Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)
На осторожные расспросы и попытки вытащить на дружеские откровения Александра реагировала плохо, как бы плохо ей ни было, Агния была последним человеком, которому она бы доверилась; и не стоило доверяться человеку, который был неплохо знаком с Валерией Оппенгейм, с несчастной Валерией, чей будущий муж не отличается верностью, со счастливой Валерией, к которой все-таки очень сильно привязан ее будущий муж. Именно на Агнию Колмогорову, пытавшуюся приятельствовать с Валерией Оппенгейм, Александра выплескивала яд, злость, горечь от ревности, недостойной, недопустимой, с которой не могла совладать, как бы ни хотела. Ей приходилось быть вдвойне осторожной, чтобы не предать огласке их с Фабианом роман, который исходил на нет вопреки желаниям, всем усилиям, всем мечтаниям Александры.
Они все-таки неплохо смотрелись вместе, высокий, темноволосый, темноглазый, смуглолицый, яркий, жадный до жизни Фабиан и высокая, темноволосая, темноглазая, сдержанная Валерия. Александра Рушити видела их вместе, до того, как Фабиан извинился и сказал, что у него едва ли отныне найдется время для них, и после того. Он относился к этой молоденькой, наивной, неискушенной, такой очаровательно замкнутой и такой умилительно доверчивой Валерии с очевидной всем и немного старомодной галантностью. На ее месте могла быть и Александра. Или – едва ли. У нее не было папы-магистра.
– Они все не могут решиться и окольцеваться, – высоким, жеманным голоском пропела рядом с Александрой Агния Колмогорова. – Тетушка Оппи уже который носовой платок в клочья изодрала, пытаясь подтолкнуть их. Но сначала не хотел Равенсбург, а теперь не стремится и Валерия.
– Вот как? – процедила Александра, отворачиваясь и от Фабиана, и от Агнии.
– Она хочет сначала найти приличную работу, – с детской серьезностью сообщила Агния. – Дура, – пожала она плечами.
Александра посоветовала ей в ответ заняться чем-то посильным, а не оценивать чужие интеллектуальные способности, на что Агния ни с какой стороны не была способна. Она отошла подальше, а Агния пожала плечами и тихо засмеялась: как-то слишком близко к сердцу эта Рушити принимает все, что связано с Валерией Оппенгейм. Или с Фабианом Равенсбургом, которого Агния не могла заполучить, как бы ни старалась.
Врачи не спешили выводить Аластера из комы. Почки и печень были выращены, подготовлены к имплантации, состояние Аластера позволило провести операцию, приживление проходило успешно; вроде все было в порядке. Фабиан уже нашел тихую и удаленную клинику, в которой Аластер был бы изолирован от его нынешних друзей, что обеспечило бы его успешную реабилитацию и вылечило от наркотической зависимости. Ее терапевты охотно говорили об успешности именно их методик, рассказывали о пациентах, не называя имен, но попуская звучать деталям, которые позволяли вполне успешно определять их. Фабиан знал некоторых – уважаемых людей, по которым невозможно было определить, что и такое случалось, и многое сверх того, и это было лучшей рекомендацией и клиники, и их методов. Дело оставалось за малым: услышать мнение Аластера.
Аластер вышел из комы ночью. Долго открывал и закрывал глаза, оглядывал палату, снова проваливался в забытье, вяло ворочал головой и пытался что-то говорить. Фабиан стоял у стены и следил за врачами и медработниками, суетившимися вокруг него. Неизвестно было, чего он ждал – что Аластер откроет глаза, ухмыльнется своей кошаковской улыбкой, отчего треснет кожа на пересохших губах, и начнет ругаться шепотом, что его несравненную красоту нарушил еще один шрам. Наверное, так все случалось в каких-нибудь мелодрамах; наверное, так должно было бы случиться, будь на то воля Фабиана. Это было бы нечто, с чем он справился бы. Но время шло, Фабиан все стоял, глядя на незнакомого и по-прежнему неотмирного Аластера, и ничего не случалось.
