Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)
Он встречал ее в аэропорту; Валерия возликовала про себя, что он не приволок какой нибудь остромодный и остродизайнерский веник из цветов, то есть то, что людьми непритязательными называлось букетом. И – привычно в последнее время – когда Фабиан был далеко, она с легкостью мирилась с его присутствием в ее жизни, скучала, не без этого, не морщилась от неприятного царапающего ощущения, напоминая себе, что вот еще несколько месяцев, и на ее вольной жизни можно будет поставить крест: мама потирала руки, предвкушая свадебные хлопоты. Завидев его, Валерия словно преодолевала какую-то стену, которая могла быть из тонкой, почти неощутимой пленки, но оказывалась неподатливой. И Валерия застыла на секунду, завидев Фабиана – а он сидел в кресле, развалившись, вытянув длинные ноги, одетый обыденно, непритязательно, и все равно привлекая взгляды – и под его взглядом, его приветствующей улыбкой заставила себя сделать следующий шаг, разорвать эту пленку, улыбнуться ему почти искренне и пойти навстречу.
Фабиан подошел к ней, забрал ее несессер, чемодан, беспечно чмокнул в щеку и сказал что-то легкомысленное о том, что она выглядит подозрительно отдохнувшей после практики, которая должна была быть напряженой. Как будто давний приятель, он вел себя ровно, дружелюбно, безупречно и совершенно безэмоционально. Валерия была не против, она сама не любила слишком бурного проявления чувств, и все равно ее глодал совсем маленький червячок недовольства. Она привычно взяла его под руку, ответила неловкой шуткой; ее сердце на мгновение замерло, когда Фабиан улыбнулся скупой, но проказливой, мальчишеской улыбкой, и оказалось возможным и даже приятным склонить голову к его плечу и расслабиться.
А Фабиану было любопытно, что такое творится в ее голове. Вот выходила Валерия из терминала, такая сосредоточенная, задумчивая, увидела его, и словно закаменела на секунду. Даже меньше, мгновение, ни глазом моргнуть, ни пожелать доброго вечера. Ему не могло показаться, по ее лицу скользнула отчетливая тень – и тут же растворилась, и вот Валерия улыбается искренне, неподдельно радуется, по-детски сердится, что Фабиан слишком ее опекает, охотно берет его под руку. Следует ему озабочиваться, или это всего лишь игра света?
========== Часть 24 ==========
Несмотря на всю свою статичность, сомнамбуличность даже, Государственная Канцелярия могла оказаться и оказывалась очень полезной службой. Фабиан понимал это, ощущал тем органом, который мог не иметь физического вместилища в его теле, но присутствовал, ощутимо определялся в его жизни; во избежание пошлости не хотелось называть это чувство интуицией, предчувствием – может быть, или каким-то-то иным словом, до сих пор не существующим в языке. Государственная Канцелярия казалась колоссом на глиняных ногах – слишком многим. Тот же Эрик Велойч позволял себе снисходительные шуточки в адрес Госканцелярии: и штат-то у нее был так себе, скудноват, и здание ей отгрохали несуразное – со стороны Площади Первой Республики мощное, узловатое, казавшееся в сумерках зловещим, со стороны Консулата – невзрачное, больше напоминавшее захолустную социальную контору; и инфоканалы-то жили недели, месяцы без того, чтобы хоть как-то вспомнить о Госканцелярии в своих репортажах. Фабиан посмеивался над этими шутками, лениво размышляя: действительно ли хитрый лис Велойч считает, что Госканцелярия совершенно бесполезна, хочет ли он убедить в этом Фабиана – или напротив, намекает, чтобы как раз и к этому присмотреться, а затем и воспользоваться, чтобы осторожный Велойч посмотрел, убедился, что Госканцелярия может быть эффективной, и сам начал прибегать к ее помощи?
