Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)
– Еще бы, – пробормотал Мариус. – Если бы он работал здесь, мы бы были самой крутой лабораторией.
– Угу, – сказал Фабиан, снова усаживаясь на стул. – Но этот Человек Б очень ловко хранит свое инкогнито. Я, как государственный чиновник, имеющий очень неплохое представление о работе спецслужб, должен признать, что и на этом уровне о нем мало что известно.
Мариус закивал головой.
– Ну да, было бы глупо, если бы им не интересовались спецслужбы, – рассеянно подтвердил он, изучая коробочки.
Фабиан поморщился. «Спецслужбы спецслужбам рознь», – подумал он. И вслух:
– У меня есть очень сильные подозрения, что этот человек причастен к дизайну этих веществ.
Мариус поднял голову и уставился на него.
– Серьезно? – благоговейно спросил он.
– Ты скажи мне, – развел руками Фабиан. Мариус тут же потянулся к своему коммуникатору. – Но. – Тяжело произнес Фабиан. Мариус замер и поднял на него глаза. – Но. – Еще раз повторил Фабиан, глядя на него очень внимательно и – Мариус удивился, по его горлу, по легким, по сердцу холодной змеей заскользил страх – оценивающе. – Я хотел бы, чтобы это осталось между нами. Ты ведь задерживаешься допоздна. Ну так задержись. Все эти ваши лог-записи не отражают всего твоего энтузиазма, так?
– Ну… я иногда проверяю кое-какие вещи… – Мариус замялся.
– Разумеется. Такая увлеченность очень ценна. Что-то мне кажется, что и дизайнерские разработки этого Человека Б тоже могут оказаться одной из таких вещей.
Он покачался из стороны в сторону, замер вполоборота, посмотрел на Мариуса.
– Если вдруг ты чем-то заинтересуешься, то не стоит забывать, что на эти вещества нет и не будет патента. Ты можешь сойти за первооткрывателя и соответственно оформить.
– Это интересует меня в последнюю очередь, – буркнул Мариус.
– Тем не менее, – усмехнулся Фабиан. – В этом нет ничего зазорного.
Мариус подозрительно посмотрел на него. Фабиан невозмутимо улыбался, и в его улыбке было что-то знающее, пробиравшее до спинного мозга и заставлявшее дрожать.
– Ну хорошо, допустим. А тебе… что-то конкретное нужно? – осторожно спросил Мариус.
– Механизм действия. Возможные побочные эффекты. Степень привыкания. Я даже могу подсказать, что этот образец, – Фабиан щелкнул по одной из коробок, – используется в качестве очень сильного обезболивающего. Если ты сможешь предположить, против каких болей он может применяться, будет очень неплохо.
– А остальные? – спросил Мариус.
– Наркотики. Обычные. Рекреационные, – сухо ответил Фабиан и встал. – Сколько времени тебе понадобится?
– Думаю, около трех-пяти суток. Но после этого хотелось бы поработать с виртуальной моделью человека. А это же зависит, когда я смогу получить доступ к суперкомпьютеру. Чтобы… ну, пару условий проработать, все такое. Понимаешь?
Фабиан прошелся к одной стене, вернулся к столу.
– Я могу поговорить со знакомыми в Центре океанографии. Их ИИ тебе ведь знаком?
– О да… – восхищенно протянул Мариус, благоговейно заламывая руки. – Он делает модели просто великолепно!
Фабиан кивнул и криво усмехнулся. Как просто поманить ученого – предложить ему возможности позначительней.
– Придумай причину, по которой тебе нужно срочно получить доступ к их ИИ.
Мариус моргнул пару раз, и затем – Фабиан едва не рассмеялся – его лицо словно вспыхнуло. Захотелось выкрикнуть вместе с ним: «Эврика!».
Идя к своей машине, Фабиан привычно вызывал Аластера. Этот гаденыш спал. Проснувшись, он принял вызов, но не включил видео.
– Ну что тебе? – сиплым голосом спросил он.
