Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)
– Если тебе не будет неприятна моя непосредственность, то я с удовольствием съела бы что-нибудь. Какой-нибудь десерт, например.
– Я рад, что твои аппетиты не отличаются кровожадностью после рандеву с этими стервятниками, – развеселился Фабиан. – Я угощаю.
Он положил руку ей на спину и повел к кафетерию, по пути спрашивая о делах фонда, о ее личных делах, о том, о сем, о последней премьере, отвечая на ее вопросы – по возможности немногословно, рассеянно оглядывая холл, кафетерий, снова холл.
Они уже сидели за столом; Александра любовалась пирогом, Фабиан в задумчивости помешивал кофе ложечкой. Она неожиданно всплеснула руками.
– Это совершенно невежливо с моей стороны! – тихо воскликнула она. Фабиан уставился на нее в изумлении: этот непосредственный жест, искренний и порывистый, не противоречил ее облику, но все-таки был неожиданным.
– Что именно? Признаваться в страстной любви к сладкому? – спросил он.
– Нет, – категорично ответила Александра и сжала руки в кулаки. – Ты спросил меня, что я делаю здесь. А я не спросила тебя, что здесь делаешь ты. Для деловых визитов это слишком позднее время. Прости-прости-прости. – Она развела руками, и Фабиан усмехнулся, отчего-то зачарованный их движениями. – Если не хочешь, можешь не отвечать. Но… но. – Она замялась, опустила руки на столешницу, посмотрела по сторонам. – Если я могу как-то выразить поддержку, еще что-то, я с удовольствием это сделаю.
Фабиан пожал плечами.
– Мой хороший знакомый имел несчастье несколько самонадеянно поэкспериментировать с определенными веществами, – невесело улыбнулся он. – Ничего хорошего из этого не вышло, как ты понимаешь. И да, я предпочел бы, чтобы это не распространялось.
Александра смотрела на него внимательно, словно пыталась проникнуть под маску, которую Фабиан так ловко носил все время. Он не отводил глаз, не менялся в лице. Не пытался казаться ни озабоченным, ни наигранно-веселым и ждал от нее ответа.
Она заставила себя улыбнуться, не особо удивившись, что у Фабиана могут быть знакомые, способные добаловаться с наркотиками до этого «ничего хорошего из этого не вышло», произнесенного таким ровным, таким невозмутимым голосом.
– Все очень серьезно? – обыденно спросила она.
Фабиан пожал плечами.
– Зависит от точки зрения. Я считаю, что очень, лечащие врачи – что ничего особенного, статистика – что прав скорее я, ИИ – что это всего лишь частный случай.
Александра подалась вперед, опустила голову.
– Можно я не буду высказывать эти дурацкие сочувствия? Тебе от них все равно ни горячо, ни холодно, твоему знакомому скорее всего тоже. – Произнесла она, не поднимая глаз. – Я чувствую себя идиоткой, повторяя их. Понимаешь, я могу, конечно, их повторить. Но ни тебе от этого легче не будет, ни мне. Лучше ты скажи, могу ли я как-то помочь, что ли, – пожала она плечами.
Фабиан тихо засмеялся.
– Алекс, ты восхитительна, – с неярким, осторожным восхищением сказал он. – Ты не представляешь, как здорово услышать это.
Он потянулся через стол, погладил ее по руке, по предплечью, поднял руку и провел ей по подбородку.
– Это, наверное, лучшие слова поддержки, – невесело признался он.
Она склонила голову влево, где все еще находилась его рука. Он открыл ладонь. Александра прижалась к ней щекой. Фабиан смотрел на нее секунду, другую, третью. Александра отвела голову. Он опустил руку и взял чашку.
– Знаешь, я хотел сжечь заживо тех психологов, которые работали со мной, когда погибли родители, – сказал он, глядя на чашку. – Они были отлично тренированы угадывать по мельчайшим нюансам в поведении, какая именно модель их поведения окажется наиболее эффективной. И сдается мне, что и они сами были убеждены, и их тренеры тоже, что в таких вот критических ситуациях человек демонстрирует предельно оголенные реакции. Ну не знаю, все силы уходят на то, чтобы справиться с каким-то событием, на притворство ничего не остается.
