Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)
Альбрих повернул голову к двери. Тимбал стоял в проеме, встревоженно глядя на него. Наверное, Альбрих о чем-то спросил его, не вслух, глазами, что тот счел нужным сказать:
– Его отвезут.
Альбрих кивнул, затем спрятал в карман ту руку, которой касался лица Фабиана, в карман брюк и повернулся в сторону ванной комнаты. Сделав пару шагов, он бросил:
– Вон отсюда.
Тимбал остался стоять у двери.
– Пшел вон! – процедил Альбрих.
– Я лучше останусь, – ответил Тимбал, пристально следивший за ним.
Альбрих усмехнулся.
– Я в порядке, – высокомерно бросил он.
– Тем более, – тихо отозвался Тимбал.
Все утро Фабиан ждал, что его вызовут к куратору, декану или даже ректору для того, чтобы сообщить трагичную новость: по каким-нибудь идиотским причинам его дальнейшая учеба невозможна. Как вариант: были обнаружены какие-то огрехи в его статусе, в связи с чем его не просто лишают стипендии, но и устанавливают, что она до этого выплачивалась незаконно, и соответственно он должен выплатить все деньги. В течение двадцати четырех часов. Но нет. День приблизился к вечеру, никто не объявлялся на горизонте, куратор пребывал в почетной изоляции от своих студентов, у декана и ректора находились куда более важные дела, чем выступление в качестве марионетки одного из консулов. Это обнадеживало, но как сутки состоят не из одного часа, так и неделя состоит не из одного дня. Фабиану повезло пережить один день без последствий, но впереди было еще немало их.
Эрик Велойч не без основания полагал, что у каждого человека есть шкаф, в котором непременно хранится скелет, или несколько, если человек прожил на бренной земле больше трех лет. Святоши пытались оттянуть нижнюю планку лет хотя бы до семи, но Велойч знавал деток, которые в свои четыре года были законченными ублюдками. Сам он тоже был достойным кандидатом в оные, но на свое счастье вовремя открыл для себя, какое удовольствие могут приносить сложные игры, какое удовлетворение можно получить от созидания. А еще – как захватывает дух от успеха. Эти скелеты он хранил, тщательно полировал, но считал их наличие в общем-то совершенно невинным. Успех – а кому не нравится успех? Сложные, многопартийные, многоактовые игры – и это объяснимо, если помимо победы нравится еще и сама игра. Правда, в обществе, которое с воцарением Альбриха стало благоговеть перед однополярными, однозначными, примитивными, агрессивными альфами, ни неторопливый, неказистый, осторожный Велойч бурных эмоций не вызывал, ни возможностей развлечь себя такими многоплановыми играми оказывалось много. У него, помимо сложных стратегических партий, было еще одно развлечение – коллекционирование чужих скелетов. Такое знание мешать не мешает, и помочь может, когда кого-то нужно подтолкнуть наверх, а кого наоборот – столкнуть вниз. Велойч старался не прибегать к этому способу слишком часто, потому что это противоречило его своеобразному, извращенному и сильно купированному кодексу чести, а еще потому, что против него могут быть применены те же средства, но информацию о чужих скелетах собирал и хранил с похвальной рачительностью.
