Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)
Аластер узнал о разрыве помолвки и свадьбе Валерии совершенно случайно, не обратил на это известие никакого внимания. Но когда к ним в клинику заявился Фабиан собственной персоной, Аластеру пришлось изображать сведущего человека, хотя так и хотелось изумленно воскликнуть: «Да ну! Серьезно? Не может быть! А ну расскажи, в подробностях! А что это за чувак?». Фабиан был не настроен делиться; они просто сидели на лавке в конце парка, смотрели на небо и молчали.
– Однако офигеть. Подумать только, она отважилась послать тебя ко всем чертям и соскочить с такого выгодного тура, – хихикнул Аластер, сползая вниз и вытягивая ноги. – Кажется, я начал ее уважать. А ведь она всегда выглядела такой скучной куклой.
– Тебе скучным кажется все, что не размалевано как минимум пятью цветами, – буркнул Фабиан. – Просто удивительно, как Карстен твоими стараниями до сих пор не сменил гардероб на что-то психоделичное.
– Он бы ему не пошел, – отмахнулся Аластер. – А мне просто удивительно, что ты не загнобил эту Оппенгейм и этого как-его-там – Эрцгольда-Эрцгида-Эрцгада. Устроил бы им маленькую ядерную войну, уничтожил бы их генофонд этак до пятого колена. Теряешь хватку, Фальк?
Фабиан хмуро посмотрел на него и отвернулся.
– Карстен хочет ребенка. – Неожиданно пожаловался Аластер. – В идеальном варианте своего. В неидеальном усыновить. Ты представляешь – это гадкое крикливое нечто, которое сначала похоже на комок протоплазмы, потом – на жуткого мутанта, но оно же еще и растет! И вырастает в такое убожество, как – как я, например. А потом оно требует денег, хочет новый автомобиль, септакоптер, еще какую-то дрянь, приходит домой пьяное и вообще ведет себя ужасно. А Карстен хочет обзавестись таким геморроем на свою задницу. Ты представляешь?
Фабиан, помедлив, повернулся к нему. Аластер смотрел куда-то на небо, на розовый закат и мечтательно улыбался.
– Это просто ужасно, – радостно продолжал он. – Я не представляю, откуда в его тупой башке зародились такие извращенные мысли. Я уж и щенка предлагал завести, еще одного придурка вроде нашего. Как будто ему этого мало. И этих наших спиногрызов. А он все ноет, что дети – это здорово. Это страх и ужас господень, Фальк, потому что если в его дуболомью голову что-то втемяшится, то никаким образом это оттуда не выковырять. Он просто ужасно, отвратительно упрям.
– Суррогатная мать или искусственная матка? – мрачно спросил Фабиан, упираясь локтями в колени.
– Суррогатная мать. Ты знаешь, сколько искусственная матка стоит? И донорская яйцеклетка? – Аластер повернулся к нему, подобрал под себя ногу, облокотился о спинку скамьи.
– Могу поинтересоваться. – Безразлично бросил Фабиан. – В институте генной инженерии вроде есть пара проектов для трех родителей или что-то с искусственной клеткой. Если участвовать в проекте, тебе еще и приплатят. Могу уточнить.
– В смысле? – Аластер вытянулся в струнку и уставился на него просящими глазами.
– Не спрашивай сейчас, – поморщился Фабиан. – Какие-то манипуляции с митохондриями, которые позволяют получить сорок шесть способных делиться хромосом от двух однополых родителей. Помещаются в искусственно сделанную клетку, она делится, получается плод. Футурология в действии, мать ее.
– Ты правда узнаешь? – жалобно спросил Аластер, ухватив его за предплечье.
Фабиан закатил глаза и кивнул.