– Твои родители погибли? – выдохнула Александра.
– Ага, – спокойно ответил Фабиан. – Давно. И эффектно. И мне, кстати, хотелось не сочувствия, а участия. Не этой необходимости выслушивать их потуги на утешение, а чтобы кто-то встал рядом и положил руку мне на плечо. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь честно сказал: парень, все изменилось, как раньше, уже не будет, и тебе будет очень плохо. А говорили какую-то фигню с какими-то высокими словами о чести, мужестве, еще чем-то, в общем, то, что хорошо для трибуны, но для одиннадцатилетнего сопляка – едва ли. Из тебя, наверное, получился бы фиговый психолог, но жалко, ох как жалко, что тебя тогда не было.
Александра приоткрыла рот; она явно хотела сказать хоть что-нибудь. Фабиан усмехался, довольно щурился и ждал.
Она подняла руки. Нет, поправил себя Фабиан – она воздела их в притворном отчаянии. Выразительным, эпичным жестом она воздела свои крупные руки с крупными ногтями, окрашенными в темно-красный цвет. Фабиан поощряюще поднял брови, и Александра засмеялась.
– Ты невыносим, – честно призналась она.
– Иногда это бывает совсем просто, – развеселился он.
Он попрощался с Александрой, пошел в отделение интенсивной терапии. Его уже знали там, спешили встречать, поспешно, почти подобострастно здоровались и резво сбегали при первой же возможности. Дежурный врач, сухой мужчина лет пятидесяти от роду, очень, неприлично ухоженный, державшийся неестественно прямо и пытавшийся оставаться высокомерным даже в присутствии Фабиана, представил развернутый доклад о состоянии Аластера, который можно было свести к двум словам: «без изменений». Он уже дышал самостоятельно, уже реагировал на свет и звуки, его уже готовили к операции. Фабиан слушал его, плотно сжимая губы, отказываясь улыбаться, время от времени переводя взгляд на двух ассистентов, которые стояли за спиной этого эскулапа, готовые в любой момент вступить в схватку, и не находил этот разговор ни необходимым, ни забавным.
И Фабиан снова стоял перед дверью, которую не решался открывать. Он никогда не задумывался над тем, что для него значил Аластер. И до сих пор он не думал об этом – оказывается, это страшно, и это болезненно. Фабиан покосился на врача, который, все так же в сопровождении двух адъютантов, стоял у вахты и что-то деловито обсуждал с медработником; и конечно же, предполагалось, что Фабиан не замечает, что за ним следят. Он усмехнулся, вошел в палату.
Фабиану не хватало Аластера – этого ленивого, ядовитого, похотливого, вездесущего, любопытного паяца. Ему не хватало хитрого, остроглазого, осторожного, раздражающего пройдохи. Фабиан подтянул стул и сел рядом с кроватью, положил руки на кровать и опустил на них голову. Наверное, Аластера уже не вернуть. Того Аластера уже не вернуть, поправил себя Фабиан.
Он шел по холлу к выходу, и его окликнула Александра. Фабиан остановился, обернулся.
– Я решила дождаться тебя, – пожимая плечами, сказала она. – Кажется, с тобой бесполезно быть хитрой, куда проще играть открыто.
Фабиан склонил голову к плечу, усмехнулся.
– Я чувствую возбуждение от простого предвкушения, – кротко сказал он. – И знаешь, от чего? Я сейчас произнесу фразу, которую считаю верхом банальности. К тебе или ко мне?
Александра подалась ему навстречу. Ее глаза горели, щеки покрывал румянец. Рот был приоткрыт, и она нетерпеливо облизывала губы языком. Фабиан скупо улыбался, следя за ней.
– Ко мне, – тихо ответила Александра.
Фабиан осмотрел холл.
– Я на машине. А ты? – сухо сказал он.
– Я приехала на автобусе. Я не считаю необходимым усложнять себе жизнь этими средствами. – Непринужденно ответила Александра.