– Какого хрена ты спишь в полдень? – грубо спросил Фабиан.
– Пошел нахрен, – буркнул Аластер и отключился.
Фабиан вздохнул с облегчением.
Несколько дней спустя Фабиан привычно проводил вечер с Валерией. Они побывали на каком-то вернисаже, выпили кофе в экзотическом кафе, заглянули в танцевальный бар и наконец добрались до ее квартирки. Она была небольшой, расположенной в уютном и благопристойном райончике и сама была уютной и благопристойной. Как-то с самого начала эта квартирка полностью соответствовала Валерии; в ней не было ни вызова, ничего яркого и кричащего, все было добротным, простым, надежным, сделанным на совесть, но без задора, и каким-то упорядоченным. Фабиан был не против бывать у Валерии, но проводить слишком много времени у нее не отваживался.
Валерии было чем похвастаться. После двух лет учебы на отделении, невразумительно называвшемся «Социальная работа» она, катергорически поддерживаемая Фабианом, решила перевестись в Инженерный институт. Он как-то взял ее с собой в одну из командировок, рассчитывая, что она безнадежно заскучает и больше не отважится портить ему настроение своим присутствием в поездках, но ошибся, к своему недоумению и, как ни странно, к удовлетворению. Валерии было интересно. Все то время, которое Фабиан проводил в бесконечных совещаниях, спорах, перебранках, изучении всевозможной документации, Валерия знакомилась с жилой платформой. Ей было невероятно интересно. И Фабиан не мог не признаться – с такой Валерией было невероятно интересно ему. У нее появились невероятные с точки зрения той же госпожи Оппенгейм увлечения, здорово расширился кругозор, с ней было интересно спорить и обсуждать все и вся. Валерия училась быть независимой, давать отпор многим и многим, в том числе и своей матери, и Фабиану это нравилось. Наверное, не в последнюю очередь и поэтому он со все большим оптимизмом смотрел в их совместное будущее, рассчитывая на ее здравомыслие и практичность.
Фабиан улыбнулся Валерии, которая решила приготовить кофе, и снова попытался связаться с Аластером. Полтора часа назад этот блудливый кошак был в каком-то клубе и подозрительно, истерично весел. Час назад он решил, что ему надоело и пора отправиться домой. Через двадцать минут Аластер добрался до своей квартиры и отчитался перед Фабианом голосом примерного мальчика. И уже пятый вызов оставался неотвеченным. Валерия принесла кофе; Фабиан улыбкой поблагодарил ее и опустил на подлокотник руку с коммуникатором. Она устроилась рядом с ним и положила голову ему на плечо. Немного поколебавшись, она сказала, что хочет принять предложение своего куратора о трехмесячной практике на крайнем севере и поучаствовать в возведении жилого поселка нового типа. Фабиан рассеянно отвечал, что это замечательное решение, механически интересовался, когда именно начинается ее практика, что для этого нужно, и прочее, что обычно спрашивают в таких случаях, и злился все сильней, что она рассказывала ему всю эту чушь и никак не затыкалась, чтобы ему можно было еще раз вызвать Аластера.
– Наверное, свадьбу придется еще немного отложить, – осторожно сказала Валерия.
Фабиан медленно повернулся к ней и нахмурился.
– Дорогая, разве есть что откладывать? Мы еще не определились с датой. Даже с годом, в общем-то. И почему я слышу в твоем голосе беспокойство? – спросил он.
Валерия пожала плечами и погладила его по груди. Отвратительный покровительственный жест. Словно тренер пытается успокоить нервничающего жеребенка.
– Мама считает, что слишком долгие помолвки – это… не есть хорошо, – туманно отозвалась она и снова прижалась к нему. Через несколько секунд она вздохнула.
– Мама упрямо цепляется за свои представления о примерном ребенке и примерной семье, которые вышли из моды лет триста назад, Лери, – сухо отозвался Фабиан.
– Она не нравится тебе, – с любопытством глядя на него, установила Валерия.