После невразумительной погоды на севере, серой, стылой, промозглой, после ослепительно яркого неба на юге, обилия цветов, запахов, после насыщенного ими воздуха возвращаться в невразумительную, неопределенную погоду столицы было странно – словно вваливаешься в огромную воздушную подушку, которая отдает искусственной резиной, искусственным материалом, и даже воздух вокруг нее кажется искусственным. Здания были элегантно-безликими, транспорт – вычурно-безликим, люди – безлико-привлекательными. Фабиан удерживал себя из последних сил, заставлял себя сидеть спокойно в самолете, в машине; он метался по кабинету, и начинать делать хотя бы что-то осознанное, полезное, да черт с ним, с полезным – эффективное, отвлекающее – казалось выше его сил. И квартира, в которую он въехал совсем недавно, новая, в новом доме, казавшаяся ему удовлетворительной еще пару недель назад, казалась ему теперь клеткой. Он распахнул створки окна, вышел на балкон – огромный, выдающийся в небо, расположенный даже выше разрешенных для коптеров высот, и застыл в середине. Ни справа, ни слева не было видно никаких домов, и это, черт побери, было одной из главных причин, по которым Фабиан позарился на эту квартиру – он не хотел делить ни с кем этого неба, угрожающе багровевшего перед ним. И – он был вынужден делить этот вид только с самим собой. Фабиан закрыл глаза, сцепил зубы, подставил лицо небу, с которого сыпался невнятный, как эта идиотская погода, меленький дождь.
========== Часть 30 ==========
А жизнь продолжалась. Валерия Оппенгейм-Эрггольц прислала открытку с видом того самого домика, небольшой прямоугольник плотной бумаги, гладкой и вощеной с одной сторны, сероватой, рыхловатой с другой, на обратной стороне которого были написаны несколько банальных, но неожиданно сентиментальных фраз, и Фабиану отчего-то показалось, что она воспользуется медовым месяцем по самому старомодному, донельзя предсказуемому назначению – чтобы забеременеть. Так ли это, он решил не уточнять, узнает ведь, Валерия же и похвастается – или пожалуется – или понегодует с таинственно-самодовольной улыбкой: отчего-то у них сложились куда более доверительные отношения, чем еще полгода назад, когда они вроде как помолвлены были. Как будто она обрела давным-давно утерянного брата. Фабиан не мог отказать себе в маленьком и совсем бескорыстном удовольствии – поддерживать с ней отношения, немного легкомысленные, неожиданно искренние. Валерия флиртовала с ним. Валерия – флиртовала – с Фабианом. В присутствии мужа. Который смотрел на нее обожающим взглядом. Валерия делилась с Фабианом какими-то планами, намерениями, чем там еще, и они были интересны ему; Валерия интересовалась его соображениями насчет того или иного проекта, и Фабиан рассказывал ей. Он даже поддержал ее кандидатуру, когда она решила попытать счастья и подала заявление на соискание должности руководителя производственного участка. Директор промзоны, все тот же злосчастный Миронов, окольными путями выторговал себе возможность поговорить с Фабианом, вроде как поболтать по-приятельски, и вроде как мимоходом сообщил ему это. Доложил, насмешливо подумал Фабиан – и взял паузу. Драматичную, насыщенную обертонами, вибрирующую от напряжения. Миронов так и извелся под издевающимся взглядом Фабиана. А тому хватило полуминуты.
– Отличная кандидатура, – наконец соизволил сказать Фабиан. – Я рад, что Лери обрела достаточно уверенности в своих силах. Я всегда считал, что ей по плечу самые сложные задачи. Или вы так не считаете?
Миронов считал. Более того, после этого разговора он счел, что другие кандидатуры рассматривать и не стоит, либо следует изучать их досье пристрастно, с целью придраться. Спустя немного времени Валерия признала, нахмурившись, что не думала, что это будет так легко. Фабиан только хмыкнул.
Ему было интересно, на что рассчитывала Валерия, решаясь на эту авантюру. Она знала едва ли не лучше многих других, чем она может быть для нее чревата; наверняка родители говорили о предприимчивости Фабиана. И все-таки отважилась. Или отчаялась, кто ее знает; едва ли сама Валерия понимала. Фабиан поинтересовался мимоходом; он удивился, когда Валерия честно призналась, что меньше всего думала о нем, когда у них с Габриэлем затеялся этот роман. Случайно, неудержимо – она как дома себя почувствовала, словно шла по какому-то дремучему лесу ненастным осенним вечером и дошла. Они были знакомы с Габриэлем достаточно долго, но это было поверхностное знакомство, а сам роман начался неожиданно. И как плотину прорвало.