– Я полностью с тобой согласен. Вдобавок ко всему экология, экология, транспортный налог, снова экология. Ну и пара логистических задач, вроде парковки и техобслуживания, – вежливо говорил Фабиан, стремительно идя к выходу. О счастье, Александра поспевала за ним, и это не выглядело так, что они спешили. – К сожалению, в моем случае проще завести машину и смириться с этими проблемами, чем подстраиваться под общественный транспорт. Как ты смотришь на то, чтобы заглянуть в один милый ресторанчик? Я знаю один совсем недалеко от твоего дома.
– Хорошо, – механически отозвалась она.
У машины Фабиан остановился, посмотрел на нее.
– Ты уверена? – спросил он.
Александра положила руки на крышу машины и подалась вперед.
– Уверена, – тихо ответила она.
– Я женюсь на Валерии Оппенгейм.
– Я помню.
Фабиан кивнул.
========== Часть 20 ==========
Ресторанчик действительно был милым и уютным, и он действительно располагался совсем рядом с домом Александры Рушити. Она смогла убедиться в этом много позже; насладиться его кухней, уютной, почти домашней атмосферой так и не получилось, потому что сколько бы раз Александра не заглядывала в него потом, спустя много времени после того ужина, она оглядывалась на тот столик, втиснутый между небольшой ложей на семь-восемь человек и смежной с кухней стеной, – небольшой, как раз на двух человек, да еще и скрытый каким-то растением, и против воли вспоминала хищно прищуренные глаза Фабиана Равенсбурга, его плотно сжатые губы, понимающую усмешку и казавшуюся какой-то неживой, каменной невозмутимую маску на лице. Ей бы злиться на него, а она скрежетала зубами, вымучивала улыбку, чтобы доказать себе, прежде всего себе, что это было всего лишь проходным увлечением, не более, а по телу снова пробегали мурашки, как отблески того возбуждения, которые не давали ей сидеть спокойно, нетерпеливо переставлять ноги, не испытывать ни голода, ни жажды – ничего, кроме возбуждения, кроме предвкушения.
Если Агния Колмогорова была права, а она в таких вещах редко ошибалась, с Фабианом Равенсбургом стоило иметь дело хотя бы по следующим причинам: внешность, ловкость, изобретательность. Томно прикрывая холодные, пустые, алчные глаза, Агния намекала на несколько других достоинств, которые ее саму привлекли бы даже в земляном големе, буде тот проявит интерес к сексу. Криво усмехаясь, все та же Агния Колмогорова говорила в двусмысленных, неопределенных выражениях, насколько несчастна будет Валерия Оппенгейм в браке с ним, насколько они неудачная пара, насколько Фабиан Равенсбург не подходит ей и насколько она не подходит Фабиану. Мол, он слишком жаждал жить, испробовать всю жизнь в самых разных ее проявлениях, он был слишком охоч до самых разнообразных предприятий, и в интимных отношениях в том числе – и Валерия, унылая, правильная, жаждущая домик в бюргерском квартале, двух собак и какую-нибудь семейку попугайчиков-неразлучников, к примеру, аккуратно подстриженный газон и пару клумб перед домиком – вдовесок к унылому мужу и унылым трем деткам. Понятно, что Равенсбург ей этих трех деток обеспечит – на каком-нибудь рекламном слогане идеальная семья из великолепного Равенсбурга, величественной Равенсбург и серьезных деток Равенсбург будет смотреться очень хорошо, но ей останется только надеяться, что он своих отпрысков хотя бы по именам будет помнить, а об их днях рождения не забудут его помощники.
Александре хотелось бы сказать, что Агния дура и она в корне неправа, хотя бы саму себя в этом убедить, но дальше примитивных требований прекратить сплетни и заняться чем-то полезным дело не шло. Потому что Агния Колмогорова была дурой, и сама она не стыдилась признавать это: да, дура, да, училась плохо, да, не обзавелась ни толковым дипломом, ни систематическим образованием, зато хитра, зато вездесуща, зато со связями. Она терпела начальственную длань Александры Рушити на своем плече, не против была сносить оплеухи от нее, потому что эта самая безродная Рушити была отличным администратором, человеком, способным вытащить фонд из самых неприятных ситуаций, но оставалась невысокого мнения о ее личной жизни и качествах, этой жизни способствовавших – или мешавших.
