Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)
А потом был клуб. Новомодный, с остроактуальными трехмерными проекциями самых разных созданий, от андроидов самых разных мастей и полов – все по статистике: мужской, женский и не менее трех дополнительных – до мутантов. Можно было потанцевать с рептилоидом, если захотеть. Это было отчаянно непохоже ни на клубы в городке, в котором была расположена школа, и это было понятно; все эти ухищрения напоминали о побасенках, которыми развлекал всех – всех, кроме Фабиана, то есть – Аластер – и в которые Фабиан не особо верил, и при этом именно этим побасенкам противоречили. И наверное, это было познавательно. По крайней мере, Фабиан оглядывал помещение, задерживал взгляд на проекциях чудовищ и с дерзостью, над которой сам же потешался, оглядывал толпу.
Толпа, кстати, ничем от школьной не отличалась. Среднестатистический возраст в ней составлял лет двадцать. Двадцать один, ну хорошо, с половиной. И что-то подсказывало Фабиану, что возраст документальный возрасту психологическому не соответствовал вообще. Тот же Аластер, не к ночи будь помянут, мог оказаться куда более зрелым. А пока Фабиану хотелось просто танцевать. Совершенно бездумно, не отвлекаясь на будущее, думы и планы, на всех старпёров, которые его окружали в изобилии и от которых зависела его судьба, танцевать до отупения, в состоянии, походившем на отчаяние, на радостное, пульсирующее, пустотелое отчаяние, распиравшее его изнутри, и ощущать, как содрогается тело, словно подчиняясь странному карнальному ритму, одновременно и безликому, и трепетно-индивидуальному, и растворяясь в толпе. Это было странное чувство –растворяться в толпе и стоять над ней; Фабиану было просто оглядывать ее – он был достаточно высок, и при этом нечто иное, непоколебимая уверенность, вера в себя самого не допускала, чтобы он уподобился этим странным, до судорог цивильным, хлипким, вялым, изнеженным людям, которые обладали достаточным апломбом, чтобы обращать на себя внимание в этой странной тьме в этом странном очень модном клубе, но совершенно не обладали харизмой, чтобы удерживать это внимание дольше пяти минут.
Он отошел к бару, заказал коктейль, ориентируясь больше на название, чем на состав, и на несколько мгновений отвлекся, чтобы перевести дух и посмеяться на собственным эгоцентризмом. Как будто в этой тьме не все кошки серы. И над его ухом раздалось мурлыкающее:
– Вы позволите составить вам компанию?
Голос был зрелым. Интонации – те напоминали как бы даже не Лормановские. Но Фабиан уже выпил пару коктейлей, и алкоголь смешался в желудке, и уже бурлила кровь, и юношеская самонадеянность подстегнула его: а давай-ка покажем этому псевдо-Лорману, что мы тоже не лыком шиты.
Фабиан повернулся к нему.
– Я разве могу запретить? – криво усмехнулся он и пожал плечами.
– Я с превеликим удовольствием угостил бы вас коктейлем… – и неожиданный собеседник многозначительно замолчал, когда перед Фабианом поставили высокий стакан, перламутрово светившийся на стеклянной стойке, – я все еще могу заплатить за напиток. У меня здесь открыт счет.
Фабиан осмотрел его. Отвернулся. Отрицательно покачал головой.
– Я не видел вас здесь раньше, – промурлыкал собеседник, и Фабиан отлично распознал, даже не глядя в его сторону, что тот приблизился совсем незначительно и отчего-то зазвучал куда более заинтересованно. Повернувшись к нему, усевшись на высокий табурет, Фабиан оперся рукой о стойку.
– Я в столице третью неделю, – словно это все объясняло, произнес он и высокомерно усмехнулся.
И собеседник неожиданно заулыбался широко и счастливо.
– Я с огромным удовольствием могу предложить себя в качестве гида по столичной жизни, – бархатным голосом произнес он. – Вы наверняка собираетесь поступать в Академию?