Штат у Государственной Канцелярии был очень скудным. Бюджет – тот впечатлял, но впечатлял человека несведущего. Фабиан, узнав о нем, долго не мог поверить. Годовой бюджет Десятого Консула, то есть его бюджет, был в полтора раза больше, а он был один из десяти – равный среди равных, обладавший полномочиями, чтобы запустить руку и в совокупный бюджет Консулата, буде такая необхдимость возникнет, но при этом и ответственность за ту же государственную безопасность деливший на десять. А Государственная Канцелярия ведь выполняла функцию балласта, уравновешивая не только Консулат – гидру вместо главы – с Магистратом, Сенатом и Судом Республики, но и присматривая за локальными властями, проводя ревизии всего и вся, и прочая, прочая. Функций у Госканцелярии было не так чтобы много: одергивать зарвавшихся мальчишек-консулов, одобрительно кивать старцам в сенате и снисходить до магистратских чинуш, и при этом функции были сформулированы удивительно общо; иными словами, Государственная Канцелярия могла вмешаться в любое дело, если расценивала его как значимое для безопасности. Полномочий у Госканцелярии было шиш и немного, но и они были сформулированы дивно невнятно: иными словами, Госканцлер половчее мог не только сунуть свой нос в любое дело, но и решить это дело по своему усмотрению. А с ним и служащие Госканцелярии рангом поменьше могли обеспечить головную боль не одному государственному служащему – если бы у них дошли руки. Наверное, в том, что штат Госканцелярии был ничтожно малым, заключалась одновременно и злая насмешка, и вневременная мудрость Первых Консулов: советники могли испортить жизнь кому хочешь, если бы хотели, но при этом были завалены утомительной, скучнейшей, однообразнейшей бумажной работой по самое темечко и на злопыхательство времени не находили. Республика выросла территориально в полтора раза, и это не считая условно-добровольно присоединившихся доминиумов, демографически – так и во все четыре, а Госканцелярия как была скучным заведением по призору и назиданию, так им и оставалась.
Фабиан не погнушался завести в ней знакомства. Почему бы нет – свои люди нужны везде, особенно там, где хранятся всякие там государственные печати и государственные договоры. Эрик Велойч на его маневры смотрел настороженно, не одобрял, но и не отговаривал, сам ограничиваясь приятельскими отношениями с Михаилом Томазиным и вымученно-дружескими с Содегбергом. Он рассматривал необходимость прикармливать советников из Госканцелярии как вынужденное, пусть и совсем незлое зло, следил за тем, чтобы самым выдающимся доставались приглашения на различные мероприятия, время от времени – совсем редко – сам снисходил до мероприятий в канцелярии и долго жаловался потом, какая у него развилась аллергия в этом рае таксидермиста, но не более того. И Фабиан отчасти понимал это: для того, чтобы использовать Госканцелярию в своих целях, нужно было, во-первых, убедить скучного, безразличного ко всему, кроме своих бумажек, чиновника, что дело, по которому его беспокоят, представляет ценность с точки зрения государственной безопасности, затем ждать долго, бесконечно долго, пока случай рассмотрят и по нему вынесут решение, а затем еще и на уровне какой-нибудь Тайной Полиции дергать за ниточки, чтобы решение было приведено в исполнение. Проще обратиться в Тайную Полицию напрямую. Конечно, решение советника Государственной Канцелярии не рисковали оспорить даже судьи Высшего Суда Республики, и с этой точки оно представлялось сверхнадежным, но ждать восемь-десять лет? Шустрость офицеров Тайной Полиции была куда более привлекательной. Конечно, если бы дело попало на ревизию в ту же Государственную Канцелярию, оно могло бы быть решено диаметрально противоположным образом, но: за те же восемь-десять лет чего только не случится. Поэтому даже Велойч, даже элегантный, неторопливый Велойч предпочитал орудовать, не вовлекая в свои козни Госканцелярию. А Фабиан считал: зря.
