Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)
Он опустил голову.
– Наверное, это будет крайне неловкая попытка исправить ситуацию, но я считаю своим моральным долгом узнать твое мнение как правового и общественно-морального попечителя Аластера о данной ситуации и предоставить тебе право решить, можем ли мы с Аластером вступить в партнерские отношения, – угрюмо закончил Карстен и наконец посмотрел на Фабиана.
– Извини, – скорбно выдавил Фабиан. – Я несколько удивлен. Мне нужно отойти.
Он смог выйти из кафе, пройти метров двести, завернуть за угол и захохотать только там. Это было так нелепо и так естественно, что прожив целых пять минут после монолога Карстена, Фабиан признался себе: именно этого и следовало ожидать. Он вернулся к Карстену, сидевшим неподвижно перед нетронутым куском пирога и остывшим чаем, и спросил:
– Заказать горячий?
– Нет, зачем. Холодный травяной чай не менее вкусен. Спасибо. Итак, ты принял решение? – спросил Карстен. И удивительно – в его голосе слышалось нетерпение.
– Мне, как правовому и общественно-моральному попечителю Аластера, хочется узнать, как ты представляешь это, Карстен, – усмехнулся Фабиан. – Простые необременительные отношения, сводящиеся только к сексуальным контактам? Или все-таки серьезные партнерские отношения, включающие секс.
– Разумеется, второе. – Негодующе ответил Карстен.
– А общественная мораль? Общество не очень хорошо относится к однополым отношениям.
Карстен задумался.
– Я понимаю необходимось не афишировать наши отношения и представлять их как приятельские, – сказал он.
Фабиан кивнул.
– Если честно, я рад, – давя в себе судорожный смешок, произнес он.
Аластер ждал их, изнывая от нетерпения. Он выскочил к машине сразу же, как только Фабиан выключил ее, замер, выпрямился и кокетливо склонил голову. Фабиан был рад видеть его – он сам не признавался себе, насколько скучал. Неторопливо выбираясь из машины, он краем глаза следил за Карстеном – тот поздоровался с Аластером своим привычным приветствием и со своей привычной интонацией, затем сообщил, что оставляет старых приятелей наедине и надеется, что они присоединятся к нему в его кабинете.
– А затем, Фабиан, мы с огромным удовольствием покажем тебе изменения в нашем хозяйстве, – торжественно добавил Карстен и скрылся в здании.
Фабиан кивнул и перевел взгляд на Аластера.
Он вызглядел здоровым. Худым, бледным, но здоровым. Аластер был одет модно, прическа у него была из актуальных, и даже занятная бородка вполне в духе модных тенденций. Он стоял, смотрел своими немигающими кошаковскими глазами на Фабиана и молчал. И Фабиану было неясно: пытаться погладить этого стервеца – или готовиться защищаться.
– Армониа, ты не поверишь, он-таки попросил у меня твоей руки и члена. Или члена и сердца? – криво усмехнулся Фабиан. – И я дал мое попечительское благословение.
Аластер облегченно выдохнул, расслабился и довольно ухмыльнулся.
– Я могу гордиться собой, Фальк, – промурлыкал он, скользнул к нему и взял под руку. – Пойдем, пойдем же, я покажу тебе наши мастерские.
========== Часть 26 ==========
Фабиан не понимал, за каким хреном Аластер тянет его за собой в какие-то идиотские мастерские. Ему бы сесть на диван, вытянуть ноги, выпить воды, а лучше вина, отдохнуть немного и убраться восвояси, чтобы – чтобы? Добраться до своей офигенно стильной квартиры в офигенно престижном районе, достать бутылку офигенно элитного вина и выжрать ее, поднимая тост за себя, успешного, и за своих не менее успешных людей. Или прямо из аэропорта отправиться в какой-нибудь клуб, в котором набросаться коктейлями, снять тушку поподатливей, поиметь ее в укромном уголке и отправиться все в ту же офигенно стильную и постылую квартиру в офигенно престижном районе. А больше вариантов вроде не было. Направить свои стопы к Евфимии – хорошо тогда, когда нужно подкрепить особое, торжествующее настроение ее полусветской элегантностью и старомодным, доконсульским сумеречным аристократизмом; сейчас же Фабиан жаждал чьей-нибудь крови, жестокости, плебейской неизобретательности, дешевки, одним словом, а не экскурсии по мастерским, оранжереям или что там еще взбрело в голову Аластеру.