Своим собственным скелетом Велойч обзавелся как бы не в те самые четыре года. Он обнаружил тогда, какое странное любопытство вызывает у него девичья одежда. Эти прелестные туфельки с бантиками, ажурные гольфики с оборочками, леденцовые цвета, восхитительная многослойность, пьянящая щедрость, которой девочек наделяли самыми разнообразными тканями. Как обидно было после этого возвращаться к неказистым земельным цветам, к однотипным моделям, к отвратительно практичной обуви, которую дизайнеры упорно разрабатывали для мальчиков! Кто знает, что именно возбуждало Эрика в этой двусмысленной ситуации:сама возможность надеть девичье платье, выглядеть не мальчиком – или ее неправильность, запретность. Хотя последнее становилось очевидно Эрику куда позже. С маленьких детей спрос невелик, даже истеричная мать Велойча, да что там, его социопатичный отец умилялись, когда он представал перед ними в облике принцессы. Когда же он попытался проделать то же самое в одиннадцать лет, то был нещадно порот, и ситуация приобрела тот самый порочный, дурманящий, влажно пульсирующий смысл. В том, чтобы носить одежду, традиционно, социально приписываемую противоположному полу, не было, наверное, ничего интересного; Эрик Велойч вообще был почти равнодушен к одежде, оказываясь способным носить один и тот же фасон костюма, сорочек-рубашек, храня верность одному и тому же цвету, только в разных его оттенках, десятилетиями. Сама одежда его почти не привлекала. Что манило, так это та самая запретность, неправильность положения. Велойч получал от облачения в женские одежды куда больше удовольствия, эротичного по сути, чем от времени, проведенного одетым в платье; оно усиливалось многократно, когда он занимался сексом, точнее, когда с ним занимались сексом, а на нем по-прежнему была женская одежда. Снимая ее, удаляя макияж, отчуждаясь от запаха женских духов и женского мыла, Велойч испытывал суховатую, пыльную печаль. Когда же он облачался в привычный всем и каждому костюм, им овладевало разочарование. И оно тоже было эротичным по своей сути, и им Велойч оказывался способным не наслаждаться, но утешаться. Это была та каморка в многоэтажном здании его жизни, в которую Велойч допускал самых и самых проверенных людей, и ее он посещал очень редко. И чтобы не разоблачили, и чтобы не пресытиться запретностью.
Велойч не пытался сделать страшную и ужасную тайну из своего увлечения своим же полом. Это было тем более разумно, что на верхних этажах пирамиды, к которым он принадлежал, такое увлечение не то чтобы одобрялось, но на него смотрели снисходительно, считали очень забавным способом потакать своим слабостям. Велойч был и достаточно мудр, чтобы не бравировать своим увлечением, предпочитая наслаждаться им в проверенных местах и с юношами, чья подноготная была тщательно изучена его же службой безопасности. В свободное от своего увлечения время он изящно избегал назойливых попыток восторженных дам стать супругой одного из консулов, а тех, которые предлагали себя в качестве ширмы, отшивал крайне грубо и припоминал им это оскорбление куда позже, когда они и думать забыли. В проверенных местах, в которых Велойч встречался с проверенными же людьми, он и предавался не только содомии – о, как он любил именно это слово, как он жаждал быть именно что содомизированным, а не все остальное, скучное – предаваться разврату, что там еще придумывают эти пуристы – но и своей любви к переодеваниям.
Странным образом, по здравом размышлении Велойч был почти не удивлен, когда во время одной из таких «пасторальных пиесок» заказ из ресторана при клубе ему принес Фабиан Равенсбург собственной персоной. Велойч с удивлением ощутил, как его брюхо наполнилось жидким азотом, не меньше, как отвердели и закристаллизировались от невероятного холода кишки, как застыла в жилах кровь. Клуб был забавным, демонстративно хранящим верность традициям того, не роботизированного века, и готовили в его ресторане люди, еду подавали люди же, и из кухни еду торжественно несли все те же люди, на подносах, под серебряными колпаками, с торжественно поднятыми подбородками – как сейчас Равенсбург, одетый в униформу сервисного работника клуба, сервировал завтрак, наливал шампанское, вежливо улыбался «даме Летиции» и Карлу. Ощущения, в которые Равенсбург одним своим присутствием и вежливой, доброжелательной и безликой улыбкой вверг Велойча, были, наверное, самым ярким впечатлением за многие месяцы, и хотя бы за это Велойч был ему благодарен. И Велойч неохотно признавал: благодарен. Куда больше, чем за бесстрастную улыбку, за неузнавание, за то, что Равенсбург не пытался как-то дать понять, что хочет поиметь что-нибудь за свое знание.
Велойч выждал трое суток; Фабиан никак не дал о себе знать. Хотя и мог бы, через того же Армушата. И это не считая возможности воспользоваться внутренними каналами связи, доступ к которым у него сохранялся – как-никак Фабиан прошел не одну стажировку и собирался проходить еще. Велойч и пригласил его, как бы на собеседование. В конце концов, заявка о прохождении практики в аппарате Второго Консула – это значительное событие, а Фабиан все же был всего лишь второкурсником и не мог не понимать, что были люди и старше, и заслуженнее.