Фабиан хмыкнул. Что там должно следовать дальше в соответствии с невероятным опытом Аластера? Предположение о выдающихся способностях потенциальной жертвы? И вправду, этот хрен начал высказывать догадки о великом будущем, которое ждет Фабиана, которые странно перемежались с собственными воспоминаниями о студенческом житье. А Фабиан знал только одно: ему хотелось секса.
В самой атмосфере клуба было что-то возбуждающее. Эта иллюзия анонимности и одновременно – принадлежности обществу, этот жесткий ритм и подчинявшееся ему дыхание толпы, да даже эти трехмерные проекции, которые в искусственном свете клуба казались куда более живыми, и бесконечные танцполы, извилистые проходы, фосфоресцирующие стойки баров – все это увлекало, не очаровывало, нет. Одуряло. Собеседник, который так и не представился – и правда, зачем? – все рассказывал, как много он может и как велики его связи. Фабиан то оглядывал людей, то поворачивал к нему скуластое лицо с жаркими черно-карими глазами, которые, казалось, поглощали свет не хуже черных дыр, и многозначительно сдерживал улыбку, любуясь, как осекался его собеседник, как он зачарованно следил за губами Фабиана. Оставалось проверить, насколько он наблюдателен, этот анонимный многознающий псевдо-Лорман.
Фабиан составил с подножки стула левую ногу, к собеседнику ближнюю, упер в подножку правую и неторопливо облизал зубы. Собеседник смог перевести взгляд с паха, с красноречивой эрекции на не менее красноречиво увлажняемые губы, но улыбнуться не смог. Попытался – и уголки губ дернулись, но не хватило чего-то, чтобы губы растянулись в пресыщенной усмешке.
– Здесь есть кабинеты. – Хищно глядя на Фабиана, сказал лже-Лорман.
– Есть, – великодушно согласился Фабиан.
– Мы можем продолжить знакомство в одном из них, – многообещающе пробормотал лже-Лорман, нависая над Фабианом, и это откровенное обещание рассыпалось обжигающе холодными искрами по коже Фабиана.
Он беззвучно засмеялся. И рядом с его левой рукой легла другая, астеничная, холеная, с длинными пальцами, с отполированными ногтями, с крупными кольцами на мизинце и безымянном пальце. Фабиан зацепился мизинцем за столешницу. И этот многоопытный хорек провел своей холеной рукой по предплечью Фабиана, казавшемуся таким многозначительно плотским на мерцавшей синими, розовыми, сиреневыми, серебристыми тонами поверхности.
– Можем, – торжествующе ответил Фабиан, вставая.
Лже-Лорман был хорош, невысок, изящно сложен, безупречно одет. В меру раскован, в меру же нетерпелив и совершенно безлик. Фабиан не удивился бы, если бы случайно выяснилось, что он еще и волосы красит, уступая бессердечному спруту, давно и надежно опутавшему его – тщеславию. И что подстегивало Фабиана, что настойчиво шептало ему где-то из-за левого плеча: соглашайся, не отказывайся, позволяй ему вести себя – это странная уверенность, что ему, Фабиану, этот щеголь безвреден. Кто-то другой мог бы пострадать. Но не он. И Фабиан соглашался, поддавался, не вздрагивал, когда чужая рука поглаживала его по пояснице, не разворачивался и не ломал челюсть ублюдку, потому что тот смел сжимать своими холеными ручонками его ягодицы, потому что знал: он в безопасности, и все, чем рискует – это испорченные брюки, одна из трех пар цивильных брюк, которые составляли двадцать процентов его цивильного гардероба. И еще рубашка, исправно впитывавшая испарину на спине, тоже минус пятнадцать процентов.
– Лучший номер в этом вертепе, милый незнакомец, – вплотную прижавшись к Фабиану сзади, но не обнимая, с извращенной чуткостью держа руки при себе, прошептал ему на ухо псевдо-Лорман. – Первоклассный номер в первоклассном храме человеческих сладостей. Прошу вас.
– После вас, – разворачиваясь к нему, ухмыльнулся Фабиан.