К счастью, он дотащил Фабиана до беседки по левую сторону дома, приподнялся на цыпочки, огляделся и потянул его внутрь. В ней Аластер отлепился от Фабиана и уселся на лавку. Фабиан прислонился к косяку и сунул руки в карманы; он оглядел двор, еще раз – дом, повернулся к Аластеру и широко улыбнулся.
– Мне орошать слезами восторга твою чахоточную грудь, Армониа? – учтиво осведомился он.
– Только не делай вид, что ты ревнуешь, Фальк, – отмахнулся Аластер. – Но даже если так, кого и к кому?
Он элегантным движением опустил руку на подоконник и скрестил ноги в щиколотках. Картинка была что надо, Фабиан не мог не оценить ее. Он и смотрел на Аластера взглядом, который должен был быть знаком тому: приглашающе, оценивающе, примеряясь, раздевая. Аластер, стервец, самодовольно улыбался, не спешил возмущаться, вереща: не смей, я не твой, я принадлежу другому душой и прочим ливером; и он внимательно смотрел на Фабиана, словно ждал от него невесть какой реакции.
– Я всего лишь страдаю, милый Аластер, что ты так бесцеремонно покинул меня, оставил у хладного ложа, наедине с эрекцией, наедине с жаждой любви, ласки и человеческого тепла. Ах! – драматично воскликнул Фабиан и приложил ко лбу руку. – Я поражен в самое сердце отравленной стрелой измены.
Он огляделся еще раз, убеждаясь, что его фиглярства никто не увидит. Аластер – свой человек, от него и не такого насмотрелся, а народ попроще, попровинциальней чего только не подумает. Вокруг беседки было тихо, мирно до такой степени, что это умиротворение можно было резать ножом и складывать в штабель. И на счастье их обоих, ненужных свидетелей не было.
Аластер удовлетворенно засмеялся.
– Ну да, ну да, ты поражен своим же собственным оружием, какая жалость, – протянул он и немного поерзал – лавка была жесткой, и подушка не спасала.
Фабиан уселся напротив него и посмотрел на графин с лимонадом – его словно добрая фея поставила, чтобы старые друзья не померли от жажды.
– Ты позволишь предложить тебе этого божественного напитка? – заметив его взгляд, подхватился Аластер, сел, выпрямился, изящно опустил на колено руку и кокетливо склонил голову.
– А прикапывать меня вон под той акацией после глотка этого божественного напитка будет Лорман? – фыркнул Фабиан.
На лице Аластера на секунду промелькнуло странное выражение: он хотел оскалиться – или заплакать – или швырнуть по Фабиану графином – или что-то иным образом кровожадное.
– Я рад, что ты решил пожить еще немного, Армониа, – искренне сказал Фабиан. – А вместо воды с лимоном я предпочел бы кофе. Если ты, конечно, доверяешь мне настолько, чтобы подпустить к Лорману ближе, чем на пятьдесят метров. Или как?
– Я доверяю Лорману куда больше, чем тебе, Фальк, – обманчиво-ласково отозвался Аластер – у человека неподготовленного непроизвольно возникло бы желание задуматься, так ли он хочет пить тот чай, который сделал ему Армониа, так ли безопасен тот стейк, который Армониа непременно хочет скормить дорогому гостю, и так ли неядовиты цветы, букет которых Армониа распорядился поставить на ночном столике. Счастье, что Фабиан был привычен к нему. – Он очень хороший человек.
Фабиан рассчитывал услышать что-то еще, всякие там пояснения, был готов даже к потокам слез, мелодраматическому заламыванию рук и воздетым к небу глазам, но Аластер снова откинулся назад. Он смотрел в сторону, на его скулах собрались красные пятна, а губы были упрямо поджаты. Фабиан ощутил совсем легкий укол горечи, ревности – и раздражения: его лишают объяснения, черт побери, а он ведь имел все права на него рассчитывать.