– Отнюдь, – он широко улыбнулся. – Я нахожу ее исключительно деятельной женщиной и не могу не уважать за стремление обеспечить благополучие семьи. Но да, я не согласен с ней по многим пунктам, и один из них – ты, Лери. Надеюсь, ты не против.
Валерия прижалась к его груди.
– Я обеими руками за, Фабиан, – тихо сказала она.
Фабиан похлопал ее по спине и снова попытался вызвать Аластера. Вызов снова остался неотвеченным.
– Лери, милая, – сквозь зубы процедил Фабиан. – Мне нужно отлучиться в одно место. Проведать одного человека. Я очень хочу верить, что ничего не случилось, но хочу лично убедиться в этом. Не сердись, дорогая, я очень хотел провести это время с тобой, но… увы.
Он положил руку ей на щеку и поцеловал. Валерия грустно смотрела на него. Кажется, и упрек в ее взгляде тоже читался, но это было совсем неважно. Фабиан залпом выпил кофе, поцеловал ее и пошел к вешалке.
– Ты не расскажешь, что это за человек? – спросила она, вставая.
Фабиан, застегивавший плащ, повернулся к ней.
– Мой одноклассник, – ответил он. Его голос, интонация тихо признавались Валерии, что он нервничал. Только это и примиряло ее с необходимостью оставаться одной. – У него сейчас сложный период в жизни. Я беспокоюсь.
– С ним все будет в порядке, – успокаивающе произнесла она.
Фабиан пристально смотрел на нее. Он заставил себя улыбнуться.
Он обнаружил Аластера на полу в гостиной, лежавшего рядом с диваном в собственной блевоте, моче и кале. Вокруг были рассыпаны таблетки и порошок. Пульс почти не прощупывался, зрачки почти не реагировали на свет, дыхание почти не угадывалось. Счастьем было, что на крыше здания была оборудована вертолетная площадка для вертолетов и волокоптеров, и Аластера уже через десять минут увозили в больницу. Фабиан добирался до нее по земле.
То ли в насмешку над родными, то ли по совсем иным, куда более благородным причинам Аластер указал Фабиана как своего распорядителя на случай утраты дееспособности, и ему пришлось принимать решение о реанимации, о палате, о многих и многих вещах, с которыми Фабиану раньше не приходилось сталкиваться настолько близко.
Валерия позвонила через час, поинтересовалась, как дела.
– Он еще жив, – невесело усмехнулся Фабиан. – Врачи пытаются быть оптимистами. Прости, что не позвонил тебе сразу, милая. У меня совсем не было времени.
И казалось, что кризис позади: состояние Аластера стабилизировалось, он пока был в коме, но врачи уже говорили о реабилитации, но Фабиан никак не мог заставить себя уйти из больницы. Словно это будет бегством. Прогулявшись по оранжерее, Фабиан отправился в палату к Аластеру.
========== Часть 19 ==========
После разговоров со врачами, с, черт бы их разодрал, полицейскими – видите ли, предварительные результаты токсикологической экспертизы позволяют с достаточной степенью вероятности установить, что вещества, которыми отравился Армониа, изготавливались и распространялись нелегально, с адвокатами, которые были просто счастливы, что их взодрали ночью по такому поводу, с отцом и очередной мачехой Аластера, которые были почти не удивлены случившемуся, снова со врачами, которые во избежание очередных разносов вдобавок к тем, которые Фабиан уже устроил в медицинском центре вели себя как заправские угодники, он решил перевести дух. В медицинском центре, который категорически настаивал на том, что не имеет ничего общего с теми ужасными больницами из доконсульских времен и даже с этими ужасными больницами где-нибудь на периферии, была чудесная оранжерея, замечательный комплекс медитационных комнат и даже экуменистическая часовенка. Но оранжерея показалась ему слишком вычурной, медитационные комнаты слишком заброшенными, а в часовню он долго не мог решиться и зайти. И все это время в голове пульсировал невнятный вопрос: то ли «как?», то ли «почему?».
