Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)
Он улыбнулся. Александра усмехнулась и согласно кивнула головой.
Фабиан ушел, сославшись на какие-то странные дела – скорее всего ничего общего ни с Валерией, ни с Оппенгеймами, возможно и к работе относившееся очень опосредованно. Александра осталась сидеть в ресторанчике, неторопливо пить вино и смаковать на своей коже украденный, чуть ли не обманом добытый одобряющий, почти ласковый, удовлетворенный взгляд Фабиана.
Валерия Оппенгейм долго решалась поговорить с матерью. Чем больше она отходила от того разговора с Агнией Колмогоровой, а затем с Фабианом, тем больше ей хотелось поделиться. Хоть с кем, но поделиться, чтобы понять, что делать дальше. Фабиан-то вел себя безупречно, не появлялся на глаза, кроме как по уважительным причинам – совместное появление на открытии какой-то невнятной выставки не в счет, это чуть ли не работой считалось, но не давал забыть о своем существовании, названивая по несколько раз на дню и исподволь, аккуратно и почти незаметно проверяя, хорошо ли чувствует себя Валерия, не развлекает ли себя глупыми мыслями самого разного толку. Она была благодарна ему за такую неожиданную тактичность, скучала, не без этого – Фабиан занимал очень важное место в ее жизни, хотела она этого или нет, Валерии было важно его мнение, отношение, поддержка, многое, многое другое. И при этом она радовалась этой передышке, возможности вдали от Фабиана взглянуть еще раз на их отношения, на них, на саму себя в этих отношениях. Валерии нужно было поговорить с кем-то близким обо всем этом, о странной ситуации, в которой она понесла ущерб и она же чувствовала себя виноватой. Она не могла заставить себя довериться подругам – одной хватило, спасибо. И признаваться тем, кто яростно завидовал ее союзу с Фабианом, сказочному просто, идеальному на первый взгляд, что не все между ними благополучно, – это было выше сил Валерии. Все-таки мать должна была понять ее, не могла не понять.
Госпожа Оппенгейм выслушала ее, внимательно, не меняясь в лице, даже не шевелясь. Валерия смотрела на нее и ждала реакции; и ей начинало казаться, что это скорее будет приговором.
– И что? – наконец спросила госпожа Оппенгейм.
Валерия приоткрыла рот, чтобы объяснить. Но задумалась. Действительно: и что?
– Он изменил мне. Это… больно. – Призналась она наконец.
– Это разнюхала только Колмогорова? – помолчав, сказала госпожа Оппенгейм. – Я поговорю с ней, чтобы держала рот на замке.
Она снова посмотрела на Валерию.
– Ты поговорила с ним? – деловым тоном спросила она.
Валерия кивнула.
– И что он?
– Извинился, – выдавила она.
Госпожа Оппенгейм в задумчивости провела пальцем по брови.
– Наверное, следует поговорить с ним, чтобы вел себя поприличней, – под нос себе пробормотала она.
Валерия повесила голову, а затем тихо сказала:
– Я хочу отозвать помолвку.
Госпожа Оппенгейм выпрямилась и плотно сжала губы.
– Не смей! – жестко приказала она.
========== Часть 23 ==========
Фабиан подозревал, что клиника «с блестящей репутацией, применением выдающихся достижений в псхихологии аддикций, очень высококвалифицированным штатом сотрудников» и прочими бла, бла, бла может оказаться тюрьмой похлеще Последнего фьорда. Точнее, он был почти уверен в этом. Его уверенность подкреплялась самыми разными, незначительными на первый взгляд деталями. Например, забор высотой в три метра, изящно прикрытый хмелем. Или охранник с очень выразительными рельефами мышц на руках. И да, на ногах тоже, праздно отметил Фабиан. Мощными мышцами, красноречиво литыми, наверняка эффективными, но при этом не делающими тело красивым. Вызывающими уважение – вполне; вызывающими возбуждение – нет. Не в его вкусе, совсем наоборот: Фабиана куда больше притягивали люди с более окультуренным телом, этаким ходячим рекламным щитом какого-нибудь фитнес-тренера или фитнес-центра поэлитней. Охранник внимательно изучил пропуск Фабиана, просканировал его своими носорожьими глазками, не смешался под одним из самых неприязненных взглядов Фабиана, которыми тот смерил его; Фабиан не дрогнул сам, когда охранник прищурил свои носорожьи глазки и угрожающе сдвинул белесые брови к плоской переносице, и они разошлись очень довольные друг другом. Другой, а затем и третий (или это был первый, или его клон – не суть) охранник отнесся к Фабиану куда более снисходительно, с ним мериться своим эго уже не приходилось.