Врачи были довольны прогрессом; Валерия осторожно намекала, что одержимость Фабиана этим его другом, от знакомства с которым он упорно ограждает Валерию, вызывает некоторые вопросы. Особенно если учесть, что история длится не первую неделю, Фабиан готов срываться с места в любое время дня и ночи в ущерб ей и их встречам, Фабиан огрызался или отмалчивался, отказываясь оправдываться, и снова сбегал в клинику. Его беспокоило, что будет с Аластером. Его тревожило, останется ли Аластер прежним легкомысленным человечком или в нем что-то изменится. Ему не хотелось лишаться Аластера, хотя Фабиан и понимал, что если Аластер останется прежним человеком с прежними проблемами, это скорее всего приведет к еще одной передозировке, и кто его знает, окажется ли Аластер везучим и в тот раз.
Фабиан заглянул к Аластеру, скорее, попытался спрятаться у него в перерыве между дурацким совещанием и унылым вечером у то ли знакомых, то ли родственников Оппенгеймов, которые отмечали какую-то некруглую дату – то ли день рождения собачки, то ли день, в который они познакомились. В общем, для них это что-то значило, Валерия, кажется, тоже была не против встретиться с ними и провести вечер в узком кругу, но Фабиан уже готовился изнывать от скуки не менее двух часов, а затем, не приходя в сознание, переключаться на не менее скучный вечер с Валерией.
Он сидел, удобно устроившись в кресле, вскинув ноги на кровать Аластера, и читал очередную папку с документами. Затем поднял голову – и встретился с его глазами.
– Это твой кабинет, что ли, Фальк? Унылый какой, – прошептал он.
Фабиан скинул ноги на пол, сел ровно, сощурился, оглядывая Аластера.
В коридоре раздались спешные шаги, вошел дежурный врач и два медработника. Фабиан встал и отошел к окну, не желая мешать им. Они осмотрели Аластера, задали вопросы, удовлетворенно выслушали ответы, даром что Аластер послал их по матушке, затем врач повернулся к Фабиану и сообщил, что все в порядке и пациент просто молодец. Фабиан кивнул, сверля его тяжелым взглядом, и врач счел за благо спешно отступить. Наконец они остались вдвоем – истомившийся ожиданием Фабиан и не совсем ясно понимающий, что происходит, Аластер.
– Не поверишь, Армониа, – сухо произнес Фабиан. – Мой кабинет – это просто карнавальный зал по сравнению с твоей больничной палатой. Добро пожаловать назад в мир живых, кстати. Ты случайно не помнишь, как шлялся по разным туннелям и пытался дотянуться до пятна света?
Аластер осмотрел палату, покосился на приборы рядом с кроватью, снова уставился на Фабиана.
– Говоришь, я чуть не сдох? И какая сука меня спасла? – после бесконечно долгой паузы спросил он.
Фабиан усмехнулся.
– Я, – невесело признался он. – Ты не против?
========== Часть 21 ==========
В палате воцарилась отчаянная тишина после странных, но ожидаемых слов Аластера и не менее странного ответа Фабиана, который оказался неожиданным для него самого. Аластер молчал, Фабиан ждал какой-нибудь реакции, и глухие и редкие удары его сердца распространялись по всему телу волнами жара – обреченного, отчаянного, залихватски-беспечного и снова обреченного. И снова отчаянного. Пауза затягивалась, становилась невыносимой; Фабиан взывал молча к неведомым богам, которые бы дали ему ответ на один-единственный вопрос: насколько сильно изменился Аластер?
Аластер открыл глаза и медленно поднял руку. Он повертел ее перед своим лицом, поморщился и уронил ее.
– Фигня какая, – пробормотал он. – Что случилось?
Фабиан был готов к его пробуждению – он был уверен в этом до того мгновения, как ощутил на себе взгляд Аластера. Надо же – перелопачивать горы статей, пособий, выколачивать ответы из психологов самого разного толку, составить четкую и привлекательную стратегию, даже прокрутить в голове не менее пятнадцати вариантов развития беседы с человеком, побывавшим в коме, обзаведшимся комплектом новехоньких органов, подвергшимся радикальной чистке организма, чтобы с ухнувшим в бездну сердцем понять по безразличным, пустым глазам Аластера, что не годится ничего из заготовленного, а любая импровизация приведет к результатам куда более плачевным. Он ждал какой-то реакции, какого-нибудь призрачного знака, чтобы действовать дальше. Ему нужен был Аластер; Фабиан надеялся, что Аластер будет прежним – не тем, свидетелем чьих эскапад он становился в последние пару лет, тем сатиром, в которого Аластер превратился, – прежним, вездесущим, любопытным, ядовитым, надежным.