Он держался настороже с Томазиным. Чувствовал ли тот это или нет, Фабиана не особо интересовало; чувства следовало оставить возвышенным и трепетным душам вроде актрисулек и актерчиков из сентиментальных сериалов. В поведении же Томазина ничто не говорило о том, что он опасался Фабиана или подозревал его в двойной игре. Он не задумываясь рассказывал о Содегберге, обсуждал с Фабианом какие-то дела, считавшиеся в унылой Госканцелярии злободневными: например, оплошности в протоколе на последней встрече глав государств – это злой умысел или преступная небрежность, и не следует ли в следующий раз поручить разработку протокола службе Третьего Консула? Следует ли рассматривать попытку реформы системы заповедников, резерваций и национальных парков как опрометчивую или как соответствующую экологической и политической безопасности Республики? Расширение территории столицы – необходимо, и не лучше ли продолжить благословенную традицию городов – промышленных спутников и городов-дормиториумов. И прочие не менее увлекательные темы. Фабиан активно обсуждал их с Томазиным, испытывая к нему уважение и теплые, почти родственные чувства, несмотря на невероятную, зубодробительную занудность оного. Заодно он и полагал, что имеет все основания называть себя самым осведомленным о здоровье Содегберга человеком. И еще кое-что. И кроме этого, приятельские отношения с Томазиным позволяли ему по-дружески заглядывать в Канцелярию, распивать чашечку чая с ним, а затем наведываться к паре-тройке других людей.
Которые ценили такую непосредственность Фабиана очень высоко. Он задумчиво сознавался, что его терзают некоторые сомнения насчет законности кое-чего, происходящего, к примеру, в том же совете Магистрата по образованию, особенно после того, как его со скандалом покинул Колмогоров, и – советники присматривались. Он мог посетовать, что по последним данным, кстати, получаемым посредством самой поверхностной проверки, выяснялись забавные вещи о злоупотреблениях Колмогорова, и не только его – членов его семьи, а что будет, если копнуть чуть глубже? Он пристально смотрел на Таддеуса Торнтона, кузена своего одноклассника, печально улыбался – и Торнтон копал так глубоко, как мог, и не успокаивался, пока прокуратура не начинала рассматривать дело о злоупотреблениях членов семьи Колмогорова, и Агния Колмогорова не оказывалась под следствием.
Госпожа Оппенгейм, к которой обратилась за помощью, содействием, поддержкой, чем угодно, мать Агнии Колмогоровой, посочувствовала ей, поинтересовалась у супруга, каковы шансы у старика Колмогорова, услышала рассеянное: «На одиночную камеру? Очень хороши», попыталась выяснить, собираются ли как-то помогать ему старые приятели, и с удивлением узнала, что приятелей у Колмогорова совсем немного осталось, и тем более никто не собирается выступать на стороне его племянницы, дамочки склочной, языкастой и жадной. Она печально сообщила Ариане Колмогоровой-Свенсен, что ее муж недостаточно влиятелен, чтобы как-то повлиять на исход дела, и запаслась терпением и вместо попкорна галетами из цельнозерновой ржаной муки – последним орудием пыток ее диетолога – в ожидании процесса, более того – в его предвкушении, рассчитывая по-плебейски похрустеть ими, когда вся эта история будет предана оглашению. Когда с ней попыталась связаться сама Агния Колмогорова все с той же просьбой, госпожа Оппенгейм с артистичной печалью в голосе сообщила ей, что ее муж, к сожалению, слишком занят, чтобы заниматься всякими посторонними делами.