Младший медицинский персонал – никаких медсестер и медбратьев, что вы: это унижает и сотрудников, и клинику, и клиентов – был эффективным ровно в той степени, в какой был устрашающим охранник. Наверное, и это было хорошо, особенно озабоченным родственникам: глыбоподобные младшие медицинские сотрудники вселяли в них уверенность, что паршивые овцы из их семей с этими големами не забалуют.
Наверное, если бы Фабиан взялся обличать порочную практику медицины во имя статистики, медицины во имя правил приличий, медицины во имя абстрактных максим человеческого общежития, он бы использовал в качестве ad exemplum именно эту клинику. Впрочем, кажется, и если бы ему взбрело в голову демонстрировать достижения медицины, человека ради человека и ради его семьи и прочую шелуху, он бы точно так же приводил в качестве примера эту же клинику. Она не нравилась ему; Фабиан не доверял ее руководителю, которого, казалось, куда больше волновало, как бы поэлегантней расположить многочисленные дипломы и сертификаты, чем нечто прозаическое вроде забот о пациентах, точнее клиентах. Этот самый руководитель, доктор странных наук, что-то в духе холистических, тем не менее, был не против обзавестись приятельством крайне перспективного и очень влиятельного десятого консула – и упорно приглашал его к себе на чашечку белого чая с отвратительно тонким вкусом, а попутно настаивал на том, чтобы лично докладывать Фабиану об успехах господина ваан Армониа, не самым элегантным образом оттесняя от него лечащих врачей.
Аластер был ни с какой стороны не ваан: отец был из плебеев, маменька тоже, но старик Армониа все-таки купил себе место не так давно в Бархатной книге, в энциклопедии выдающихся семей Консульской Республики, и доктор Кьеркен с особым смаком рассказывал «господину Десятому Консулу» – с придыханием, с беззвучным причмокиванием, с подернутым сладострастной пеленой взглядом, – а иногда и «господину Фальку ваан Равенсбургу» – с такими же ужимками – о том, как продвигается исцеление господина ваан Армониа. Попытки скрыться от цепких лап этого доктора холистики оказывались успешными через раз, и Фабиан успел не только освежить в памяти двести восемьдесят классических способов смертоубийства из одного обросшего мхом фолианта, но и придумать около сорока новых с привлечением самых новых достижений цивилизации, включая термоядерные реакторы, крайне быстро делящиеся клетки и низкотемпературную плазму. И все время, когда этот докторишка вещал о том, как господину ваан Армониа повезло оказаться в его славной клинике, когда было еще не поздно, Фабиан прикидывал, а не подскажет ли ему что-нибудь интересное помимо тех сорока высокотехничных способов изведения телесного образа и по заключению избавления от трупа этого шарлатана тот же Мариус. К примеру.
Аластер не разделял ни энтузиазма доктора Кьеркена, ни сдержанного оптимизма лечащих врачей. Он упрямо отказывался общаться с ними на любые темы, саботировал все и всяческие попытки вовлечь его в диалог и отказывался участвовать в любой терапии – групповой, потому что не считал себя готовым к групповой исповеди, своей и чужой; индивидуальной, потому что не доверял терапевту – ни одному терапевту, как выяснялось; трудовой – потому что не хочет, чтобы его эксплуатировали, когда его попечитель, читай Фальк ваан Равенсбург, отстегивает очень жирные куши за его пребывание в этой богадельне; творческой – потому что он всегда был критиком, ценителем и собирателем, а не производителем и тем более воспроизводителем. А иногда он просто замыкался и молчал. Сутками, иногда неделями. Фабиан пытался его разговорить, но демонстративная немота Аластера и сопровождавшие ее недовольные взгляды оказывалась куда более приемлемой пыткой, чем удовольствие видеть его затылок. С другой стороны, с ним было неожиданно удобно просто молчать. С ним можно было без особых усилий молчать на самые разные темы.
