Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)
Несколько недель спустя Атанасиус Елфимов охотно прочитал Фабиану еще одну лекцию о новейших достижениях нейрологии, нейрокибернетики и некоторых футуристических нейротехнологий – и все для того, чтобы, когда Фабиан осторожно поинтересовался, есть ли возможность помочь Абелю – к примеру – как человеку, страдающему от болезни, подходящей по профилю его центру, замереть в позе римского патриция перед почетной смертью и драматично спросить, не путает ли господин пятый консул передовой центр с магической школой самого дурного пошиба? Фабиан потребовал объяснений. Елфимов, вошедший в образ глядящего на смерть патриция и надежно в нем обосновавшийся, вскинул голову, затрепетал ноздрями, начал было даже руку простирать, дабы указать в туманное будущее; на свое счастье, он вовремя заметил, что Фабиан смотрит на него крайне недружелюбно, вовремя же понял, что недружелюбие пятого консула не обращено на предмет разговора, а на него лично, и присмирел.
– Ты знаешь, что до сих пор не создано компьютера, способного полностью смоделировать человеческий мозг? – усевшись, стряхнув с себя мишуру, устало, как-то обреченно спросил он.
– Э-э, – сардонично протянул Фабиан. – Мы пользуемся искусственным интеллектом чаще, чем носовым платком – и не способны смоделировать человеческий мозг? Атанасиус, в какую задницу, прости, нейрокибернетика вбухивает огромнейшие государственные средства, если на поверку выясняется, что она не занимается своей прямой задачей?
– Ты путаешь разные вещи. – Строго ответил Елфимов. – Искусственный интеллект – это одно. Это система, способная с колоссальной скоростью совершать ряд задач, тем самым облегчая функционирование человека, машины, системы машин, системы людей, в общем, упрощать человеку жизнь. А теперь смотри: это всего лишь колоссальная скорость обработки информации и замена некоторых функций какого-то массива относительно самостоятельных объектов. Понимаешь? А теперь посмотри на себя. В тебе, мой дорогой Фабиан, на сегодня, между прочим, что-то около ста триллионов клеток. Каждая, каждая из которых является уникальной системой, в которой беспрестанно проходят самые разные процессы. Ни один отдельно взятый ИИ в мире не способен воспроизвести их параллельное функционирование. А ведь они еще и взаимодействовать умудряются.
Фабиан угрюмо смотрел на него. Елфимов вскочил, начал ходить по кабинету, размахивать руками, восхищаться невероятной логистикой человеческого организма, прикидывать, сколько ИИ нужно объединить воедино, чтобы полностью смоделировать, к примеру, один орган, и что бы для этого потребовалось.
– А протезы? – спросил Фабиан.
– Протезы. – Елфимов задумался. – Они заменяют руки. Некоторые значительно превосходят по ряду функций прототипы. Если, скажем, взять материал понадежней, то рукой-протезом можно будет, например, крошить камни. Зачем это нужно, другой вопрос, но можно. Вся беда в том, что это – функциональная замена органа, а не его воспроизведение со всеми тканями, процессами и прочей фигней. Я еще раз повторю свой тезис, за который бываю нещадно бит. Я действительно имею честь возглавлять ведущий исследовательский центр, который покрывает несколько областей, эм-м, никак не связанных друг с другом, в общем-то. Но создать, к примеру, модель человеческого мозга, которая бы хотя бы на девяносто девять процентов соответствовала прототипу, я не в состоянии. Проще, наверное, еще один астероид на землю притаранить.
После долгой паузы Елфимов признался:
– Вообще если кто-то скажет тебе, что отлично понимает, как функционирует человеческий организм, смело можешь сжечь его на Площади Первой республики, потому что это шарлатан. Впрочем, если я вдруг скажу тебе, что понимаю, как функционирует человеческий мозг, можешь придушить меня своими руками, потому что это будет значить только одно: я сошел с ума.
Фабиан подошел к окну. Он стоял, глядел на стекло – чистое, прохладное, почти прозрачное, смотрел сквозь него на ровные дорожки, на сотрудников, стоявших и оживленно переговаривавшихся, сидевших и лениво перебрасывавшихся фразами, лежавших на траве, игравших в мяч – детский сад, а не научный центр.