– Он малахольный, – хмыкнул он. Аластер бросил на него гневный взгляд – и снова уставился в стену. – Редкий зануда и педант, Армониа, а уж я знаю в них толк, даром что три с лишком года вокруг гениальных ученых выплясывал. И отвратительно надежный человек. Просто удивительно, что рядом с ним я не ощущаю своей ущербности.
Аластер посмотрел на него чуть дольше, чем за полминуты до этого, и опустил глаза. Фабиан успел заметить, как они блестели – явно же не от солнечного света, отражавшегося в них, или по какой другой причине; и Аластер попытался улыбнуться, и это было неумело, робко, полно отчаянной надежды, просьбы понять и принять.
– Я тоже. Хотя этот идиот отказывался поддаваться пороку без согласия дееспособных представителей обеих сторон, – буркнул Аластер. – Я до сих пор не объезженным хожу.
– Ха! – не удержался Фабиан. – Так свое согласие он у нотариуса хоть оформил, что ли? Чтобы все по правилам.
Аластер хихикнул, затем захохотал; Фабиан посмеивался.
– Не удивлюсь, – отсмеявшись, ответил Аластер.
Фабиан кивнул.
И повисла пауза. Аластер не хотел ни знать, ни сообщать ничего более; он наслаждался теплым ароматным воздухом, легким ветерком и знакомым, хорошо освоенным спокойствием.
– Армониа, – все-таки сказал Фабиан. – Я буду возражать, если ты попытаешься прекратить мое опекунство. И буду возражать, если ты попытаешься вынудить меня отдать его Лорману.
Дальше не мешало сказать, наверное, что он высоко оценивает прогресс, который очевиден даже неподготовленному человеку, что он нисколько не сомневается в возможности Аластера принимать здравые решения и вообще вести здоровый образ жизни. Скорее всего, в разговоре с иным человеком Фабиан предварил бы эти две фразы такой добротной преамбулой, призванной не оправдать его в глазах опекаемого – отнюдь. Это все нужно было бы, чтобы сбить его с толку. Суть же решения оставалась все той же: Фабиан сохраняет за собой право решать за Аластера. Который обретал полное право обидеться, разозлиться, оскорбиться, почувствовать себя преданным, что угодно, и Фабиану пришлось бы принять и это. Но это был Аластер, который знал его едва ли не лучше, чем он сам.
– Да пофигу, – пожал плечами Аластер.
Фабиан кивнул и встал.
– И все-таки я хочу есть. – Недовольно сказал он.
– Как брутально, – закатил глаза Аластер, лениво, томно поднимаясь. – Сколько я тебя помню, Фальк, ты самые свои благородные порывы окропляешь желудочным соком.
– Самый надежный способ освящения любой карнальной темы. Надежней – только сперма. – Безразлично отозвался Фабиан. – Или ты предпочитаешь остаться в беседке, дабы пропитаться ароматом тропических цветов и умиротворением в преддверии долгожданного первого брачного коитуса?
– Я могу пропитаться благовониями и на масляной основе, Фальк, – отпарировал Аластер, привычно беря его под руку и прижимаясь, как не гнушался делать это всегда. Фабиан был рад – и ему отчего-то было тоскливо, потому что этот жест Аластера, знак его уверенности в Фабиане был приятельским, братским – и не более. Этот говнюк никогда, даже в самые страстные времена, в те времена, когда они оба загорались как спички, просто оказываясь рядом, не выскакивал навстречу Аластеру, и его взгляд не метался беспокойно между ним и кем-то другим, кто мог решить его судьбу.
Фабиан лениво расспрашивал его о том, о сем, интересовался, как проходит обучение тех засранцев, которые живут в клинике, поддерживаются ли контакты с теми, кто уже завершил программу, чего в хозяйстве может не хватать, и Аластер рассказывал, рассказывал со своим привычным внимательным, ядовитым безразличием, и Фабиан слышал за этим фасадом совершенно несвойственные Аластеру теплые, дружеские, увлеченные интонации: он так говорил о некоторых из своих сводных братьев и сестер, но и то в далекие времена, когда Аластер с Фабианом только собирались вступать в юношество.