Эта идиотская клиника, представлявшая собой по сути тюрьму, пусть и со стенами, обшитыми красным деревом, пусть и с дизайнерскими наручниками, располагалась в невероятно живописном месте. На склоне гор, по соседству с невероятно живописной долиной, с видом на реку и на озеро, удаленная от крупных городов, но так, чтобы на каком-нибудь флайере не больше пятнадцати минут лету, она занимала огромный кусок земли, и на ее территории был парк, сад, оранжерея и хитровымудренная цепь бассейнов. Укромных уголков на территории клиники хватало, если бы Фабиан и Аластер решили обсудить что-то, не предназначавшееся для посторонних ушей. Фабиан и рад бы – Аластер отмалчивался. Он отказывался обсуждать лечение, персонал, свои желания – отмалчивался на любые вопросы, которые Фабиан задавал ему. Он не проявлял интереса и к тому, что Фабиан считал необходимым рассказать: например, какой дурак новый директор старого научного центра в шестнадцатом регионе, но как его любит пятый консул – сам не меньший дурак, что мамаша Оппенгейм с бронтозаврьим упрямством принуждает их с Валерией к свадьбе, о которой они оба если вспоминают, то только в меланхолическом настроении; что центр ИИ имени Хелены Фальк процветает, и даже филиалы открываются, и у Фабиана мечта – организовать интернат имени Артемиса ваан Равенсбурга, только чтобы детей там не гнобили в ангароподобных дормиториумах, а учили жить друг с другом и в огромном и жестоком мире. Аластер не реагировал, и когда Фабиан тряс его, требуя ответа, только прикрывал глаза и отворачивался. Фабиан уходил, взбешенный, разъяренный, отчаивающийся, и возвращался. Для того, чтобы просто молчать на берегу пруда, рядом с оранжереями. Иногда Аластер опускал голову ему на колени и обмякал; и Фабиан смотрел на горизонт и привычно поглаживал его волосы, и все его эмоции угасали, и все бури улегались, и он с ослепляющей отчетливостью осознавал, что все то, что с ним, Фабианом, с Аластером ли, случается, неважно, а важно что-то иное, чему он пока не может подобрать слов, красок, звуков, ощущений.
Счастьем было, что такие периоды, в которые Фабиан растворялся в чем-то неизъяснимом, длились секунды, иногда меньше; они ошеломляли его куда больше, чем часы грызни в Консулате, Магистрате и иже с ними, склоки в научных центрах, которые Фабиан все так же курировал, удушающее угодничество дирекции клиники. Но и забывались эти мгновения не в пример проще. Ощущения были невероятными, но они оказывались преходящими. Фабиан обнаруживал себя сидящим на жесткой скамье рядом с покорно глядящим на ближайшее дерево Аластером, и все то, что открывалось ему только что, мгновенно тускнело, а затем и пряталось за слоем звенящего от солнечного света воздуха.
Фабиан спросил Аластера однажды:
– Ты уверен, что тебе и дальше необходимо тосковать в этой клетке?
Аластер поднял на него глаза. И казалось, что простое движение глазных яблок забрало у него последние силы, как только испарина на лбу не выступила.
После долгой паузы, которая становилась все более угнетающей, он вымучил улыбку и спросил:
– А что еще делать?
Фабиан встал, сунул руки в карманы, отошел на пару метров. По большому счету, он был не против принимать решения. Более того – ему нравилось принимать решения. О том, чтобы созидать, и о том, чтобы разрушать и даже уничтожать – равновелико. Решения о судьбах сотен, а лучше тысяч людей. Он был не против нести за них ответственность – за людей и за решения. Но отчего-то рядом с Аластером его добрая воля давала сбой. То ли из уважения к нему, то ли из почтения к их совместному прошлому, то ли еще из-за чего. А может, с высоты какого-нибудь пятого яруса зиккурата людские толпы внизу казались горами песка, и до него Фабиану не было дела, а Аластер, которого он упорно тянул за собой, был реальным. Самым забавным, самым болезненным оказывалось то, что Аластер свалил на Фабиана необходимость принимать решения. И хватай его за волосы, не хватай, тряси его, не тряси, топай ногами, рви на голове волосы, этого не изменишь. Приходилось нести это бремя.