Агния Колмогорова связалась и с Валерией. Она долго причитала, что не понимает сути этого расследования, ни тем более почему она должна не только возвращать все свои вещи, но и платить какие-то умопомрачительные штрафы, и это в начале расследования, обвиняла в мелочной мести Валерию и Фабиана – «этого гниду Равенсбурга, который мстит мне за то, что я открыла тебе на него глаза», рыдала, что эта подлая Рушити сбежала в какую-то убогую муниципальную службу, и все это за три недели до проверки, а теперь она дает показания как свидетель, и они наверняка заодно с этим гнидой Равенсбургом, и Валерия скрежетала зубами, выслушивая оскорбления в адрес Фабиана, молча корчилась, слыша имя Рушити рядом или даже в соседних предложениях с его именем, и при этом невольно злорадствовала. Она повторяла раз за разом, что не понимает, как она, а тем более Фабиан могут помочь ей с одной стороны, а с другой – почему Агния считает, что Фабиан имеет отношение к случившемуся с ней? Агния рыдала и доказывала, что именно Равенсбург, ублюдочный Равенсбург и затеял эту кампанию против нее, и снова требовала, чтобы Валерия заставила его спасти ее. Валерия упрямо отказывалась, но в конце концов процедила, что попробует поговорить с ним. И ей до чертиков, до неприличного девичьего писка хотелось узнать: что из сказанного этой стервой Агнией было фантазией ее взбесившегося воображения, а что хотя бы отчасти соответствовало истине? Не ошиблась же она насчет Фабиана и той женщины; возможно, и в новых ее домыслах есть правда: что Фабиан стоит за всеми этими расследованиями деятельности фонда и следит за последовательным уничтожением репутации Агнии и ее дяди.
Константин Оппенгейм если и удивился расспросам дочери о коррупционных расследованиях в магистрате, то несильно. Скорее наоборот, он даже обрадовался, что нашелся человек, согласный выслушать его, не пытаясь при этом высказать свое мнение или даже навязать его, поспорить или демонстративно позакатывать глаза, слушавший внимательно и заинтересованно; и Оппенгейм рассказывал о мелких грешках Колмогорова, которые приводили к тому, что им оказывались недовольны все и со всех сторон, а более всего, как ни странно, его старый приятель Армушат. Что-то они там не поделили. Велойч мог бы заступиться: как-никак, Колмогоров не гнушался выступать в качестве его лоббиста, но по непростительному то ли легкомыслию, то ли скудоумию еще и с его недругами якшался, а с Садукисом, занявшим пост Первого Консула, так и дружил открыто и с упоением, что Велойчу пришлось не по духу. Попытки Колмогорова воззвать к помощи Содегберга оказались тщетными: то ли старик оглох, то ли решил, что овчинка не стоит выделки.
Подумав, Оппенгейм задумчиво признался, что поставил бы на третий вариант: Содегбергу нет дела ни до чего, кроме Государственной печати и первого экземпляра Статута. Возраст, не иначе. Все эти игрульки в политику воспринимаются им со своего Олимпа именно что как игрульки, так что зря Колмогоров до сих пор рассчитывал на поддержку с его стороны.
Валерия не жаловала Содегберга: давным-давно она была представлена старику, и он отчего-то произвел на нее удручающее впечатление; он показался ей то ли личем, то ли прогнившим насквозь от сифилиса полутрупом, не внешне – внешне он был очень неплох. В его взгляде, манере говорить, оценивать, вести разговоры было что-то неестественное, болезнетворное. Валерия не могла внятно объяснить себе, что именно, и едва ли это были отдельные детали; возможно, дело было не в физическом нездоровье, а психическом, но Содегберг не воспринимался ею как здоровый человек. Когда отец заговорил о нем, ей показалось даже: захотел позлословить, но затем внезапно замолчал и сменил тему, она только уверилась в том, что с Содегбергом дело нечисто. И кажется, в той же мере, в которой она могла убедиться в этом на основании собственных наблюдений и странного поведения отца, насчет Содегберга были уверены практически все коллеги Оппенгейма.
Но это было частностью, которая привлекла внимание Валерии помимо ее воли, как резкий, диссонирующий звук заставляет вздрогнуть и обернуться, как вынуждает присмотреться диод на световом панно, который судорожно мигает или горит куда ярче, чем остальные; как человек в ярко-желтом пиджаке на похоронах. Она уже поняла, что ни Колмогорову, ни тем более Агнии помогать никто не собирается. Ее интересовала еще одна вещь, и Валерия поинтересовалась: действительно ли в травле Колмогорова принимал участие и Фабиан.