Странное дело, перед дверью часовенки Фабиан провел куда больше времени, чем думал сам. Казалось: вот только стал перед ней, только поднял руку, только задумался, браться ли за дверную ручку – и за окном рассвело, хотя за пару мгновений до этого окна упрямо сдерживали, не пропускали внутрь в ярко освещенные помещения рассветные сумерки. И что делать в той часовенке, Фабиан не понимал. Он представлял: Республика не имела ничего против еще одной структурирующей силы, поощряла лояльность себе, высказанную еще и таким способом – на экуменической службе, во время экуменической же медитации. В школе ли, в академии, потом, в консулате всякое благое дело если не начиналось совместной медитацией, то заканчивалось им. В этом не было ничего обременительного, наверное, ничего привлекательного тоже. Это было не ритуализировано и поэтому для одних привлекательно, других отвращало. Кому-то были нужны жесткие ритуалы, которые позволяют не прилагать усилия к тому, чтобы подбирать слова и действия – пользуешься себе готовыми формами, наполняя их своим содержанием, и успокаиваешься, обретаешь равновесие. И исследуй на здоровье традиционные религии, которые в Республике существовали где-то на задворках, не процветали, совсем не процветали, но и от вымирания были далеки; Республика снисходительно относилась к ним, обеспечивала некоторые льготы, взамен рассчитывая на лояльность. Кого-то эти жесткие рамки отвращали, и их привлекали культы с неопределенными доктринами, с аморфными канонами, с невнятными целями существования. Вроде бы и ясно, зачем они нужны – давно устоявшиеся культы с парой десятков последователей, экуменическая церковь, которая напоминала добродушную двоюродную тетушку, в любое время дня и ночи готовую угостить чаем с плюшкой и нарградить сочувственной улыбкой. Вроде Фабиан не раз и не два участвовал в диспутах о необходимости если не откровенно мистической, то слегка эзотерической деятельности, помнил миллионы доводов за и против, пользовался и теми, и другими в зависимости от необходимости. Но что делать в часовенке, которая была спланирована наподобие сотен других и которая была пусть и открыта, но в это время пуста, что ему может понадобиться в ней, Фабиан не мог объяснить. Ни себе, ни другому.
Он все-таки зашел в нее, сел на крайнюю скамью, откинулся на спинку, обмяк. Эта часовня была ожидаемо выдержана в теплых красновато-коричневых тонах. Одну ее боковую стену почти полностью занимал витраж с какими-то изображениями то ли Большого Взрыва, то ли больного сперматозоида. За этим витражом все ярче светило солнце. Вокруг алтаря стояли высокие свечи, немного оплавленные сверху. Фабиан встал, подошел к ним и, оглядевшись, нашел спички. Затем зажег свечи, двадцать одну высокую, толстую, гладкую свечу и вернулся к той же скамье, которая стояла у самого входа и которая уже успела остыть.
Фабиан не чувствовал усталости – молод был валиться с ног после каких-то суток без сна, пусть и наполненных хлопотами. Свечи горели вокруг алтаря, можно было бы попытаться и сконцентрировать свое внимание на них, как учили их в каких-то медитационных техниках. А он почему-то смотрел поверх свеч, поверх пламени, сквозь гобелен за алтарем, сквозь стену, куда-то туда, где Аластер лежал в палате, и дальше, сквозь нее, непонятно куда. Перед ним горели свечи, его самого окутывал полумрак, и кажется, Фабиан впервые – впервые в своей жизи, впервые осознанно не стремился, не рвался никуда. Он просто сидел и просто ни о чем не думал.
Наверное, стоило быть жестче с этим говнюком Армониа. Следовало заставить его задуматься о своем здоровье, о своей одержимости развлечениями. Следовало брать его за шиворот и тащить в клинику, в которой бы ему промыли мозги и подлатали организм. Наверное, стоило и Фабиану более внимательно относиться к истеричному поведению Аластера. Может, он давно вопил о помощи, а Фабиан, одержимый своим стремлением забраться выше, еще выше по лестнице, которая вела неясно куда, не замечал этого, и Аластеру только и оставалось, что безмолвно взывать о помощи.