– Тогда с твоей стороны верхом глупости было делиться таким знаменательным событием, как твоя свадьба, со стариками, – недоумевал Фабиан. – Словно ты не знаешь, что папа Константин прямиком поскачет ко мне.
Валерия зло оскалилась в ответ.
– Я ничего им не говорила, – прошипела она. – До последнего терпела. Не помню уже, из-за чего я вспыхнула. Знаешь же, как мама способна раздражать окружающих. Я и брякнула. Хорошо, что папа не догадался связаться с администрацией и потребовать, чтобы они затянули с регистрацией или еще чего.
– Послушали бы они его, – пренебрежительно отозвался Фабиан. Не каждый глава администрации считает своим долгом прислушиваться к личному мнению консула, а затрапезноу магистру подчиниться – что-то неприемлемое. Даже для такого угодливого типа, как этот, как его, Эйзенберг.
Валерия посмотрела на него серьезным взлядом умудренной жизнью женщины и неожиданно хихикнула.
– Знаешь, – неожиданно сказала она, – ты просто невыносим. Ты настолько отвратительно самоуверен, что даже если какой-нибудь тролль возьмет дубинку из железного дерева и ударит тебя по твоему самомнению, то дубинка расколется, а твое самомнение едва ли поцарапается.
Фабиан пожал плечами, опуская глаза в порыве притворной скромности.
– Да-да, я знаю. На вершине, там, где ты сейчас… ну или куда ты там стремишься, нужно обладать именно таким самомнением, чтобы подниматься на этаж выше, даже если тебя выкидывали из нижних этажей. – Она неожиданно посерьезнела – посуровела. – Наверное, все твое самомнение понадобится тебе, когда ты будешь стоять на вершине твоего зиккурата. Там дуют такие ветры, Фабиан, что едва ли рядом с тобой будет просто удержаться.
Валерия молчала, поглаживая ткань своих брюк, задумчиво смотрела перед собой.
– Какая восхитительная образность, милая Лери, – после нескольких мгновений молчания откомментировал Фабиан, с любопытством глядя на нее. – Я никогда не замечал за тобой такой тяги к символизму.
– Не издевайся, – скривилась она. – Сама не знаю, что на меня нашло. Помню только, что папа всегда был уверен, что у тебя неплохие перспективы. Я, наверное, тоже рассчитывала на что-то такое, – она подняла на него глаза. – На спокойное, наверное. На то, что это будет неплохо, на уровне магистрата, наверное. Все время быть на виду все-таки нелегко. Даже удивительно, почему тебе взбрело в голову выбрать меня. У половины магистров есть дочери. У того же Дармштедта. Не понимаю, почему я.
– Неужели я кажусь настолько черствым, что ты не желаешь признать, что я был искренне увлечен тобой?
– Сколько секунд, Равенсбург? – насмешливо отозвалась Валерия.
Фабиан засмеялся, потянулся к ней, взял ее руку, сжал, задержал в своей руке.
– Так что там с моим зиккуратом? – спросил он.
Валерия неохотно пожала плечами.
– На нем неуютно, – невесело призналась она. – У меня не такая дубленая кожа, чтобы стоять на самой его вершине и подставляться всем ветрам. Я честно хотела быть тебе хорошей спутницей. Наверное бы и была, если бы не Габи.
Она смущенно улыбнулась.
Фабиан закатил глаза и обреченно застонал.
Валерия засмеялась.
– Да, я знаю, я помню, как ты не любишь всех этих мелодрам, Фабиан, не сердись, – попросила она. Огромным усилием воли она удержалась от бесконечного словесного потока о достоинствах своего Эрггольца. Фабиан шагал по комнате, избавляясь от удущающей слащавости момента. Валерия повернулась к нему. – Я очень благодарна тебе, что ты ничего не предпринимаешь против отца.