– Отчего же травле, – задумчиво отозвался Оппенгейм. – Я понял бы, если бы на Колмогорова ополчились из-за его убеждений, или… хм, сомнительных хобби. Насколько я знаю, расследование вполне закономерное. Ну да, время удобное было выбрано, чтобы совершить некоторые перестановки, убрать старые кадры, ну и прочее. Сначала Садукис, затем он. Лери, дорогая, должен отметить, что еще при первых консулах пострадали бы не только они, но и их домочадцы, и весь аппарат, и простым… эм-м, ограничением свободы в тех новомодных местах заключения они бы не отделались. Эрик, конечно, играет в свои игры. Я даже не знаю, насколько хорошо, что Фабиан к нему так близок. Я бы был осторожен, но кажется мне, что он ему самоотверженно покровительствует. Нет-нет, это не травля. Колмогоров несколько заигрался в радикального реформатора. Реформа начиналась хорошо, а затем захлебнулась не в последнюю очередь по причине непрозрачного администрирования. Со статистикой опять же было не все в порядке. Ну и эта, – Колмогоров помолчал. – Племянница.
После непродолжительной, но какой-то многозначительной паузы он потянулся и похлопал Валерию по руке.
– Я, должен признаться, не раз и не два радовался, что в моей семье нет таких Агний, – сказал он.
Валерия заставила себя улыбнуться. Это был сомнительной ценности комплимент, от которого жгло щеку, как от пощечины. Но отец не отличался чуткостью, хотя на на него и его безусловную поддержку можно было рассчитывать.
– Так Фабиан имеет отношение к этой истории? – терпеливо спросила она.
Оппенгейм посмотрел на нее, словно размышляя: говорить правду – или пожалеть ребенка?
– Лери, милая, – задумчиво начал он. – Видишь ли, я поддерживаю неплохие отношения с Консулатом. Но я простой чиновник в Магистрате, и что за подводные течения доминируют в их закрытом клубе, знаю не очень хорошо. Представляю, о многом догадываюсь. В конце концов, опыт, опыт. Опыт позволяет мне приходить к некоторым заключениям. Возможно, Фабиан имеет какое-то отношение к этой истории. Но все-таки он пока еще недостаточно влиятелен, чтобы устраивать такие зрелища, не оглядываясь на того же Велойча. Ты понимаешь, о чем я?
Валерии неожиданно стало смешно. Слова отца были разумными до такой степени, что в них невозможно было верить. И кроме того, она многократно была свидетельницей того, как Фабиан говорил с тем же Велойчем. Еще вопрос, кто на кого оглядывался.
Фабиан не избежал участи Оппенгейма: Валерия принялась расспрашивать его. Он нахмурился, когда Валерия спросила, какое отношение он имеет к кампании против Колмогорова и Агнии.
– Кампании? Против? – он недоверчиво хмыкнул. – Лери, кампания – это множество действий, тактически разнообразных, но стратегически подчиняющихся одной цели. Разве это мы наблюдаем в случае с Колмогоровым и его кланом? Вот они долго-предолго вели кампанию по подчинению всех образовательных и попечительских учреждений себе или своим фондам. А в их отношении ведется всего-то пара-другая расследований. Делов-то.
– Фабиан, – кротко возразила Валерия, – пара-другая расследований, пара-другая журналистских расследований, пара-другая сюжетов на инфоканалах, пара-другая намеков всем Колмогоровым, что их присутствие нежелательно. Это ли не множество действий, тактически разнообразных, но подчиняющихся одной цели?
– Какой? – тут же спросил Фабиан, с интересом слушая ее. Валерия удивилась: он оживился, более того, он находил разовор увлекательным, судя по тому, как сощурились его глаза и заулыбался рот. Этот выразительный, но умеющий молчать рот – улыбался мягко и одновременно дерзко, словно провоцировал: ну скажи, давай, говори!
– Уничтожить Колмогоровых. – Она пожала плечами и уселась по-турецки.
– Зачем? – Фабиан вытянул ноги и подпер рукой голову. Он улыбался, глядя на Валерию – он любовался ею.