Доктор каких-то там наук Кьеркен был рад, просто счастлив тому, что «господин Десятый Консул Фальк ваан Равенсбург» решил почтить его вниманием по собственной инициативе. Фабиан подозревал, что своим настойчивым пожеланием поговорить с этим прощелыгой спас чью-то шкуру от разноса; возможно, с учетом его мнения об этом прощелыге, разнос был не просто несоразмерным степени вины – он мог быть незаслуженным. Но медицинский сотрудник, судя по униформе, медсестра выскочила из его кабинета вся зареванная и прошмыгнула мимо Фабиана, как ящерица. Фабиан посмотрел ей вслед, скользнул взглядом по личному помощнику Кьеркена – тому еще фигляру и уставился на самого Кьеркена, который суетливо выходил из кабинета. За его появлением следовали восторги от лицезрения «господина Десятого Консула» – Фабиан постепенно начинал ненавидеть свою должность, которая в устах Кьеркена звучала жеманно, почти пошло, попытки навязать чашечку элитного розового чая с высотных плантаций каких-то гор, название которых Фабиану не говорило практически ничего, но при этом в нем крепла уверенность, что этот клоун Кьеркен неправильно ставит в нем ударение, и похвальба своим невероятно успешным выступлением на последнем международным симпозиумом по холистической медицине. Фабиан скучал, но помалкивал. Чай был так себе, у него был совсем слабенький настой, и не разобрать, то ли сама заварка была фиговой, то ли заварка отменная, вода плохая, то ли Кьеркен банально пожалел заварки для дорогого гостя. Он был не готов к разговору, в соседних предложениях заявлял Фабиану, что Аластер практически готов к самостоятельной жизни без круглосуточного контроля, и что отправлять его в вольное плавание было бы слишком поспешным решением. Фабиан задумчиво изучал чашку, затем исподволь начал задавать вопросы так, чтобы получить нужные ответы, при этом как бы незаметно, неодобрительно, недовольно, подозрительно хмурясь, что должно было выражать озабоченность душевным состоянием Аластера и на что купился Кьеркен, начав с удвоенным жаром описывать успехи терапии; Фабиан получил от него одно заверение, что он вполне может представить Аластера ведущим самостоятельную жизнь, разумеется, не без содействия личного куратора – нормальная практика; затем еще одно, а на третий раз сказал:
– Замечательно. В таком случае подготавливайте его к выписке.
Через полчаса жесточайшей ругани директор клиники и доктор каких-то там невнятных наук Кьеркен, чье лицо было покрыто пятнами, руки подрагивали, а голос срывался в фальцет, требовал от руководителя терапевтической кафедры, личного куратора и руководителя каферды младшего медицинского состава подготовить клиента Армониа к выписке. Фабиан стоял у него за спиной, сложив на груди руки, молчал, но его молчание угрожающе вибрировало, ввинчиваясь в черепную коробку Кьеркена и расходясь концентрическими кругами по всему административному корпусу.
Личный куратор Аластера попытался ввернуть свое мнение о слишком ранней выписке Аластера – мол, и интертен он, и пассивен, и не смог обнаружить опоры для своей жизни ни в себе, ни в своем окружении, и Кьеркен попытался ухватиться за его слова, чтобы отсрочить выписку. Фабиан помолчал полминуты, вежливо улыбаясь, а затем коротко скомандовал, как хлыстом щелкнул: «Немедленно». Через сорок минут Аластера вели к нему; у Кьеркена обнаружилась бездна неотлагательных дел, которые требовали его срочного вмешательства; личный куратор торопливо сообщал Аластеру последние наставления; Фабиан скромно стоял в стороне. Аластер смотрел в сторону выхода. Он не обращал внимания ни на своего куратора, ни на члена своего тандема и своего старшего товарища, и Фабиана не замечал. Тому было непонятно, то ли Аластер тоскует о странном, пусть и навязанном, пусть искусственном умиротворении, которого все-таки будет лишен за стенами клиники, то ли ему тоскливо от необходимости снова жить в большом мире.