Этот – незнакомец – аноним – засмеялся судорожным смехом и вошел в ложу. Наверное, это была ложа. На втором уровне, метрах в восьми от пола, с кривой прозрачной стеной и полом, через которые была отлично видна толпа. И диваном. И невысоким столиком с банальнейшими, отвратительнейшими, стереотипичнейшими фруктами, бокалами-флейтами и серебряным ведерком с шампанским. Этот хорек подплыл к столику и бросил на Фабиана взгляд через плечо.
– Шампанского, мой милый друг? – покровительственно, черт его.., бросил он.
Фабиан заставил себя улыбнуться. Закрыв дверь, он подошел к этому соблазнителю и аккуратно расстегнул пуговицу на своей рубашке. Дернул губами в понимающей ухмылке и расстегнул еще одну.
– Я так понимаю, шампанское пусть охлаждается, – выдохнул лже-Лорман.
Фабиан неторопливо расстегивал рубашку, глядя на него. Прицениваясь. Затем повел плечами, высвобождаясь из нее, и улыбка стекла с его лица одновременно с рубашкой, сорванной с плеч. Лже-Лорман поднял руку, наверное, чтобы ухватиться за волосы, или за шею, или за руку, возможно, поцеловать, но Фабиан был первым – он схватил его за горло.
– Страшно? – кротко поинтересовался он, тяня его вверх. Этот ублюдок дрожал, вибрировал в руке Фабиана – от страха и да, да, от желания, – и от этой дрожи перехватывало дыхание, и полыхала кровь в жилах, и хотелось ликовать, и хотелось удовлетворения. У лже-Лормана округлились глаза, рука ухватилась за предплечье Фабиана, и о сладкое удовлетворение от своей дерзости – не с целью остановить, а по причине почти укрощенного рефлекса.
Кабинет не был полностью звуконепроницаемым, на музыку, игравшую в динамиках, накладывались шумы из общего зала. Фабиан вел своего знакомого к дивану и рассказывал, что он хочет, чтобы с ним сделали. И тот делал, глядя на него восхищенными глазами, добавлял к желаниям Фабиана много своих, послушно становился на колени, с упоением делал минет, послушно сгибался и в блаженстве изгибался, содрогался от боли, когда ярость, глухо клокотавшая где-то глубоко в сердце Фабиана, прорывалась к поверхности и ее не удавалось укротить, и послушно же застывал, когда Фабиан резко выкрикивал что-то сквозь зубы. Этот хорек лежал весь мокрый, измочаленный, и следил за тем, как Фабиан вытирал пот и натягивал одежду.
– Приходи еще, – тихо попросил он. Фабиан пожал плечами, поморщился, осмотрев рубашку на груди, неодобрительно покосился в сторону подмышек и вышел.
В субботу в посольстве одного из давних и относительно надежных государств-союзников Республики проходил прием. Дата была полуофициальной: годовщина основания Континентального промышленного союза, одним из учредителей которого оно было наравне с Республикой и несколькими другими. Оно же как раз являлось и председателем этого союза; но годовщина была некруглой, особых торжеств ни союзы промышленников, ни торговые палаты не проводили, и можно было мирно и неторопливо делать политику, время от времени вспоминая экономику. Первый Консул находился с государственным визитом в южном полушарии; Второй Консул – с государственным визитом в западном, еще два – в отпуске, и что в Канцелярии, что в Консулате царило блаженное затишье. Поэтому Государственный Канцлер не сидел с книгой на веранде своего дома, а стоял с бокалом шампанского в зале для приемов посольства в компании старых знакомых. Разговор плавно перетекал от промышленных пошлин к экспорту сырья, а от него к новому налоговому законодательству и к органам, которые за него отвечали. Государственного Канцлера эти темы волновали постольку, поскольку от них зависела устойчивость его положения; он давно не организовывал подковерных баталий, а участие к ним сводил к минимуму. Для их большинства достаточно оказывалось его присутствия, и казалось, что фигура Содегберга – это своего рода талисман, там, где он, там успех. Сам Содегберг к этой своей репутации относился снисходительно, но был достаточно мудр, чтобы не притворяться, что она ему так уж безразлична. И обремененный все тем же бесконечным жизненным опытом, Содегберг никогда не притворялся, что мечтает о заслуженном отпуске. Он знал отлично: любое слово, прозвучавшее в компании, состоящей хотя бы из одного человека, может быть использовано против произнесшего его. Знал и из своего опыта, испытав на своей шкуре, знал, и нанося удар. И поэтому он не позволял себе даже полушепотом мечтать о бесконечных днях, которые могли бы быть посвящены мемуарам, орхидеям и прогулкам по песчаным дорожкам на территории какого-нибудь поселка с грифом безопасности 01, и чтобы никаких крысиных бегов. Что ему придется рано или поздно уйти в отставку, Содегберг знал. Но тешил себя мыслью, что это произойдет, когда он сам решит, и на его условиях. А чтобы этот момент как можно дольше не наступил, следовало предпринимать некоторые действия.