– Откуда мне знать? Возможно, у Колмогорова в Магистрате завелись недоброжелатели. И… хм, – она вспомнила отца, и ей стало смешно. Весело хихикнув, она произнесла наставительно, стараясь имитировать интонацию отца: – Разумеется, многие чиновники Магистрата близки к тем или иным консулам, но едва ли они знают, какие подводные течения доминируют в вашем закрытом клубе. Возможно, Колмогоров случайно оказался в одном таком, и его захватило в какой-нибудь водоворот. Он ведь был близок с Садукисом? А тот сейчас пишет мемуары на Лазурном Берегу.
– Узнаю Геркулеса по ноге, – развеселился Фабиан. – Тестюшка провел с тобой политинформацию, я так понимаю. Лери, дорогая, какой закрытый клуб? Какие подводные течения? При отцах-основателях можно было об этом говорить, тогда Консулат был отвратительно громоздким и неповоротливым монстром, а сейчас я чихну в своем кабинете, и мне на сорока инфоканалах говорят: «Будь здоров, Фальк ваан Равенсбург». Я диву даюсь, какие сплетни бродят о сирых и убогих консулах в Магистрате. Мы там случайно ванны из крови девственниц не принимаем?
– Ты действительно не имеешь никакого отношения к этому процессу против Колмогоровых? – настойчиво спросила Валерия.
Улыбка Фабиана потускнела.
– В мои обязанности входит контроль образовательной политики, в том числе и среднего образования. Как ты думаешь, я могу игнорировать реформу Колмогорова и ее последствия? Разумеется, мне приходится сталкиваться с этим. – Терпеливо ответил Фабиан.
Валерия рассчитывала услышать пояснения. Но Фабиан молчал. Улыбался, смотрел на нее и ждал.
Ей жутко хотелось спросить: а Агния? Она права, и ты действительно мстишь ей? И при этом Валерия понимала: благонравные женщины, и она – одна из них, не допускают даже мыслей о том, что в мире, в котором они живут, существует месть. Более того, они не могут оскорбить таким предположением их близких. Спросить Фабиана напрямую, приложил ли он руку к крушению Агнии Колмогоровой – так он рассмеется в ответ либо отшутится. Не спрашивать – подтвердить себе, что она хочет сойти за благонравную женщину, а Фабиану – неизвестно, что он подумает. В любом случае они оба будут недовольны друг другом, а Валерия – еще и собой.
– А с фондом Агнии тебе приходилось сталкиваться? Она уверена, что ты разрушил его. – Сказала она.
– Подумать только, – печально протянул Фабиан. – Она пытается заявить, что после нее в ее фонде было что разрушать?
– Ну… – Валерия пожала плечами. – Добить, к примеру.
– Лери, милая, – восхитился Фабиан. – Ты так кровожадна.
Она засмеялась. Затем вздохнула и решилась:
– Так ты действительно не пытался наказать ее…
Она подняла на него глаза. Ей было неловко. А Фабиан смотрел на нее, не отрываясь и не моргая. Улыбался и ждал.
– Что она рассказала мне о… об Александре Рушити и тебе. – Наконец справилась и произнесла она.
Фабиан поднял брови.
– Еще раз. – Смиренно сказал он. – Какая-то девка заявляет тебе, что Десятый Консул вместо своих обязанностей занимается фигней, прыгая по инфоканалам и требуя, чтобы о ней говорили только плохо, и расхерачивая полудохлый фонд, который в лучшие свои времена не обслуживал более полутора десятков детей в год. Так?
Валерия поморщилась. Звучало нелепо.
– Так, – кисло призналась она. – Глупость какая.
Фабиан развел руками: мол, я всего лишь резюмировал твои слова.
Валерия пожала плечами: мол, согласна, нелепость. И – она не верила ему.
