Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)
– Ты гад и предатель, Равенсбург! – зашипел он, не пытаясь говорить тише – наоборот. Он рассчитывал, что этот Лорман услышит все. – Сначала ты изгнал меня из столицы в ту идиотскую богадельню, а теперь засовывавешь меня в жопу мира к малолетним преступникам! Ты лишил меня возможности попрощаться с родными и близкими, последний раз пройтись по центральным улицам, вдохнуть воздух свободы! Я вынужден сидеть в этом дешевом самолетишке рядом с этим костлявым андроидом и терзаться от ужаса! Ты даже сопровождающего мне не смог подобрать достойного – выбрал этого мосластого ублюдка! Я ненавижу тебя, Равенсбург!
Аластер продолжал ругаться на Фабиана, костерить на чем свет стоит этого отвратительного Лормана; ему стало жалко себя, перед глазами все расплывалось от слез, неудержимо хотелось чихнуть или шмыгнуть – или просто высморкаться, а затем свернуться клубочком в каком-нибудь укромном и тихо поскулить от жалости к себе и своей никчемной жизни.
Карстен Лорман заглянул ему в лицо, заглянул в свою сумку и достал из нее безупречно белый хлопковый платок – тоже идеально выглаженный, со складками, заглаженными до бритвенной остроты. Он протянул этот платок Аластеру; тот тихо шмыгал и отворачивался. Лорман осторожно вложил платок ему в руку.
Аластер высморкался, вытер слезы, тихо сердясь на себя за свое слюнтяйство и дуясь на весь мир, заставивший его распустить нюни. Он покосился на Лормана; тот смотрел на него. Его лицо не выражало ничего – ни осуждения, ни жалости, ни сочувствия, ничего.
– А еще я дальтоник, – ровно произнес он.
У Аластера округлилсь глаза.
– Э? – выдавил он.
– Я длинный, тощий, занудный, уродливый, робот, неспособный к эмпатии, не могу понять ничьей тонкой душевной организации. И еще я дальтоник, – терпеливо пояснил Лорман. – И у меня ужасная прическа, согласен. Не было времени забежать в парикмахерскую, я попросил нашу Дотти постричь меня. У нее получилось неплохо. По сравнению с нашим терьером – просто отлично.
– Она стригла вас теми же ножницами, что и терьера? – Аластер попытался прозвучать ядовито, но получилось – жалко. Заинтересованно.
– Не удивлюсь, – безразлично ответил Лорман и уставился перед собой. – Ненавижу летать, – сквозь зубы процедил он.
Для человека, прилетевшего в столицу и улетающего из нее, это было несколько неожиданным заявлением. Аластер выглянул из иллюминатора. Из него не было видно ничего, кроме огней, проплывавших сначала медленно, затем все быстрей. Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Отчего-то ему захотелось улыбнуться.
Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me
========== Часть 25 ==========
В сарабанде с Госканцелярией самым сложным, как выяснилось, было найти подход к самому Содегбергу. Фабиан считал, что у него есть основания рассчитывать на неплохие отношения с ним, но выяснилось, что старик и Томазину не очень доверяет. Еще бы выяснить, что из тотального недовериия Содегберга приходилось на профессиональную деформацию – паранойю человека, слишком долго находившегося у власти, что на его природную подозрительность, которая, как и следовало ожидать, расцвела-заколосилась пышным цветом в благоприятствующих условиях, и что – на побочные действия тех то ли лекарств, то ли ядов, которых Содегберг принимал все с тем же фанатичным упрямством. Оставалось неизвестным, действительно ли они помогали Содегбергу сносить боли. Либо это стало для него чем-то вроде квазирелигиозного ритуала. Моделирование на гиперкомпьютере Института современных технологий, допуск к которому Фабиан обеспечил Мариусу Друбичу, показывало с угрюмой настойчивостью, что деструктивные изменения в головном мозгу начинаются с самых юных областей – ожидаемо, имеют кумулятивный эффект – логично, касаются в первую очередь эмоционально-волевой сферы, тоже объяснимо, и необратимы. Фабиан, познакомившись с отчетом Мариуса, который тот составил по всем правилам, даром что предназначался этот отчет одному-единственному человеку, долго сидел в своем кабинете, задумчиво оглядывая стены, потолок, даже в окно не смотрел, и лениво думал: и зачем умному, проницательному – в свое время проницательному, ловкому и, как всегда казалось Фабиану, твердо стоявшему на земле Содегбергу понадобилось хвататься за вещество с сомнительным лечебным эффектом. Что он до такой степени хотел остаться Госканцлером и умереть на рабочем месте – сама мысль об этом вызывала у Фабиана болезненную гримасу, настолько беспомощной казалась эта идея. И так некстати вспомнился Альбрих: тот немного пострадал, судя по всему, после того как Велойч и кто-то еще (и Фабиан подозревал не менее трех консулов, два из которых уже пребывали в отставке, и несколько человек из Магистрата) вынудили его уйти в отставку в полушаге от его заветной мечты – стать единоличным главой Республики; но судя по последним сведениям, он очень хорошо себя чувствовал, развлекаясь внешне-экономической деятельностью. Репутации особой ему это не добавляло, в деньгах Альбрих никогда особо не нуждался, а в политику он едва ли собирался возвращаться: после головокружительной карьеры, после невероятных успехов становиться всего лишь одним из?
И еще одна мысль не оставляла в покое Фабиана: за каким чертом Содегберг взялся за непроверенные вещества, изготавливаемые нелегально, вместо того, чтобы обратиться к официальной медицине? Неужели его здоровьичко было настолько хреновым, что официальная медицина прямиком направила бы его в морг? Чушь.
Осторожные расспросы, знакомства с самыми разными людьми и даже аккуратный, бережный шантаж, куда больше похожий на желание одарить шантажируемого маленьким, но очень ценным подарком, приносили незначительные результаты. Да, состояние здоровья Содегберга никогда не отличалось крепостью, да, насколько известно, он в последнее время сдает все сильнее. Хм, медицинские обследования проводились, но избранными людьми, и их результаты держатся в строжайшей тайне, как и медицинские истории других государственных чиновников – что объяснимо, речь все о той же государственной безопасности. И Фабиан снова возвращался к одной и той же мысли: отчего Содегберг предпочел действовать через голову официальной медицины? И как это соотносилось с его желанием во что бы то ни стало остаться Государственным Канцлером?
Фабиан понимал само его желание остаться Государственным Канцлером. Должность, которая казалась бессильной с прикладной точки зрения, не наделенная практически никакими полномочиями, не бывшая престижной, чего уж, обладала невероятным рессурсом пассивного сопротивления. А попробуй-ка принять закон, не скрепив его государственной печатью. А она, други мои, у Содегберга, и с ним тоже нужно дружить, чтобы закон был не просто принят во всех инстанциях, но еще и вступил в действие, что случается именно после того, как Государственный Канцлер неторопливо прижмет Государственную Печать к подушке с чернилами – да, именно так, совершенно старомодно, не повернет Печать так, чтобы она располагалась строго вертикально, не примерится и не приложит ее к плотной, сытно-белой, лоснящейся бумаге из самой что ни на есть натуральной целлюлозы. И только после этого можно выдохнуть с облегчением: закон принят. Да что там: назначения в Консулате – и те проходили через руки Содегберга. Он не имел права назначить никого, либо не имел права делать это единолично, но забаллотировать кандидатуру мог запросто. Это – и многие другие плюшки – ставило Госканцлера особняком от других госчиновников. Ну и привилегии. И Фабиан мог понять человека, который не хотел заниматься активной деятельностью, но хотел власти – ее иллюзии, но очень качественной, у которого не хватало фантазии для того, чтобы быть лидером, но был очень острый глаз ревизора, понять его желание не уходить со своей должности. И Содегберг был все еще хорошим служакой. Но он становился все более сложным человеком, капризным, даже истеричным. Фабиану вспоминались все его речи о незыблемости государственной власти как основе основ стабильности, о преимуществах Республики именно в том виде, в котором она существует, и даже не столько сами речи: бери любой учебник по государственному праву для старших лет обучения, и все те фразы можно прочесть там в самых разных вариантах. Сама интонация, сама непоколебимая уверенность Содегберга в правоте своей и исторической вызывала у Фабиана глухое раздражение.