Фабиан молчал всю дорогу до гостиницы. Аластер вошел в его номер и без слов плюхнулся на кровать. Можно было заорать на него, начать ругаться, даже ногами потопать, и Фабиан сделал бы это, если бы была малейшая возможность добиться от него результата. Но он подозревал, что Аластер то ли действительно устал, то ли ему было привычно скучно, просто хотелось лечь и свернуться клубочком, что он и сделал. Фабиан бросил сумку на кресло, взялся за коммуникатор и принялся обзванивать людей в полном соответствии со списком, который составил за время пути.
Директор Кьеркен отказался разговаривать с Фабианом, будь он хоть триста раз Десятым Консулом, и не без облегчения Фабиан продолжил утрясать формальности с простым делопроизводителем, толковой и остроязычной женщиной, которая умудрялась одновременно беззастенчиво флиртовать с Фабианом, оформлять выписной лист Аластера – и что-то еще. Фабиан предполагал, что заказывать турпутевку на каникулы для своих спиногрызов, но это могло быть что угодно. У него поднималось настроение. Аластер подсунул подушку под голову и бездумно смотрел в окно. Фабиану вспоминалось время, когда он и пяти минут не мог посидеть без дела: ему нужно было с кем-то говорить, ругаться, над кем-то издеваться и требовать внимания; Аластер не мог сидеть неподвижно и прямо, он вечно ерзал, то вставал, то ложился, обвивался вокруг Фабиана – это было совсем немного времени тому. Возможно, осталось совсем немного, и Аластер снова будет неугомонным, невыносимым собой. И если был прав один человек из очень умных, но скучных и неамбициозных, а значит непопулярных, Аластера сможет оживить осознание своей нужности, а это осуществимо, если у него вдруг появится совсем маленькое, но очень нужное кому-то занятие.
Фабиан заказал ужин в номер, заставил Аластера присоединиться к нему и поставил его в известность, что отныне и на ближайшие полгода он поступает в полное распоряжение к одному жуткому и ужасному человеку в одно жуткое и ужасное место. Аластер задумчиво посмотрел на него, моргнул и опустил глаза на стол. Фабиан молчал. Молчал и Аластер.
– Ну хорошо, – десять минут спустя сказал он. – Я проникся своей тяжелой долей. Что это за бордель, в который ты меня запираешь?
– Почему бордель? – ухмыльнулся Фабиан. – Вертеп. Как есть вертеп.
Он сидел развалясь, самодовольно улыбался, и если бы Аластер был в состоянии испытывать что-то определенное, это скорее всего было бы желание ухватиться за дубинку поувесистей и огреть его посильней. У него в груди заклокотало раздражение, негодование, страх – робкий поначалу, но разраставшийся, становившийся необузданным, захватывавший все тело Аластера и сковывавший в ледяной панцирь сердце. Фабиан задумал что-то гадкое, что-то полностью в его духе, нечто неожиданное и от этого еще более ужасное.
У Аластера взмокла спина. Лоб, шею, плечи покрыл холодный пот. Он хотел спросить, что его ждет, должен был, но страх костлявой рукой сжимал его горло. Аластер попытался вдохнуть поглубже, но и это не удалось. Фабиан следил за ним. Как коршун, наблюдающий за агонией случайной жертвы. И Аластеру снова, в который раз за последние четыре месяца показалось: на него наплевать всем.
Фабиан ждал чего-то, выискивал в лице Аластера какие-то знаки, позволившие бы ему прийти Аластеру на помощь. Но, видно, клиника была очень хороша в деле уничтожения личности клиента, совершенно не озадачиваясь еще и ее воссозданием. Это было объяснимо: у многих и многих корни зависимости прорастали глубоко внутрь, опутывали само ядро самосознания; невозможно было разрушить одно, не нарушив другого. Фабиан понимал это, как и другое – он мог подставить свое плечо, он уже сделал это, но приучать Аластера к тому, чтобы все оставшееся до его смерти время жить чужой жизнью и за чужой счет, он не мог. Ему был нужен Аластер, но прежний, имеющий свое мнение, способный его отстаивать, имеющий свои желания, способный им потакать, способный быть его наперсником. И поэтому Фабиан снова ждал.