Фабиан видел это; Валерия училась жить в его обществе – владеть собой; отбиваться от нападок, нанося болезненные удары; вести себя невозмутимо, хотя внутри ее все кипело от самых разных эмоций, делать вид, что ей если не нравятся, то по крайней мере увлекают новомодные веяния, а самое главное – делать вид. Она делала вид, что верила ему, и ему очевидно было противоположное. Пытаться и дальше убеждать ее, что он ни к чему такому отношения не имеет, об Александре не помнит, а Аглаю не считает достойным объектом для своего коварства, значило если и не проигрыш, то крайне расточительную победу. Эта новая Валерия настораживала и – привлекала. Она давно перестала быть замкнутым, стеснительным подростком, превратилась в сдержанную, отстраненную женщину. С ней было и просто, и сложно иметь дело: Валерия вынужденно соответствовала внешним правилам общества, но жила по своим собственным убеждениям. И, кажется, именно эти внутренние ее убеждения, о которых она нечасто говорила и – за редким исключением – следовала, понуждали ее сомневаться в маневрах Фабиана, хотя правила поведения заставляли прекратить разговор на щекотливую тему.
– Наверное, тем более бессмысленно предполагать, что если я попрошу тебя вмешаться и как-то заступиться за нее, ты сделаешь это, – произнесла Валерия. Она ведь обещала Агнии, что сделает все от нее зависящее.
– Абсолютно, – охотно согласился Фабиан.
– Это хорошо, – неожиданно ухмыльнулась она. Фабиан изобразил на лице глубокое разочарование от такой ее черствости, страдальчески протянул: «Лери…», хотя в его глазах плясали черти, и Валерия захохотала. Все-таки в этом что-то было – знать, что есть люди, готовые за нее заступиться.
Фабиан настоял на том, чтобы Аластер избавился от своей прежней квартиры и вселился номер в гостинице, который ему в любом случае предстояло занимать не более двух недель. Аластеру хотелось спросить: «А что потом?», но не хватало духа. Фабиан же не стремился делиться своими планами на его счет. Пока в один вечер не позвонил ему и не сообщил, чтобы он паковал чемоданы, потому что за ним наконец заедут.
Сердце Аластера глухо ухнуло вниз, а затем отчаянно заколотилось, на лбу выступила испарина, кожу обожгло холодом.
– Куда?! – крикнул он, наконец собравшись с силами, но Фабиан уже отключился.
Аластер сидел, трясясь от озноба, и сжимал коммуникатор. А время утекало.
Фабиан ввалился в его номер через два часа. Он осмотрел два пустых чемодана, лежавших посреди номера, дорожную сумку, тоже пустую – и ни груды вещей, ни одежды, сваленной на кровать. Аластер сидел в кресле, подобрав, ноги, и угрюмо смотрел в окно.
– Ты ужинал? – вежливо спросил Фабиан.
Аластер молчал.
Фабиан вздохнул, подумал, стоит ли разозлиться, устроить Аластеру скандал – или сначала заставить его поужинать – или попытаться поговорить с ним. Любой из вариантов требовал энергии, которй в нем осталось на полчаса. Поэтому Фабиан бросил на кровать свой портфель и принялся паковать вещи Аластера. А тот молчал. Упрямо, стыдясь своего упрямства, злясь на себя за стыд, отчаиваясь, снова злясь, но упрямо молчал. Фабиан методично вынимал из шкафа вещи и укладывал их; он не погнушался ничем. Затем взглянул на часы и плюнулся на кровать.
Аластер молчал; Фабиан проверял сообщения. В дверь постучали, и он открыл, поздоровался, пригласил войти. Аластер устроился в кресле поудобней, свесил ноги с подлокотника, подпер рукой голову. Человек, стоявший перед Фабианом, был высок, широкоплеч и, кажется, сутул. Наконец он вошел в номер – и прищурился, оглядываясь.
– Аластер, – сухо бросил ему Фабиан, вроде как представляя. – Армониа. Карстен Лорман.
– Ло-орман, – протянул Аластер, словно это все объясняло. – И кем он приходится нашему ваан Лорману?
Фабиан повернулся к Карстену Лорману и приглашающе поднял брови.
– Двоюродным племянником, – флегматично ответил Лорман.