Не до умствований было Александре Рушити, не до воспоминаний о бесконечных разговорах-сплетнях о Равенсбурге, на которые почти незаметно для всех переходила Агния Колмогорова, не до трезвого взгляда на будущее, наполненное если не жестоким разочарованием, то нудным сожалением точно, в маленьком ресторанчике рядом со своим домом. Фабиан не спешил заканчивать ужин, заставлял ее участвовать в разговоре ни о чем, рассказывать о фонде, о детях, о идиотах в медицинском центре, которые отказывались видеть детей, а предпочитали оперировать случаями, требовал, чтобы она говорила о себе; Александра пыталась разыгрывать невозмутимость, которая так хорошо получалась у Фабиана, и нервничала, чувствовала, как сжигает щеки румянец, как полыхает у нее все внутри, хотела совсем иного, а не еще одного глотка вина или десерта, на котором неожиданно настоял Фабиан. Она хотела избавиться от блузы, от чулок, избавить его от одежды и почувствовать наконец под ладонями его кожу и на своей коже его губы. Чтобы убедиться, что он исполнит свои обещания. А он обещал быть щедрым, не прямо – кривой усмешкой чувственных губ, многозначительным прищуром скрытно полыхавших темных, почти черных глаз, неторопливыми движениями пальцев, которыми он поглаживал стакан с водой – с многообещающей, почти сладострастной неспешностью, которыми бережно проводил по скатерти, словно раздавая авансы, и Александра читала в этих движениях: вот это все ты проверишь немного позже, а пока предвкушай.
Фабиан исполнил свои обещания и добавил много сверх того. Под утро Александра испытывала то странное ощущение, которому самое место было в любовных романах, и о котором в них практически не говорилось – там все больше фейерверки любили описывать, всякие маленькие смерти. А у нее внутри утвердилась пустота, звенящая, удовлетворенная, насыщенная, ленивая. Александра дремала и прислушивалась к перемещениям Фабиана – в душ, на кухню, снова в комнату. Он одевался – целеустремленно, резкими движениями натягивал рубашку, пиджак, и Александре не нужно было смотреть на него, чтобы представлять его лицо – сосредоточенное, со сдвинутыми к переносице бровями, с плотно сжатыми губами, с отчетливой щетиной; у нее руки зазудели, как захотелось еще раз провести по лицу. Она засыпала, но упрямо боролась со сном, рассчитывая на то, что он сделает два шага к кровати, нагнется и легко поцелует ее в щеку, в висок, куда-нибудь. Но зазвонил будильник, Александра потянулась, выгнулась, как сытая кошка под уверенной рукой, раскинула руки, все еще не открывая глаза. Фабиан мог быть в больнице, то есть в медицинском центре. Мог быть на работе, в своем проклятом консулате; или дома, и где бы то ни было, ему скорее всего не было дела до Александры Рушити.
Стефан Армушат заглянул на огонек к Содегбергу, но перед тем, как войти в кабинет и устроиться в кресле, он решил перекинуться несколькими словами с Томазиным.
– Как обстоят дела в хозяйстве? – бодро спросил он. – Как старик? Не сделаешь ли кофе? Аурелиус, скорее всего, предложит мне какую-то бурду из трав. Странно, что на него даже запах кофе действует раздражающе.
Томазин кивнул.
Армушат устроился на диванчике в нише поодаль, официально предназначенной для посетителей, которым нужно было скоротать пять-семь минут, на деле используемой для бесед самого разного толка.
Томазин поставил перед ним чашку, еще одну держал в руках. Он сел напротив и понюхал кофе, слабо и довольно улынувшись.
– Ах, как хорош все-таки кофе, который ты делаешь. Наверное, знаешь секрет, а, Михаил? – праздно полюбопытствовал Армушат, сделав глоток.
Томазин пожал плечами.
– Хороший сорт, хорошая обжарка, хорошая вода и немного везения, Стефан. Как во всем, наверное, – меланхолично отозвался он.
– Как во всем, – эхом подхватил Армушат. – Как старик?
Томазин неторопливо поднял на него глаза.
– Плохо, как и следует ожидать. Куда лучше, чем были прогнозы, но плохо, – неторопливо ответил он.
Армушат побарабанил пальцами по блюдцу.