– Скажи, – развернувшись к Елфимову, сказал Фабиан, – Абель Аддинк. Он ведь обречен по большому счету. Он не живет, а умирает. Да?
Елфимов поежился. Фабиан говорил об Абеле, о человеке, хорошем знакомом, любимце Елфимова, как о чем-то – о предмете. О стопке бумаг, которую предстояло сжечь. В позе Фабиана, в выражении его лица было что-то неуловимое: он казался отстраненным, его взгляд – испытующим, похожим на действия того же искусственного интеллекта, выбирающим из множества действий самое рациональной, из множества последовательностей действий самую эффективную, относящегося к этическим нормам как к условностям и готового выполнять их ровно настолько, насколько это выгодно ему либо насколько это запрограммировано, непреклонного, не отвлекающегося на жалкие человеческие слабости. И Елфимов, гордившийся своей «антисентиментальностью» – качеством, которому он изобрел имя, что оказалось еще одной причиной для гордости, – очень захотел оказаться подальше от него.
Но Фабиан ждал ответа. И он получил бы его любой ценой. А цену пятый консул мог заплатить очень высокую, но он бы потом и взыскал ее с Елфимова. И тот ответил:
– Ну, по большому счету…
Фабиан молчал. Ждал. Он знал – зачем ему еще и слышать было? Но он ждал.
– Его состояние стабильно. Некоторые побочные эффекты устранены, если не будет неожиданностей, Абель и десяток лет может протянуть. Или даже больше, – пробормотал Елфимов, не пытаясь звучать убедительно.
Фабиан снова повернулся к окну.
– Жалко его, – неожиданно сказал Елфимов. – Мальчишка бы многого достиг.
Фабиан откинул голову назад, подставляя лицо небу. Он закрыл глаза, словно это помогло бы ему выжечь слова из своей памяти. Но они звучали в его голове, звучали набатом.
– Что могло бы ему помочь? Из тех теорий, которые предлагают профильные центры? – повернув к Елфимову голову, спросил Фабиан.
Его голос звучал глухо, чуждо, словно не было Фабиана ни в этом кабинете, ни даже в этом теле.
Елфимов хмыкнул, попытался подобрать слова пообтекаемей. Минимально честные, пусть и правдивые.
– Магия, Фабиан, – наконец решился он. – Ну или шаманства с наноботами. Может, если удастся создать умные молекулы, которые смогли бы находить больные нейроны и как-то консервировать их… бред. Бред, бред, бред! Я скоро сам шаманить начну. Бред… умные молекулы. Я скоро договорюсь до разумных протеинов. А потом еще и кварки умные пойдут. Чушь какая, полный и абсолютный бред.
Фабиан был с ним согласен.
Абель встретил его подозрительным прищуром.
– Господин пятый павлин решил перенести свою резиденцию в наш скромный вертеп? – спросил он.
– Не резиденцию. Исключительно свой хвост, – надменно посмотрел на него Фабиан. – Тебе привет от тетушки Кларетты, какой-то совершенно уникальный шоколад, изготовленный горными эльфами по рецепту дубравных фей, – сказал он, ставя стул рядом с креслом Абеля, протягивая ему коробку со сладостями. – Она приглашает тебя на совершенно отмороженную вечеринку, которую затевает их виканская община, и что-то там еще не менее несуразное.
Абель живописно скривился.
– Она вроде разумный человек, – жалобно пробормотал он. – Но эти ее пляски с виканами, этот ее эльфийский шоколад…
Он дотронулся до коробки.
– Достань мне одну штуку, пожалуйста, – тихо попросил он Фабиана.
Фабиан кивнул.
Абель следил за ним, рассматривал конфеты, которые Кларетта сложила в коробку, выбирал; Фабиан разворачивал и угощал его, Абель блаженно жмурился и довольно улыбался. Фабиан смотрел на его руки – пристегнутые к эндопротезам, но не поверх, а снизу.