Или, может, Фабиан снова неправ. Как он только что переоценил свои возможности, решив, что мог предотвратить это происшествие, так и с Аластером: просил ли этот фигляр о помощи? Это скорее всего был несчастный случай, каковых происходит по стране немало. Фабиан смотрел поверх пламени свеч, на гобелен за алтарем и криво усмехался. Какое счастье, что Республика в лице своих славных консулов уделяет такое внимание развитию медицины. Две-три недели – и Аластеру вырастят новые почки и печень. Еще неделя – и их пересадят ему, и будет Аластер как новенький и может их, новехонькие, дальше уничтожать своим невоздержанием. Жаль, что из донорских клеток невозможно вырастить новый мозг – Аластеру он не помешал бы. И самому Фабиану тоже, чтобы он не сидел один-одинешенек в унылой часовенке и не жалел себя.
Фабиан в задумчивости подошел к свечам и замер перед ними. Педантичное воспитание гражданина республики, поощрявшее одновременно расточительность и скупость, не позволило бы ему включать освещение при горящих свечах, если бы он захотел, и не позволяло ему уйти, не затушив свечи. Он обнаружил колпачок рядом со спичками и все с той же бездумной размеренностью, с какой до этого зажигал свечи, начал их гасить. И снова странное оцепенение: Фабиан не мог сказать, гасил ли он свечи методично, одна за одной, или замирал в недоумении, глядя на них, сквозь них, сквозь стены, куда-то далеко и высоко. И странное дело: там было темно, так же, как и в этой треклятой часовенке. Так же, как в голове у Фабиана. Что-то брезжило – то ли вопрос, то ли осознание чего-то, но не давалось ему. Как будто было еще рано, еще не время.
Выйдя из часовни, Фабиан сощурился от показавшегося ослепляющим света. За окном рассвело, небо было светло-голубого, тусклого, словно выгоревшего, словно присыпанного мертвым пеплом цвета. И он снова стоял перед дверью, собираясь с силами. Наверное, прошло немало времени. Случиться могло все, что угодно. Следовало быть готовым ко всему.
Он шел по коридорам, поднимался по лестницам, отчего-то избегая лифтов и эскалаторов. В отделении, в которое перевели Аластера, его встретила натянутой улыбкой дежурная сестра. Фабиан скупо улыбнулся и осведомился о состоянии Аластера. Врачи были умеренно оптимистичны, что бы это ни значило; Фабиан хотел было потребовать лечащего врача, чтобы он объяснил, что это значит – «умеренно оптимистичны»: не хотят давать слишком обнадеживающих прогнозов или наоборот, не хотят звучать слишком уныло, но вместо этого спросил, может ли пройти к Аластеру. Судя по тому, как она занервничала, это могло противоречить каким-то их инструкциям. Фабиан вежливо улыбался и препарировал ее взглядом. Она скомканно сообщила ему номер палаты, словно Фабиан в этом нуждался. Он склонил голову и пошел туда.