И Фабиан сидел перед ним. Он возмужал, повзрослел, огрубел. Велойч непроизвольно подумал, что «дама Летиция» была бы крайне довольна, если бы такой Фальк ваан Равенсбург продемонстрировал свою ею заинтересованность. Тем более, что этот Равенсбург был бы бесцеремонен и даже брутален именно в той степени, которая сдабривала бы удовольствие «дамы Летиции» жгучими, почти болезненными приправами. И точно также Велойч понимал, что он не допустит Равенсбурга в свою маленькую каморку, в которой «дама Летиция» хранит свои парики и корсеты, потому что слишком велик шанс выскользнуть из рамок простого удовольствия и сорваться в бездну личных, очень личных отношений. А этого Велойч хотел меньше всего.
Поэтому, а еще потому, что Велойч не мог не торжествовать, он вел с Фабианом бессмысленную светскую беседу, интересовался успехами в учебе, мнениями о том и о сем и затягивал ее, чтобы как можно дольше не перейти к той теме, которая интересовала его больше всего. Попутно он проверял, насколько выдержан этот мальчишка, из-за которого потерял голову Альбрих.
Мальчишка был выдержан. Он делал положенные комплименты, отвечал в меру развернуто, с честью выстаивал под издевками Велойча, уместно понимал или не понимал его двусмысленности и был просто хорош. Наверное, хозяйка той богадельни, оказала бы услугу значительному лицу и послала бы вместо Карла Фабиана, если намекнуть. Но Велойч предпочитал представлять, как это было бы, и знать, что он никогда этого не сделает.
Велойч поинтересовался надеждами, которые Фабиан возлагает на практику в департаменте транспорта, и Фабиан неуловимо изменился. Он на пару миллиметров отвел назад голову, чуть выше вздернул подбородок, у него, черт подери, затрепетали ноздри, и он с наслаждением, которое было настолько ощутимым, что его, наверное, потрогать можно было, начал рассказывать, как он хочет узнать больше о его работе. Скучнейшая тема, а Велойч с недоверчивым смешком остановил Фабиана после десяти минут страстного монолога.
– Неужели это действительно так увлекательно девятнадцатилетнему юноше? – посмеиваясь, спросил он.
– Нисколько не интересно, – невозмутимо ответил Фабиан. – Несомненно, найдется немало людей, которым все эти цифры, графики, алгоритмы и прочее кажутся пением ангелов, но не мне. В этом плане я совершенно нормален и не представляю угрозы обществу.
– Рад слышать, Равенсбург. – Велойч криво усмехнулся и посмотрел на пустую чашку. Подняв глаза на внимательно следившего за ним Фабиана, он поднял брови. – Распорядитесь о кофе, – приказал он наконец.
Фабиан встал, задержался на секунду, изучая Велойча, с комфортом расположившегося в кресле, затем подошел к его столу и по коммуникатору отдал распоряжение его личному помощнику.
– Решили воспользоваться современными технологиями? Не пожелали сами сделать его? – ехидно спросил Велойч.
Фабиан уселся на свое место, ухмыльнулся, склонил голову к плечу.
– Мне был отдан приказ распорядиться о кофе. Что я и сделал. А не сделать его самому. Господин Второй Консул. Я подозреваю, что здесь и сейчас не место и не время демонстрировать верность старым добрым традициям, – вежливо отозвался он.
Велойч поднял глаза на своего помощника. Тот был растерян: распоряжение о кофе было отдано Равенсбургом, но второй ничего не имеет против и выглядит довольным, сытым, только что на солнце не лоснящимся. И это Велойч, крайне брезгливый практически все время и не позволявший никому хозяйничать на своей территории, только Первого Консула терпевший, потому что у него не было выбора. Велойча реакция помощника очевидно развлекла; он отправил его восвояси взмахом руки. Фабиан ждал.
Его выдержка импонировала Велойчу, как и удивительная уверенность в своих силах. А ведь Фабиан мало того что по глупости оказался в фаворитах важного государственного мужа, так еще и у такого, чье положение крайне неустойчиво. На самом деле: Альбрих с удивительным упорством отделял себя от остальных консулов, прогибал под себя магистрат и сенат, с тем же Содегбергом был в натянутых отношениях, и когда он грохнется с пьедестала, никто не пошевелится ему помочь. Только что приложат к носу носовой платок, чтобы не дышать пылью от падения великого. Велойч, следивший за Фабианом, праздно поинтересовался у себя: а веришь ли ты, что это Альбрих его выбрал, или что этот высокомерный молодой человек купился на регалии первого? И ответа у Велойча не было. Но зато была возможность поговорить о местах, в которых традиционно готовят люди и люди же подают еду в номера.