Стефан Армушат пребывал в благодушном настроении; он охотно делился планами на отпуск, рекомендовал один курорт за другим, рассказывал об экскурсиях, которые уже запланировал и только собирался, и казалось, что его не заботит ничего, кроме погоды в аэропорту прибытия. Содегберг соглашался, любопытствовал, задумчиво смотрел то на Армушата, то в бокал, и ждал. Наверное, для начала – когда к ним присоединятся два консула и еще один член магистрата. Затем – когда разговор перейдет к новым государственным программам. Тогда проще как бы мимоходом втянуть в разговор какую-нибудь программу, инициированную лично Первым Консулом, а оттуда рукой подать до куда более личной беседы.
– Кстати, я был удивлен, дражайший Аурелиус, – лукаво прищурившись, произнес Седьмой Консул. – В вашей приемной у невероятного, несгибаемого, отвратительного учтивого, ужасно выдержанного Томазина не тот ли мальчик проходил практику, который сейчас по поручениям Ардентена бегает?
– Вы имели удовольствие видеть его, Гидеон? – заинтересованно спросил Армушат. – Мне кто-то с таким, знаете ли, причмокиванием рассказывал об этом мальчике. Сын того Равенсбурга, чей гарнизон в свое время попытались вырезать?
– М-гм, и который был женат на очень перспективном инженере ИИ. Жаль, жаль, она была так молода, – сочувственно добавил магистр транспортного совета Константин Оппенгейм.
– Вы помните ту историю?
– Я помню, как в Магистрате пытались противостоять решению по присвоению их мальчишке статуса государственного сироты.
– И я никогда не понимал, с чего бы. Семьи что с одной, что с другой стороны достойные. Заслуги родителей никто под сомнение не ставил. Патенты матери в любом случае стали бы государственным достоянием до его совершеннолетия. К чему было это лобби?
– Личное, Стефан. – Хладнокровно сказал Содегберг. – Неприязнь к отцу Равенсбурга. Да все равно не было шансов у этого лобби. Сиротка слишком уж был хорош, а история слишком уж сентиментальной. Ну и лобби состояло из трех, максимум четырех человек. Попытка, изначально обреченная на провал. Но личная неприязнь слишком уж коварно образует слепые пятна.
– Так мальчишка хорош? – масленым голосом спросил Седьмой.
– Тебе бы все секретарей оценивать, – засмеялся Оппенгейм.
– Разумеется. Может, мне понадобится личный, очень личный помощник. Так я буду знать, к кому обратиться.
Армушат ухмыльнулся. Содегберг усердно изучал дно бокала. Затем он поднял руку, подзывая официанта.
– Я неправ? – блаженно улыбался седьмой.
– Мальчик сидит в приемной у Первого. Как ты думаешь, ему нужен будет безнадежно стареющий, но отчаянно молодящийся седьмой консул? – невозмутимо произнес Оппенгейм.
– Ты отвратительно прагматичен, – хладнокровно огрызнулся седьмой. – В том, чтобы быть консулом, но не быть первым консулом, есть своя прелесть. Я это понял лет в сорок. Когда четвертый, что ли, раз не был избран первым. Вдруг мальчик достаточно умен и поймет это буквально завтра?
– Или через двадцать два года. Когда побудет первым и решит, что ему это не нравится.
Собеседники засмеялись.