– И почему ты не желаешь делать это сам? – полюбопытствовал он, взяв руку Абеля и осмотрев ее. Ладонь Абеля была открыта, пальцы перехвачены у второй фаланги. Фабиан погладил его руку.
– Потому что его учить еще надо. Пока не получается. Я-то своими пальцами уже ничего сделать не могу. – Тихо ответил Абель. – Кое-что, правда, уже должно получиться.
Он поднял руку, положил ее Фабиану на щеку, осторожно погладил.
– Чувствуешь? – спросил он.
Фабиан кивнул.
– А я – фигово, – признался Абель. – С такой позиции с ориентацией у меня неважно совсем.
Фабиан снова кивнул. Он подался вперед, прижался щекой к его щеке, закрыл глаза. Наконец, собравшись с силами, коснулся ее губами.
========== Часть 36 ==========
А жизнь продолжалась. Фабиан не мог рассчитывать бесконечно долго, что Томазин и Альберт, какими бы надежными и исполнительными они ни были, смогут покрывать его заметно остывший энтузиазм. И консулы, потрясун их задери, едва ли снисходительно отнесутся к изменившимся приоритетам «младшего коллеги», и трупоеды из магистрата едва ли упустят возможность воспользоваться слабостью Фабиана в своих целях.
И Фабиан понимал: ни у кого и никогда не будет такой возможности справиться с болезнью, как у него. Справиться – тут он, конечно, загнул. Но возможности у него были. Отменные возможности: все эти связи, знакомства, доступ к передовой информации, к самым-пресамым технологиям, о которых простой народ и не знает. Всё же проходило через его руки, и ко всему этому будет перекрыт доступ, если.
Если Студт и дальше не оставит свои попытки по дискредитации молодого, да раннего. Если Велойч, тихий, молчаливый, загадочно улыбающийся Велойч не решит, что пора, и не ударит Фабиана в спину. Если Кронелис и Севастиану не примкнут к кому-то из этих двоих. Если у Студта получится небольшой такой заговор, в подготовке которого Томазин был почти уверен. Все те же знойные мечты первых консулов, о которые они потом ломали зубы, Альбрих – первый, чье свержение Фабиан созерцал и, как выяснилось даже, оказался поводом, и шесть, к чьей отставке так или иначе приложил руку. Велойч наверняка мог похвастаться куда большим опытом, его уши торчали изо всех предыдущих историй; Фабиан просматривал документы об изменениях, о тихой смене власти в консулате тридцатилетней давности – Велойч уже тогда был одним из, и часто можно было с категоричной уверенностью сказать, что вот этот ход дело рук «дамы Летиции». Этакий неприметный, лживо миролюбивый, очень коварный ход. Велойч не гнушался пользоваться самыми неприятными фактами чужих биографий, пусть и упорно отказывался признавать, что у него самого биография не кипельно белая. И если Студта убрать – дело трех заседаний, пары сотен мегабайтов, и несколько разговоров тет-а-тет со «старшими коллегами» о том, как следует это проворачивать – шумно или наоборот, то Велойч, не просто хорошо себя чувствовавший в своем кресле – вросшийся в него, будет сопротивляться всем попыткам устранить его. Наверняка предугадает не одну попытку. Наверняка изучил Фабиана достаточно, чтобы отбить удары, наверняка сам нанесет не одну рану.
Чем прочнее Фабиан обосновывался в консулате, тем больше убеждался: или один – первый, а остальные – все на том же зиккурате, но этажом ниже, или, если цепляться за идею отцов-основателей, нужно создавать колоссальную систему балансов, перетяжек, чтобы одновременно и страховать, и удерживать всех консулов от взаимно враждебных действий. Первое охотно поддержал бы тот же Велойч, с одной оговоркой: он ни за какие шиши не согласился бы расстаться со своей прерогативой устранять тех, кто его не устраивает, и особенно первого. А просто потому, что. Второе оказывалось изначально мертворожденным, потому что никто и никогда не согласился бы добровольно отчуждать от себя хотя бы минимальные полномочия и навешивать дополнительный груз. Причем любая попытка провернуть это вне консулата, в том же сенате тут же подняла бы шквал лобби и всевозможных интриг со стороны братьев-консулов. Наверное, и смысла в такой решительности не было. Поэтому если и дальше хранить паче зеницы ока эту мечту – быть не просто первым, быть единственным, – то и начинать нужно с того, чтобы устранить всех остальных. Начиная со Студта – рубаху-парня на первый взгляд, склизкого типа на второй, способного на любую подлость, если изучить его чуть получше.