Велойч поинтересовался, что Фабиан делает в свободное от учебы время. И тот выразительно поднял брови и обтекаемо ответил, что частью развлекается, частью развивается, частью зарабатывает себе на настоящие мальчишечьи игрушки, в общем, все, как у обычных детей. У Велойча неожиданно улучшилось настроение: та встреча в клубе случайностью не была, нужно быть идиотом, чтобы Равенсбурга в этом заподозрить; а значит, ему что-то нужно. И начались танцы на битом стекле. Фабиан упрямо не признавался, зачем он так откровенно показал себя Велойчу, Велойч не признавался, что расценивает его появление как опасность. И никто не говорил прямо ни о клубе, ни о ситуации, которую имел удовольствие наблюдать Фабиан. И точно также никто не говорил прямо о Первом Консуле, но они оба отлично поняли, о чем идет речь, когда на вопрос, вроде бы вскользь заданный, о близких друзьях и личной, кхм, интимной жизни, Фабиан ответил резко и категорично, что его друзья остаются его друзьями, а личная, кхм, интимная жизнь приказала долго жить после достаточно продолжительной, приятной, познавательной, но ставшей обременительной связи. И это решение окончательное и обжалованию не подлежит; и хочется, очень хочется рассчитывать, что другая сторона достойно примет его решение прекратить исчерпавшие себя отношения, но Фабиан подозревает, что об этом можно только мечтать. На что Велойч ухмыльнулся чувственно и промурлыкал что-то вроде сочувствия в адрес несчастного.
Они расстались довольные друг другом. После многих околичностей Фабиан подтвердил, что умеет, а в данном случае считает делом чести держать язык за зубами; Второй Консул признал, что ценит это, а кроме того и с учетом личностных качеств студента Равенсбурга считает себя вправе предложить некоторое содействие в профессиональном становлении означенного студента. Тем более с ним согласны и его коллеги. Форс-мажорные обстоятельства, буде таковые возникнут, с помощью того же члена магистрата, а также Государственного Канцлера и тем более Второго Консула, наверняка будут решаться положительно. А что форс-мажорные обстоятельства возникнут, не сомневался ни Фабиан, ни Велойч: чтобы Первый, да так просто отпустил то, что считал принадлежащим исключительно ему – едва ли.
Велойч был почти уверен, что Первый будет угрожать и скорее всего предпримет какие-нибудь действия, чтобы вынудить Фабиана вернуться к нему. Мальчишка стоил того, чтобы сражаться за него. Что это могло быть: лишение государственной стипендии – едва ли, совет по образованию будет счастлив протянуть рассмотрение этого пожелания Первого Консула вплоть до… неназываемого, но в чем почти никто не сомневался; Альбрих может дать распоряжение о проверке личного дела Фабиана, и кто его знает, что обнаружится по итогам крайне пристрастной проверки – но счастье, что в Совете Государственной Безопасности сидит очень мало людей, которые считают его уполномоченным отдавать им распоряжения, мол, пусть своей службой распоряжается. Альбрих наверняка обратится к ректору Академии, чтобы обеспечить проблемы Фабиану, если, разумеется, у него останется время за всеми кулуарными дрязгами. Возможно и физическое воздействие. Но за Фабианом следили. И попутно присматривали. Распоряжение Велойч отдал не так давно – не о том, чтобы подбирать доказательства аморального альянса взрослого мужчины и только вступающего во взрослую жизнь юноши, а о том, чтобы в случае чего и защитить его. Не хотелось бы, чтобы с ним что-то случилось.