В пяти метрах от клиники Аластер остановился, недовольно зашипел и попытался спрятаться за Фабианом, потому что им навстречу выскочила косматая бежевая собака с грязной мордой – тот самый ужасный терьер, которого невзлюбил Аластер. И, кажется, именно Аластера этот терьер возлюбил страстно и нежно, а отбиваться от его желания выплеснуть на чью-нибудь, ну хоть чью-нибудь бедную голову восторги и объяснения в любви пришлось Фабиану. Он ухватил пса за шиворот, и Аластер воспользовался этим, чтобы проскользнуть в дом. Пес был несчастен, как только умеют быть несчастными собаки, и Фабиан провел две минуты на крыльце, гладя его и теребя шерсть. Терьер остался доволен. Аластер следил за Фабианом из-за приоткрытой двери и желчно комментировал слюнтяйские фразочки, которыми тот осыпал проходимца.
Лорман терпеливо дожидался их в кабинете. Аластер вошел первым, скользнул к нему, сел на подлокотник кресла, облокотился о спинку и изящно склонил голову. Стервец не забыл ничего из своего арсенала прожженной кокетки, удивительно, как Лорман удержался так долго. Фабиан устроился напротив.
– Итак, вы пплодотворно пообщались? – спросил Лорман, складывая руки на коленях.
– Ага. Плодов натворили на полгода вперед. Наш дорогой почетный член совета попечителей господин Фабиан согласен с идеей о необходимости расширения мастерских и соответственно увеличении штата сотрудников, – невинно проговорил Аластер и довольно улыбнулся.
– Неправда твоя, Армониа, – по-кошачьи, по-Аластеровски протянул Фабиан, глядя на Лормана. – Я всего лишь говорил о возможности расширить программу. Поправь меня, если я ошибаюсь, Карстен, но о пополнении материальной базы неразумно говорить до благотворительного бала.
– Очевидно, неразумно, – чинно согласился Лорман. – Но ты действительно согласен с необходимостью расширения мастерских? Посуди сам, некоторые наши выпускники согласны заглядывать к нам и продолжать участие в жизни клиники делом. Например, давая уроки новоприбывшим.
– Это, кстати, может оказаться неплохим эпизодом в документальном фильме о клинике, Аластер, – развил его идею Фабиан и внимательно посмотрел на Аластера – оживившегося, сосредоточенного, заинтересованного, неожиданно знакомого и неожиданно взрослого. Странным образом Фабиан одновременно развивал свою идею и прикидывал, как бы повежливей отказаться от предложения переночевать – и сбежать обратно в столицу, чтобы начать зализывать раны и тихо страдать в одиночестве.
Лорман поднял лицо к Аластеру; Фабиан не смог не всмотреться в них обоих. Аластер был серьезен как никогда, он говорил много, не сдерживал привычных острот, но они были направлены на кого угодно и никогда на Лормана, и бедняге Карстену доставалось – но иначе, добродушней, мягче, и Аластер сдабривал эти шутки мягкой и виноватой улыбкой; счастье, что Лорман не способен был обидеться, даже если бы распознал шутку. В голосе сухаря Лормана проскальзывали нежные нотки – он даже шутить пытался к немалому удивлению Фабиана. И – Фабиан ощущал, что он лишний.
Лорман попытался воспротивиться решению Фабиана отправиться обратно в столицу. Аластер соглашался, что у них было невероятно мало возможностей исполнить долг гостеприимства и пообщаться в непринужденной атмосфере за добротным, незамысловатым ужином, как положено давним знакомым, но взгляды, которыми он исподтишка одаривал Фабиана, говорили: я тебя люблю, Фальк, я буду любить тебя еще больше, если ты уберешься до заката.
– Ну что ж. – Неуверенно начал Лорман. – Раз уж твое решение остается неизменным, я отвезу тебя в город.
– Я вызвал такси, – отмахнулся Фабиан. – Через двадцать минут должно быть здесь.
