь, крутись как хочешь, а Эрику Велойчу предстояло учиться жить. Заново структурировать свою жизнь, искать цели, к которым стремиться, пути, по которым не мешает побродить, людей, с которыми небессмысленно завести знакомство. Возможно, последовать примеру бесчисленного множества отставных государственных деятелей и взяться за мемуары. Нелишним было бы как-то дать этому говнюку Равенсбургу знать, что он зол на него, но и восхищен. Недооценил. Его. Переоценил. Себя. Возможно, через несколько месяцев даже сможет сказать почти искренне: благодарен.
Фабиан рвался к Абелю – и все время был вынужден откладывать встречу с ним. Там сенаторы неожиданно начали возмущаться проектом реструктуризации, хотя Огберт совместно со своими самыми проверенными крючкотворами дал заключение о ее допустимости. Да что там, из института права была получена экспертиза, не самая объемная, но гордо несшая на титульном листе более трех десятков фамилий выдающихся теоретиков, в которой то же самое объяснялось куда более вычурными фразами. Эта идиотская заминка с отставкой Велойча: госканцелярия подтвердила ее законность, домашний врач Велойча прислал заключение, в котором убедительно показывал, что бывшему «вечному второму» просто позарез нужен отдых – утомлен, бедняга, измотан, работал на пределе сил в последнее время. А сенат артачился: как это, если видели дражайшего второго консула в субботу-воскресенье, и он был вполне здоров. Приходилось намекать на случаи из фамильных историй кое-каких сенаторов, о которых остальные делали вид, что не знали: сын казался приличным, а затем избивал до полусмерти сожительницу; жена казалась нормальной, а затем глотала смертельную дозу снотворного; племянница казалась нормальной, а затем на высоте ста метров отключала борткомпьютер и двигатель волокоптера. И все это требовало времени. Затем начиналась та же самая канитель с утверждением новой структуры консулата: один главный и несколько номерных консулов, коих количество могло варьироваться в зависимости от среднесрочных нужд государства. И снова нестройный хор неодобрительных голосов сенаторов: зачем, почему, не будет ли откатом к прежним, диктаторским временам. Снова экспертиза юристов-конституционщиков, снова заключение Огберта: в тексте реформы содержатся параграфы и на этот счет, возможность утверждения диктатуры исключена. Снова переговоры с сенаторами, снова зыбкое согласие – снова с кровью отрываемое на всю эту камарилью время.
Томазин старался предельно кратко сообщать о настроениях в консулате, которые колебались от скрытно-неодобрительных до неуверенно-одобрительных. Куда проще изучать одного человека, чем нескольких, чтобы определить, что грядет; куда проще оглядываться на одного человека, чтобы решиться на какие-то действия. И: куда проще знать, кто виноват, если что – на кого свалить вину. Кронелис уже сообщил это Фабиану, сидя за столом в непринужденной позе, улыбаясь скупо, но самодовольно, переглядываясь с подозрительным, нервным Севастиану.
Фабиан вышагивал по комнате, унимая злость, которая вскипала в нем после пресс-конференции, на которую выталкивали его старшие коллеги. Мол, ты будешь главным, постигай премудрости того, как это будет. И как назло, основной темой, которая интересовала журналистов, снова и снова оказывался загадочный, все еще безымянный партнер Фалька ваан Равенсбурга. А Фабиану подчас казалось, что он и лица-то Абеля не помнит за всей этой круговертью.
– В любом случае, для человека, который неожиданно вынужден нести ответственность в многократном размере, ты держался неплохо, – ухмылялся он. – Как требуется, много слов, мало смысла. В искусстве лить воду ты скоро сравняешься с некоторыми нашими бывшими коллегами.
Многозначительная пауза перед «бывшими», быстрый обмен взглядами с Севастиану – Фабиан замер, неожиданно успокаиваясь. Ну еще бы, Велойч был ловок, как никто, когда дельце было особенно щекотливым, посылали его.
– И меня все еще мучит этот неудобный вопрос, – подчеркнуто медленно произнес Кронелис. – Это твое сообщение о твоем партнере было необходимо? Своевременно? Уместно?
– И как оно связано со скорострельной отставкой Велойча, – пробормотал Севастиану.
Фабиан сделал несколько шагов и все-таки уселся.
– Такие вещи бывают своевременными или уместными? – холодно поинтересовался он у Кронелиса. – Хотя, признаюсь, я чувствую себя куда свободней теперь, когда мне не нужно триста лишних раз контролировать каждое свое слово. – И он повернулся к Севастиану: – А как думаешь ты?
Севастиану шумно вздохнул, откинулся назад, побарабанил пальцами по столу.
– Наверное, ты прав. Счастье, что я этого не узнаю на своей шкуре, – быстро отозвался он. То ли огрызнулся, то ли согласился.
Фабиан перевел тяжелый взгляд на Кронелиса.
– Учитывая, что реформе еще не дан ход, ты все еще остаешься первым среди равных, – процедил он. – Не соизволишь ли приступить к повестке дня?