Отложив папку, подтянув кресло к кровати, Фабиан опустил голову рядом с ним. Действительно, что случилось? Отчего-то слова упрямо отказывались выстраиваться в красивые предложения. Некрасивых не хотелось – словно неверная интонация, неправильно подобранное слово, неудачный жест мог испортить ненадежное равновесие; и Фабиан молчал. Он поднял голову, посмотрел на Аластера, глядевшего на него по-прежнему безразлично, устало, отрешенно, положил руку ему на бедро, и прошло немало времени, прежде чем Фабиан начал рассказывать. Фразы получались сухими, безэмоциональными; Аластер слушал его, не меняясь в лице, глядя на него обреченно, совершенно равнодушно. Он мог быть уставшим, и Фабиан упрямо цеплялся именно за это объяснение – да, именно уставшим. Все-таки это непростая штука: прийти в себя в незнакомом помещении, увидеть суетящихся вокруг незнакомых людей, эти странные аппараты, которыми не пойми зачем нашпигована эта комнатушка, да при этом справляться с незнакомым организмом, который упрямо отказывается подчиняться и огрызается на требования вести себя как обычно головокружением, тахикардией, одышкой, чем угодно, слышать вопросы и не понимать их, возможно, ощущать боль. Потому что если причина безразличия Аластера была в другом, в тех причинах, которые отказывался принимать Фабиан, то дело было швах.
– Я смотрю, от мамулиных фондов все-таки есть польза, – устало прошептал Аластер и обмяк; через несколько секунд он закрыл глаза и выдохнул.
Фабиан прижался щекой к его руке. Он смотрел поверх кровати, не видя ничего, и ждал.
Аластер поднял руку, снова посмотрел на нее.
– Фу, – скривился он. – Тощая какая. И рябая.
Фабиан выпрямился, откинулся назад в кресле, перевел дыхание.
Аластер повернул к нему голову.
– И на кой хрен было меня спасать? – обреченно спросил он.
Фабиан помолчал немного, затем рывком встал и навис над Аластером. Ухватив его за волосы, противно-мягкие, напомнившие паутину, сжав кулак, дождавшись, что Аластер поморщится, устало, вяло – но отреагирует, он процедил:
– Сдохнуть, Армониа, – самое беспалевное дело
Уперевшись руками в кровать по обе стороны от его головы, Фабиан сверлил его взглядом. Аластер попытался поежиться, затем закрыл глаза.
– Пошел ты, – тихо огрызнулся он.
– Я пойду, – выпрямляясь, бросил Фабиан. – Но куда бы я ни пошел, я потяну и тебя. Ты понял, ушлепок?
Аластер криво усмехнулся, засмеялся, захохотал, всхлипнул. Словно не веря себе, он поднял руку и вытер слезы.
– Дерьмо, гребаный кусок периферийного дерьма. Мешок с червями, – тихо бормотал он, пытаясь скрыть от Фабиана слезы.
– Мне пора, – сухо бросил Фабиан сверху. – Но я очень рассчитываю, что заглянув к тебе завтра, я обнаружу, что ты доводишь до истерики тех идиотов в униформах, потому что у тебя маникюр фиговый. А не прочищаешь слезные железы. Или упиваешься собственной никчемностью. Или мне потребовать от дежурных врачей обеспечить круглосуточное наблюдение за твоей костлявой задницей, чтобы предупредить твое рвение все-таки дойти до конца, если оно внезапно заполыхает в тебе?
– Пошел ты, – прошипел Аластер, по-прежнему лежавший, отвернувшись от него.
Фабиан глянул на часы.
– Эргх, – недовольно рыкнул он и нагнулся за сумкой.
– Боишься, что мамуля Оппенгейм поставит тебя в угол? – оскалился Аластер.