Фабиан выходил от Велойча, стараясь казаться безразличным. Это было сложно: пережить еще одну личную встречу с этой пираньей и остаться живым и вполне здоровым чего-то стоило; а ведь Велойч еще и содействие обещал, которое не может не пригодиться. Времени после последней встречи с Альбрихом прошло всего ничего, ни ректор, ни преподаватели, ни кураторы не изъявляли желания растерзать его по чужой наводке, Тимбал не появлялся на горизонте, сам Альбрих тоже молчал. Одна надежда, что он одумается и позволит им обоим мирно сосуществовать в одном городе, а не сорвется в омут мести. У Фабиана бешено колотилось сердце, подрагивали пальцы, и состояние было странным, словно он был воздушным шариком, распираемым изнутри гелием, который бьется о потолок и мелко дрожит от ударов. Когда Фабиан подходил к внешней двери, история с Альбрихом казалась ему каким-то неудачно написанным и наполненным отвратительной дешевой мелодрамы рассказиком в третьесортном глянцевом журнале. Как будто это и не с ним происходило. Альбрих – Первый Консул – снова казался далекой, харизматичной, уместной в сводках новостей личностью, но не человеком, которого Фабиан знал, и некоторое время – очень близко. Даже увлечение Велойча не воспринималось как что-то реальное, скорей как виртуальная игра, в которой Фабиан случайно побывал наблюдателем.
Фабиан вышел из здания, остановился и задрал голову. Небо висело низко, воздух был сырым и тяжелым; Фабиан вдохнул полную грудь и на секунду прикрыл глаза. Он позволил себе почувствовать себя усталым, изношенным стариком. А открыв глаза – шумно выдохнул. Ему было девятнадцать, черт побери, а не девяносто девять. И у него впереди вся жизнь, чтобы взобраться высоко, выше всех.
========== Часть 14 ==========
Фабиан нашел Аластера после длительных розысков в новом очень модном и очень дорогом клубе. За один входной билет ему пришлось отвалить треть государственной стипендии со всеми надбавками и месячными бонусами. Одно утешало – в магистрате, где ему предстояло проходить практику, у него будет доступ к их столовой; кредит не так чтобы очень велик, но на три полноценные еды в день хватает с лишком. Поэтому он с каменным лицом подносил карту к сканеру, злорадно смотрел на сотрудника клуба, который на глазах бледнел и уменьшался в размерах, тихо коря себя за ошибочную оценку клиента как неплатежеспособного, и уверенно шел к бару. Аластера там быть не могло, но осмотреться не мешало.
Аластер обнаружился в жутком зале, отделанном в стиле зомби-апокалипсиса. В самом антураже ничего особо изобретательного не было, по большому счету весь интерьер клуба не говорил – вопил о том, что его владельцы демонстративно отчуждаются от реальности. Наверное, даже в том, что Аластер ошивался именно в этом зале, тоже было что-то логичное: он очень любил все противоестественное. Можно было, конечно поспорить, что из его любви приходилось на искренние убеждения, а что на позерство, но такие вещи интересовали Фабиана в последнюю очередь. А что было ему небезразлично, так это способность Аластера раздражить его до такой степени, что все горести, все тяжкие думы враз померкнут на фоне желания придушить гаденыша или как-то иначе четвертовать. Собственно, это раздражение уже зарокотало в Фабиане, когда он вошел в зал: кругом были чистенькие полутрупы с чистенькими гниющими язвами, отовсюду свисали чистенькие лоскутья с чистенькими пропалинами, и в воздухе, если принюхаться, можно было уловить достаточно сильный синтетический запах тления. Фабиан злился, потому что гарь, пепел, обожженный камень и раны пахли совсем не так, а развороченные выстрелами или осколками раны ничего общего с этой иллюзией не имели. Но Аластер считал иначе.
Фабиан усмотрел его, виснущего на шее у какого-то мутанта, пьяно смеющегося и довольного собой. Этот блудливый кошак был одет так, что даже полностью голым выглядел бы, наверное, куда более прилично. Мутант, завидев приближение Фабиана, оскалился, с упоением демонстрируя гнилые зубы, и возмутился, когда тот оттолкнул его, ухватил Аластера за волосы и дернул на себя. Аластер лениво взвыл и попытался развернуться, чтобы выяснить причину неудобства. Он сосредоточенно прищурился, опознавая Фабиана, и радостно захихикал. Компания, к которой относились и этот придурок, и Аластер, была небольшой и такой, как и должна выглядеть компания, интересующаяся только клубами. Аластер, впрочем, выглядел в этой компании вполне уместно.
– Фальк, – протянул он, – не будь букой, отпусти меня и выпей за здоровье Элзи! У него день рождения. Ему исполнилось целых двадцать три года, но он уже пятый год уверяет всех, что ему всего двадцать один, правда, милый? Но мы же никому не скажем правду, Фальк, правда? Пусти меня!