Фабиан предпочел промолчать.
Валерия предпочла не развивать тему.
Он долго пытался представить себе: знаешь человека значительное время, а потом как обухом по голове – и ты забываешь о контракте, об обязанности выйти замуж, о каком-никаком долге перед родителями и опрометью скачешь замуж. И это – благоразумная, сдержанная Валерия Оппенгейм. Теперь, правда, Оппенгейм-Эрггольц. Жутко беременная, ловко управляющаяся с производственным участком на крайнем севере, настаивающая на том, чтобы Фабиан непременно присутствовал на крестинах их с Габриэлем ребенка. Странно, чудно – но никогда Фабиан и Валерия не были так близки, как после ее невероятного поступка, после того, как они расстались. Он был рад за нее – и не кривил душой, говоря это всем, кто спрашивал. Даже Велойчу.
Карстен Лорман всерьез рассчитывал на суррогатное материнство; хотел двойняшек – две яйцеклетки одной матери, сперма их обоих, но был не против усыновления. Сама мысль о котором вызывала у Аластера яростный протест, а ведь он мог быть покладистым – он был покладистым большую часть времени, с Карстеном – с тем вообще был невероятно, неописуемо послушен, вился вокруг него вьюном, только что в рот не заглядывал. И это было удивительно видеть в первую очередь Фабиану: Аластер – и не бунтует, не ведет партизанские войны, не настраивает исподтишка всех и вся против противников Карстена? Невероятно. Но факт. Он попытался пару раз предложить Аластеру, возмущавшемуся черствостью, тугодумием, консерватизмом, закостенелостью, неизобретательностью, неповоротливостью, полнейшим отсутствием эмпатии и много чем еще, Карстена расстаться. И, не особо обращавший внимания на животных, он познал на своей шкуре, как шипит дикий камышовый кот, если его разозлить, как он бросается в лицо с единственной мыслью: выцарапать глаза, откусить нос, выдрать язык. Никто, никто в этом мире не смел говорить гадости о Карстене! Кроме Аластера, разумеется. Но приступы праведного гнева проходили, и Аластер усаживался рядом с Фабианом, съеживался и жалобно заглядывал ему в лицо своими виноватыми глазищами. Минута гипноза – и он продолжал жаловаться. И живет-то этот Лорман по режиму, расписанному до минут, и значит-то для него эта клиника куда больше, чем для того же папы Армониа сиськи экстра-люкс его очередной жены, которая еще пару месяцев назад была его медсестрой, и когда Аластер решил пыхнуть сигаретку в лесу за территорией клиники, и это был совершенно невинный ароматизированный табак, то ему пришлось выклянчивать снисхождение у этого чурбана, который просто не понимает, что значит расслабляться; и даже сидра, банального сидра он не допускает в радиусе пятидесяти метров от Аластера. Он жаловался, а Фабиан старался из последних сил, чтобы не захохотать: Аластер мурлыкал как сытый кошак, щурился от удовольствия, только что не потягивался от него. А попробуй-ка сделать что-то недопустимое, попробуй засмейся – сразу же столкнешься лицом к лицу со взбешенным диким выблядком.