Фабиан хлопнул его по ноге.
– Заткнись, придурок, – бросил он.
Сложив в сумку папки, просмотрев сообщения, Фабиан застыл. Затем он сделал шаг к Аластеру, нагнулся и прижался щекой к его лицу.
– Давай, оклемывайся, – тихо сказал он. – Ты нужен мне полным сил и вменяемым. Ты нужен мне, слышишь, Армониа?
Аластер выдавил из себя невеселый смешок.
Фабиан задержался у двери и оглянулся на него, словно чтобы убедиться, что Аластер не растворился в воздухе, а все так же лежит на кровати в своем плотском облике. И то ли освещение было таким идиотским, то ли время суток сыграло с ним злую шутку, но Фабиану показалось, что он может видеть сквозь Аластера, а если подойдет к нему, то и рукой сможет погрузиться в контур его тела, как в воду. Аластер лежал с закрытыми глазами, безмятежный и расслабленный, не улыбался, не ухмылялся, наверное, спал, возможно, знакомился со своим телом заново – бог весть. У Фабиана было всего ничего времени, чтобы еще раз поговорить с дежурным врачом и потребовать, чтобы с Аластера не спускали глаз, и он уже опаздывал к знакомым Оппенгеймов; он уходил из больницы с тяжелым сердцем, не зная, что ожидает его завтра.
Когда за Фабианом наконец закрылась дверь, Аластер скрипнул зубами и отвернулся.
Валерия тихо спросила, все ли в порядке у Фабиана и отчего он выглядит таким хмурым. Ее вопрос, сформулированный очень изящно, ловко балансирующий между вежливым «я спрашиваю, потому что нужно» и искренним «милый, я действительно хочу знать», ее участливая интонация, ее серьезный и полный сочувствия взгляд привели Фабиана в бешенство. Он сцепил зубы, сунул руку в карман и сжал ее в кулак, так, что пальцы захрустели от напряжения, отвернулся в тщетной надежде, что хотя бы это оградит его от такого приторного, такого предсказуемого и объяснимого и при этом отвращающего поведения Валерии. Она была замечательным человеком – бесспорно; за вечер у друзей Оппенгеймов, которые праздновали некруглую дату знакомства и вели себя в связи с этим глупо, сентиментально, уныло, не менее трех человек сказали Фабиану, улыбаясь широко, натужно, изображая неестественное, агрессивное даже жизнелюбие, что ему бесконечно повезло. И Фабиан был вынужден натягивать на лицо улыбку, терпеть ее руку на своем предплечье, ее дыхание рядом, соглашаться, говорить унылые приятности Валерии, ее родителям, кому там еще. Ему приходилось барахтаться в этом тоскливо-веселом празднестве, держать лицо, выслушивать очередную банальную историю, которая вызывала у окружающих очередной натужный приступ смеха, приходилось самому смеяться с остальными, хотя он в упор не находил ничего смешного ни в самом случае, ни в рассказе о нем, ни в манере рассказчика. Оппенгейм решил, что не мешало бы и о серьезных вещах поговорить, и в тысячный раз завел шарманку о переменах в консулате и о беспокойных настроениях в Госканцелярии. Фабиан с огромным трудом заставил себя молчать, хотя очень хотел рявкнуть, что он идиот, насквозь пронафталиненный, сенильный, дряхлый идиот. Валерия, словно почувствовав его настроение, убрала руку, отодвинулась, сидела рядом, напряженная и молчаливая. Он не обращал на нее внимания.
Выйдя на улицу после этого унылого празднества, Фабиан закинул голову назад и вдохнул полную грудь прохладного, сырого, пряного воздуха. Помедлив несколько секунд и сойдя со ступенек, он обернулся, чтобы безличным, холодным голосом бросить Валерии безразличный вопрос:
– Ты идешь?
Она кивнула, избегая глядеть на него, подошла к нему.
– Я что-то устала, – сказала она наконец.
– Я могу отвезти тебя.
– Я могу добраться сама.
Фабиан резко повернулся к ней.
– Иди к машине, – коротко приказал он.
Валерия не осмелилась ослушаться.