– Боюсь, если он станет первым к сорока годам, то он будет первым и в пятьдесят. Как ты думаешь, Аурелиус? – рассеянно оглядывая зал, предположил Армушат.
– Кстати, Аурелиус, что ты думаешь о мальчишке? – спросил Девятый Консул. – Я видел его. Могу поставить на кон мое любимое папье-маше, Первый должен быть впечатлен. При более близком знакомстве тоже?
Содегберг оглядел его, посмотрел на Армушата. Тот натянуто улыбался и ждал ответа с неменьшим нетерпением.
– Он привлекателен, – рассудительно начал Содегберг.
– И очень фотогеничен, – резко бросил Армушат. – Мы знаем.
– Он привлекателен и вне фотографий, Стефан. Может очаровывать. – Содегберг подумал и добавил: – И думаю, что он не может не очаровывать. В нем есть что-то манящее.
– Мальчишка с норовом, – категорично сказал Девятый. – Я говорил с твоим коллегой, Константин, с этим занудой-образовательщиком. Характеристика у этого Равенсбурга что надо. Он участвовал в таком количестве соревнований самого разного толку, что мне показалось, что у него в сутках часов этак сорок восемь. Или я настолько стар? – трагично вопросил он. Рядом с ним насмешливо фыркнули. – И при этом если бы он не попал в эту богадельню, в которой детей третируют как скаковых лошадей, а, скажем, связался с криминальными структурами, кто его знает, какого бы колосса он создал со своей-то энергичностью. Структура виртуальной психологической личности очень сильно центрирована. Очень ярко выражен волевой комплекс. Способности значительно выше средних. Но это очевидно и по аттестату.
– И все это старый хрен Колмогоров выложил тебе просто потому, что ты консул? – Оппенгейм поджал губы. – О тайне частной инфорнации, особенно в случае с сиротами, особенно государственными сиротами, он совсем не помнит?
– Осмелюсь напомнить, Константин: я возглавляю комиссию по утверждению государственных стипендий. Этот Равенсбург будет получать ее в Академии. Как один из лучших выпускников Республики. Естественно я получил доступ к его личному делу.
Армушат отставил бокал.
– Мне интересно, Олег, – многозначительно начал он. – Мне очень интересно.
Девятый консул вежливо улыбнулся ему.
– Когда ты читал его дело, знакомился с его виртуальной личностью, тебе не казалось, что ты знакомишься с первым?
Содегберг внимательно смотрел на Армушата.
– Возможно, – ответил девятый. – Они оба относятся к доминантному типу личности. С этим не поспоришь. Поэтому, кстати, Гидеон, ты едва ли увидишь его в своих помощниках. Он любит возглавлять. И он последовательно возглавлял класс, общества одно за другим, спортивную команду, школу. Наверняка и в Академии он не остановится.
– Тогда что этот мальчишка делает в приемной первого? – спросил Армушат. – Верней, не так. Что в приемной первого делает этот мальчишка?
Он повернулся к Содегбергу.
– Что-нибудь более изящное, гибкое не было бы разумнее? А не этот… скиф.
– Этого добра у первого было очень много, – флегматично отозвался Содегберг. – Тебе ли не знать.
Армушат поморщился.
– Кстати, Олег. – Внимательно посмотрев на Содегберга и Армушата, произнес седьмой. – А как обстоят дела с сексуальной личностью?
– Устойчивая бисексуальность, – лениво отозвался тот. – Причем что интересно, сам эрос развит не так чтобы очень. Скорее недоразвит. В этаком, знаешь ли, сомнабулическом состоянии. Мальчишку куда больше интересуют способы достижения цели, чем сама цель.
– И вот тут я просто озадачен, дорогой Аурелиус, – Седьмой сделал пару шагов и остановился напротив Содегберга. – Как это стыкуется с Первым?
– Отлично стыкуется, Гидеон, – неожиданно протянул Армушат. – Хочешь поспорить?