Аластер втянул Карстена в проект, о котором Фабиан обмолвился больше с целью отвлечь его от причитаний о несчастном себе, несчастном Фабиане, несчастном Карстене. Пилотный, жутко экспериментальный, невероятно секретный, скорее проект престижа, чем имеющий какое бы то ни было прикладное значение: какой идиот в здравом уме согласится делить отцовство? В Республике, даже в самых отдаленных ее регионах, не была разрешена полигамия; о полиандрии и слыхом не слыхивали, а иных причин для чудных манипуляций с женскими и мужскими половыми клетками придумать не представлялось возможныхм. Но это если следовать официальной этической доктрине, которая настаивала на том, что брак – это добровольный союз между мужчиной и женщиной, однополые отношения – неэтичны, много чего еще, о чем Фабиан и сам время от времени говорил: сквозь зубы, в предельно общих фразах, по необходимости, но говорил. И он как никто другой знал: этот проект недаром получил молчаливое одобрение практически всех консулов: все грешны в этом грешном мире, а кое-кто из самых титулованных грешников не отпускал от себя своего любовника уже третий десяток лет, несмотря на двух законных жен, трех не менее законных отпрысков и обильные шепотки о многочисленных внезаконных увлечениях самых разных возрастов. Эти-то кобеля позволяли обкатать технологию на подопытных крысах вроде Аластера и Карстена, а сами наверняка приценивались: а не воспользоваться ли ею в своих интересах? Наверное, они были не так и неправы: технология была хороша, если тестировать ее на мышах; она давала неплохие результаты при тестировании на приматах, с людьми же не задавалось. Приходилось разрабатывать особую модель искусственной матки, потому что стандартная не подходила; разрабатывались новые приемы генного инжиниринга, потому что старые оказывались малоэффективными; модифицировались и унифицировались протеины, потому что эмбрионы оказывались слишком чувствительными к малейшим изменениям, и многое, многое еще. Карстен все чаще говорил о том, как проще было бы усыновить ребенка. Аластеру все сложнее становилось изображать легкомыслие. Фабиан же почти не сомневался: их не рассорит ничто, даже неудача с ребенком, только сплотит.
Он неожиданно оказался совершенно один. Только что была Валерия, которая, как ни крути, занимала значительное место в его жизни. А нынче даже на проходной спектакль невозможно было пойти без того, чтобы какая-то оголтелая мамаша не попыталась подсунуть ему свою девочку. И как назло, не за кого было спрятаться, тем более девочки Фабиану нахрен не сдались – после Валерии-то, зрелой, невозмутимой, надежной, ненавязчиво-привлекательной. Приходилось отбиваться. Хамить. Даже спасаться бегством. Злиться в присутствии того же Велойча, злорадно ухмылявшегося гада, что эти дуры совсем ошалели, бросаются ему под ноги, срывают на ходу одежду, идут на невероятные уловки, чтобы забраться к нему в постель и обосноваться там.
– Еще бы, – вредно ухмылялся Велойч. – Раньше и консулов было по пять дюжин, и все равно мало кто спасался. А сейчас на нас пятерых и охота ведется в дюжину раз более настойчивая.
– Не внести ли в Основной закон положение о том, чтобы консулам давать обет безбрачия, дражайший Эрик? – скрежетал зубами Фабиан. – Чтобы хотя бы на него можно было ссылаться.
– Это не остановит никого, – отмахивался Велойч. – Ни этих оголтелых дур, ни нас, если припрет.
– Зато какие скандалы бы разворачивались в Консулате, – мечтательно произносил Фабиан. – Ты только представь: Юстиан ваан Вриес вступил в порочащую его связь с некоей Анной Икс, каковую он попытался скрыть от своих коллег и общественности. Позор! Отстранить!
– Анной Икс? – натянуто улыбался Велойч. – Не Верой Эм?
– Вера Эм, дражайшая Летиция, была перед Маргаритой Дэ. – Наклонялся к нему Фабиан – Ты разве не в курсе?
– Возможно, слышал, но не обратил внимания, – сквозь зубы цедил Велойч.
Фабиан сокрушенно цокал.
– Не знать подробностей душевного здравия нашего уважаемого первого консула? – неодобрительно качал он головой. – Как легкомысленно.
Велойч начинал ненавидеть Фабиана. Тот отчетливо видел это, но не мог удержаться от еще одной шпильки, которая заставляла эту старую кокотку извиваться, словно его тыкали ядовитыми иглами. Неизвестно было, насколько простирается доброжелательность Велойча теперь, когда консулов осталось пять. Точнее, Фабиан внимательно следил за ним, отчетливо понимая, что доброжелательности не осталось; ему было любопытно, когда тот захочет избавиться от него, такого живучего. Пока Велойч предпочитал страдать от шпилек Фабиана и настойчиво напрашивался на дружеские посиделки за кофе. Только и противодействие с его стороны Фабиан ощущал все сильней – незаметное, ненастойчивое пока, но набиравшее силу.