– Я чувствую себя ужасно неловко, – глухо признался Лорман, наклоняясь вперед и упираясь кулаками в колени. – Ты посвятил весь твой выходной день чужим хлопотам, а мы не можем никак отблагодарить тебя.
– Отчего же чужим, Карстен? – удивился Фабиан. – Я убедился, что в клинике все в порядке, своими глазами увидел, что отчеты о хорошем самочувствии Аластера несколько скромны в сравнении с действительностью, в очередной раз позволил Крошу выпачкать мне брюки. Это все и мои хлопоты тоже. И я просто рад побывать здесь и отдохнуть от города.
Лорман заулыбался. Улыбнулся и Аластер, упираясь подбородком в его плечо.
Фабиан все думал на пути домой, то веселясь, то удивляясь, то смеясь над собой за свое любопытство, как все будет проходить у непоседливого, словно ртуть, Аластера, и обстоятельного и неказистого, словно булыжник, Карстена. Это было совершенно неправдоподобно, невероятно, неожиданно; и при этом Фабиан вынужден был признать, заткнув свою собственническую ревность, что Аластер устроился не просто хорошо, а замечательно. И снова Фабиан не мог удержаться от вредного смешка, пытаясь представить этих двоих шутов вместе. И снова его смешок застывал и сменялся болезненной гримасой, потому что снова начинала ныть рана в душе Фабиана где-то на том месте, к которому в свое время присосался наглец Армониа.
Аластер, к счастью, был лишен способностей и желания предаваться рефлексии. Он постоял, глядя вслед такси, уносившему прочь его самого верного, самого надежного, самого заботливого и да, единственного друга, и развернулся к Лорману. Который стоял рядом, вроде неподвижно, но при этом ритмично сжимал и разжимал кулаки и упорно глядел на дорогу.
– Пойдем в помещение. Стало свежо, ты не находишь? – игриво произнес Аластер, которого такое странное проявление застенчивости развеселило и растрогало.
Лорман забормотал, что да, конечно, несомненно, тут же осведомился, не замерз ли Аластер, и предложил сходить за кардиганом или пледом.
– Мне кажется, что ты трусишь, Карстен, – обиженно сказал Аластер и пошел к дому. Карстен догнал его и зашагал рядом. – Ты слышал собственными ушами, что мой опекун и лучший друг считает, что наш альянс вполне жизнеспособен, и он даже рад, что я решил вступить в партнерские отношения с таким надежным и заслуживающим доверия человеком, как ты. Теперь же мне кажется, что ты собираешься сдать назад и избежать этого ярма. Ну что ж, я пойму. – Остановившись и воздев к небу лицо, произнес Аластер. – Но я хотел бы рассчитывать на честность с твоей стороны, – сурово закончил он, поворачиваясь к Лорману. Он переигрывал, черт побери, Равенсбург уже давно хохотал бы, а Лорман стоит рядом, не решаясь приблизиться, и растерянно мигает. Аластер печально смотрел на него, а его сердце пело от чего-то, подозрительно похожего на счастье.
– Мне кажется, нам не стоит начинать серьезный и судьбоносный разговор, в котором решатся две наших жизни, в таком открытом всем ветрам месте. Мы могли бы перенести его в иные помещения. – Лорман откашлялся. – Я предложил бы мои личные. Если ты не будешь расценивать это как дерзость и поспешность с моей стороны.
Аластер кротко улыбнулся.
– Я позволю себе расценить это как осмотрительность и ответственность с твоей стороны, – скупо улыбнулся он. – Я мог бы заглянуть к тебе в гости, скажем, в восемь вечера. Если ты не против.
Лорман нахмурился.
– Аластер, – неуверенно начал он. – Я… коль скоро ты расматривал мое поведение до этого как осмотрительное и ответственное, то я позволю себе предположить, что оно и останется таковым и оно же будет так же свойственно мне, как и все мои предыдущие поступки до этого. Я имел в виду, что я не пытался как-то притворяться или изображать из себя другого человека, я был последователен и искренен ранее, как и поступаю сейчас… то есть… – Лорман облизал губы и огляделся. Аластер молчал, стараясь удержать на лице серьезную мину – и ох как сложно это было, ох как сложно. – Да. Я запутался. – Признался он.