До начала рабочего дня Фабиану оставалось что-то около трех часов. Ехать домой не было смысла, даже если повезет с волокоптером, все равно нужно будет делать крюк из дому в консулат; из медицинского центра было всяко ближе, в конце концов, его и возводили, и расширяли, и совершенствовали с таким прицелом, чтобы работникам правительственного квартала было недалеко. Фабиан шел по коридору; младший медперсонал не осмеливался встать у него на пути, попытки врачей воспрепятствовать его самоуправству затухали под его тяжелым взглядом. Фабиан уже стоял у двери, когда к нему подскочил врач Аластера и возмущенно затараторил, что его поведение не соответствует внутреннему распорядку медицинского центра. Фабиан молча изучал его, слабо улыбаясь. Врач с незапоминающимся, но очень длинным именем, с фотографией на карте-пропуске, изображение на которой было куда привлекательней, но при этом куда старше, чем оригинал, сбился, заморгал и растерянно умолк. Фабиан вскинул голову и посмотрел на него свысока. Врач попятился, сделал полшага в сторону; и он пошел к палате. К его счастью, в ней стояло относительно удобное кресло; Фабиан постоял над Аластером, избегая глядеть на его лицо, но разглядывая показатели аппаратов, сжал плотней челюсти и задержал дыхание. Это был все тот же Аластер, которого он знал, который неимоверно раздражал его, развлекал и всячески обхаживал. Это был все тот же Аластер, с удовольствием гревшийся в лучах его славы; и при этом Фабиан понимал, что ни того, ни этого Аластера он не знает. Ему никогда не доводилось задумываться, чем на самом деле жив Аластер, что за цели он перед собой ставил. Хотя, глядя на него, лежащего на дурацкой больничной кровати, в дурацкой больничной палате, пусть и похожей куда больше на гостиничный номер, с сероватым и отчего-то жутковато фосфоресцирующим в полумраке комнаты лицом, Фабиан неожиданно задумался: а были ли у Аластера эти цели? Он вспомнил тот странный разговор, который в общем-то не забывал никогда, но упрямо задвигал под толстый слой других, куда более важных забот, и странный смех Аластера, так раздражавший его последнее время – высокий, по-детски звонкий, по-бабьи истеричный, по-старчески пустой. Аластер часто смеялся, слишком часто – чтобы скрыть глодавшую его пустоту, что ли?
Сам-то Фабиан никогда не сомневался ни на свой счет, ни на счет окружающих. Он знал, чего хотел, охотно узнавал, как туда добраться и какую цену он может заплатить; и никогда ему не доводилось задумываться о том, как живут другие, лишенные такого таланта. Наверное, неплохо, возможно, время от времени им становится тоскливо. Может, иногда у них забьется-запульсирует то место где-то под сердцем, которое других заставляет идти вперед, забираться выше, спускаться ниже; возможно, оно поноет несколько секунд и снова успокоится – болеть может только тот орган, который существует; если природа, мироздание, судьба решила оставить человека без него, то откуда ему знать, каково это – хотеть.
Фабиан уселся в кресло, вытянул ноги, откинул голову на спинку. По мониторам бежали какие-то дорожки, менялись какие-то цифры. Аластер дышал – или его заставляла дышать здоровущая помпа – ровно и беззвучно, и это тоже было непохоже на него. Еще меньше хотелось думать, что будет с ним, когда он придет в себя. А что это случится, Фабиан не сомневался: не тот человек этот блудливый кошак, чтобы так просто отказаться от тысячи и одного удовольствия, которым осыпала его жизнь, и еще десятка-двух, которые Аластер находил самостоятельно. Фабиан смотрел на него, какого-то чужого Аластера, такого спокойного, смиренного, и ему страшно было закрыть глаза – казалось, что как только он опустит веки, лопнет та струна, которая удерживала Аластера по эту сторону грани. И все.
Фабиан проснулся за несколько секунд до того, как коммуникатор завибрировал в его руке. Посмотрев на экран, проверив сообщения, отключив будильник, Фабиан поморщился, зевнул, размял шею и, потянувшись, огляделся. В палате не изменилось практически ничего.
Врачи обещали сделать все возможное, с гурманским удовольствием обсуждали, какие варианты лечения в особо тяжелом случае, каковой представлял из себя Аластер, являются наиболее надежными, а какие наиболее успешными; старик Армониа в сопровождении молоденькой то ли жены, то ли сиделки – Фабиан не был уверен, что эта деваха делала рядом с ним, и та ли это деваха, что и три месяца назад, – снова попытался заявить права на Аластера, на сей раз высказав непосредственно Фабиану, что он думал о всем этом крючкотворстве. Фабиан выслушал его с вежливой улыбкой, а затем объяснил в нескольких емких и красочных фразах, куда он может засунуть свое мнение. Деваха рядом со стариком Армониа вцепилась ему в предплечье, вытаращила глаза, пожирая Фабиана, а тот потребовал врача, администратора и потребовал, чтобы этого и эту не подпускали к Аластеру без свидетелей.