Только что был Аластер. Охочий до чужой жизни, толком не живший своей Аластер, который жадно собирал все сплетни в округе, до которых только могли дотянуться его щупальца. Только что было время, когда можно было ввалиться к нему в любое время дня и ночи, потребовать новых слухов, приперчить их сексом и перевести дух, как ни странно, расслабиться, зная, что на этого хорька можно рассчитывать, а все, что они рассказывают друг другу, во что друг друга втягивают, останется между ними.
Это тоже осталось позади. Насколько раньше Аластер присасывался к Фабиану, чтобы развлечься, подпитаться чужими эмоциями и жизнью, настолько теперь он бурлил своими. Они у него были: клиника прошла какую-то сертификацию, Карстен долго колебался между уютной семейной атмосферой и необходимостью расширяться, выбрал последнее, что принесло с собой головную боль и, как ни странно, удовлетворение; у них появились еще две собаки и наглый кот; Аластер всерьез занялся еще несколькими благотворительными фондами. Фабиан охотно слушал его рассказы, помогал, вовлекал в свои проекты и его, и Карстена; он знал, что всегда может рассчитывать на них обоих, но не менее ясно было ему и другое: осталось слишком мало того, что он готов открыть Аластеру.
От таких мыслей словно холодный ветерок пробегал по лицу. Валерия, наверное, была права – у него дубленая кожа, на верхних этажах зиккурата, на которых всегда дуют ледяные ветры, с иной не выживешь; но даже того, что поневоле ощущал Фабиан, было достаточно, чтобы рефлекторно сжимались челюсти, застывало, а затем лихорадило сердце, сдавливало виски, а перед глазами начинали полыхать красные пятна. Фабиан отчетливо знал, чего он хочет, как бы не с третьего легиона, но он никогда не задумывался, чего ему будет стоить его собственный успех. Он был успешен, один из самых успешных политиков, черт побери – и ему не с кем было поделиться своим успехом.
Безразличие, с которым Фабиан встречал очередной день, отметил и Велойч. Он-то, эта старая потаскуха, доверял не только скупым статистическим данным, отчетам о поведении всех и всякого, но и своим глазам. И Фабиан, участвовавший в бесконечных совещаниях, но нехотя, как бы снисходя, смотевший в окно или в потолок, не обращавший внимания на бои, разворачивавшиеся перед ним, притягивал его внимание. К Валерии меланхоличность Фабиана наверняка не имела никакого отношения – хотел бы Равенсбург, получил бы ее давным-давно, аннулировал брак с ее ученым термитом, разворотил вдрызг промучасток, и была бы Валерия его женой, а тот дерзкий интеллигентишко радовался бы месту помощника учителя в какой-нибудь периферийной школе; а гляди-ка: отношения с новоиспеченными супругами поддерживаются, Фабиан часто упоминает в разговоре Лери, и даже когда он говорит, что рад за нее, в это можно верить. Велойч не позволял себе предполагать, как долго будет длиться эта неожиданная инертность Фабиана, но это длилось слишком долго, чтобы и дальше считать себя обязанным игнорировать это.