И была еще одна оговорка, которая мешала Фабиану не то что решаться на захват самой верхней платформы – планировать плацдарм для этого: общественное мнение. Чисто гипотетически: Альбрих скидывает всех конкурентов с самых верхних этажей пирамиды, остается один; требует от Фабиана присоединиться к нему, просит его; чисто гипотетически под пеплом того, самого первого вожделения, пожиравшего Фабиана всего ничего времени, осыпавшегося враз и навсегда, чудом сохранилось, ждало своего часа семя чего-то настоящего, чего-то, что воспользовалось бы пеплом как удобрением, укоренилось, проросло, превратилось в мощное, здоровое дерево – иными, неметафорическими словами, Фабиан согласился бы стоять рядом с Альбрихом на вершине зиккурата. И? Не пришлось бы увеличивать охрану втрое-впятеро, не пришлось бы ломать через колено идеологические отделы инфоканалов, чтобы они приняли как данное гомосексуальные отношения – и все равно в любой момент ждать либо камня в голову от фанатика из народа, либо выстрела в спину от своего же из охраны, который совершенно искренне полагал: исключительно он и она, мужчина и женщина? Либо Альбрих искренне полагал, уверившись в своей успешности, что и в таких вопросах общественное мнение ему подвластно, либо предпочел не замечать, насколько оно важно. Ну или тогда, с девятнадцатилетним Фабианом отказывался даже допускать возможность паритетных с ним отношений. Иными словами, он бы властвовал, а Фабиан маячил за его спиной в приличном удалении. Приличном настолько, чтобы никому в голову не пришло громко говорить о постельной грелке великого консула.
Никакой из этих раскладов не устраивал Фабиана. Ни необходимость выступать против всех и вся, бравируя отношениями, которые если и допускались в обществе, то только как что-то маргинальное и у людей, которые ни с какой стороны не являлись светочем нации, лицом общества и чем там еще – каких-нибудь актеров, художников, кого еще. Ни необходимость прятать Абеля, притворяться, что он – всего лишь незначительная часть его жизни. И едва ли бы Абель сам согласился с необходимостью быть спрятанным – лучше уж никак, чем как-нибудь. Ни необходимость постоянно следить за спиной своей и Абеля, чтобы никто из приближенных не нанес удар во имя высшей морали. А стоять наверху Фабиан хотел не один. Еще год назад он просто хотел наверх. Сейчас – у этого его желания появилось одно «но», второе, третье… появился Абель. Появилась его болезнь. И кто его знает, что делать теперь.
А полностью помешавшийся на своей семье Аластер Армониа, ловко перехвативший от маменьки пару фондов, отвоевавший у очередной папенькиной совсем молоденькой жены, которая радовалась как ребенок, оставшись вдовой, все папенькино наследство, а все в понятии Армониа значило «ВСЕ», включая и мебель из служебных помещений, поделившийся наследством со своими единокровными сестрами, которые на удивление почти не напоминали папеньку ни характером, ни внешностью и были вполне приятными в общении людьми, оказался достаточно богатым человеком. В генах у них эта банкирская хватка была, что ли? Фабиан давался диву, насколько просто легкомысленный, светлоголовый, болтливый Армониа болтал и о деньгах. Туда их всунуть, туда перевести, там дыры подлатать – и на тебе, лишняя пара тысяч талеров капает ему на счет.
– Будущее наших крошек следует обеспечивать очень основательно, – с серьезной миной говорил он Фабиану. Тот выслушивал его нравоучения с каменным лицом: смеяться было нельзя, а отвечать что-то умное на слова Аластера, которые словно в насмешку над здравым смыслом и приличиями были словно выдраны из дешевого фарса, было глупо. Фабиан ограничивался неторопливыми кивками, Аластер осматривал его подозрительно прищуренными глазами, удовлетворялся осмотром и продолжал сюсюкать о своих крошках.