– Ты мог бы просто сказать то, что хотел сказать, – сказал Аластер, опуская ему на плечо свою руку.
Карстен поднял голову и внимательно посмотрел на него. Аластер был серьезен – и даже если притворялся серьезным, то делал это искусно. Карстен остался удовлетворенным осмотром.
– Мне кажется, раз мы начинаем новый этап наших отношений, то нецелесообразно говорить о гостевых визитах, – строго сказал он. – Я предпочел бы, чтобы ты рассматривал мои комнаты, как свои.
– Хорошо, – недрогнувшим голосом и неулыбнувшимся ртом произнес Аластер. – Я приду в твою квартиру, которую начинаю считать своей, в восемь часов вечера. Ты согласен?
Карстен смотрел на него неотрывно и любуясь. Аластеру даже показалось, что он не расслышал последних слов.
– В восемь часов вечера. Разумеется. – Ответил Карстен.
Аластер был в гостях у Лормана, но то было раньше. Теперь, с учетом изменившейся динамики отношений, как выразился все тот же зануда Лорман, и характер визита изменился. Он потащил Аластера в экскурсию по своим комнатушкам, показал место в гардеробе, которое освободил для него, место на полках в ванной и стопку полотенец, которые точно также были предназначены для Аластера; и он был восхитительно спокоен, уверен и собран. Они могли знать друг друга десять тысяч лет и все это время жить бок о бок, и Лорман вел бы себя именно так же. Аластер что-то говорил, иногда отпускал шутки, а сам обращал внимание на совсем другие вещи. На букеты цветов, которые Лорман, очевидно, успел собрать за те сорок восемь минут, в которые Аластер лихорадочно принимал душ и собирался. На сохнувшие полотенца, которыми успел воспользоваться Лорман все за те же сорок восемь минут, и это возбуждало еще больше. На сырые еще волосы Лормана, на кувшин все с тем же лимонадом.
– Я бы предпочел вино, – насупился Аластер.
– Я бы тоже предпочел вино, – честно признался Лорман и уселся в кресло у окна. – Но ты знаешь, что твоя реабилитация полностью исключает его.
Аластер улегся на кровать и тяжело вздохнул.
Карстен торжественно опустил руки на колени.
– Я предлагаю обсудить некоторые детали. – Сказал он.
– Кар-с-с-с-тен! – зашипел Аластер и зажмурил глаза.
– Итак, – непреклонно сказал он. – Я предпочел бы, чтобы Фабиан и дальше распоряжался твоим имуществом. Я не хотел бы иметь к нему отношения. Моего и твоего совокупного доходов, которые мы получаем здесь, более чем достаточно для нашего проживания. И служебной квартиры тоже. Но я предлагаю завести совместный счет. Для расходов, которые требуют…
Он говорил; Аластер не слушал. Это могло длиться бесконечно, и пусть его. И попутно пусть Фабиан и дальше развлекается с распорядителями фондов Аластера. Скорее всего, завтра-послезавтра все то же будет представлено Аластеру в письменном виде. У него отчего-то защипало глаза.
– Далее. – Продолжал Карстен. – Я должен признаться, твое предложение застало меня некоторым образом врасплох. Я никогда не задумывался о своей сексуальности, в моей жизни просто не было людей, которые бы интересовали меня еще и с этой точки зрения. Поэтому я ничего не могу предложить в плане опыта. Я ознакомился с некоторыми аспектами, пока вы общались с Фабианом, но боюсь, тех знаний, которые я смог почерпнуть за такой непродолжительный срок, будет явно недостаточно, чтобы мы не потерпели полное фиаско в наш первый раз.
– На то он и первый, – выдавил Аластер, тихо радовавшийся, что солнце заходило за его спиной, а, значит, не освещало лица, и глаза могли блестеть сколь угодно ярко.
– Согласен. – Он откашлялся. Помолчал немного. Затем, очевидно, собравшись с духом, спросил: – Ты ведь согласен перейти к сексу сегодня, или тебе нужно время, чтобы как-то освоиться?