– Куда ты хочешь засунуть меня на сей раз? – смог выдавить Аластер.
– А ты разве не подслушивал? – артистично удивился Фабиан. – Я в благородном порыве обсуждал при тебе твою будущую участь.
– Я понял только, что это свинарник, в нем живет свинопас со своими свиньями, и все это на лоне природы. У тебя доля в ферме? – Аластер говорил с усилием, глухо, выдавливая из себя слова, борясь с отчаянием и страхом, ласково поглаживавшим его по спине костлявыми пальцами. Равенсбург, этот проклятый Фальк ваан Равенсбург, следил за ним не мигая, и кожа на скулах Аластера высохла, поджарилась и начала трескаться под его горячим взглядом.
– Твое здоровье, Армониа, – Фабиан неожиданно выпрямился и поднял стакан с водой.
Аластер вздрогнул и вжался в спинку стула.
Ему хотелось обратно в клинику, к этим идиотам-типа-врачам, которые выспренно говорят ни о чем, но растерянно молчат, когда он пытался говорить с ними о себе, к медсестрам и медбратьям, которые обслуживали его высокомерно, словно делали одолжение, хотя их зарплаты, премии и всевозможные бонусы оплачивались из его, Аластера, кармана. Но он сумел вжиться в тот мирок, и нового ему не хотелось.
А Фабиан снова ждал. И словно под гипнозом Аластер поднял свой стакан, унизительно подрагивавший в его неуверенной руке, чокнулся с Фабианом и сделал глоток. Вода отдавала то ли хиной, то ли мочой, как до этого ужин отдавал то ли прелой бумагой, то ли калом. И Аластеру казалось, что и небо за пределами гостиницы провисает, как побитый молью ковер, под готорым нищие цыгане пытаются укрыться от снега.
– Куда ты пытаешься меня засунуть? – начал злиться Аластер.
Фабиан скупо улыбнулся и пожал плечами.
– Поверь, от того, что я объясню тебе сейчас, куда я тебя засуну, тебе не станет ни легче, ни тяжелей. Ни сейчас, ни потом. Ты голоден?
– Нет, – неожиданно открыто, громко и внятно ответил Аластер.
– Отлично. В таком случае мы идем глазеть на местные достопримечательности.
И Фабиан встал. Легко, упруго; выпрямился с особой, самодовольной грацией, ухмыльнулся особой, многозначительной улыбкой и счел необходимым пояснить:
– В количестве двух штук. Колодец, который распорядился выкопать аптекарь наперекор губернатору. И скамейка, на которой жена все того же аптекаря тискалась с сыном все того же губернатора. Удивительно богатая на события летопись.
Аластер хихикнул. Счастье, какое счастье, что он все-таки остался легкомысленным, поверхностным засранцем. Фабиан широко улыбнулся, заражая его, и Аластер засмеялся, сначала тихо и неуверенно, затем истерично, затем, отсмеявшись, сидел на стуле, опустив голову, рассматривая свои руки, и смаковал свои собственные смешки.
– Идем, – ласково приказал Фабиан. – Скоро совсем стемнеет, а я все-таки хочу посмотреть на колодец. Как-никак первая попытка навязать этой деревне санитарные нормы. До этого народ все больше к родникам таскался.
Слова были совсем простыми, Фабиан произнес их беспечно, легкомысленно, но Аластер расслышал за немудреной словесной оболочкой иную вселенную, миры, которые были полны иной жизнью и наполняли ею мир видимый. Он словно ощутил, что это не просто легенды маленького городка, деревушки даже, существующего рядом с курортом и за его счет, который пытается доказать свою важность, изобретая какие-то легенды, историю, мифы, чтобы не стыдиться своих неказистых порток рядом с элегантно одетыми отдыхающими – что это имеет прямое отношение и к нему самому: не из родника черпать причины для того, чтобы жить дальше, а в себе, вырыть колодец, заглянуть в себя назло кому-то там, тому же Кьеркену, и обнаружить, что все не так плохо.