Они появились на свет с разницей в жалкие полминуты, хотя Аластер хотел, чтобы изначально ничто не дискриминировало их друг перед другом. В его глазах сущие мелочи обретали первостепенное значение: руководить искусственным рождением детей должен был исключительно главврач; медперсонал – старший и младший – должен был быть одет в желтые спецодежды, потому что все иные цвета не успокаивают деток, которые изначально подвергались стольким стрессам. Камеры следовало установить в определенных им местах. Подготовка палаты, в которой детям предстояло провести первые полгода своей жизни, заняла у него практически те же самые полгода, а детская комната в их доме так и вообще была еще не готова, потому что оставалось все меньше дизайнеров, которые готовы были работать с этим чокнутым. То же искусственное рождение едва не оказалось под угрозой срыва, потому что Аластер внезапно обнаружил, что ему вручили все ту же спецодежду, которая мало того что на пару размеров больше, так еще и желтая, и отличить их с Карстеном от медперсонала не представляется возможным. Он впал в состояние, похожее на истерику, и только Карстен, невозмутимо предложивший ему проследовать за этим милым медбратом в клинику психотерапии и не мешать деткам рождаться, смог как-то успокоить его. Карстен был близок к обмороку, Аластер впал в оцепенение, с ужасом следя за врачами, которые постепенно отключали аппараты, перебрасывались непонятными и зловещими терминами и наконец доставали детей из кювет.
Фабиану не просто пришлось выслушать рассказы о невероятном мастерстве врачей и их с Карстеном мужестве, но еще и смотреть документальный фильм все о том же. Раз этак двадцать. С непременными комментариями Аластера об их мужестве, которые диссонировали с круглыми глазами, зеленоватой кожей и масками, пропитывавшимися потом, у них обоих на экране.
– Скоро, совсем скоро их уже можно будет забрать домой, – горделиво говорил Аластер и требовал очередного подтверждения, что они с Карстеном – невероятные и мужественные люди, а их дети – самые прекрасные, самые удивительные и самые замечательные.
Фабиан брякнул однажды, что он, вообще-то, других детей и не знает, сравнивать не с чем. Ну кроме детей Валерии, но те тоже милые. И Аластер враз превратился в горгулью, начал орать, топать ногами и обвинять его в черствости. Фабиан постыдно спасся бегством; Аластер нашел его через пять минут.
– Они правда милые? – ревниво спросил Аластер.
– Да я их видел пару раз. Вроде да, – пожал плечами Фабиан, угрюмо глядя в сторону.
– Ей-то просто, – буркнул Аластер. – Она баба. А нам хрен бы что светило, если бы не этот проект.
– И бабой тебя сделал этот проект? – раздраженно бросил Фабиан.
Аластер задумчиво почесал подбородок.
– Психосоматика, милый Фальк. – Хладнокровно ответил он. – Виртуальный выброс женских гормонов в моем трансцендентном «Я». Мой логос ощущает себя женщиной в той части, которая отвечает за благоустройство моей личной жизни. Хотя что за чушь я несу. Просто трансцендентная инъекция женских гормонов в моем логосе, никак не влияющая ни на мой трансцендентный, ни на мой фактический пол.
Фабиан настороженно покосился на него, сделал осторожный шаг в сторону от Аластера. Тот повернул к нему голову, уставился на него ясными, веселыми глазами, подмигнул.
– Я совершенно здоров и не собираюсь вливаться ни в какие ряды никаких экуменистов, – жизнерадостно произнес он. – Или еще каких-то фанатиков.
– Это радует, – пробормотал Фабиан.
Но Аластер все-таки был фанатиком. Словно издеваясь над своими собственными словами, он с фанатичным рвением следил за благосостоянием своей семьи – семьи, и никак иначе.
– Скажи это своду законов о гражданском праве, – бросил Фабиан после очередной его тирады о «семье», «семейных ценностях», «семейной целостности».