Аластер устроился поудобней и сказал, улыбаясь одновременно растерянно и предвкушающе:
– Полностью согласен.
– Ну что ж, – решительно произнес Карстен и встал. Аластер неторопливо сел на кровати и сбросил мокасины. Он принялся расстегивать рубашку, следя за Карстеном. Тот не подвел: встал посреди комнаты, начал снимать одежду: рубашку, туфли, носки, брюки, все складывал на стул – и все сосредоточенно, с той же методичностью, с которой делал все остальное. Аластер уже чувствовал себя вознагражденным – на Карстене были белые боксеры, отглаженные – со стрелками. Затем Карстен уселся на край кровати, привычно ссутулился и опустил на колени руки. Аластер, выскользнувший из одежды, уселся на его коленях, прямо поверх его ладоней и опустил руки ему на плечи.
Карстен осторожно положил на его ягодицы свои ладони – огромные, шершавые, горячие, медленно поднял глаза на Аластера, сидевшего смирно, безмятежно улыбавшегося и с любопытством поджидавшего, что дальше.
– Я несколько неуверенно себя чувствую, – признался Карстен. – Видишь ли, я, наверное, поспешил. Сначала не мешало бы узнать о твоих предпочтениях.
Аластер подался бедрами вперед, обхватил ногами его тело. Его предпочтения – с кем? Это мог спросить только зануда Лорман. А Аластер не мог объяснить, пожалуй, даже Равенсбургу – себе самому смог признаться только сейчас, и то вскользь, мимоходом, что у него не было предпочтений, потому что им двигало даже не любопытство, а жалкий страх – пустоты, лишения, одиночества, наверное. Он цеплялся за новую возможность как-то перекрыть его, и каждый раз новый человек определял и его предпочтения. Это могло быть интересно, утомительно, болезненно, жестоко, банально, изобретательно – и забываемо.
– Я не могу и не желаю переносить мои предпочтения из прошлого на настоящее, – прошептал Аластер ему в губы. – Поэтому предлагаю вместе определять наши предпочтения.
– Да, действительно. – Шепотом же ответил Карстен. – Это разумно.
Аластеру стало жарко, глубоко внутри у него начал раскручиваться водоворот непонятных страстей, обжигая его губы, выжигая легкие, смерчом проходясь по волоскам на коже. Карстен, этот костлявый Карстен с огромными руками легко поднял Аластера и встал с ним, чтобы уложить на кровать и нагнуться над ним.
– Признаться, я слишком мало информации просмотрел, Аластер, – виновато признал он. – Я постараюсь предельно оптимально применить ее, но рассчитываю на обратную связь.
Аластер хотел ответить легкомысленным «ага» – и задохнулся, закрыл глаза, сосредоточиваясь на крупном рте Карстена, педантично исследовавшем его тело. Старательно, бережно, внимательно – так, как никогда не приходило в голову Аластеру, и его веки жгли изнутри все те же непрошеные слезы.
Идиотские представления Лормана, не назвать бы их рыцарскими в порыве отчаянной признательности, о том, как должны обстоять дела с первым партнерским сексом, вылились в бесконечную прелюдию, а с ней – и в потоки брани, которыми Аластер отзывался на ласки Карстена. Этот зануда, кажется, не по тем ресурсам прошелся в порыве энтузиазма, и его стремление не спешить злило – возбуждало – веселило – заводило Аластера, и он ругался, требовал, чтобы чурбан Карстен предпринял еще что-то, и еще что-то и еще, и все сквернословя, выгибаясь под губами Карстена, под его языком, содрогаясь под его ладонями, цепляясь руками и ногами, раскрываясь так широко, как только мог, изнывая от жажды – и снова ругаясь.
Лорман улегся рядом, на боку, мокрый от пота, покрасневший, с крупным носом, которым он жадно принюхивался к запаху Аластера; и он улыбался, задумчиво, умиротворенно, робко.
– Должен признать, я зря недооценивал секс, – тихо сказал он. – Наверное, это было…
Он подбирал нужное слово; Аластер повернулся к нему и забросил на него ногу.