В который раз Фабиан удивлялся способности Эраста предугадывать появление Первого Консула. Только что он сидел развалясь, лениво изучал какие-то документы – и вдруг как солнечный зайчик пробежал по столу: Эраст сидит выпрямившись, сосредоточенно смотрит на экран и лицо его выражает величайшую озабоченность судьбами мира. Его примеру следовал и Фабиан. Не подводила, надо сказать, такая наблюдательность. Потому что первый врывался в приемную примерно через минуту после маневров Эраста. И каждый раз как будто воздух в огромном помещении внезапно разрежался, или наоборот загустевал до желеподобного состояния, или наоборот – становился упругим и одним ударом вышибал весь воздух из легких. Фабиан упрямо заставлял себя смотреть первому в глаза, отвечать вежливо, но не звонким, восторженным, почти меццо-сопрановым голосом, который внезапно прорезался у Эраста, а так, как говорил бы с Эрдманом на классном часу – ровно, признавая, что тот вроде как рангом повыше, а попутно намекая, что это ненадолго.
Первый играл с ним в свои непонятные игры. Требовал принести кофе, и то находил его отвратительным и высказывал свое недовольство в потоке язвительных, агрессивных, болезненно жаливших фраз, то тот же кофе, приготовленный тем же автоматом из тех же бобов признавал восхитительным и выражал это в бесконечном потоке приторно-сладких, одурманивающих, обезволивающих фраз. Кофе был один и тот же. Настроение у первого – разным. И он с крайней неохотой поступался этим правом – быть непредсказуемым. Эраст относился с удручающим снисхождением к таким пикам настроений первого, и Фабиан хотел бы последовать его примеру, но было в этом человеке что-то, что будоражило, заставляло сердце гулко бухать в груди или замирать, словно над бездной; Фабиан иногда ненавидел его, когда этот самовлюбленный павиан смел говорить о его отце пренебрежительно: мол, самонадеянный Равенсбург, который предпочел умереть героем, а не жить простым офицером, потому что он слишком любил себя и совершенно не любил близких. Или: милый мальчик Фабиан, вы действительно считаете себя достаточно одаренным, чтобы изменить не только весь мир, но и свое ближайшее окружение? Фабиан восхищался им, когда Первый с хищной издевкой демонстрировал всем: он первый. Это проявлялось в мелочах; первый не гнушался подчеркнуть, что есть Консулат, а есть он. Ему не хватало изящества, как у того же Содегберга – о, этот старик был той еще язвой, элегантно разъедающей плоть прямо до костного мозга. Но эффективности у первого было не отнять. Эффектности тоже. Он – Первый Консул – требовал, чтобы его служба была первой, его эскорт был первым, его выступления были… потому что были консулы, и был он. Фабиан делал обзор инфоканалов время от времени, причем ценной в этом занятии была именно его неискушенность, и даже он отмечал: народ знал его – и остальных консулов. Самым сложным было сообщать результаты таких обзоров первому. Того могли заинтересовать машинные алгоритмы анализа лингвоповедения, а могло личное мнение Фабиана. И в любом случае тот не знал, как будет реагировать первый – с одобрением или наоборот. В любом случае, похвала ли, критика – первый бил больно. А Фабиан все не понимал, имеет ли он право сметь, быть дерзким, да пусть даже по-детски огрызаться. Первый едва ли скажет. Эраста спрашивать – сама мысль об этом вызывала у Фабиана тахикардию, и он зло сжимал губы; но даже если бы отношение к нему у Фабиана было иным: тот просто не знал.
Впрочем, Фабиану оставалась одна неделя до конца практики. Затем полторы недели, на которые у него пока еще не было планов. И учеба. Само это слово звучало странно. Очень странно: учеба. Его снова будут чему-то учить. Он снова будет чему-то учиться. Какие-то жалкие два месяца назад он предвкушал учебу в Академии, но она была чем-то эфемерным, недостижимым; за полторы недели до начала учебы она казалась миражом, и при этом – ну Академия, ну дверь во взрослую жизнь. После Госканцелярии, Консулата и особенно после личного контакта с Первым Консулом на Фабиана было очень трудно произвести впечатление. Ровесники казались ему чуть ли не простейшими существами. Народ повзрослее – самовлюбленными инфантилитами, цивильные увлечения – смешными до глупости, сам он три месяца назад – идиотом. В восемнадцать лет очень легко прожить за полгода не одну чужую жизнь; куда сложнее начать жить свою.