– Плохо, – сухо отозвался он. – Он хотя бы для приличия высказывался о своем преемнике? Еще до того, как… – кивнув головой в сторону кабинета, поинтересовался он.
– Одно время он всерьез подумывал о Нитове. Но потом Нитов слишком сблизился с Садукисом.
Армушат поморщился.
– Не самый лучший выбор.
– Он тоже так решил. Хм, несколько раз он сказал, что если бы Равенсбургу было что-то около тридцати пяти-тридцати восьми, можно было бы присмотрется к нему, – подумав, признался Томазин.
– Равенсбург? Госканцлером? – широко улыбнулся Армушат. – И через три месяца он сводит консулат к шоу пуделей, магистрат превращает в марионеточный театр и единолично властвует над континентом, тем более Госканцелярия для этого предоставит ему все возможности. Мальчишка невероятно амбициозен. Он сто очков форы Альбриху даст.
Томазин непроизвольно усмехнулся.
– Честно говоря, я хотел бы посмотреть на это, – признался он. – Правда, из-за пределов Республики.
– Честно говоря, я тоже. Но я все-таки хочу и дальше сидеть в магистрате в своем совете и тихо управлять своей юдолью. Думаю, и остальные тоже. Плохо, – помолчав, сказал Армушат. – Что я не знаю никого толкового, кто смог бы усесться здесь. А Садукис с Велойчем явно продвинут кого-то послушного им. Если бы Аурелиус не рассчитывал жить вечно, а благоразумно подготовил себе посредника, независимого от них, было бы куда проще. Что там с… – он замолчал и посмотрел на Михаила, – с его пилюлями?
– Боюсь, их побочные эффекты трудно просчитать, – тусклым голосом признался Томазин, глядя на стол. – Он мыслит очень здраво, как и раньше, но объяснить его привычку внезапно засыпать становится все трудней. Ну и остальное. Хорошо, что от госканцлера требуется блюсти сохранность госпечати и обеспечивать ее правомочное использование, а не выступать на инфоканалах. Это была бы катастрофа.
Армушат тяжело вздохнул и отставил чашку.
– И почему мне кажется, что ты очень много недоговариваешь? – драматично воздев лицо к потолку, спросил он. – Кроме этих его приступов сонливости, кроме его болтливости, кроме еще пары-тройки забавных нюансов поведения, которые уже обсуждаются всеми, наверняка есть многое еще. Ну, наверное, ты прав, что скрываешь это.
Он посмотрел на Томазина, сидевшего перед ним, державшего блюдце, на котором не дребезжала чашка, глядевшего на него спокойно, внимательно, вежливо.
– Пойду-ка я загляну к нему. – Он собрался было вставать, но медлил. – И все-таки, если Содегберг выскажет хотя бы одно замечание о том, кто бы мог сидеть в его кресле, скажи мне. Потому что я в растерянности.
Томазин кивнул. Армушат встал.
Содегберг спал в своем кресле. На самый кончик его крупного и какого-то сизого носа съехали очки. Еще одно из последствий приема экспериментальных лекарств, судя по всему – сколько было возможностей избавиться от слабого зрения, а гляди-ка, Содегберг отказывался. Армушат подошел к окну и начал оглядывать площадь. На ней было ожидаемо много народа, несмотря на унылую погоду; люди перемещались по самым разным траекториям, останавливались, задирали головы, осматривали здание госканцелярии, переговаривались, делали фотоснимки, снова хаотично перемещались. Как почти всегда.
– Словно там есть что-то интересное, Стефан, – раздраженно выплюнул Содегберг за его спиной.
– Ничего, ничего, – примиряюще отозвался Армушат и подошел к креслу. – Как самочувствие?
Содегберг прищурил глаза за очками, подозрительно осмотрел его.
– Что служит причиной твоего любопытства? – скрежещущим голосом спросил он.
Армушат пожал плечами и уселся.
– Может, угостишь чаем? – спросил он.
– Ты пришел сюда, чтобы нахлебничать? – недовольно оскалился Содегберг.
Армушат пожал плечами, давя в себе раздражение. Он положил ногу на ногу, сцепил руки в замок.
– Я просто заглянул к старому приятелю, – сухо ответил он.