Он отмахнулся от Фабиана, хлопнул по руке, которой тот все держал его за волосы, и Фабиан разжал ее.
– Кстати, Элзи, если ты хочешь, чтобы такая физиономия, вот как эта маска, была у тебя все время, разозли Равенсбурга. Он тебе ее враз обеспечит, – проорал Аластер, снова повисая на шее мутанта. – Он милый, он определенно милый, – довольно улыбнулся он, разворачиваясь к Фабиану, – и очень любит, когда его порют. Между прочим, троюродный племянник Колмогорова, чтобы ты знал.
Фабиан оценивающе осмотрел мутанта и снова перевел взгляд на Аластера.
– И что из этого должно волновать меня в первую очередь? – холодно спросил он.
Аластер засмеялся и отцепился от мутанта.
– Ты угостишь меня какой-нибудь гадостью, и я тебе расскажу, – прищурился Аластер, приклеиваясь к Фабиану.
– Отрезвляющая пилюля тебя устроит? – сардонично спросил он, глядя на крохотные зрачки Аластера.
– Завтра, – пьяно отмахнулся Аластер. – А пока коктейль.
Фабиан попытался убедить себя, что в том, чтобы провести вечер в компании, к которой примкнул Аластер, но его хватило на полчаса; причем он счел после бесконечного потока сознания о выпивке, авиетках, курортах, выпивке, новых наркотиках, снова выпивке и уродах-родителях, которые отказываются платить по счетам, что даже этих получаса слишком много и он совершает подвиг, выслушивая это убожество. Поэтому он бросил Аластеру сухое «Пойдем» и встал. Аластер, усердно шарившийся в ширинке соседа и жаждавший поцелуев, не обратил внимания на Фабиана. Пришлось тащить его к выходу. Аластер сопротивлялся, причем очень усердно и вполне правдоподобно; Фабиан был вынужден рыкать на доброхотов, пытавшихся спасти прелестного эльфа Аластера от злого и страшного флибустьера Равенсбурга. Нескольких зуботычин хватило. Охрана, очевидно, крайне изобретательно относившаяся к толкованию своих обязанностей, не вмешивалась. Аластер пытался царапаться, кусаться, пинаться, но Фабиан целеустремленно тащил его к выходу. Тот сотрудник, который пропускал его внутрь, смотрел на сцену широко открытыми глазами. За такие деньги – и пробыть полчаса, чтобы отбыть восвояси с тем тощим нечто?
Найти Аластера и вытащить его из клуба оказалось не самым сложным делом. Куда сложней было привести его во вменяемое состояние. Холодный душ помог на короткий срок, уже через пять минут после него Аластер снова хихикал и вязался к Фабиану с самыми пошлыми намерениями, и даже ощутимые пощечины не мешали ему целеустремленно соблазнять того.
Поверхностная ревизия карманов Аластера показала, что этот гад не просто затарился рекреационными веществами – он затарился радикально новыми рекреационными веществами, которые пока еще не входили ни в один реестр – запрещенных, условно и ограниченно разрешенных, и оставалось диву даваться, откуда у казавшегося таким хорошим мальчика Аластера знакомые, которые общаются с людьми, которые развлекаются, конструируя новые наркотики. И все-таки счастьем было, что несмотря на тягу к экспериментированию, Аластер все еще оставался жив. Хотя – и Фабиан осмотрел его еще раз, неторопливо танцевавшего посреди комнаты, полностью голого, с мокрыми волосами, гуттаперчево-гибкого, и совершенно не ощущавшего ни прохлады, ни стыда. С другой стороны, что есть стыд и почему Аластер должен его испытывать? И особенно: почему Фабиан должен вменять ему в вину отсутствие этого самого стыда, который, очевидно, и сам не очень-то склонен переживать? Но зрелище было забавным, Аластер всегда отличался этой манящей грацией, этим соблазнительным, невинно-порочным изяществом, и кажется, он чувствовал себя вполне неплохо. И Фабиан пил пиво, наблюдал за ним и отказывался думать о чем бы то ни было – насущном, животрепещущем, вечном, сиюминутном.