Фабиан уходил на работу – и чуть ли не физически ощущал, как его разрывало на части. Одна его часть требовала остаться в медицинском центре, дожидаясь, когда Аластер наконец придет в себя; вторая же, куда более фригидная, несравненно более алчная и беспокойная, гнала его подальше от медцентра: ему было все тяжелей находиться там, вынужденно бездействовать, зависеть от кого угодно, но только не от себя, быть лишенным возможности что-то решать, менять, утверждать. И кроме этого, он наконец мог вырваться из замкнутого пространства, оставить за спиной суетящихся, сосредоточенно перемещающихся людей, которые делали вид, что от них что-то зависит, и других, которые в это верили.
Снова позвонила Валерия, поинтересовалась, как дела. Фабиан ответил, что врачи оценивают свои возможности очень высоко, но что с этого поимеет Аластер, остается загадкой. Возможно, его под убогим «пациент А.» упомянут в нескольких статьях. Возможно, не удостоят и этим. Валерия попыталась произнести пару сочувственных фраз, и запнулась в середине первой: утешать Фабиана – что может быть глупее, недальновиднее, унизительнее. Фабиана неожиданно развлекло ее внезапное молчание, фраза, которую она начала, что-то вроде: «Не переживай, он наверняка справится, он же сильный, а наука сейчас совершает чудеса», звучала неискренне, и можно было списать это на обиду, которая глодала ее. Но едва ли обида была причиной этой странной неуверенности, которая овладела Валерией; возможно, она просто почувствовала, как неправильно звучали эти слова, что Фабиан ждал иного, либо что ему нужны были иные слова, не эта шелуха.
Врачи настаивали на том, чтобы не выводить Аластера из комы. Они объясняли это многословно, обильно сдабривая свои речи жутко умными, многосложными, псевдонаучными словами, словно пытались закидать ими Фабиана, загрузить ими, выбить из колеи. Он не понимал доброй трети из них – словесный инструментарий медицины давал форы самой отчаянной политической эквилибристике, – но смысл воспринимал отчетливо: шансы выкарабкаться у Аластера невелики, шансы вести нормальную жизнь после этого – тем более, особенно если учитывать, что ему необходим будет строгий режим. Фабиан выслушивал этих словоблудов с высокомерной улыбкой, задавал вопросы, много вопросов, выстреливал их, требовал обстоятельных ответов – и смотрел высокомерно, словно делал одолжение, выслушивая их. Затем он требовал второго, третьего мнения, угрожал, что забросает медицинский центр исками. Что он это сделает, не сомневался никто. Что он едва ли пойдет на это, знал Фабиан. И все вроде шло неплохо. Вопреки всем баталиям, которые устроил вокруг его кровати Фабиан, Аластер шел на поправку. С регенерацией внутренних органов проблем не возникало, он уже начинал дышать самостоятельно; повреждения головного мозга не определялись, и Фабиан делал вид, что удовлетворен. При этом ему было жутко думать, что делать, как вести себя с Аластером, когда он очнется. Как заставить его начать иную жизнь. Как заставить его хотеть жить. Потому что без этого желания все трепыхания были бессмысленны.
Мариус Друбич связался с Фабианом, чтобы обрушить на его уши шквал восторгов в адрес Человека Б. Мол, когда он просто слышал об этом человеке, это были слухи, почти ничем не подтверждаемые. О его талантах говорили, некоторые формулы доходили до Мариуса, но этого было мало. Заполучить в свои цепкие руки целых пять разных веществ, которые определенно были созданы Человеком Б – это ли не удача. И да, он действительно гений. Особенно в сфере рекреационных наркотиков. И какой в центре океанографии суперкомпьютер! Он разговаривает голосом, неотличимым от человеческого, его виртуальная персона – это практически живой человек, и хотелось бы знать, его ли архитекторы придумали еще и родинок добавить, или это уже сам Стратфорд себе сделал. Фабиан слушал эти потоки восхвалений и едва не скрежетал зубами. Ему хотелось рявкнуть на идиота, а еще лучше оказаться в его кабинете и как следует тряхнуть, чтобы он пришел в себя. Кожа виртуальной персоны ИИ ему нравится, малахольному. Дизайн наркотиков ему нравится, озабоченному.