Казалось, она вздохнула с облегчением, когда Фабиан сухо попрощался и уехал. Он сам был благодарен ей за то, что Валерия не вздумала допытываться, в чем причина плохого настроения, все ли в порядке, или начала изливать до предела фальшивое сочувствие, если бы Фабиан обезумел настолько, что начал жаловаться постороннним – ей – на Аластера. Он не понимал своей ярости, возможно, просто не утруждал себя тем, чтобы всмотреться в себя. Но одно было Фабиану ясно: случившееся с Аластером изменило Аластера, а с ним и его самого.
Фабиану совершенно не улыбалось провести вечер дома одному. После нескольких минут в пустой квартире он начал метаться из комнаты в комнату, как зверь, загнанный в угол; его сдавливали стены, на него давил потолок, из окна в квартиру заползали промозглые сумерки наподобие ядовитого тумана. И все, каждая деталь обстановки обличала Фабиана в чем-то, чему он не мог подобрать слов. Или не обличала – истерически вопила, требовала то сострадания, то жертвы, еще чего-то, и в ответ на это у него внутри закручивалась в жесткую воронку неуправляемая, безграничная ярость.
Фабиан выскочил на крышу и решительно направился к такси-октокоптеру, дожидавшемуся его. Он отдал приказ автопилоту отправляться в новый ночной клуб, открытый совсем недавно, который считался самым большим в Республике. Фабиан рассчитывал, что в этом клубе, уже который месяц удерживавшем репутацию самого модного, самого престижного, самого-самого, у него будет несравненно больше возможностей затеряться, забыться в толпе незнакомых людей. Фабиан рассчичытывал также, что в клубе, откровенно рассчитанном на очень молодых людей из семей со средним достатком, у него будет крайне мало шансов наткнуться на кого-нибудь из знакомых. Те – или их дети – все по другим заведениям шлялись, по тем, в которых в свое время пропадал или о которых рассказывал Аластер. И Фабиан сидел, откинвувшись на спинку, слушая мерный рокот винтов, рассекавших воздух, и заставлял себя настроиться на иной вечер, иное настроение, забыть о произошедшем в медицинском центре, стряхнуть с себя липкую, обезволивающую паутину унылой семейной радости после этого дурацкого невнятного празднества, которую он почти физически ощущал на себе. Под октокоптером сиял, переливался, мерцал разноцветными огнями бескрайний город; монитор показывал какую-то рекламу, перемежая ее с информацией о скорости, высоте, расстоянии до цели, расходе энергии, чём-там еще, и Фабиан ощущал, как ярость смиряется, позволяет укротить себя, не неистовствует внутри наподобие смерча, а глухо бьется в такт пульсу. Октокоптер опустился на крышу клуба, Фабиан вставил карту в терминал, расплатился, дверь открылась, он выпрыгнул на крышу и огляделся, повел носом в странной, необъяснимой, инстинктивной попытке принюхаться к новому ареалу, в котором решил поохотиться.
В клубе не было ничего особенного, за исключением, разве что, размеров. Он куда больше напоминал ангар для космического челнока, чем развлекательное заведение, и шут бы с ним. Но людей в этом ангаре было неисчислимо много.
Это было просто. Фабиан не успел заказать выпивку, как рядом с ним уселся в меру высокий, в меру стройный, в меру привлекательный парень. Повернувшись к нему, Фабиан поднял брови и ухмыльнулся. Ответом ему была такая же многозначительная ухмылька, и парень облокотился о стойку, неторопливо закинул ногу на ногу и медленно провел пальцами по кромке стойки.
– Закажешь что-нибудь? – спросил Фабиан, говоря громко, понимая, что этого может быть недостаточно на фоне оглушающей музыки, и – совершенно не заботясь. Этот финтифлюшка расслышит, а что недослышит, то учует.