Эрик Велойч удивлялся, когда Фабиан морщился и говорил, что Консулат напоминает ему иногда чудовище Франкенштейна. Просто удивительно, что он до сих пор в состоянии выполнять свои функции; а подумать только: во времена Отцов-основателей консулов было от тридцати до сорока пяти человек, и можно было только предполагать, сколько времени уходило на дела государственные, а сколько на банальные дрязги и выяснение отношений.
– И это говорит мальчишка-консул, который при ином раскладе, в той же Африканской Федерации смог бы претендовать в лучшем случае на должность поместного князька, – лениво тянул Велойч. Фабиан косился на него, раздраженно скалился, обреченно пожимал плечами – а сам отмечал, как пристально следит за ним Велойч, с каким нетерпением ждет ответа.
Или Фабиан заводил разговор все о том же Содегберге.
– Утомительнейшая должность, – жеманно тянул Велойч. – Скучнейшая и беззубейшая. Но, милый Фабиан, признай, крайне необходимая, особенно учитывая, что люди степенные отсеиваются в Магистрате, люди высокомерные избирают Сенат и заседают в нем в пурпурных робах и париках. Трансвеститы хреновы, – неожиданно фыркал он. – А люди пассионарные стремятся в Консулат, чему и ты, и я не раз оказывались свидетелями.
Фабиан не мог удержаться.
Он склонял голову к плечу, ехидно щурился и спрашивал:
– И что же, позволь мне спросить, ты делаешь в пассионарном консулате, а не в травести-сенате?
Велойч злился – и веселился. Он призывал на голову Фабиана страшные кары, смеясь при этом, и Фабиан веселился с ним, отказываясь испытывать неловкость или что там еще.
Однажды, впрочем, Велойч признался, что охотно бы увидел в госканцелярии, на самом верхнем ее этаже, там, где окопался этот богомол Содегберг, человека помоложе и, чего греха таить, попокладистее.
– Думаю, это не только твое желание. Поправь меня, но все то время, что я ошиваюсь в консулате, народ праздно мечтает о том, чтобы сковырнуть Аурелиуса, а он даже посмеиваться не удосуживается, – буркнул Фабиан, делая вид, что другое занятие интересует его куда больше – он изучал какие-то проекты чего-то там, которые имели крайне мало ценности, но позволяли ему не смотреть на Велойча прямо. Не то чтобы он боялся выдать свою заинтересованность – школа у него была знатная, каменную маску Фабиан научился носить как бы еще не в бытность свою кадетом. Это безразличие должно было подстегнуть Велойча на откровенность.
– Аурелиус – отличный канцлер, – задумчиво признался Велойч, встал, прошелся по кабинету, обошел зачем-то стол, постоял за спиной Фабиана. Который ожидаемо вскинул голову и недовольно посмотрел на него. Велойч ухмыльнулся свысока и продолжил свою прогулку.
Фабиан прикусил язык, а так хотелось сделать «даме Летиции» комплимент: Велойч передвигался плавно, грациозно и бедрами покачивал так по-женски, что это даже могло сойти за попытку соблазнения.
– И отчего я слышу в твоей реплике огромное, упругое, жарко пульсирующее «но»? – язвительно спросил Фабиан.
Велойч остановился, посмотрел на него, хмыкнул, сказал:
– Ты был таким милым мальчиком, Фальк ваан Равенсбург, и стал такой языкастой сволочью.
– Я прикрывался маской невинности, Эрик, и не смел дерзить госудаственным мужам.