Первый вошел в приемную секунд через двадцать после того, как Эраст, а за ним и Фабиан принял деловой вид. Он замер на пороге и сухо сказал:
– Эраст, кофе. И оба ко мне.
Он стоял у окна и смотрел на небо. Наверное, люди слишком утомили его, чтобы по доброй воле удостаивать их лишнего взгляда, пусть и из окна.
Эраст поставил поднос с кофе на стол и замер.
– Садитесь, – бросил первый, не поворачиваясь. Эраст подчинился. Фабиан недоуменно смотрел на него. – Садитесь, черт побери! – рявкнул первый. Фабиан подчинился. После бесконечной паузы первый развернулся и пошел к столу. – Что в 47 округе творится, знаете?
– Согласно официальным инфоканалам, была совершена диверсия, в ней подозревается группировка «Эрета», расположенная за границей, по контрразведочным данным, представленная и в юго-восточных округах. До совершения диверсии ее членами возможно проводились различные агитационные действия, призванные дестабилизировать ситуацию. В результате работа энергодобывающих предприятий саботирована, население волнуется, муниципальные власти неосмотрительно затребовали поддержку войск.
– И в результате? – усевшись, спросил первый и наклонил голову.
– Бунты, – просто ответил Эраст.
Первый закивал головой.
– Я лечу туда, – со странной смесью желчи и смирения произнес первый. – Завтра. Сразу после полуночи. Ты остаешься здесь. Равенсбург летит со мной.
– Вы уверены? – осторожно спросил Эраст. – Это выглядит… своеволием.
– Мне нужен личный помощник. И личный помощник нужен мне лично, а не удаленно. Я эти трехмерные штуки не признавал и не признаю. Лакеям тех идиотов я не доверяю, среди них могут быть, хм, эретийцы. А ты нужен мне здесь. Потому что… – и он снова наклонил голову.
Эраст покосился на Фабиана.
– Консулат, – сказал он, глядя на первого.
Тот кивнул и взял чашку.
– Равенсбург, через три часа заканчиваешь работу, едешь в свой клоповник, отдыхаешь и готовишься в полночь выехать в аэропорт. – Он шумно выдохнул и откинулся на спинку кресла.
– Господин первый консул, что произошло на самом деле? – спросил Эраст.
– Почти то же, но без «Эреты». – Первый поморщился.
– Она вообще существует? – мрачно спросил Фабиан.
Первый и Эраст повернули к нему головы.
– Эраст, – ехидно спросил первый, – и каков ответ?
– Сорок два*, – широко улыбаясь, ответил тот.
– Доволен, Фальк ваан Равенсбург?
Фабиан с трудом оторвал от Эраста взгляд и перевел его на первого.
– Вполне, – процедил он.
– Хорошо, – неторопливо выговорил первый. – В четырнадцать ноль-ноль третий что-то там будет совещать, приглашен урезанный магистрат. Эраст, идешь со мной. Ты, Равенсбург, остаешься за главного. Надеюсь, Эраст показал тебе, на какие кнопочки не нажимать ни в коем случае?
– Он оказался достаточно коварным и уже позволил мне их нажать. Я научен горьким опытом. Вы можете быть спокойны за судьбу автоповара. – С каменным лицом ответил Фабиан.
Первый засмеялся. Эраст смотрел на Фабиана круглыми глазами.
– Все, пошли вон! Оба! – внезапно рявкнул первый. – Вон отсюда!