– Ханжеством, – предположил он.
Лорман положил ладонь ему на лицо. Ухмыльнулся.
– И это тоже, – согласился он.
Фабиан развлекался представлением образцово-показательного супружеского секса между заразой Аластером и занудой Карстеном все время, пока добирался до дома. У этого его развлечения был горький, терпкий привкус: он сохранил Аластера – и при этом потерял его. Аластер был жив, доволен жизнью, а сейчас еще и удовлетворен, если только Лорман не подведет. И какое место в его жизни будет занимать Фабиан, пока остается непонятным. А вокруг кипела жизнь, а вокруг люди переговаривались, смеялись, флиртовали друг с другом и пытались обратить на себя внимание Фабиана, и можно было, наверное, поддержать флирт – и совсем не было желания. Фабиан делал вид, что дремлет, затем – что озабочен какими-то сообщениями на коммуникаторе, и желал как можно быстрей дожить до вечера, в который можно было нырнуть, как в озеро нефти, в надежде избавиться от этой непонятной печали.
О Содегберге говорили все больше, но пока еще беглым шепотом и боязливо оглядываясь. Он был совсем плох, наверное, но это все оставалось в пределах Канцелярии. Фабиан вертелся, как чумной, метался между Сенатом, Консулатом и Канцелярией, объясняя старперам в Сенате, что Содегберг, каким бы замечательным Госканцлером он ни был, а он был великолепным служителем во благо Республики, – всего лишь человек и смертен, как все люди. Члены Сената, люди не менее пожилые, чем Содегберг, любые намеки на преклонный возраст воспринимали как повод повздыхать о былом и пофилософствовать о смерти, но никогда – как повод принять к сведению или принять решение. Они соглашались, что Содегберг наверняка нуждается в преемнике, но «дружище Аурелиус еще вполне бодр», как будто это магическим образом продлило бы его и их – главным образом их пребывание у кормушки власти. Илиас Огберт признавался ими всеми как достойный кандидат на такой ответственный пост, он обладал всеми необходимыми качествами и определенно соответствовал эталону, но пока еще в кряжистом здании на Площади Республики заседал сам эталон.
Консулы тоже соглашались, что Огберт неплох, совсем неплох; его украшала как степень доктора права, как многочисленные монографии по государственному праву, невероятное занудство, так и и непритязательность. И это все напоминало какое-то адское болеро, казалось Фабиану. В понедельник все девять консулов, признавали: да, Огберт хорош, а в пятницу, на приеме, в гостях, либо куря сигары в компании приятелей, говорили: да, Огберт хорош, но есть А, который не хуже, Б, которого в свое время хвалил Содегберг, и В, у которого большой потенциал. Велойч – и тот вел себя, как поиздержавшаяся кокотка, жаждавшая внимания. Он поддерживал Огберта наедине с Фабианом – и охотно соглашался насчет А, Б и В, если в компании присутствовали другие. И приходилось начинать сначала, убеждать, доказывать, требовать, намекать на нехорошие последствия или хорошие бонусы, а иногда – бездействовать, скрежеща зубами от бессилия, потому что любое действие со стороны самого юного из Консулов воспринималось остальными, как оскорбление.
Велойч развлекался, глядя на усилия Фабиана. Велойч нервничал, глядя на его успехи. Он начинал заискивать, пока очень осторожно, но Фабиан, знавший его давно, видевший старого проныру всяким – злым, агрессивным, тихим и кротким до такой степени, что кровь стыла в жилах, снисходительным и высокомерным – видел и это новое в нем, и это заставляло следить за Велойчем с удвоенным вниманием. Этот гад мог ударить в спину в самый неожиданный момент. Просто, чтобы остаться Вторым Консулом при очередном покладистом Первом. Но он намекал Фабиану, что знает: мальчишка не просто так затеял эту эпопею с Огбертом, наверняка у него есть козыри, и он, добрый Эрик, готов оказаться сопричастным. Фабиан давал понять: намек принят, но нет, добрый Эрик, терзайся от любопытства дальше.