Через какое-то время это стало походить на транс. Фабиан осознал, что уже несколько минут сидит, не мигая, глядя, как Аластер, бледнокожий, в неярком рассеянном свете казавшийся прозрачным, извивается перед ним, и совершенно забыв о пиве. Он моргнул. И словно рубильник сработал, Аластер плавно опустился на пол и замер. Фабиан смотрел на него, и снова ему казалось, что он присутствует при каком-то сакральном действе, что ли, поклонению луне, например, или первой весенней росе, не суть, и добрую минуту смотрел на Аластера, лежавшего на полу посреди комнаты, свернувшись калачиком. Затем, вроде одумавшись, вроде побуждаемый любопытством подошел, сел на корточки, пощупал пульс на шее, вздохнул и встал. Ублюдочный Армониа спал. Но оставлять его на полу было как-то не по-приятельски, пришлось тащить в спальню, сгружать на огромную кровать и стоять, глядя на него, как идиоту, снова забыв, что нужно что-то делать дальше.
Плюнув на все, Фабиан улегся на ту же кровать. Это было неудобно, он физически ощущал, как отчаянно вибрируют границы его «я» рядом с чужим, чуждым человеком. Это хоть сто раз мог быть Аластер, но спать рядом с ним было Фабиану неприятно, и плевать на давнюю дружбу. Но устраиваться на безобразно мягком диване в огромной и унылой гостиной хотелось еще меньше. Фабиан последний раз покосился на Аластера и закрыл глаза.
Проснулся он привычно рано, но за окнами еще было темно. Аластер хрипло и редко дышал рядом, и звук его дыхания отчего-то подействовал на Фабиана, как скрежет ржавого металла по ржавому металлу. Он повернулся к Аластеру, проверил его лоб, пульс, поморщился от необходимости прикасаться к коже, покрытой холодным и липким потом. Кажется, Аластеру будет очень плохо, когда он проснется.
В полдень Фабиан заскучал. Он взодрал Аластера, потряс, чтобы тот пришел в чувство, и погнал в ванную комнату. Аластеру действительно было очень плохо. Его зрачки были неестественно расширены, заполняли почти всю радужку, и взгляд был странно расфокусирован. Он зажмуривал то один, то второй глаз, словно пытался избавиться от двоения. С координацией у Аластера тоже были явные проблемы, он не мог ухватиться за руку Фабиана, которой тот удерживал его челюсть, вливая в глотку воду; ноги Аластера дрожали и подкашивались, и он угробил добрых три минуты, чтобы сделать первый глоток кофе.
– Придурок, – невнятно выдавил он. – Опять весь в синяках буду. Тебе чего надо-то?
Фабиан закатил глаза и отвернулся. После паузы он повернулся к Аластеру и спросил, склонив голову к плечу:
– А может, просто решил повидать друга.
Аластер поперхнулся кофе и захохотал.
Фабиан скривился.
– Да будет тебе, – махнул рукой Аластер, стирая кровь с трещины на лопнувшей губе. – Сука, кожа пересохла. Правду ты все-таки не скажешь?
– Что за херни ты вчера нажрался? – сумрачно спросил Фабиан, глядя на нездорово-бледную кожу Аластера, на которой проступали синяки от его пальцев.
– Хочешь попробовать? – елейно спросил Аластер и подмигнул. – Отвратительная вещь на вкус, должен сказать. Но роскошно действует.
– То-то тебе сейчас хорошо после ее действия, – зло бросил Фабиан.
Аластер пожал плечами и улыбнулся – хотел было широко, но вспомнил о трещине на губе.
– Так слу-у-ушай, – неожиданно протянул Аластер, оживившись. – Ты видел Велойча в бабском прикиде? И как он выглядит? Страшней, чем в своем мундире, или за те бабки, которые он Евфимии отваливает, его в том гадюшничке регулярно признают королевой бала?
Фабиан засмеялся.
Действительно – а как выглядит Велойч в бабском прикиде? Как грубая носатая тетка с кадыком. И при этом какая-то органичная в своей несуразности. Фабиан увидел тогда женщину, очень похожую на Второго Консула, а не Второго Консула в женском платье. Это навевало на определенные размышления.
– Тетка из него страшная. Но харизматичная, у нее этого не отнять. – Подумав, признал Фабиан.
– Ты бы ее нагнул? – прищурив маслено заблестевшие глаза, промурлыкал Аластер.