_________
* 42 – https://ru.wikipedia.org/wiki/Ответ_на_главный_вопрос_жизни,_вселенной_и_всего_такого
========== Часть 7 ==========
В командировке в сорок седьмой округ Первого Консула должны были сопровождать самые надежные люди. Это было логично, это было разумно, это должно было вселять тревогу. Но Фабиан был возбужден иным возбуждением, не завязанным на страхе. Он предвкушал поездку, как в школе – злосчастной школе, от которой никак не удавалось избавиться – предвкушал соревнования, конкурсы, что угодно, чтобы проверить, насколько он хорош и куда ему стремиться дальше. И эта возможность побывать в гуще событий – это был просто подарок судьбы: вырваться из удручающей рутины канцелярской жизни, избавиться от сомнительной чести в очередной раз делать бессмысленные обзоры бессмысленных новостей или что там еще придумывал Эраст то ли с целью занять практиканта, то ли чтобы отвлечь его внимание от каких-то государственных тайн. Фабиан выполнял задания с должным прилежанием, но если Эраст действительно пытался перевести его внимание на что-то другое, то он не преуспевал: Фабиан был очень хорошо осведомлен, чем был жив Эраст, а соответственно и что занимало великий ум великого государственного мужа Себастьяна Альбриха. А великий ум Первого Консула тревожила необходимость быть в двух местах одновременно: в столице, в непосредственной близости от Консулата – и в сорок седьмом округе, где по официальной версии была совершена диверсия на нескольких энергодобывающих предприятиях практически одновременно.
Встречал Фабиана у машины, досматривал, а затем и провожал в салон самолета непосредственно руководитель службы безопасности Первого Консула. Он служил в этой должности что-то около четырех лет, до этого был простым майором в охране Консулата, и какая такая извращенная логика заставила Первого выхватить именно Никоса Тимбала из более чем трехсот фамилий, не знал и сам Тимбал, или знал, но предпочитал помалкивать. Эраст отзывался о нем с уважением, Первый охотно отпускал шутки о бандитской внешности, широченных руках с крючковатыми пальцами и куцых неуклюжих фразах, которыми тот разговаривал. Скорее всего, именно внешность Тимбала и побудила Первого так своеобразно щелкнуть по носу весь Консулат, а попутно и Госканцелярию. Младшие клерки в Консулате охотно посмеивались над Тимбалом за его спиной, обменивались очередными перлами за его авторством, и Фабиан почти пошел на поводу у модного на этом уровне мнения, что Тимбал туп настолько, насколько отвратительна его внешность – в силу восемнадцатилетнего высокомерия, по причине тщеславия, свойственного очень привлекательному молодому человеку, взрослевшему в окружении не менее привлекательных молодых людей. На его счастье, Фабиану довелось читать отчеты Тимбала, которые в корне изменили его отношение. Неизвестно было, почувствовал ли сам Тимбал, как изменилось отношение к нему Фабиана – практикант и практикант, моложе, чем обычно, по-иному привлекательный, не более того. Но кажется, он симпатизировал Фабиану, хотя с ним невозможно было ни в чем быть уверенным. Но уже то, что именно Тимбал встречал его и отводил на борт самолета, заставляло его следить за каждым шагом, каждым вздохом – своим и окружающих людей.
В салоне уже находились руководители департаментов, референты, еще кто-то, кого Фабиан знал в лицо, но не более. Салон был залит ярким светом, на многочисленных экранах транслировались бесконечные репортажи с мест событий, рядом же – какие-то таблицы, графы, схемы; люди, сидевшие в салоне, вскинули головы, осмотрели Фабиана и снова уткнулись в экраны своих коммуникаторов или продолжили разговоры. Фабиан уселся в одном из кресел, на которое не претендовал никто и вряд ли позарится Первый. Яркий свет бил по глазам, и почему-то Фабиану захотелось зевнуть. Он сдержал зевок – и застыл, ощущая нечто неуловимое, какие-то перемены в салоне самолета, скорее рядом с самолетом, в терминале.
Остальные сидели, уткнувшись в экраны коммуникаторов, тихо переговариваясь; некоторые дремали, откинувшись на спинку кресла или свесив голову на грудь. И вместе с тем Фабиан ощущал едва уловимые волны, незаметно окутывавшие самолет и грозившие взорвать его изнутри. Кажется, он понял, как Эраст, который знал Первого куда дольше, определял приближение первого – сверхъестественно. Сон как рукой сняло; Фабиан изготовился вставать, прислушался к происходившему за дверью – ничего особенного, и вместе с тем все не так, как обычно. Секунда – и в салон ворвался Первый.