– Не смел? – скептически спросил Велойч. – Ну-ну. Что-то мне помнится, ты смел куда больше, чем те же государственные мужи. Впрочем ладно. Вернемся к этому «но», которое ты распознал. К тому самому «но», – едко уточнил он. – Я действительно считаю Аурелиуса лучшим госканцлером Республики. Но его зенит позади. Сейчас он находится в таком занятном положении, м-да, – задумчиво сказал Велойч. – Занятном. Когда все его достоинства начинают превращаться в недостатки. Понимаешь, о чем я?
– Если ты имеешь в виду, что его настойчивость превращается в упрямство, честность – в придирчивость, верность идеям Республики – в закоснелость, то да, наверное, понимаю.
Велойч сел напротив него; и перед Фабианом сидел тот невзрачный человек с маленькими острыми глазами и длинным неровным носом, который пристально следил за тем, как Альбрих запутывается в паутине собственной похоти, собственной алчности, собственных амбиций – и ждал, не принимал ничью сторону – и ждал. А затем, скорее всего, оказался именно тем, кто подтолкнул всю махину, и она рухнула в пропасть. Он был на стороне Фабиана, пока тот был успешным. Он не задумываясь помог бы ему, если бы видел, насколько тот был близок к победе; и он точно так же не задумываясь оттолкнул бы его, если бы Фабиан оступился. Сам же Велойч скорее всего никаких действий предпринимать не собирался: Содегберг относился к нему по-прежнему хорошо.
– Но почему об этом говоришь ты? – полюбопытствовал Фабиан.
Велойч пожал плечами.
– Знаешь, чтобы найти кандидата в Консулы, достаточно обратить внимание на вице-консулов. – Нервно похлопав рукой по подлокотнику, он бросил бегло и раздраженно: – Не то чтобы я хотел обращать внимание на эти соломенные чучела. – И он продолжил спокойнее, словно не было этого внезапного ядовитого плевка: – Чтобы назначить нового главу магистратского совета, достаточно присмотреться к его членам. Чтобы выбрать члена сената – стоит присмотреться к консулам, магистрам или им же, но бывшим. А Канцелярия в этом плане оказалась удивительно непродуктивной. У тебя ведь есть там знакомства? – неожиданно спросил Велойч.
– У меня есть хорошие знакомые, Эрик, – мягко поправил его Фабиан. – Знакомства в канцелярии – все-таки по твоей части. Но да, знакомые есть, и даже много.
Велойч молчал, тонко улыбался и смотрел на него, не мигая.
Фабиан молчал, тонко улыбался и смотрел на него, не мигая.
Велойч поморщился и отвел глаза.
– И есть среди твоих знакомых те, кто мог бы заменить Содегберга? – спросил он.
Фабиан расхохотался.
– Эрик, ну откуда же я знаю, – отсмеявшись, сказал он. – И вообще, что за дурацкая постановка вопроса: заменить Содегберга. Это возможно?
Велойч снова смотрел на него, не отрываясь.
– А почему нет? – после очень долгой паузы ответил он.
Фабиан позволил повиснуть еще одной паузе. Затем он пожал плечами.
– Ты ведь знаешь их, как и я. Я, наверное, не отказался получить Томазина в свои личные помощники, но он, боюсь, слишком стар для меня и слишком привязан к Канцелярии. Но не канцлером, да, не канцлером. Мне кажется, тот же Илиас Орберт мог бы справиться. И он не своенравен, безобразно неизобретателен, отвратительно педантичен и божественно эрудирован.
– Ты похвалил его или посмеялся над ним? – хмыкнул Велойч.
– Не виднее ли это со стороны, милая Летти? – беспечно отозвался Фабиан. – Ты позволишь угостить тебя кофе?
– Я могу рассчитывать на то, что ты не подмешаешь в него ничего ненужного? – промурлыкал Велойч.
Фабиан встал за его плечом, склонился и прошептал на ухо:
– Только нужное, милый Эрик, только нужное.
Он выпрямился, пошел к автоповару. Ему и оглядываться не нужно было, чтобы знать: Велойч неспокоен, дышит часто и поверхностно, смотрит прямо перед собой и пытается унять сердцебиение – и внезапно взбунтовавшиеся надежды.
– Осталась маленькая деталь, – ровно, невозмутимо произнес Фабиан, ставя чашку перед ним, усаживаясь в кресло, кладя ногу на ногу, улыбаясь вежливо и совершенно незаинтересованно. – А именно, как уговорить Содегберга на отставку, чтобы освободить место для Илиаса. Насколько я знаю, у должности канцлера есть возрастной ценз, но нет верхней границы, квалификационно Аурелиус идеально соответствует ей, его репутация ослепительно белая. Не считая некоторых особенностей поведения. И он, сдается мне, считает, что и дальше может оставаться канцлером. Уговоры могут оказаться бесполезными.
Велойч смотрел на него, и Фабиану показалось, что он и не слушает. Или слушает, но не слышит; а за привычной маской насмешливого внимания скрывалось что-то болезненно страстное, мучительное, беспокойное, что-то, что Велойч не мог укротить.
– Помнится мне, в толкованиях к закону о госчиновниках были какие-то указания на медицинский ценз, – прохладным и каким-то пустым голосом произнесл он, словно его реплика не имела никакого отношения к размышлениям Фабиана. – В свое время норма была принята при изрядном противодействии сената, я уже не помню, что там придумали отцы-основатели, чтобы выкрутить этим старперам руки. Эта норма рассматривалась даже в Верховном Суде на предмет соответствия Основному Закону. И решение было забавное. Я читал мотивировочную часть как любовный роман. Хм, Фабиан, я тогда был знаком с одним из судей, который, к сожалению, почил в мире. Он находил это решение образцом государственной насмешки, а его пояснения были просто великолепны. Это было так давно, Фабиан, а я неумолимо приближаюсь к его возрасту, – с неожиданной грустью произнес Велойч.
– Эрик, милый, ты рассчитываешь на мое сочувствие? – хмыкнул Фабиан.
– На твое? – саркастично воскликнул Велойч.
Фабиан бездействовал. Или так казалось почти посвященным людям. Велойч помалкивал, но в его взглядах читался вопрос: получается? Фабиан предпочитал отмалчиваться. «Человек Б» внес некоторые изменения в формулу обезболивающего, которое по длинным и запутанным каналам попадало к Томазину. Тот если и заподозрил какие-то изменения, поделать ничего не мог. Содегберг, казалось, не менялся. Он предпочитал отсиживаться в своем кабинете, все так же разглагольствовал об основах государственной власти с любым, кто желал слушать, но и с теми, кто не желал, неожиданно засыпал, неожиданно впадал в беспокойство, отказывался от чая, жаждал кофе, но не мог его пить, потому что давление пошаливало, и при этом достойно исполнял свои обязанности. Что из этого было его заслугой, а что – заслугой Томазина, оставалось только догадываться. Фабиан же делал вид, что бездействует. Велойч делал вид, что верит ему.
Странным образом Фабиана задевало и молчание Аластера. Этот стервец словно в небытие канул. Фабиан интересовался у Карстена Лормана, как обстоят дела с интернатом и его новым секретарем, и тот отвечал обстоятельно, что все идет своим чередом, у них снова долги, которые он рассчитывает покрыть из материальной помощи в следующем месяце, водопровод снова прохудился, но они залатали его, кадровая служба снова нашла несоответствия, которые после разговора с начальством кадровой службы были признаны недочетами с формальной точки зрения, но вполне соответствующими духу учреждения, а секретарь увлечен идеей благотворительного бала, который планирует организовать с помощью и при поддержке муниципалитета и некоторых частных предприятий. Фабиану пришлось полминуты обдумывать эти три слова: секретарь, увлечен, благотворительный бал, – и соотносить их с тем Аластером, которого он помнил. Аластер-секретарь. Аластер – увлечен. Аластер – и благотворительный бал. Аластер, стервец, ни словом, ни полсловом не обмолвился, чем занимается и как себя при этом чувствует. У Карстена спрашивать об этом бесполезно, он с удручающей щепетильностью относился к чужим личным тайнам, а сам Аластер не объявлялся. Сообщения Фабиана были прочитаны, в ответ Аластер ограничивался банальными «спасибо» – именно так, без соблюдения правил пунктуации и примитивного речевого этикета, и Фабиан был доволен – и злился. Попытки связаться с Аластером по видеосвязи он отчего-то отвергал, словно не считал ее достойной.
В конце концов Фабиан не удержался и отправился на выходные проведать Аластера. Заодно и Карстена, с которым был знаком достаточно давно, и саму клинику, которую помогал учреждать; он сообщил Карстену о своих намерениях, сообщил Аластеру, что собирается нагрянуть в гости, сообщил и Валерии, сбежавшей подальше от маменьки, которая жаждала свадьбы, в очередную стажировку на Крайнем Севере, что проведет выходные не в столице. Мама Оппенгейм была недовольна: помолвка затягивалась, и ладно бы Фабиан не горел желанием остепениться, так и Валерия проявляла невиданное упрямство – она, видите ли, хотела достичь чего-то независимо от Фабиана. Что мама Оппенгейм и высказала Фабиану, намекая, что он не в последнюю очередь виноват в ее самовольствах. Да еще и эти выходные. Фабиан не ее навещает, а отбрехивается сомнительными поводами, словно та богадельня ему важней, чем совместный отдых с Валерией. Он предпочел не скандалить с мамой Оппенгейм на полпути в шестьдесят девятый округ – чудесное место на юге Республики, в котором была отменно развита индустрия отдыха.
Карстен Лорман лично встретил Фабиана в аэропорту.
– Мое счастье, что эти автомобили оснащены автопилотом, – говорил он глубоким бесстрастным голосом, идя к машине. Фабиан рассеянно удивился – ему нравилось самому управлять машиной, в этом было что-то умиротворяющее, но и привычное – держать все под контролем. Но это ему; Лорман отличался от него, впрочем, и от многих других людей.
– Что, и в этой колымаге установлен автопилот? – хмыкнул Фабиан.
Лорман задумался.
– Я могу уточнить? Ты острил, не так ли?
– Скорее был удивлен. Колымага выглядит допотопно старой, – отозвался Фабиан, хлопая машину по крыше. – Как бы еще не до квантовой революции была сделана. Если хочешь, я могу сесть за руль. Ты будешь избавлен от возможности полагаться на волю автопилота.
– Даже на автомобилях, изготовленных до квантовой революции, были установлены борткомпьютеры, – скучным голосом, словно читал статью из энциклопедии, сообщил Лорман. – Оснастить их до степени соответствия автопилотам достаточно просто. У этой колымаги нет допуска на передвижение по центральным улицам, но мне это и не нужно. В случае чего по ним может проехать и Аластер. М-м, – перебил он себя. – Ты задал вопрос. Да, я думаю, это хорошая идея, если ты сядешь за руль.
– Так Аластер принимает участие в жизни клиники? – спросил Фабиан, когда они отъехали от аэропорта на приличное расстояние. – Справляется он?
– Ты задаешь мне этот вопрос каждый раз, когда мы общаемся. Да, Аластер справляется. Да, Аластер принимает деятельное участие в жизни клиники. Да, он инициативен и ответственен.
Лорман говорил степенно, размеренно, бесстрастно. Его крупные руки лежали на коленях, он глядел прямо перед собой. Понять, что он думает или что испытывает, было сложно. Фабиан и не пытался, просто внимательно выслушивал, что говорит, полагая, что Лорман достаточно ответственен, чтобы сообщать всю значимую информацию.
По крайней мере, так было всегда. Отчего-то Фабиану казалось, что на сей раз что-то изменилось в интонации Лормана – словно он заставляет себя сообщать не все сведения, да еще и обдумывает при этом, как бы обойти какие-то щекотливые темы стороной.
– А где та колымага, которая была в вашей клинике до этого? – праздно поинтересовался Фабиан, чтобы спросить хотя бы что-нибудь.
– Ее перехватила Дотти. У девочки свидание, и она решила, что следует продемонстрировать своему объекту интереса свои умения.
– Так у девочки свидание, или девочка вышла на брачную охоту?
Лорман долго молчал. Затем он повернулся к Фабиану:
– Я был уверен, что у девочки свидание. Но теперь, когда ты задал этот вопрос, я думаю, что второй вариант куда более правдоподобен. Это было бы неудивительно, учитывая ее возраст. Хотя я все-таки считаю, что она еще достаточно юна, чтобы думать о таком серьезном изменении в своей жизни. Но последнее время она много и часто рассуждает о семейной жизни.
– Эта пустомолка? И к каким выводам она приходит?
Лорман снова впал в оцепенение. Подумав, он сказал:
– Я знаю об этой твоей особенности делать категоричные оценочные суждения. Дотти может производить впечатление несколько поверхностной особы. И говорит она много, – помолчав, признал он. – Но твоя оценка слишком резка.
– Спиши это на мое желание слыть эталонным острословом, – отмахнулся Фабиан. – Но у вас была только одна машина. Пикапы ты заимствовал в фонде. Или нет?
– Это одно из предложений Аластера, – охотно ответил Карстен. – Трое из ребят проходили что-то вроде обучения в мастерской, еще двое обучались на курсах программирования. Этот автомобиль – результат совместной реанимационной деятельности. Мы купили его за смешные деньги, вырученные от продажи сельскохозяйственной продукции, затем несколько обновили и усовершенствовали. И вот, – он удовлетворенно похлопал по сиденью.
Фабиан загорелся желанием узнать, сколько еще раз Лорман произнесет имя «Аластер». Ага, Аластер советовал Дотти, что надеть на свидание, оно же брачная охота. Аластер устроил конкурс на отбор помощников, которые будут помогать ему организовывать благотворительный бал. Аластер не смог найти общий язык с их терьером, но они смогли установить паритет: терьер не подкрадывался к Аластеру сзади, а Аластер терпел его в доме, и даже нестриженого; Аластер очень ценит воздух в их широтах; Аластер считает, что дом, в котором расположена клиника, очень привлекателен; Аластер любит полевые цветы и терпеть не может розы; Аластер любит чай из трав. Аластер очень хорошо одевается. Аластер учится готовить, и у него уже получается что-то, что может съесть хотя бы Карстен. Аластер то, Аластер сё. Фабиан увидел кафе и остановился у него.
– Не хочешь выпить кофе? – спросил он, стараясь хранить на лице невозмутимое выражение.
– Мы можем выпить его в клинике, до нее осталось пятнадцать минут неспешной езды, – посмотрев на часы, сообщил Карстен.
– Угу, и это будет в клинике, – бросил Фабиан. – Пойдем. И ты мне расскажешь, какого хрена ты решил встретить меня самолично и что тебя дергает.
Карстен опустил голову.
– Должен признать, я сам должен был это предложить, – с натянутой бодростью признался он. – Я благодарен тебе за твою решительность.
Фабиан, уже открывший дверь и собравшийся выходить, повернул к нему голову.
– Только не говори, что ты хочешь уйти в отставку, – угрожающе произнес он.
Карстен удивленно посмотрел на него.
– Я не могу уйти в отставку, я не служащий. Я мог бы уволиться, если бы решил, – поправил он Фабиана. – Но ты неправ. Я не собираюсь. Мне нравится это место и мое занятие.
Он вздохнул и вылез из машины.
Фабиан заказал кофе, выбрал пирог, уселся за столом, поджидая, пока Карстен выяснит состав каждого пирога, выставленного на продажу, а также происхождение кофе и чая; его самого такие вещи интересовали далеко не в первую очередь, а дотошность Карстена развлекала первые раза три, не больше.
Карстен подошел к столу, уселся, пожелал приятного аппетита – и сложил руки домиком над тарелкой с пирогом.
– Видишь ли, Фабиан, я в некоторой степени чувствую себя предателем по отношению к тебе, – наконец сказал он.
Фабиан приоткрыл рот от удивления, но спрашивать, в чем же заключается его в некоторой степени предательство, не рискнул.
– Ты являешься распорядителем имущества Аластера и его попечителем. И ты доверил мне заботу о нем. За что я тебе в крайней степени благодарен, – не поднимая глаз, продолжил Карстен.
Человек, который благодарит Фабиана за то, что ему навязали Аластера, не может быть психически здоровым, это Фабиан знал давно. Хорошо хоть Карстен буйным не был.
– Видишь ли, я всегда считал, что некоторые отношения, которые складываются в рабочем коллективе, способствуют его эффективному функционированию, – говорил Карстен своим глубоким, где-то даже привлекательным, пусть и безэмоциональным голосом. – Например, дружба, тесные приятельские отношения. Это способствует установлению доверия, взаимоподдержки, что соотвественно находит отражение в производительности труда. Это – очевидные вещи, которые, наверное, уже неоднократно подтверждались какими-либо теориями, – он развел руками, но по-прежнему не поднимал глаз. – Но я, м-м, в силу моих убеждений не находил необходимыми, возможно даже считал неоправданными иные отношения. Я выступал категорическим противником того, что называется, эм, «деловой флирт», «производственный роман», или, думаю, у этого феномена немало других названий.
Он откинулся на спинку стула, огляделся, снова уставился в тарелку. Фабиан благоговейно внимал.
– Видишь ли, может показаться, что эти два аспекта никак не взаимосвязаны. Я имею в виду мою начальную реплику о том, что ты являешься в некотором роде человеком, с законодательной и общественно-нравственной точки зрения ответственным за благополучие Аластера, и что ты делегировал мне часть своих полномочий в расчете на то, чтобы я исполнял их в доброй воле и в согласии с интересами Аластера. И следующее пояснение, что я не отношусь неодобрительно к некоторым личным отношениям в производственном коллективе и считаю некоторые неполезными. – Карстен помолчал немного, достал платок – еще один безупречно белый и безупречно выглаженный -из нагрудного кармана, промокнул лоб, спрятал платок в карман. – Я, наверное, должен был бы думать, что подвел тебя, но отчего-то мои внутренние убеждения и мои ощущения не дают мне думать подобным образом.
Он глубоко вздохнул и поднял глаза на Фабиана. Тот внимательно смотрел на него. На его лицо была нацеплена благочестивая и торжественная мина. Карстен, очевидно, был удовлетворен.
– Как ты, наверное, знаешь, – продолжил он, – Аластер не является самым простым в общении человеком.
Знал ли Фабиан? Фабиан знал, что Аластер – тот еще паразит. Но кто он, чтобы говорить такое влюбленному Карстену?
– Собственно говоря, я имел удовольствие убедиться в этом неоднократно в начале нашего знакомства. Аластер являл собой очень интересный случай и с точки зрения педагогической, и с точки зрения межличностных отношений. Я не могу сказать, что я был так уж успешен в завоевании доверия Аластера, но думаю, кое-что у меня все-таки получилось. Боюсь, – глухо признался Карстен, – я перестарался в этом плане. Видишь ли… видишь ли… – он неожиданно замялся. – Аластер предложил мне несколько изменить наши отношения. То есть помимо приятельских и отношений «начальник – подчиненный», мы могли бы добавить еще и сексуальные.
Карстен вздохнул. У Фабиана возникло непреодолимое желание с размаху приложить ладонь к лицу. И – ему было интересно, что еще за хрень Аластер наплел Карстену, и кого нужно спасать: Карстена, Аластера – или самому улепетывать, пока не поздно. И он ждал, что еще расскажет этот жираф.
– Должен признать, что Аластер смог представить это изменение наших отношений как достаточно привлекательное. Я поначалу ответил категорическим несогласием, но боюсь, что оказался недостаточно устойчив и заразился этим желанием.