– Я боюсь предположить, что за гадость ты придумал для меня, Фальк, – угрюмо процедил Аластер. – Я должен буду возиться со спиногрызами в летнем лагере? Что? Что, я спрашиваю!
Он приподнялся в кресле, сжимал кулаки и скалился; его взгляд лихорадочно метался между Лорманом и Фабианом.
Лорман поддернул брюки – безупречно отглаженные брюки, натянутые на мосластые ноги, и сел на стул рядом с дверью. Он положил на колени руки – огромные руки с широкими ладонями и узловатыми пальцами – и замер. Затем поднял взгляд на Фабиана, устроившегося на кровати.
– Этот чемодан и сумку вы берете с собой. Второй я отдам старьевщику, – не обращая внимания на Аластера, говорил Лорману Фабиан. – С этого пижона глаз не спускать, надурит как пить дать. Просто из любви к искусству. Но это я уже говорил.
Лорман кивнул крупной головой. У него были светло-каштановые волосы, очень коротко постриженные, частью плотно прилегавшие к голове, частью топорщившиеся вихрами. У него был крупный нос и тяжелый лоб, из-за которого он подозрительно напоминал неандертальца; у него и лицо было длинное с широким ртом и длинным подбородком. Он сосредоточенно слушал Фабиана, кивал головой и молчал. На Аластера ни Лорман, ни Фабиан не обращали внимания.
Наконец Фабиан повернулся к Аластеру.
– Карстен – руководитель клиники по работе с проблемными подростками, относящейся к центру Артемиса Равенсбурга, – снисходительно пояснил он. – Не совсем летний лагерь, но расположена в очень милом месте. Некоторым даже нравится.
– И я буду притворяться трудным подростком? Или нет, я буду живым примером для трудных подростков – во что они превратятся, если последуют моему примеру. Да? – нервно посмеиваясь, предполагал Аластер.
– Хуже, – устало бросил Фабиан. – Ты будешь секретарем клиники. На общественных началах. Если справишься, я попробую выдавить для тебя оклад.
– Что? – севшим голосом спросил Аластер. – Я – что?!
– Карстен неожиданно лишился своего помощника, – нудным голосом объяснил Фабиан. – Он не против совмещать руководящую и воспитательную деятельность, но на делопроизводство и связи с общественностью его уже не хватает. В твои задачи будет входит вся бумажная работа и – да, драгоценный Аластер – связи с общественностью. То есть составление всяких сообщений для инфоканалов, увещевание возмущенных родителей, отпугивание журналистов и прочее, прочее.
Карстен Лорман неподвижно сидел, все так же держа руки на коленях, изучая пол; Аластер осмотрел его. Скривился – Лорман не был привлекательным. Отталкивающим его тоже невозможно было назвать: он мог привлечь взгляд своей несуразностью, но удержать его не мог. Аластер бессильно опустил голову на подлокотник.
– Ты бессердечный тип, Равенсбург, – печально вздохнул он. – Я думал, что знаю все подлости, на которые ты способен, но ты оказываешься еще круче.
Фабиан посмотрел на него и повернулся к Лорману. Тот поднял на него вопрошающий взгляд.
– Он будет невыносим, – произнес Фабиан. – Ты уже понял это.
Лорман кивнул и встал.
– Мы опоздаем. – Сказал он глухим, рокочущим голосом.
– Я не буду вас провожать. С огромным удовольствием подожду здесь того удивительного момента, когда сядете в самолет, – отозвался Фабиан.
Лорман взял сумку и чемодан Аластера и повернулся к нему.
– Пойдемте, Аластер, – бесстрастно произнес он.
Вся дорога была заполнена этими «пойдемте, Аластер», «проходите, Аластер», «усаживайтесь, Аластер», «мы скоро выходим, Аластер». Фабиан позвонил этому Лорману; тот, сообщив ему, что они уже сидят в самолете, расположились и ожидают вылета, и да, Аластер вел себя образцово, передал коммуникатор Аластеру.
– Фабиан желает поговорить с вами, – бесстрастно сказал он.
Аластер косо посмотрел на него и выхватил коммуникатор.