Фабиан, казалось, тоже что-то учуял. Но он всегда был не дурак чуть попристальней всмотреться в текст, если строчки казались ему кривоватыми, чуть поупорней вслушаться в тишину, если она казалась слишком глухой, чуть внимательней присмотреться в лицо собеседника, если он замечал, что его губы подрагивают. Он ждал, что Аластер скажет что-то, поделится, но уже то, что он, этот хрупкий, бесхребетный слизняк смог встать, улыбнуться согласно и осмысленно посмотреть на дверь, не заставляло – стыдливо просило Фабиана не разбрасываться словами, не нарушать ими хрупкое умиротворение, утвердившееся в комнате.
Следующие три часа они неторопливо бродили по городку, сидели у колодца, который выкопал легендарный аптекарь, издалека созерцали скамейку, на которой пыталась уединиться совсем юная парочка, хихикая, воровато оглядываясь, стыдливо обнимаясь. Фабиан с ехидством думал, что их бы нарядить соответствующим образом, и они с Аластером сошли бы за дряхлую семейную пару, проведшую вместе раза в два с половиной больше лет, чем те двое провели на этом свете. Им и говорить не нужно было друг с другом, чтобы понимать: да, эти двое прелестные невинные дети, которые считают, что весь мир лежит у их ног, а впереди вся жизнь, которую они конечно же проведут вместе и даже умрут вместе в один и тот же день в каком-нибудь жутко дряхлом возрасте, например в сорок лет, или – что куда ужасней – в сорок один, они вырастут и скорее всего стряхнут с себя морок первой, «самой истинной, самой настоящей, самой единственной» любви. Аластер неловко улыбался, вспоминая, как в сладкие шестнадцать лет он считал, что к тридцати годам жизнь заканчивается, а до сорока доживают дряхлые старики. И даже утром он ощущал себя странно, словно прожил одну жизнь и доживал вторую, у кого-то украденную; а у того колодца он ощутил, как пахла свежая вода, гулял по непривычно чувствительной коже лица – такое ощущение, что она была синтетической, и идиоты-нейрохирурги не отрегулировали толком нервные импульсы, и Аластер ощущал все в двойном, а то и в тройном размере; и запахи – удивительные запахи: свежей и постаревшей листвы, упрямо цепляющейся за жизнь травы, сырого песка, пыльцы – неба, человеческого тела, собственной тоски, меланхолии Фабиана, робкого взгляда из будущего, высокого и непреклонного неба.
Фабиан молчал рядом с ним, сначала не желая беспокоить без необходимости Аластера, как плащом окутанного любопытной, рассеянной задумчивостью, а затем и сам поддавшись этому настроению. До ближайшего крупного города было бесконечно много времени на северо-запад и еще две тысячи метров вниз; дорога была неплохой, но живописно-узкой, и по обе стороны ее – поля, ущелья, леса, поросль кустарников, холмы, долины, орлы, если задрать голову и всмотреться, лани-косули, если Фабиан не ошибался насчет всей этой фауны – в любом случае что-то четвероногое с копытами, и практически полное отсутствие людей. Он, отиравшийся много времени рядом с занудой Велойчем, любившим технологию, сам восхищавшийся ей, способный с лёту отличить зеркало озера от зеркала солнечных батарей, шум ветряных ферм от шума леса, с удовлетворением отмечал: озеро. И лес. И никому нет дела до столичной суеты. До него. Это отрезвляло, зачаровывало, развлекало. Это и вдохновляло. И заставляло надпочечники – вырабатывать адреналин, сердце биться быстрее, а мозг лихорадочно ставить вопросы и тут же отвечать на них. А что, если.., а вдруг.., а почему бы и…?
Уже стемнело; еще горели редкие фонари на главной улице; уже погасли все окна, в паре трактирчиков сидел народ, но и то больше из упрямства, чем по необходимости. Фабиан затащил Аластера в один, они побаловались мясом на подушке из овощей, все той же водой из местного колодца, Аластер жадно вдохнул воздух, пропитанный сигаретным дымом, и виновато посмотрел на Фабиана, медленно и красноречиво постучавшего пальцем на столешнице.