Парень неторопливо повернулся к бармену; Фабиан заскрежетал зубами: этот засранец двигался неторопливо, не по-кошачьи, не хватало наглой, самовлюбленной, ленивой грации. В нем было что-то кунье, в том, как он держал голову, как оттягивал ее назад, как поднимал руку, изгибая ее в запястье. В его длинном, гибком, поджаром теле было что-то от ящерицы; Фабиан с гурманской обстоятельностью, предвкушающе осматривал его поясницу, обнажившуюся, когда парень потянулся к бармену, чтобы что-то сказать. Фабиан перевел взгляд на бармена, выжидающе смотревшего на него, и кивнул, мол, заплатит, обязательно, и отвернулся, чтобы осмотреться. Аластеру не понравилось бы здесь: все было слишком предсказуемо, совершенно неизобретательно. Дизайнеры очевидно решили, что если нашпиговать непритязательный параллелепипед какими-то выступами, люминесцентыми лентами и установить несколько дюжин огромных экранов, то это сойдет если не за изобретательность, то за новомодность точно. Он снова повернулся к стойке и сделал еще глоток из бокала.
Новый знакомый по-хозяйски приблизился к нему, придвинул колено к ноге Фабиана.
– Первый раз здесь? – спросил он.
Фабиан пожал плечами. Его интересовало, на что готов пойти этот парень. И – на что готов пойти он сам. И если насчет себя у него было немало сомнений, то насчет первого их практически не было. Парень, чье имя Фабиан не знал – может, не помнил, может, не расслышал, которое его в любом случае не интересовало, – был готов почти на все. Разумеется, в меру своей изобретательности. И чем дольше Фабиан его изучал, тем отчетливее понимал: изобретательностью там и не пахнет. Готовностью подставиться за халявную выпивку, за азарт, который и по его жилам гулял, полыхая, перекатываясь, как лава по склону вулкана, за плоское, серое удовольствие – даже не пахло, смердело, но не изобретательностью: для этого парень был слишком скучен. Все, на что Фабиан мог рассчитывать, скорее всего сведется к механическому, унылому, сексу в укромном уголке, коих в этом клубе должно было быть немало, и о которых этот новый знакомый наверняка знал.
На безрыбье и рак рыба, философски решил Фабиан; чтобы избавиться от напряжения, от которого уже потрескивали нервы, пойдет и этот безымянный.
Все, что произошло потом, было предсказуемо. Фабиан толкнул этого безымянного к стене, тот прижался к ней и бросил на него томный взгляд через плечо. Фабиан потребовал минет – и получил его. Фабиан ухватил его за волосы и дернул вверх – и он послушно встал. Все, что происходило, было действенно и при этом до отвращения тускло. Фабиан протянул ему кредитный билет на пару десятков талеров, насколько он помнил, это примерно соответствовало его недельной стипендии. Парень попытался надуть губы, затем – ослепительно улыбнуться. Но Фабиан уже забыл о нем.
Вернувшись домой – уже светало, – Фабиан бросил пиджак прямо на пол прихожей, сделал себе кофе и пошел на балкон. Моросил дождик, небо было сизым над головой и стыдливо-голубым, незабудково-голубым на востоке. Он подошел к перилам, уперся в них руками и пригнул голову ко груди. Ему по-прежнему было неясно, что именно разозлило его в Аластере. Фабиан должен был радоваться тому, что Аластер снова жив; врачи единогласно заявляли, что физически он в порядке, нейрологически – тоже, все анализы, которые были проведены: в спешке, по усеченной программе, вечером, что означало отсутствие специалистов, – подтверждали это. И при этом Фабиан отчетливо видел, что Аластер был иным. Он оставался Аластером, которого Фабиан знал – в этом не было сомнений, ядро его личности, то, что делало его собой, оно сохранилось неизменным. Оно позволяло Фабиану с уверенностью говорить себе: это – тот говнюк Армониа, которого он знал полтора десятка лет. И – не тот. Словно все эти полтора десятка лет, а может, больше, возможно, с рождения Аластер укутывал себя в один слой пелен за другим, и еще в один, чтобы скрыть ото всех, а в первую очередь от себя что-то внутри себя. Но эти две недели в коме – они безжалостно сорвали с него эти пелены. Возможно, за несколько минут до того, как Аластер упал на пол и потерял сознание, он увидел что-то в себе с пугающей отчетливостью, и после этого притворяться дальше, прятаться за масками оказывалось невозможным.