Содегберг резко подался вперед, затем откинулся назад. Он достал платок, вытер слюну со рта, высморкался, трясущейся рукой взял стакан с водой, сделал глоток и поставил его на стол.
– Не напоминай мне о возрасте, – глухо огрызнулся он наконец. – Я помню, что я дряхлый старик, но все-таки рассчитываю на те терапии реювенализации. Подумай только, восстановление всех тканей организма, удивительно, не так ли.
Он обозначил кривую улыбку и посмотрел на Армушата.
– Что тебе от меня нужно? – снова спросил он.
– Ты не веришь, что я могу просто заглянуть, чтобы справиться о тебе лично и из первых уст? – язвительно поинтересовался Армушат.
– Не верю. Ты всегда был не дурак заручиться поддержкой как можно большего числа людей, чтобы крепче сидеть в своем кресле. Мое покровительство тебе всегда было необходимо, чтобы если какой-нибудь самонадеянный Альбрих попытался бы выдворить тебя из магистрата, я вовремя отказался бы шлепнуть Государственной Печатью под приказом. Насколько я знаю, сейчас никто из десяти консулов не обращает внимания на мелких магистратских чиновников второго ранга, так что ты можешь быть спокоен.
Армушат пожевал губы. Ему хотелось разозлиться, он разозлился бы, непременно вспылил еще лет пять назад. Но то ли он изменился и его горячность остыла с возрастом, то ли нечто иное было причиной его удивительного спокойствия. Наверное, вопрос, который занимал его все дольше: что в поведении Аурелиуса Велх ваан Содегберга принадлежит ему, всегда принадлежало, и что обусловлено чем-то иным, наносным.
Немного побрызгав желчью, Содегберг успокоился, вернулся к своей прежней, спокойной манере поведения. Армушат вздохнул с облегчением, тем более ему хотелось узнать мнение Содегберга о многих и многих вещах.
Первый Консул Гидеон Садукис, а с ним и другие консулы были вынужден проводить не менее трех недель в месяц в поездках по южным регионам. Периодически чуть ли не по всему южному периметру Республики вспыхивали стычки самого разного толка. То на юго-востоке участились попытки людей из соседних государств пробраться на территорию куда более благополучной Консульской Республики, и это выливалось в воруженные столкновения с пограничными войсками, в митинги сочувствовавших нищим и озлобленным иммигрантам людей, в требования обеспечить им доступ к условиям жизни, достойным человека, и одновременно к протестам граждан Республики, не желавших еще одной тысячи-двух-десяти нахлебников, которые не делают ничего, только проедают их налоги, торгуют наркотиками, плодят банды и что там еще. То в юго-западных регионах снова бунтовали рабочие самых разных предприятий – из-за оплаты труда, социальных условий, введения то там, то тут военного положения, аварий на заводах, много чего еще. То в северных районах сгущались тучи, и профсоюзы грозили и в них вывести народ на улицы, потому что концерны все чаще решали переводить производство на юг, поближе к источникам энергии, и это все в ущерб северным предприятиям.
Фабиан все чаще думал, что тот же Садукис, который был охренительно фотогеничным, мог говорить охренительно красивые речи, все-таки был идиотом, потому что упускал такие замечательные возможности выделиться на фоне других. Помимо воли вспоминался Альбрих – тот даже свои поражения преподносил как достижения. И ведь возможностей бесконечно много: Республика играла в демократию, свобода слова, дерзость критиковать Консулов, членов Магистрата, разных министерств на местах ценилась, все делали вид, что цензуры не существует, все шаги Консулов, даже совсем крохотные, обсуждались, детально анализировались, разбирались на молекулы и соответственно осуждались. Можно было воспользоваться любым из источников, чтобы ненавязчиво продвинуть свое мнение, свою персону, чтобы сдвинуть общественное мнение куда нужно, но нет, Садукис прохлопывал одну возможность за другой. Эрик Велойч немало развлекался от некоторых потуг инфоканалов и приглашаемых ими научных деятелей на глубокий анализ, и Фабиан вместе с ним. Но и Велойч недовольно морщился, когда Садукис в очередной раз совершал что-то неуклюжее.