– Знал бы ты, как хочется, – хмуро признался он.
– В таком случае не пора ли нам отправляться, – лениво отозвался Фабиан.
Аластер откинулся назад и осмотрел зал еще раз.
– Давай еще посидим, – прошептал он.
Фабиан пил кофе; перед Аластером стыл какой-то ужасно экологичный чай.
– Ты скажешь мне, что за подлянку решил подложить? – спросил он наконец.
– Какую подлянку? – спросил Фабиан.
– Куда ты собираешься меня запереть. – Терпеливо пояснил Аластер.
– Почему запереть? Место там укромное, удаленное, но народ не дикий, о праве личности на свободу перемещения осведомлен. Будешь гулять по улице, – хладнокровно ответил Фабиан.
– Я просто предвкушаю, я вижу сквозь мглу сегодняшней ночи мое удручающее будущее: знакомство с элитным надзирателем тюрьмы сверхстрогого режима.
Фабиан с интересом слушал его. Аластер замолчал и нахмурился.
– Или капралом роты исполнения наказаний? – сурово произнес он.
Фабиан вежливо поднял брови, безэмоционально улыбнулся и отпил кофе.
– Моя буйная фантазия отказывается сотрудничать, она пребывает в нокауте от такой беспардонной жестокости с твоей стороны, – печально признался Аластер и опустил голову. – И я хочу кофе.
Фабиан поднял руку, подзывая официанта. Тот подошел, почтительно склонил голову. Фабиан поинтересовался с каменным лицом, есть ли у них деревенский кофе. Из ячменя, желудей, цикория, например. Аластер недовольно зарычал и опустил голову на стол.
– Я эту гадость не могу выпить, а ты меня как свинью желудями напичкать хочешь, – заныл он.
– И можете подать этому ослу, неспособному оценить простые человеческие радости, патоку вместо сахара, – самодовольно добавил Фабиан.
Аластер вскинул голову.
– Я один травиться не буду! Ему того же, – приказал он официанту.
Фабиан вытянул лицо и обиженно надул губы. Аластер мерзко захихикал. Фабиан поднял глаза на официанта, пожал плечами и улыбнулся.
– Несите, – сказал он.
Валерия возвращалась домой после совсем короткой практики на энергодобывающем предприятии в сорок третьем округе – чуть ли не впервые отправившись на нее едва ли не вопреки воле Фабиана. Он-то по должности своей обладал доступом к самой разной, в том числе секретной и очень секретной информации, и именно эта информация и заставляла его требовать, чтобы Валерия держалась подальше от сорок третьего округа вообще – ну ладно, крупные города и некоторые курорты не в счет, а особенно от таких его предприятий: не все там было спокойно, даже если безусловно верить проправительственным информационным каналам. Но она проявила неожиданное упрямство, объяснив свое желание отправиться туда необходимостью присмотреться именно к тому предприятию именно в этом округе, потому что больно интересной представлялась ей его логистика. И некоторые трюки, которые применили инженеры на нем, благодаря чему эффективность производства приближалась чуть ли не к шестидесяти процентам. Разумеется, это было государственное предприятие; разумеется, разработки хранились в тайне; разумеется, Валерия могла если не сунуть нос в папки с данными, то хотя бы приблизиться к ним исключительно при содействии Фабиана. И разумеется, она бурчала, что Фабиан опекает ее как девчонку – он звонил ей с неожиданным постоянством, требовал отчета о том, как проходил день, и так каждый день; Валерии казалось даже, что он не только от нее отчета требует, но и от людей, с которыми она работала. Простые работники службы безопасности таких тонкостей не знали, а руководители звеньев, начальники смен – еще как: когда Валерия появилась на предприятии, с ней не знакомились: ее узнавали. Очевидно, Фабиан провел неплохую работу с ответственными лицами, и в течение всей практики находились добровольцы, которые отвозили ее домой, и даже такие, кто предлагал подбросить на работу. Поначалу она сердилась, затем все-таки смогла найти это забавным. Такое поведение Фабиана было неожиданным, и при этом настолько свойственным ему, что оставалось развести руками.