Причина беспокойства Велойча была своеобразной: рядом с Фабианом приходилось быть настороже, его следовало опасаться, но именно рядом с ним можно было оставаться спокойным и за свой собственный престиж, и за хорошую репутацию консулата. Велойчу, который не любил находиться на первых ролях не столько из-за пристального внимания, которое это сопровождало, сколько повышенной ответственности, такое распределение ролей казалось оптимальным. Кто-то другой идет впереди, прокладывает путь, Велойч следует в кильватер, при необходимости поддерживает, но активно пользуется успехами того, первого. Это не значило, что он будет стоять и дальше, когда колосс зашатается; был очень велик шанс, что Велойч еще и подтолкнет его, если решит: хватит, натешились. Но до того времени и он сам был уверен, и другая сторона считала с небезосновательной уверенностью, что Велойч – союзник. Это имело место с Альбрихом; пока тот был на коне, Велойч сопротивлялся, но больше по привычке, скрежетал зубами, но молчал, когда тот вмешивался в его детища, в его проекты. Совсем иначе он начал действовать, когда незаметно образовалась коалиция против Альбриха, которую становилось трудно игнорировать. Велойч мог постоять в сторонке и подождать еще полгода, но предпочел вмешаться, рассчитывая поиметь выгоду с бархатного переворота. Он и остался вторым. И Велойч рассчитывал побыть вторым при первом консуле Фальке ваан Равенсбурге.
Не в последнюю очередь и потому, что тандем с Фабианом позволял Велойчу развлекать себя самыми странными, самыми невероятными фантазиями. Фабиан, щенок, знал о них, посмеивался, но не тяготился. Велойч был ему благодарен, насколько он вообще мог быть благодарным. Он томился себе, представляя многое, что мог бы сделать с ним Фабиан, и помимо этого – многое, о чем он мог только догадываться. Велойч наслаждался пикировками, особенно теми, инаковыми, когда Фабиан оказывался щедр настолько, что заигрывал с ним, как заигрывал бы с немолодой, но привлекательной еще и очень влиятельной дамой. Летиция в Велойче плавилась в жару, и сам он возбуждался, мечтая о том, что было бы, если. Хотя и знал: никогда.
Но Фабиан все пребывал в своем меланхоличном настроении; даже когда ваан Вриес перехватил у него авторство в реформе социальной системы Республики, Фабиан не противился. Ваан Вриес пригласил его впоследствии к себе, долго убеждал, что непринципиально, будет ли реформа известна, как «реформа ваан Вриеса» или «реформа Фалька ваан Равенсбурга», для дела это совершенно несущественно. Фабиан согласился. Даже не пытался саботировать. Так, убрал из нее пару ключевых людей, а с ними некоторые детальные разработки, говорил в интервью, что гордится отвагой Первого Консула, с которой он принялся за реструктуризацию огромной и очень неповоротливой системы, а что реформа кажется сырой и слишком радикальной, что от нее страдает куда больше людей, чем получает выгоду, так это следует оценивать с исторической перспективы, но не более того. Он послушно брался за проекты, которые всеми консулами – всеми пятью – расценивались как необходимые, но изначально провальные, и за которые никто не желал браться, и занимался ими. Неторопливо, как бы нехотя, без энтузиазма и неизобретательно, и Велойч думал время от времени, что Фабиан всерьез подумывает о том, чтобы уйти в отставку – с него станется.
Он и спросил Фабиана, после того, как они выпили за очередную неудачу ваан Вриеса:
– Ты болен? Решил впасть в сплин? Или не можешь подобрать сумочку к твоему педикюру?
– Да, и от этого у меня сплин, – лениво отозвался Фабиан, устраиваясь в кресле поудобней.
– У нас отличный повод выпить, Фальк, у нас отличная причина пребывать в хорошем настроении, но когда я смотрю на твою кислую физиономию, мне хочется зарыдать и забиться в чулан потемней, – снисходительно говорил Велойч, изучая его.
– Летти, радость моя, чулан в твоем представлении – это такой милый будуар с французскими окнами и обивкой из вишневого бархата, стоимостью в годовой бюджет тридцать четвертого округа, я так полагаю? – произнес Фабиан, задумчиво глядя в бокал.
Велойч усмехнулся.
– Но ты ведь согласен, что повод выпить представился просто превосходный? – спросил он.
– Не совсем, – ответил Фабиан, вытянул ноги, сделал глоток.
– Не совсем? – заинтересовался Велойч.