И словно ощутив звенящую, взрывоопасную тишину, Мариус начал сбивчиво объяснять, что те четыре образца, которые предназначены для стимуляции организма на отдыхе, в принципе любопытны, бесспорно изобретательно сконструированы, но слишком оригинальными не являются. В конце концов, за последние пять лет только в список подозрительных веществ были внесены что-то около пяти тысяч формул, полулегально бродят как минимум в четыре раза больше, плюс к этому отличия в чистоте исходных веществ, непостоянство состава и условий производства обеспечивает разницу в результате. Так что эти четыре определенно относятся к уже известным группам веществ, их вероятное воздействие с достаточной точностью соотносится с родственными веществами, подробности в отчете. И пятое вещество.
Фабиан все-таки вернул Мариуса к тем четырем веществам, потребовал высказать преположения о побочных эффектах, о возможности отравления, не обращая внимания на его стоны и возмущения, что это всего лишь его предположения, которые он не мог подтвердить с достаточной долей надежности. Фабиан не обращал внимания на его причитания, упрямо требуя предположить: а что, если дозировка увеличена в четыре-пять раз, а если на фоне алкогольного опьянения, а что, если…? Он старался, чтобы его голос звучал сурово, почти зловеще, и Мариус, словно поддаваясь его настроению, начал отвечать обстоятельно, почти торжественно. О пятом веществе Фабиан спрашивал как бы между прочим. Да, отличный болеутоляющий эффект, особенно при невропатических болях. Да, минимальное привыкание. Да, незначительно стимулирует кровообращение мозга, возможно, провоцирует несколько отличное от обычного поведение. Возбуждающий эффект? Может быть, но незначительный. Что будет, если ту и ту группу молекул заменить другими? Хм, это интересно. Это очень интересно. А если еще и так… И Мариус с азартом принялся обсуждать с Фабианом, что будет, если самую малость модифицировать этот образец «пять».
Отправляясь в медицинский центр, Фабиан не рассчитывал встретить там Александру Рушити. На каком-нибудь семинаре в исследовательском институте – рассчитывал; на совещании в консулате – тоже рассчитывал, да на планерке в своем совете мог рассчитывать, но не в медицинском центре. Она выходила из желтого коридора, который вел в диагностический корпус, и выглядела неприступно, официально, строго. Фабиан окликнул ее.
Она замерла и повернула к нему голову. Фабиан неторопливо подошел к ней и протянул руку для приветствия.
– Надеюсь, ты здесь по делам, связанным с фондом? – криво усмехаясь, спросил он.
– Да, – ответила она, прозвучав немного резче, чем хотела. – Да, – чуть помягче добавила она. – Мои дети принимают участие в нескольких программах, которые проводят сотрудники в разных отделениях. Эти живоглоты пытаются перезаключить соглашения. Как будто они не получают никакой выгоды от сотрудничества с нашим фондом. Как будто им не нужны подопытные кролики.
Фабиан усмехнулся.
– Ожидаемо, – меланхолично пожал он плечами. – Не хочешь посидеть в кафетерии? Я с работы и не отказался бы от… чего-нибудь, – неопределенно взмахнув рукой, признался Фабиан. – Кажется, я почти голоден. Если тебе не неприятна моя непосредственность, – посмеиваясь, добавил он.
Александра смотрела на него, насмешливо улыбавшегося, рассматривавшего ее, стоявшего на пристойном расстоянии и выглядевшего при этом непристойно – непристойно привлекательным, свежим, одновременно усталым и бодрым, и понимала, что лучше бы ей отправиться домой в свою квартиру, запереться на все замки и спрятаться за толстой дверью, чтобы всласть побарабанить по подушке и попроклинать судьбу, и сказала:
