Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"

Автор книги: Marbius

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

– Он все-таки приземлился на четыре лапы, – как бы себе самому сказал он. Аластер повернулся к нему, неторопливо опустил руку ему на пах.

– Пару вывихов он все-таки заработал, – безразлично бросил Аластер, оседлывая Фабиана.

Который усмехнулся. Аластер хотел секса – всегда секса и секса ради секса. Удивительно похотливое создание, готовое на все, чтобы его оттрахали, и плевать, хотят его ради него или просто жаждут спустить пар – или отпраздновать победу – или забыть о поражении. Фабиан был готов обязать его, тем более и повод был: Альбрих в порядке, идет вперед, не оглядывается назад. Ситуация вроде той с профессором и его тонкокостным возлюбленным маловероятна; стажировку под началом второго консула никто не отменял и отменять, очевидно, не собирается даже после скандала с отставкой Альбриха. Жизнь продолжается.

Эрик Велойч, очевидно, не мог не относиться к Фабиану с подозрением. Его маленькая тайна была вполне безобидной; более того, Фабиан допускал, что в качестве способа спустить пар и минимумом средств максимально пощекотать себе нервы, не желая, например, рисковать свернутой шеей на крутых склонах или что там еще, эта забава с переодеваниями вполне эффективна. Старая кляча Эвфимия только снисходительно улыбалась, когда Фабиан как бы между прочим попытался разведать, обходился Велойч простыми переодеваниями или экспериментировал и со сценариями. Тетка не за просто так гребла деньги лопатой – тайны она хранила надежно. И это было исключительно делом Велойча, как он проводил время вне консулата, но все равно Фабиан с трудом удерживал улыбку, в самом начале стажировки представляясь ему, и ноздри Велойча красноречиво подрагивали от бессильного гнева, а через полчаса они вполне мирно беседовали, и Велойч улыбался вполне искренне, хотя и следил за Фабианом, как коршун за ягненком.

По окончании стажировки Фабиан получил характеристику, в которой изобиловали превосходные степени. Он проявлял «прекрасное знание теоретического материала и виртуозные навыки его практического применения» – Велойч неоднократно требовал, чтобы Фабиан просто так, на коленке предложил тысячу и один способ решения небольшой проблемки с привлечением всего своего академического арсенала за все время учебы; он демонстрировал «замечательное рвение и достойную всяческих похвал трудовую дисциплину», когда Велойч с вежливой улыбкой просил задержаться после окончания рабочего дня, и это выливалось в полноценные восемь рабочих часов; «превосходные навыки работы в малом и среднем коллективе» – когда Велойч переводил его из отдела в отдел, и каждый раз приходилось отстаивать право не только исходящие документы по ящикам раскладывать. Иными словами, Велойч с присущим ему педантизмом пытался устроить Фабиану ад; Фабиан с присущим ему упрямством из этого ада выбирался. И – самое интересное – Велойч не был опечален, что у него не получилось. А Фабиан принял такую характеристику как нечто само собой разумеющееся. Он даже не обрадовался – не было сил. Он добрел до своей комнаты, закрыл за собой дверь, постоял на пороге и рухнул на кровать. Проснувшись через сутки неотдохнувшим, но по крайней мере снова ощущающим свою личность, а не ее ошметки, где-то внутри себя, Фабиан перевернулся на спину, глубоко вздохнул и потянулся. Кто там говорил, что стажировка в аппарате бывшего Первого Консула – губительная штука? Это он не сталкивался с Велойчем, когда у того плохое настроение. А самое главное: Велойч был почти благожелателен, когда предлагал задуматься о том, чтобы начать свою карьеру под его началом.

Последний семестр в Академии оказался невероятно скучным. Трудно делать вид, что тебе интересна эта типа студенческая типа жизнь, которая кажется такой яркой и увлекательной человеку стороннему, наблюдающему за ней издалека. Преподаватели то ли заигрывали со студентами, вздыхая время от времени: ах, время студенческое, живое, ах, эта молодость, ах, что-то еще, – то ли были искренни, тоскуя о былом, о тех воспоминаниях, которые по сути воспоминаниями не были, а просто фантазиями о том, что было бы, если бы я был таков. Эти вещи неспособны были ни развлечь студентов, которые смиренно ждали окончания учебы, ни вызвать какой бы то ни было интерес к преподавателям в конце учебы. С каждым годом робкий восторг, написанный крупными буквами на лицах первогодков, казался все непонятней, сами они все более детьми, и всё исчезала привлекательность этой шальной, безудержной, разнузданной жизни. Фабиан замечал не только по себе, но и по другим, что им куда интереснее было спорить о вещах прагматичных: где снимать квартиру, какие банки дают ипотечные кредиты подешевле, в какой ресторан лучше всего вести родителей невесты. Он вел себя подозрительно смирно на нудных и ненужных консультациях и семинарах, скучал и считал не дни – часы до того момента, когда можно сказать: свершилось.

Эрик Велойч со свойственной только ему интонацией предложил Фабиану место советника третьего класса в консулате. Фабиан со свойственной ему интонацией отказался. После этого они мирно пили кофе и перебрасывались остротами, которые неподготовленные слушатели могли расценить как крайне болезненные; ни Велойч, ни Фабиан не морщились, парировали их и наносили ответные еще более болезненные удары, а затем мирно исследовали их – хороши ли или все-таки можно сделать лучше. За два месяца до защиты выпускной работы Велойч предложил ему место советника второго класса в отраслевом совете консулата. Фабиан отказался, и они снова пили кофе и обсуждали последние сплетни консулата и новеньких сотрудников Евфимии. Велойч больше не заговаривал о месте для Фабиана, а интересовался Валерией Оппенгейм. Фабиан мужественно не закатывал глаза, более того, был вежлив, с многозначительной скупостью делился совместными с ней планами на будущее и достойно изображал если не счастливого и влюбленного молодого человека, то удовлетворенного своей партнершей точно.

Валерия Оппенгейм была младшей дочерью магистра транспортного совета; Фабиан познакомился с ней на одном из вечеров магистрата, посвященных государственному празднику. Такие поводы отмечались шумно и с размахом, идеологи республики настаивали на том, чтобы использовать их для пропаганды семейных ценностей, поэтому магистры и рядовые члены советов появлялись на праздничных вечерах с женами, детьми, а иногда и двоюродными родственниками. Фабиан тогда просто подошел к Оппенгейму, чтобы поздороваться, поздравить с запуском магистрального водопровода «Юг-Север», сделать комплимент госпоже Оппенгейм и одобряюще улыбнуться юной деве, скучавшей рядом с ней. Семья Оппенгеймов не выглядела особенно дружной, господин и госпожа Оппенгейм держались друг от друга на самом большом расстоянии, которое только допускалось правилами приличия. Кажется, мадам первая в свое время – и та не не считала ниже своего достоинства приблизиться к Альбриху ближе, чем на метр, а госпожа Оппенгейм держалась уверенно, с достоинством, но на своего супруга обращала очень мало внимания. Валерия Оппенгейм обреченно смотрела в пол, и Фабиан со снисхождением молодого, здорового, уверенного в своей привлекательности человека оценил ее как милую, но совершенно скучную барышню. Следующая встреча Фабиана и Валерии Оппенгейм состоялась в Академии, в обществе молодых ученых. Валерия должна была представить свой доклад, Фабиан сидел в жюри и старался не уснуть после бесконечных часов беспомощного лепета предыдущих ораторов, и у него почти получалось. Сосед Фабиана время от времени наклонялся к нему и шептал свои замечания о выступавших, которые сводились к размеру бюста, если выступавший был женского пола, и степени прыщавости, если выступавший был пола мужского. Валерию Оппенгейм он оценил как милую, но тщедушную. Фабиан покосился на него, перевел взгляд на нее и рассмотрел повнимательней. Вдали от родителей Валерия казалась куда менее возвышенной девой и куда более привлекательным человеком. Фабиан немного покритиковал ее доклад, смог найти две причины для похвалы, а после окончания конференции пригласил на кофе. Валерия отказалась, более того, она не кокетничала. Он смиренно улыбнулся и попрощался.

Третий раз он подошел к Валерии Оппенгейм на очередном вечере в честь очередного праздника; она все также стояла с отстраненным лицом и изучала пол. Рядом с ней находилась ее мать, Оппенгейм пребывал в компании коллег метрах в пятнадцати от них. Госпожа Оппенгейм поздоровалась с Фабианом решительно и энергично, Валерии потребовалась добрая минута, чтобы справиться с эмоциями. Она злилась; она волновалась; она пыталась незаметно вытереть ладони о брюки. Она говорила быстро и запиналась. Более того: она покрылась румянцем. Госпожа Оппенгейм посмотрела в сторону своего мужа, но тот был слишком занят с коллегами, чтобы оказаться полезным. Фабиан в несколько старомодных выражениях предложил Валерии попробовать пирожных. Она смотрела на него прямо, растерянно моргала и явно не решалась ни ответить согласием, ни отказаться. Фабиан обратился к госпоже Оппенгейм за поддержкой. И – о чудо – получил ее: госпожа Оппенгейм решительно сказала: «Валерия, не все время тебе стоять рядом со мной. С Фабианом не пропадешь».

К счастью Фабиана, Валерия не была похожа на свою мать – суровую, крайне сдержанную даму, которая предпочитала платья из жесткого материала, похожего на броню, и носила их, как носила бы бронированные доспехи. Она казалась неуязвимой, непреклонной и много иных «не», и не последними в этом списке были «неуступчивая» и «нерадостная». Госпожа Оппенгейм была похожа на мужа, не отличавшегося ни эмоциональностью, ни эмпатией, хотя в уме ей было трудно отказать. Отчасти Фабиан был удовлетворен, что Валерия еще не превратилась в эффективную андроидоподобную Оппенгейм. К еще большему удовлетворению, она не походила и на бывшую Альбрих, с которой Фабиану довелось познакомиться – случайно, мимолетом, на одной очень проходной вечеринке. Бывшая Альбрих присутствовала там с очевидной целью заполучить себе очередного «первого», Фабиан тихо позлорадствовал, что неуспешно, но больше она ничем не могла привлечь к себе его внимания. Но дамочка была амбициозной, не скрывала этого, и чего у нее было не отнять, так это живучести. Ей бы работать, фирмами управлять, а не рваться в самые верха. В Валерии не было этой Альбриховской алчности, этой жажды самого-пресамого для себя; она хорошо чувствовала себя в небольших компаниях и, начав доверять Фабиану и доверяться ему, оказывалась все более привлекательной – выдержанной, ответственнной, непривередливой. Оппенгейм очень одобрял ее отношения с Фабианом; Альбрих, заслышавший о том, что у Фабиана завелась подруга с перспективой проапгрейдиться до невесты и что он был достаточно смекалист, чтобы выбрать юную Оппенгейм, довольно заулыбался. Велойч ухмылялся; не было ясно, чему. Но о здоровье крошки Оппенгейм он осведомлялся исправно.

В отличие от него, Аластер был крайне недоволен тем, что Фабиан так споро завел себе подружку. Надо же – три встречи, полторы минуты знакомства, и он представляет ее всем и вся, и ни у кого не возникает сомнения, что это – дама сердца Фабиана Равенсбурга. Аластер был недоволен и самой подружкой: она такая подозрительно смирная, такая умная, что можно смело ждать ножа в спину. Фабиан не обращал внимания на его брюзжание, но старался держать их друг от друга подальше. По двум причинам: Аластер мог быть невыносим, если считал, что ему следует быть невыносимым, и по странным вывертам своей логики решил, что он просто обязан не выносить Валерию. А это было чревато: Фабиан был очевидцем многих и многих случаев, когда люди куда более закаленные жизнью выходили из себя и умывались слезами или готовы были наброситься на этого говнюка с кулаками. Валерия едва ли была закалена настолько, чтобы удержаться от слез, и едва ли она была решительна настолько, чтобы попытаться справиться с ним физически.

Второй причиной была Валерия. Фабиан допускал, что она может относиться с необходимой долей терпения к языкастому, неугомонному Аластеру, но очень сомневался, что само происхождение и воспитание позволит Валерии быть терпимой к нему, не просто находившему удовольствие – жаждавшему эпатировать. Аластеру ничего не стоило взвизгнуть и потребовать имя пластического хирурга, который сделал какой-нибудь почтенной матроне классные сиськи, чтобы тут же поспешить к другой почтенной женщине и торжественно вручить ей его. Ему ничего не стоило часами выяснять, где и у кого его жертва делала пластические операции и в каких аутлетах закупала себе реплики модных шмоток. Ему ничего не стоило обсуждать достоинства и недостатки новых наркотиков в присутствии какого-нибудь прокурора – и говнюк был нахален до такой степени, что у этого же прокурора выяснял, внесен ли этот наркотик в список запрещенных веществ или еще нет. Аластер был одной большой головной болью, он словно сознательно нарывался на неприятности, и Фабиан не хотел, чтобы этот говнюк стал яблоком раздора между ним и Валерией. Но если с эксцентричностью его поведения еще можно было смириться, если Фабиан допускал, что Валерия может оказаться достаточно выдержанной, чтобы не забиться в истерике даже после получаса знакомства с Аластером, то он очень сомневался, что ее либеральности будет достаточно, чтобы принять его откровенную, чувственную, почти карикатурную жеманность светского гомосексуала. Мнение старших Оппенгеймов его не интересовало: старик Армониа был не последним человеком в финансовом мире, и он все еще относился достаточно снисходительно к выходкам своего сына.

Фабиану не хотелось строить отношения с Валерией в ущерб Аластеру; как выкрутиться, он пока не представлял. Поэтому он делал единственно возможное, пусть и неразумное: выжидал.

========== Часть 16 ==========

Фабиан начал охоту за квартирой месяца этак за четыре до начала трудовой деятельности. У него было два требования к квартире: престижный дом – и престижный район. Все остальное не имело значения: планировка, мебель, инфраструктура – мало ли для кого это было важным, но для него – несущественно. Фабиан жил с родителями на фронтире в дряхлом доме с неприлично высокими потолками и неприлично рассохшимися рамами; затем – ужасно огромная и многолюдная комната в дормиториуме своего легиона, затем – комнатка, похожая на склеп, так что он считал себя неприхотливым. Аластер, узнав об охоте, которую затевал Фабиан, обрадовался и начал предлагать невероятные варианты, которые подходили наркодилеру или порнозвезде, но будущему главе профильной группы консулата – ни с какой стороны. Будучи поставлен в известность, что Фабиан и к его заботе относится с подозрением и советы находит в лучшей степени спорными, Аластер обиделся, подулся целых две минуты и начал обзванивать знакомых на предмет надежного маклера, который был бы достоин сотрудничества с будущим первым консулом. Фабиан колебался между желанием растерзать гаденыша – и захохотать. Но он смог благочинно поблагодарить Аластера, когда тот отшвырнул коммуникатор, уронил голову ему на колени и трагично произнес: «Увы, эти идиоты не могут толком подобрать носки к своим костюмам, не то что квартиру великому и блистательному Равенсбургу». Поблагодарить и привычно погладить его волосы.

– В четвертом центральном можно попытаться. Но и цены там очень центральные, – рассеянно бросил Аластер, довольно щурясь.

– Я разведаю. – Отрешенно ответил Фабиан, глядя перед собой.

Временами даже в компании Аластера можно было просто посмаковать молчание. Аластер нежился под рукой Фабиана, тот – перебирал пряди его волос и пребывал в странном медитативном состоянии, в котором мысли были неразличимы, эмоции – приглушены, прошлое и будущее – несущественны, настоящее – не существовало. Фабиану оставалось всего ничего, и он вступит в новый этап жизни, как бы пафосно это ни звучало. До этого он отвечал только за себя, а придется – за целый департамент. Велойч неожиданно предложил ему возглавить совет по поддержке фундаментальных наук, и Фабиан не менее неожиданно для него согласился. Этот совет был воссоздан около трех лет назад, его дела шли ни шатко ни валко,в консулате даже ходила шутка: «Если вы хотите поставить крест на своей карьере, позвольте вашему шефу перевести вас в этот совет». Велойч не обещал поддержку, но Фабиан на нее рассчитывал: если основательно взяться, то он может стать незаменимым в многих и многих проектах, которые Велойч с маниакальной настойчивостью начинал.

Фабиан готовился к очередному нелегкому периоду в своей жизни – эка невидаль. В республике было бесконечное множество институтов прикладных наук, считай по пять дюжин в каждом регионе, крупные исследовательские центры числом менее двух десятков и очень много мелких. При попытке как-то структурировать их взаимодействие в отчаяние приходил не то что самый умный компьютер, но и ко всему, а особенно к бюрократии привычный человек. Институты прикладных наук были выведены из подчинения совета по образованию в магистрате, переподчинены региональным исполнительным властям, рефераты в муниципальных советах сотрудничали друг с другом – и не более. Эрик Велойч курировал межотраслевые наукоемкие проекты, охотно рассуждал о необходимости последовательного развития фундаментальных наук, но ограничивался словами, потому что на дела у него по объективным причинам не хватало ни времени, ни возможностей. Новый Первый Консул Гидеон Садукис был на вершине власти слишком недолго, но и его риторика сводилась к декларативным принципам, и не более. Будучи седьмым консулом, он куда более интересовался практическим воплощением футуристических концептов, а свою первую речь в качестве Первого Консула посвятил единству в обществе и семейным ценностям; причем и у него, и у остальных хватило сил не ухмыляться слишком откровенно, хотя переглядывались все очень усердно. Иными словами, все охотно признавались, что совет по поддержке фундаментальных наук необходим, сами фундаментальные науки являются краеугольным камнем эффективного развития техники и технологии – и никто ничего не делал. Совет по поддержке ФН тихо хирел, ученые уже не старели – дряхлели, и престижные всемирные премии раз за разом уплывали то за один, то за второй океан.

Когда Константин Оппенгейм узнал о назначении Фабиана главой этого злосчастного совета, он был ошеломлен. Его крайнюю озабоченность заметила даже госпожа Оппенгейм. После некоторых колебаний Оппенгейм поделился с ней своими сомнениями насчет благоразумности решения Фабиана. После длительного молчания госпожа Оппенгейм решила, что членом транспортного совета при Оппенгейме мальчик всегда успеет стать, а вторая такая возможность сразу после Академии стать главой совета при Консулате выпадет едва ли. На что Оппенгейму было нечего возразить. Валерия предпочла хранить свое мнение при себе.

Фабиан старался бывать в гостях у Оппенгеймов как можно реже. Как бы он ни старался, слишком редко бывать тоже не получалось: госпожа Оппенгейм находила его длительное отсутствие неприличным, господин Оппенгейм вынужден был с ней соглашаться, и это сказывалось на их профессиональных отношениях. Ссылки на невероятную занятость, на то, что Фабиану предстоит сдача государственных экзаменов – крайне сложное и изнурительное испытание, что помимо этого ему уже приходится вникать в деятельность совета, и свободного времени у Фабиана не просто мало, его практически нет, госпожу Оппенгейм не убеждали. Она считала, что пара часов в неделю, которую он мог бы выделить для ужина с семьей своей подруги, – это вполне допустимая жертва с его стороны. Константин Оппенгейм был вынужден соглашаться и с этим. Фабиана немало развлекала мысль о том, что Валерия была категорически непохожа ни на жесткую и бескомпромиссную мать, ни на инертного отца. И еще больше его развлекало наблюдение, что Оппенгейм предпочитал не конфликтовать со своей женой, но при этом был достаточно авторитарным руководителем. Словно два разных человека; муж Оппенгейм был зеркальной противоположностью магистра Оппенгейма. Счастьем было, что госпожа Оппенгейм позволяла за ужином говорить о делах, иначе каждая встреча в семейном кругу превращалась бы в катастрофу.

Госпожа Оппенгейм смогла родить только одного ребенка, что, наверное, было для нее предметом бесконечных внутренних упреков – в первую очередь себе, а потом, рикошетом, и в адрес Валерии. Надо же, ждала мальчика, родилась девочка. Хотела изящное, очаровательное дитя – потому что модно и потому что сама была крупным, угрюмым ребенком, а получила длинную нескладную девчонку. Потом, одумавшись, решила сделать из Валерии светскую львицу, но та была слишком интровертом, чтобы из потуг мамаши Оппенгейм получилось что-то толковое. Госпожа Оппенгейм была не против заполучить через Валерию и удобного, ручного зятя, а на нее обратил внимание Фабиан, скользкий, своенравный тип. Он был амбициозным, что неплохо, и по мнению Оппенгейма, а с ним и многих других, очень способным, что еще лучше, но слишком себе на уме. Второй Оппенгейм в их семье был бы очень к месту, но счастье госпожи Оппенгейм ограничивалось ее супругом. Самым неприятным было, наверное, осознание того, что Фабиан, как бы ни хорош он был, как бы ни завидовали ей и Валерии многие и многие соратницы по цеху, оставался постоянным источником головной боли: мало того, что он был себе на уме, так еще и в Валерии поощрял это же своеволие. На тех же семейных ужинах, на которых настаивала госпожа Оппенгейм, она не могла не замечать, что Фабиан и Валерия обменивались понимающими взглядами и многозначительными улыбками, не могла особо противиться, когда Фабиан предлагал Валерии прогуляться, навестить друзей или что-то еще, не могла не понимать, что их знакомство не ограничивалось простыми прогулками, а скорее – наверняка – еще и сексом, и могла только надеяться если не на прагматизм Валерии, так на благоразумие Фабиана. И он мог гордиться своим благоразумием. Он стоически выносил госпожу Оппенгейм, которая пыталась утвердить свою власть и над ним, как над своим мужем и дочерью, по которому кругу обсуждал с Оппенгеймом все сплетни в консулате и магистрате, которые допустимо было смаковать с членами семьи и которые навязли в зубах, и с терпением, которым гордился, ждал того момента, когда можно было бы умыкнуть Валерию и отправиться куда-нибудь с целью хорошо провести время.

Как и все люди, которых Фабиан знал, как Оппенгеймы, как он сам, Валерия была двулична. Это было неудивительно, более того, ее двуличность была для Валерии, наверное, вопросом выживания. Валерия усердно разыгрывала смирную и безвольную дочь на глазах у госпожи Оппенгейм, была более открыта с отцом, но и ему не позволяла видеть себя иную, которая очень привлекала Фабиана. Например, когда она выступала с докладом: Валерии требовалось время, чтобы справиться с волнением, но когда она наконец забывала о нем – тогда с увлечением рассказывала, с жаром спорила, упрямо отстаивала свое мнение. Потом, после выступления, она могла сидеть в уголке с трясущимися руками, и Фабиан находил ее реакцию не менее привлекательной. Она привлекала его и внешне – своим ростом, четкими, немного тяжелыми чертами лица, низкими мужскими бровями, умением глядеть прямо в глаза. Она нравилась Фабиану; более того – он был доволен Валерией. Но еще более он был доволен тем, что Валерия не вмешивалась в его жизнь. В отличие от ее матери, которая из пятых рук узнала, что Фабиан присматривает себе квартиру и потребовала, чтобы и Валерия участвовала в поисках. Пришлось убеждать скандальную тетку, что Валерия будет помогать ему в поисках их общего дома, а пока всего лишь будет гостьей в его квартире. В отличие от госпожи Оппенгейм, которая, потерпев поражение с квартирой, начала требовать от Фабиана определенности со свадьбой. Пришлось обещать, что свадьба будет непременно, как только он почуствует себя достаточно уверенно на своем посту. Оппенгейм выразительно поднял брови и выпятил нижнюю губу, всем своим видом говоря: хорошо бы это случилось в ближайшие двадцать лет. И о как восхитился Фабиан, когда Валерия, заметив мину своего отца и правильно истолковав ее, не зарыдала от отчаяния, а вредно ухмыльнулась и уткнулась в тарелку, чтобы скрыть эту ухмылку от матери.

Фабиану доставляло удовольствие наблюдать за тем, как она меняется, расцветает – наверное, это было верное слово, чтобы охарактеризовать изменения, происходившие в ней. Валерия начинала интересоваться своей внешностью, модой, переставала сутулиться, даже молчала иначе, оказываясь рядом со своей матерью – не обреченно, а терпеливо. Она перестала вздрагивать и заливаться краской, когда Фабиан обнимал ее и прижимал к себе, когда чмокал ее в щеку. Наверное, не в ее природе было только умение быть в центре внимания: она предпочитала держаться в тени. И чем больше Фабиан осваивался в своей новой роли – неодинокого молодого человека, тем больше убеждался: наличие спутницы из хорошей семьи расценивалось как достоинство. Маниакально оберегающий свой статус холостяка Велойч – и тот одобряюще улыбался, когда Фабиан ссылался на встречу с Валерией, обещал прийти на прием не один или что-то другое.

Фабиан время от времени вспоминал фантазии своих однокурсников о том, датировавшиеся семестром этак вторым-третьим, как они будут пить не просыхая не менее трех недель после окончания учебы и обретения вожделенного диплома. Или как пустятся во все тяжкие где-нибудь на Сейшельских островах, так, что оттуда в ужасе расползутся все черепахи, не иначе. Или… что угодно, фантазия у двадцатилетних юнцов была буйная, но ограниченная, ее хватало только на то, чтобы гипертрофировать знакомые им пороки, которых едва ли насчитывалось больше пяти-семи. Что-то подсказывало Фабиану, что тот же скучный Оппенгейм мог бы составить список раз этак в пятьдесят длинней. Но все равно: они, тогда двадцатилетние, уставшие от бесконечной зубрежки и погони за еще одним престижным местом для стажировки, за еще одной возможностью выделиться из массы таких же юных, привлекательных, самоуверенных, умных, но малоопытных молодых людей, мечтали о том блаженном времени, когда не будет этого, а будет передышка перед еще одной битвой. И вот – Академия осталась позади, и ни малейшего желания предаться всем и всяческим радостям жизни Фабиан не испытывал. Более того, он жаждал уединения. Садукис и Велойч с пониманием отнеслись к просьбе отсрочить вступление в должность на две недели, и Фабиан готовился провести их вдали от столицы. И даже вдали от Аластера – ото всех. Он поставил Валерию в известность как бы мимоходом, что позволил себе передышку перед началом работы. Она ожидаемо положила руку ему на предплечье и прижалась к нему, заглянула в глаза; Фабиан криво улыбнулся и потерся щекой о ее щеку. Наверное, нужно было пообещать ей обязательно взять с собой в следующий раз, но пока все кодексы чести в мире, угроза остракизма или что там еще не могли заставить его поделиться своими планами с ней, почему-то именно с ней.

Фабиан всего лишь хотел съездить в тот гарнизон, в котором родился и вырос. Напомнить себе, как это было, вспомнить о родителях, возможно, убедиться, что его воспоминания все-таки верны. Аластер бы не понял его, но пришел в восторг, особенно если отвезти его туда, где погиб отец: едва ли бы что-то осталось от тех событий, наверняка же все отремонтировано либо отстроено заново, но сама мысль о кровавых событиях подейстовала бы на охочего до извращенных картинок Аластера предсказуемо, приведя в восторг. Валерия могла бы не понять его, но наверняка почувствовала бы что-то, понимающе молчала, ждала бы, когда Фабиан сможет рассказать ей хоть что-то, пояснить – поделиться, как знак высшего доверия, а к этому он был совсем не готов. Фабиан сам не понимал, что вынудило его решиться именно на такую передышку, но он был уверен: ему нужно провести это время именно так.

Гарнизон находился на том же месте, а фронтир отодвинулся далеко на юг. Поэтому и гарнизон был сокращен в три раза, и поселок рядом с ним разросся до такой степени, что четыре года назад был признан городом. Социальные работники, которые определяли Фабиана в интернат, работали в местной школе, начальник гарнизона, который ходатайствовал о присвоению Фабиану статуса государственного сироты, был переведен в регион, а центр ИИ, в котором работала его мать, из одноэтажного барака превратился в четырехэтажное здание за высоким забором. Центр имени Хелены Фальк. Фабиану охотно предоставили возможность ознакомиться с ним изнутри, и он был –не восхищен. Удовлетворен, скорее, и при этом не мог не находить это забавным. Мать едва ли смогла бы стать руководителем этого центра, а смерть сделала ее местной иконой.

Потом были бесконечные дни на берегу местного озера, которое тоже изменилось за четырнадцать лет. Тот пляж, на который Фабиан и его приятели-школьники бегали тогда, превратился в благопристойный городской. Пришлось искать места поукромней, довольствоваться небольшими полянками, берегом, поросшим травой, и странной, вязкой тишиной, в которой запутывались звуки, доносившиеся с пляжа. Озеро казалось мальчику Фабиану огромным, бесконечным, похожим на море, на котором и штормы случались и даже корабли ходили. А то, что лежало перед Фабианом-почти главой совета, было средних размеров лужей, по которой время от времени носились одно-двухместные катера; всякие посудины крупней были уже непропорционально, претенциозно большими.

Фабиан навестил и дядю Равенсбурга, который был еще жив, развлекал себя очередным томом неизданных мемуаров, возмущался, что его, родственника героев Республики и Равенсбурга, между прочим, ваан Равенсбурга, не осыпают почестями и не приглашают служить на какой-нибудь почетной и необременительной должности где-то в центре. Дядя Равенсбург был стар, вроде безобиден и отвратительно скучен, даже несмотря на свой неуемный темперамент. За полтора часа, которые Фабиан провел в его берлоге, дядя ваан Равенсбург восемь раз вскакивал с проклятьями в адрес Консулата, пять раз обвинил ублюдочного Артемиса в том, что тот лишил его части наследства, и два раза Хелену Фальк в том, что она была шлюхой, жаждавшей выйти за Равенсбурга – любого из Равенсбургов. Фабиан не принял всерьез ни одно из этих обвинений, но выйдя, сказал себе: он видел своего дядю в последний раз.

По возвращении в столицу Фабиан встретился с маклером, получил от него ключи и наконец остался один в своей новой квартире. Отчего-то она казалась ему неприлично огромной, хотя у того же Аластера хоромы были на порядок больше; в укромных апартаментах, в которых в свое время требовал от него чего-то Альбрих, а теперь пестовал свою значимость Гидеон Садукис, гостиная была больше, чем вся квартира Фабиана . А здесь если праздновать какой-нибудь юбилейный день рождения или лотерейный выигрыш талеров этак в пятьсот миллионов, то больше двадцати человек не пригласишь. Хотя даже такое количество гостей казалось Фабиану запредельным – это была его квартира, и сама мысль о том, чтобы терпеть в ней всякий сброд, казалась ему просто отвратительной.