Аластер поморщился.
– Я осведомлен, милый Фальк, – прохладно сказал он. – Я очень хорошо осведомлен. Карстен благородно согласился занести мое имя в графу об отцовстве у наших крошек, в качестве исключения и в соответствии с заключением статыщ экспертов о том, что мы оба являемся самыми близкими прямыми родственниками его внесли в другую графу, представь – мать. – Последнее слово прозвучало особенно ядовито. Фабиан вскинул голову. Аластер то ли улыбнулся, то ли скривился. – Это обеспечивает наших крошек всеми наследственными правами в отношении меня и Карстена, но мы с Карстеном лишены практически всех прав друг на друга. А знаешь, что самое паскудное?
Фабиан поднял брови, удивившись слову, выбранному Аластером.
– Самое паскудное – то, что мы вынуждены вести себя как чужие. Я хочу взять его под руку, но сделай мы это перед городской ратушей, нас ни в какой полицейский участок не заберут, но плевок в спину мы получим. Особенно нам приходится следить за этим теперь, когда мы отвечаем не только друг за друга и этого бездельника Краббуса, но и за наших крошек.
Аластер невесело усмехнулся, закончив тираду.
– Я, если честно, чувствую себя выхолощенным, – грустно признался он. – И меня жутко раздражает эта идиотская лицемерная мораль, и я понимаю, насколько она основательно укоренилась в спинном мозгу обывателей.
– Так-таки и в спинном? – шутливо возразил Фабиан.
– А где еще? – высокомерно вскинул голову Аластер. – Это для того, чтобы осознанно принимать или отвергать догмы, человек вынужден пользоваться головным мозгом или сердцем. Чтобы просто следовать им, достаточно спинного. А некоторые умудряются и костным ограничиваться. Или вообще этим… вегетативным.
Фабиан нахмурился.
– Че-ем? – недоуменно протянул он.
– Ну неважно, – кокетливо всплеснул руками Аластер. – Скажи мне, милый Фальк, для тебя ведь это тоже может оказаться важным?
Аластер невинно похлопал ресницами, но он смотрел на него так в ожидании ответа, что Фабиану стало ясно: Аластер сдохнет, но ответ из него вытрясет.
– Скорее да, чем нет, – скрипнув зубами, неохотно принзнался Фабиан.
– Иными словами, все эти твои разнюхивания мест, в которых подают самые хорошие пирожные, или там букетики, – это все маленький камушек в основание огромного здания серьезных отношений? – Аластер подался вперед, азартно потирая руки.
– Пошел ты! – огрызнулся Фабиан.
– Больше страсти, больше убедительности, Равенсбург! Вылей на меня ушат презрения, окати меня своим высокомерием! Вскинь гордо свою патрицианскую голову и откажись разговаривать со мной, высмей меня, черт побери! Ну, давай, давай же! Как его зовут? Его же, не ее? Милашка Альбрих был не просто так?
– Пошел. Ты. – Внятно, с отчетливыми паузами между словами повторил Фабиан и вежливо улыбнулся.
– И ты согласишься ныкаться с твоим прелестником по конспиративным квартирам и урывать у мироздания пару деньков отдыха вдали от людей? Ни тебе на открытие сезона в театре балета пойти, ни на государственный прием. – Невозмутимо продолжил Аластер, следя за шагавшим по дорожке Фабианом. – Все с бабами, а твой прелестник дома, ждет тебя с блядок, как послушная одалиска. Романтика!
Фабиан остановился метрах в трех от него и развернулся.
– И что ты хочешь? – спросил он.
– Я? – округлил глаза Аластер. – Хочу? Равноправия для разных форм сожительства, разумеется.
– Лет тридцать подковерной возни, подкармливания общественных организаций и зубодробительного лоббирования, – кротко произнес Фабиан. – Это если повезет и сенаторам не оттопчут ноги фундаменталисты. А до того времени сенаторов нужно подобрать таких, чтобы они публично согласились с необходимостью уравнивания прав разно– и однополых пар.