Фабиан жаждал хотя бы нескольких минут с прежним Аластером – чтобы успокоиться, увериться, что все будет в порядке. И при этом он понимал: это невозможно. В его груди кровоточила огромная дыра – там был Аластер Армониа; и вместе с тем в ней билось что-то совсем неприглядное, робкое – и там тоже был Аластер Армониа. Фабиан хотел чувствовать удовлетворение: он своими глазами видел живого Аластера, который должен пойти на поправку, не мог не пойти; но кроме этой звенящей пустоты, которая угнетала его, не мог найти в себе никаких чувств. Он смотрел на светлевший восток, оглядывал город и упрямо сопротивлялся необходимости сделать совсем маленький шаг и признать: он пользовался Аластером и нисколько не утруждал себя, чтобы узнать его.
Первый Консул организовывал прием в честь очередного государственного праздника. Эрик Велойч ухмылялся все то время, которое Садукис произносил свою приветственную речь. Он поспорил со Стефаном Армушатом, что Садукис удержится у власти еще полгода, максимум семь месяцев, и после этого случится нечто, что поставит крест на его дальнейшей карьере. Было забавно следить за Садукисом: после неудачных переговоров с профсоюзами на юго-западе, после того как были неэлегантно завернуты коллегами-консулами две реформы, которые он попытался провести, ему приходилось улыбаться, давать пресс-конференции, на которых он вынужден был делать вид, что не произошло ничего примечательного, и участвовать в открытии промышленного центра нового поколения, о котором все знали, что он до последнего замка на вентиляционном люке являлся детищем Велойча и возводился при активном содействии – чего греха таить – небезызвестного совета по поддержке фундаментальных наук, а в первую очередь, его руководителя – юного, энергичного и очень фотогеничного сотрудника Консулата и любимчика СМИ Фалька ваан Равенсбурга. Садукису же приходилось давать интервью и о реформе системы социального страхования, хотя он имел к ней опосредованное отношение, а курировал ее разработку пятый консул, который злорадно ухмылялся и молчал. Ему приходилось произносить приветственную речь на торжестве по случаю государственного праздника перед аудиторией, которая не воспринимала его слишком серьезно: люди перед ним переговаривались, посмеивались, переходили от стола к столу и не обращали на него особого внимания. Садукис поблагодарил за внимание, объявил торжество открытым, и спустился с эстрады к своему столу. Велойч с утомленной миной присоединился к жидким аплодисментам.
– Гидеон удивительно сдержан сегодня, – произнес шестой консул, стараясь звучать как можно более нейтрально. Велойч посмотрел на него и ухмыльнулся. Колмогоров сосредоточенно изучал потолок.
– Попробуй искриться жизнерадостностью, когда под тобой шатается кресло, – бросил Армушат. – Мне любопытно, скольких еще первых ты собираешься пережить, Эрик.
Велойч скосил на него глаза и неодобрительно нахмурился.
– Как минимум одного, это точно. – Мгновенно отреагировал шестой консул. Он изучал скатерть, но ухмылка непроизвольно проявлялась на его лице.
– Я не собираюсь умирать в ближайшие восемь месяцев, Борис. И уходить в отставку тоже, – хмыкнул Велойч.
Собеседники почему-то нашли эту реплику особенно остроумной и дружно засмеялись. Стефан Армушат, широко улыбаясь, произнес, что похожим образом считает и Аурелиус, чьим духовным наследником можно считать Эрика, и веселье за столом прекратилось резко, словно и не начиналось. Армушат попытался исправить свою оплошность невразумительной сплетней о жене Садукиса, Борис Вайцер поддержал ее; Велойч оглядывал зал.