– Нет, уволь, – скривился Фабиан. – А ты?
– Не-е-ет, – усердно морщась от отвращения, протянул Аластер. – Мне еще ради какой-то горгульи себе изменять!
Фабиан усмехнулся. Аластер был верен себе: он категорически отказывался от любых попыток навязать ему лидерство, но при этом с огромным удовольствием трепал лидеру нервы – из любви к искусству, и ничего личного.
Более-менее пришедший в себя и даже воспылавший жаждой жизни Аластер все ждал удобного момента, чтобы спросить еще об одной вещи, которая распирала его изнутри; но если выбрать неудачный момент, то Фабиан может здорово окрыситься, а это нужно меньше всего. Характер у него и без того поганый, и Аластер с удовольствием портил ему кровь, благо и нужно было совсем немного, чтобы Фабиан взорвался и начал призывать на его голову все кары небесные, что доставляло Аластеру невиданное удовольствие, но все-таки хотелось узнать, на каких условиях разбежались Равенсбург и Альбрих, а поэтому приходилось удерживать себя от слишком болезненных острот. Аластер позволял Фабиану издеваться над собой, сам издевался над ним, а сам все ждал, ну когда же, когда же скрытный Равенсбург даст знать, что он хочет этим поделиться.
Фабиан хотел именно этого – поделиться. История с Альбрихом не прошла для него бесследно, как бы он ни хотел убедить себя в обратном. Альбрих, сами эти отношения с ним остались в прошлом. Фабиан не испытывал желания называть его по имени, когда они упивались ими, когда новизна, запретность связи и вседозволенность, которую предоставил ему Альбрих, была свежа; и уж тем менее он вспоминал о том, что Альбриха в общем-то еще и по имени звать можно – было, когда все это осталось в прошлом. Альбрих вел себя как слишком взрослый, слишком опытный, слишком избалованный властью человек, и при этом как хватающийся за последнюю надежду выжить смертельно больной человек. Он душил Фабиана своим желанием знать о нем все, мельчайшие детали, которые для Фабиана не значили совершенно ничего; он душил Фабиана своим желанием дать слишком много – купить, соблазнить, совратить своим всемогуществом, и Фабиан пользовался возможностью доступа к каким-то вещам, местам, событиям, но Альбрих становился навязчивым, и Фабиан перестал расценивать это как прагматичные товарно-денежные отношения – Альбрих получает доступ к телу, Фабиан – доступ к чему-то иному. Альбрих душил Фабиана и попытками контролировать всю его жизнь. Виданное ли дело – приказывать ему, где и под чьим началом проходить стажировки, у кого писать семестровые и годовые работы, в каком департаменте готовиться получить место. Которое ему опять же обязался предоставить Альбрих лично. Но именно потому, что Фабиан уже получил возможность сравнивать, он не хотел стажировок в службе Первого Консула: там происходило слишком много, и при этом не происходило практически ничего. Параноидально подозрительный Альбрих хотел знать все обо всех, требовал, чтобы все совершалось так, как он приказывает, настаивал на том, чтобы лично принимать практически все решения, и это было неэффективно. И что-то было извращенное в том, чтобы требовать отчета по всем действиям. Ничто не настраивало Фабиана против человека, как эти претензии. Он мог быть совсем молодым и не обладающим достаточным опытом, но глупым он не был. И такой зависимости не переносил. И помимо этого, он не считал эти отношения обязывающими. Ни Альбрих не говорил ничего об их долгосрочности, ни Фабиану такая мысль в голову не приходила. Они не могли заключить брак, законодательство этого не предусматривало, а даже если бы и так – Фабиан очень удивился бы, предложи Альбрих ему что-то такое. Они оставались друг другу чужими, не несущими никаких обязательств, хотя Альбрих считал иначе. Альбрих и был рад, наверное, изменить это, но не знал, как. Фабиан не испытывал в такой перемене необходимости, а может, и не знал, что это может быть нужно. У него был Аластер, чтобы вести душещипательные беседы, если ему вдруг припрет завести разговор о душах. Тем более условно оклемавшийся, поблескивавший любопытными глазами Аластер сидел напротив и только что не ерзал от желания услышать мельчайшие подробности, и явно не о нижнем белье «дамы Летиции».