Ваан Вриес из последних сил сражался за свое право считаться успешным реформатором. Это было бы возможно, если бы на его стороне выступали другие консулы; но Фабиан, словно в отместку одному злосчастному круглому столу на центральном инфорканале и нескольким замечаниям ваан Вриеса – ничего особенного, просто «наш младший коллега», «самый юный из нас», «уважаемый Фабиан, который занимается этим по моему поручению», отказывался говорить о нем в иных терминах: только как о своем руководителе, только как о человеке, который распоряжается, но который и ответственность несет. Велойч демонстративно не ввязывался в социальную сферу, особенно после пары острот, которые ваан Вриес отпустил по поводу его увлеченности высокими технологиями – мол, сам Эрик ростом не отличается, так хоть высокими технологиями компенсирует свои изъяны. Остальные сочетали эти две тактики, притаились в ожидании действий Велойча и не спешили оказывать публичную поддержку ваан Вриесу.
Велойч же с удвоенным интересом, да что там, с опасением следил за не афишируемым, но очень устойчивым приятельством Фабиана и Илиаса Огберта. Госканцелярия так и оставалась слабосильным заведением с аморфными обязанностями. Огберта это устраивало, остальных – тоже; время от времени начинались разговоры о слишком близкой дружбе Равенсбурга и Огберта. Последний своим бесстрастным голосом объяснял, как глупы и несуразны такие заявления; Фабиан просто пожимал плечами и говорил: что за чушь. Тем не менее, начинания кого угодно могли натолкнуться на неожиданное недовольство Госканцелярии, но идеи Фабиана слишком часто находили поддержку у Огберта. Это навевало на определенные размышления. Это даже породило в одно время бесчисленное множество проверок и расследований, которые окончились ожидаемо – ничем. Огберт был ловок. Фабиан – тем более.
Но именно Огберт мог выступить с экспертной оценкой действий того же ваан Вриеса; он был въедливым, этот Огберт, и пусть его экспертное мнение ни к чему не обязывало, люди заинтересованные задумывались и постепенно приходили к выводу: пусть Огберт и приятельствует с Фальком ваан Равенсбургом, и это приятельство окрашивает его мнение в такие забавные цвета – воронова крыла, к примеру, но ведь прав, ученый сухарь, прав. И ваан Вриеса исследовали под микроскопом, и ему прощали все менее охотно его оплошности.
И именно Огберт мог сыграть решающую роль в некоторых предприятиях Фабиана, о которых никто, в том числе и Велойч, не знал ничего. Велойч – тот предполагал; разоткровенничался же однажды с ним Альбрих, заговорил о том, что многоглавая власть – это зло, он бы многое иначе делал и многое иначе решал, будь он один наверху, а эта постоянная необходимость согласовывать оказывается великим пожирателем времени и сил. Нечто похожее наверняка думал и Фабиан. В конце концов, он скорее всего стоял за тем революционным решением Госканцелярии о том, что возможность радикального упрощения структуры консульской власти полностью соответствует Основному закону. Мотивировка была неважна, пусть Огберт и размахнулся на документ в тридцать тысяч печатных знаков, а потом еще и монографию выдал. Важной была суть: во главе Консульской Республики может стоять один-единственный консул. Ваан Вриес, скорее всего, рассчитывал стать им. Но Велойч ставил на Фабиана. До сих пор ведь не ошибался!
После длительной паузы – Фабиан не считал нужным говорить, Велойч не считал нужным настаивать – он все-таки не утерпел.
– И что значит это твое «не совсем»? – спросил он.
– Ну-у-у, – задумчиво протянул Фабиан, глядя на него с детским интересом. Он становился все лучшим артистом, его лицо, бывшее обычно совершенно бесстрастным или формально-приветливым, могло внезапно надеть очень выразительную маску. Его глаза, пусть горевшие или тлевшие обычно, но ничего не выражавшие, могли попустить отблески эмоций, которые он считал нужным показать. И Велойч почувствовал себя задетым, захотел поежиться под этим детским любопытством, которым залучились цепкие, пронзительные глаза Фабиана. – Значит, не полностью? Не совершенно? – предположил он. – Твое здоровье, прелестник.