– Счастье, что консулов выбирают не прямым голосованием, а то никто бы из нас не сидел в Консулате, – говорил он.
Фабиан молчал. Он был полностью согласен, но и считал удачей, что пока – пока – Республика представляет собой такой неуклюжий, неповоротливый, такой уродливый конструкт. Его не мешало бы реформировать, постепенно, неторопливо, по возможности незаметно, что-то отсечь, что-то изменить, кое-что преобразовать; и кое-что менялось совсем неприметно для стороннего, неподготовленного наблюдателя.
Велойча забавляло молчание Фабиана. Как правило он снисходительно смотрел на этого щенка Равенсбурга, который как-то неприметно и совсем неожиданно заматерел. Он все так же возглавлял этот совет по поддержке фундаментальных наук, и казалось бы: тупиковый путь, стеклянный потолок, а гляди-ка: Фабиан запустил руки в бесконечное множество проектов, изящно вытеснил Велойча из некоторых, затеял другие, к которым не подпускал никого, кроме себя, и все это без громких слов, без напыщенных речей, не похваляясь ни на заседаниях консулата, ни рассказывая в интервью, какой он молодец. В Консулате с ним считались, а попробовали бы иначе. Его остерегались – а посмели бы иначе. На него рассчитывали – а дураками были бы иначе. Велойч не признавался никому и никогда, ни при каких обстоятельствах, но он рассчитывал и дальше быть Вторым Консулом, в обозримом будущем при Первом Консуле Фальке ваан Равенсбурге.
Но пока Фабиан был всего лишь главой одного из советов Консулата, вполне удобно себя чувствовавшим в своем кресле, но внимательно, изучающе следившим за всем, что происходило выше, куда выше, чем он мог пока забраться. И с готовностью поддерживавшим приятельские отношения с тем же Велойчем, пусть его и настораживал иногда долгий, томный, влажный взгляд, который принадлежал не Велойчу – «даме Летиции», определенно ей. Скорее всего, ему нечего было опасаться: Велойч не настолько самонадеян, чтобы затевать странную, извращенную интригу прямо в центре Консулата – одного случая, развивавшегося в его непосредственной близости, возможно, не без его содействия, и завершившегося грохотом сверженного колосса – а это точно с его участием, было более чем достаточно, чтобы Велойч стал куда более осторожным. Иногда Фабиан позволял себе остроты в адрес безобидного увлечения Велойча – безобидного для него, иногда попускал им быть болезненными, иногда добродушными, почти дружескими, и как коршун следил за реакцией «дамы Летиции», бесспорно ее, а не его, Велойча, реакцией в эти моменты: Велойч вскидывал голову, расправлял плечи, у него округлялись глаза, поджимались губы, он складывал перед собой руки совершенно женским жестом, и руки эти были по-женски ухоженными, с отполированными, чуть более длинными, чем допускала мужская мода, ногтями. Он парировал выпады Фабиана, и временами их спарринги скатывались в нечто разнузданно-пошлое, и «дама Летиция» огрызалась и нападала, и Фабиан одерживал над ней верх, но с немалыми усилиями; временами их пикировки оставались изысканно, терпко, дурманяще приятельскими, и «дама Летиция» выглядела польщенной. Если бы этот змей Велойч не так хорошо владел собой, Фабиан решил бы, что при любом раскладе, при любом ходе их поединков он получал удовольствие, но в любом случае с ним следовало держать ухо востро. Ему не следовало доверять, это Фабиан усвоил. Но чем дольше они были знакомы, тем больше он рассчитывал на Велойча.