Фабиан сидел за соседним столом в компании двух консулов, нескольких членов магистрата – и все значительно моложе Велойча. Он не стремился приблизиться к Садукису, и это было объяснимо. Он держался с Велойчем по-приятельски, заглядывал за советом, обращался за поддержкой, сам был готов поддержать, как с тем же промышленным центром; Велойч с болезненной насмешкой думал, что Равенсбург к самому дьяволу за поддержкой обратился бы при необходимости, но это не значило ровным счетом ничего. Он пытался тешить себя мыслью, что все-таки может рассчитывать на относительно прочные отношения, но свое собственное неверие отдавало горечью. Что-то говорило ему, вопило, что Равенсбург перешагнет через него, как в свое время перешагнул через Альбриха. Но пока он был всего лишь одним из наиболее молодых руководителей советов, Велойч был вечным вторым консулом, и можно было с уверенностью смотреть в будущее. С другой стороны…
С другой стороны, советы в магистрате, отделы в региональных министерствах возглавляли новые люди. Некоторые учились вместе с Равенсбургом, некоторые познакомились с ним немного позже; кто-то был обязан ему, кому-то был обязан он. Велойч, как бы ни старался, не всегда мог с точностью сказать, как именно Фабиан приручил еще одного человека. Тоже нашел на него свою Евфимию? Незаметно, совсем незаметно он обеспечивал себя надежным тылом. Неторопливо, удивительно неторопливо он продвигался вперед. Совет, который он возглавлял, сказочным образом из унылого плешивого тощего мула превратился если не в породистого скакуна, то в лощеного тяжеловоза точно. При участии совета и все чаще под его руководством запускались все новые проекты. Фабиан политически корректно стоял у кулисы, выталкивая на авансцену еще одного ученого, продавливая документальный фильм о еще одном человеке, участие в ток-шоу других людей, но не давая забыть о себе; и как-то повелось, что он обзаводился поддержкой простого народа, своих коллег, сотрудников, союзниками повсюду, и даже в сенате, в чопорном, закрытом, демонстративно замкнутом на себе снобском политклубе у него были хорошие знакомые.
С третьей стороны, безжалостно отмечал Велойч, не моргая глядевший на Фабиана, поворачивавшегося к нему и поднимавшего в шутливом тосте бокал, улыбавшийся в ответ, если этот проклятый Фальк ваан Равенсбург попросит его, ха, ЕСЛИ он снизойдет до того, чтобы попросить, Велойч пойдет. И не только потому, что «дама Летиция» вынудит его оказать Фабиану всю и всяческую поддержку. Еще и оттого, что сам Велойч будет готов рискнуть многим, чтобы стоять рядом с Фабианом на той вершине, которую он, кажется вполне отчетливо видит, в отличие от Велойча, которому такого дара было не дано – смотреть ввысь. Возможно, пусть и маловероятно, он позволит Равенсбургу воспользоваться ворохом малоценных порознь, но очень значимых вместе сведений. А пока не мешало бы справиться с уколом разочарования, когда после пятисекундного молчаливого диалога Фабиан едва заметно кивнул и повернулся к своему соседу; и «дама Летиция» сглотнула ядовито-горькую, разъедающую желчь, когда Фабиан интимным, щедрым жестом провел рукой по спине Валерии и проговорил ей на ухо что-то смешное. Велойч осмотрел зал, отмечая, что делает Садукис, отметил, что за его столом смеются особенно громко и особенно натужно, и повернулся к Армушату. Тем более им было о чем говорить: о вице-консулах, которых не мешало бы поддержать, о магистрате, в котором все чаще возникали ожесточенные битвы по мелочным, казалось бы, вопросам. О Госканцелярии, которая, по общему, пока еще очень робкому мнению, медленно гнила – с головы.
Фабиан внезапно оказался одинок. Валерия готовилась к своей невероятной практике, о которой только и способна была говорить, одновременно восхищенно и испуганно; и Фабиан в порыве несвойственного ему альтруизма позволял ей. Он интересовался, помогал и словом и делом, делился своими воспоминаниями о своей первой практике в столице, утешал Валерию: все в порыве благодарности за ее терпение, все в попытке заглушить язвительный голосок совести, который напоминал ему: а помнишь, как ты вымещал на ней всю злость за свою беспомощность в этой истории с Аластером? Валерия летала от счастья, внимание Фабиана окрыляло ее; она была почти прекрасна – по крайней мере, так казалось окружающим, и они охотно шутили на ее счет и на счет Фабиана. Это было объяснимо – он сам охотно прохаживался в адрес влюбленных идиотов. Но когда Валерия наконец отправилась в вечные снега, Фабиан вздохнул с облегчением.