Константин Оппенгейм охотно обсуждал с Фабианом проблемы и перспективы своего совета, тем более что ему было очевидно, как основательно тот обосновывается в Консулате, и был доволен, даже предвкушал, как они породнятся. Фабиан отмалчивался или отвечал общо на осторожные расспросы Оппенгейма: ну когда же, когда Фабиан и Валерия наконец решатся на брак. За этими расспросами наверняка стояла госпожа Оппенгейм, сам он относился с пониманием и к осторожности Фабиана, и к стремлению Валерии добиться чего-то помимо успешного брака; но у госпожи Оппенгейм, окрыленной успехом помолвки, наверняка роились в голове планы насчет не менее грандиозного празднества в честь свадьбы, но Фабиан категорически настаивал: пока Валерия не закончит учебу, свадьбе не быть. Сама Валерия скорее всего не выстояла бы под напором маменьки и покорно поплелась бы в то ярмо, но у госпожи Оппенгейм категорически не выходило надавить на Фабиана, вынудить его на тот шаг, который позволит ей снова развернуться и устроить еще одно действо, о котором бы говорили месяцы спустя. Фабиан посмеивался над ее потугами, подшучивал над Оппенгеймом, который остерегался злить жену, успокаивал Валерию, которая не находила в себе достаточно смелости, чтобы противостоять маменьке – и злился, до белых мух перед глазами свирепствовал, когда ему удавалось избавиться от необходимости блюсти лицо и можно было наконец выплеснуть все эмоции, бурлившие в его груди. Он не имел ничего против брака, даже в свадьбе видел отличную возможность – можно было пригласить нужных людей и самую малость позаниматься своей карьерой; он понимал, что брак обеспечит ему поддержку достаточно влиятельной семьи, но это не мешало Фабиану жаждать долгой и мучительной смерти госпожи Оппенгейм, снова и снова вынуждавшей мужа интересоваться, ну когда же детки созреют для свадьбы. Вне же неловких расспросов о планах насчет свадьбы Оппенгейм оказывался сносным собеседником, человеком, на которого можно было положиться и стоило рассчитывать.
Еще в одной ситуации Фабиан злился, когда его пытались расспрашивать о Валерии, о свадьбе, о семье. Александра Рушити – та пыталась держать свое любопытство в руках, но временами с болезненной, причинявшей страдания ей самой настойчивостью допытывалась о том, где Валерия, чем они занимаются, как у них обстоят дела друг с другом. Чем дольше они встречались, тем больше интереса она проявляла к вещам, которые, с точки зрения Фабиана, ее не должны были интересовать. Она была все так же привлекательна, обладала все той же смелой, даже дерзкой красотой, все так же была способна на смелые решения и резкие, категоричные суждения – словом, она была все той же Рушити, которая возбуждала Фабиана в свое время. Она готова была на смелые эксперименты, Фабиана даже развлекала ее отчаянная жажда нового, и эти щедрые руки, ее настойчивые губы – все было тем же. И при этом она начинала неимоверно утомлять Фабиана.
Агния Колмогорова следила за Александрой Рушити, как гриф за раненой антилопой. Не то чтобы ей было дело до всяких там волнений сердца, не то чтобы ей хотелось насладиться ее агонией, в случае чего, или позлословить, если Александра все-таки обзаведется относительно стабильной личной жизнью – для этого Агния была слишком поверхностна. Сложные эмоции ее отвращали, сильные пугали, поверхностных хватало в ее собственной жизни. Но эта Александра Рушити, которая заставляла ее ощущать свою убогость простым своим присутствием, скептической улыбкой, даже молчанием – Агния Колмогорова хотела бы, чтобы и эта самонадеянная Рушити покорчилась самую малость от раненого достоинства, от поврежденных внутренностей, от полыхающего сердца. И кажется, что-то такое случилось. Сначала Александра светилась каким-то болезненным, страдающим счастьем, затем несла голову высоко, гордо, словно была уверена в том, что она и только она – самое великолепное, самое восхитительное, самое желанное создание в мире. А потом она начала вести себя нервно, раздраженно, огрызаться, словно ее загнали в угол. И нет, это была не Агния; у нее, как у хитрых, живучих, пусть и поверхностных созданий, инстинкты были развиты очень хорошо, она никогда не пыталась сблизиться с Александрой слишком близко – и та бы не позволила, и ее принципы и убеждения, совершенно непонятные Агнии, навевали на нее смертную тоску. Но Александра Рушити была очень хорошим управленцем в фонде, в чьем преуспевании была заинтересована и Агния Колмогорова, и та была совсем не против поддерживать с ней приятельские отношения и даже принимала с беспечной улыбкой высокомерие, которое не всегда удавалось подавить в себе Александре при общении с недалекой Агнией. И ей очень, очень хотелось узнать: кто тот прекрасный принц, который покорил сердце и мысли этой Рушити.