– Спасибо, милый, это откровение для меня, – желчно отозвался Аластер, так что было ясно: ну разумеется, он знает об этом давно и хорошо. – Я тут давеча бессонницей мучился, все думал, правильно ли подобрал обои в комнату наших крошек. Видишь ли, скорее всего у них будут голубые либо серые глаза, а стены в комнате – зеленые. Не будет ли это причиной для душевной травмы? – он прижал руки к сердцу и печально опустил веки. Фабиан застонал и повернулся к нему спиной. – И чтобы отвлечься от такой трагедии, от такой ужасной неразумности с моей стороны, я решил развлечь себя сенатом. Это такая прелесть, эти старпёры!
Фабиан повернулся к нему. Аластер ухмылялся, глядел на него – и довольно ухмылялся, сволочь, словно нашел на улице браслет с бриллиантами.
– Как минимум трое были замечены в однополых связях, Фальк. Разумеется, не обществом, а теми, кто вхож в их круг. Еще человек восемь, которых я знаю лично, плевать хотели на то, с кем живут их друзья, главное, чтобы собачек не били.
Аластер оглянулся.
– Некоторых, – понизив голос, продолжил он, – я ублажал лично. Да что там, не тебе об этом рассказывать, – он подмигнул. – Вас же очень мало нынче, консулов-то. Соответственно мало людей, которые могут деятельно повлиять на состав сената. Илиас Огберт вообще плевал на эти шоры с высокой колокольни, его интересы государства развлекают куда больше, чем самый жаркий секс. Да?
Он замолк, дожидаясь ответа; Фабиан после паузы пожал плечами.
– Иными словами, это твое измышление о тридцати годах – оно слишком пессимистичное. Так?
Фабиан прислонился к дереву и скрестил на груди руки. Кажется, он понимал, куда клонит Аластер; оставался вопрос: кто должен был заняться общественным мнением? Он ждал, что еще скажет Аластер. И: чего он хочет от Фабиана?
– Фальк, я, кажется, задал вопрос. – Аластер улыбался, но взгляд у него был колючим.
– Неужели? А я расценил это твое «так?» как банальное междометие, которое всего лишь уточняет, понял ли я тебя. Я понял. Что дальше?
Аластер откинулся назад, вытянул ноги, раскинул руки, снисходительно посмотрел на Фабиана.
– Допустим. Предположим. – Деловым тоном продолжил он. – Появляется некая сила, которая начинает заниматься общественным мнением. Каковы шансы, что к ней не отнесутся, как ко злу?
– Невелики, если она начнет не с того конца, – подумав, признал Фабиан. – Особенно если эта сила начнет с сотрудничества с радикальными группировками.
– Их мало, этих идиотов, чего с ними сотрудничать, – скривился Аластер.
– Но именно их голоса слышны отчетливее всего.
Аластер смотрел перед собой.
– Хорошо. Ничего радикального. Каковы шансы?
– Почему бы не изменить локус обсуждения? Например, каковы шансы, что грамотно составленную программу если и не поддержат, то расценят как вменяемую силы, которые расположены высоко-высоко и от которых зависит долгосрочное развитие общества?
– И? – помолчав, спросил Аластер.
– Поддержат. В сенате – человек пятнадцать, если постараться – еще человек пять подключатся. Илиас не найдет противоречий с основным законом.
– А консулы? – прищурился Аластер.
Фабиан ухмыльнулся.
– Не забивай несущественными вещами свою голову, Армониа, – отозвался он.
Аластер повернулся к нему.
– Я страстно, невероятно, неудержимо хочу послушать сплетни о вашей подковерной возне, – преданно глядя на Фабиана, прошептал он.
Фабиан отрицательно покачал головой.
– Как-нибудь, что-нибудь. Обязательно. – Помедлив, ответил он.
Фабиан ухмыльнулся и отвел глаза.
И Аластер Армониа принял активное участие в создании еще одного документального фильма о первом месяце жизни своих детей, в котором охотно рассказал о себе, о том, что давно состоит в моногамных отношениях с мужчиной, о том, что именно благодаря невероятной дерзости современных ученых и однополая семья обретает возможность завести потомство – иными словами, стать полноценной семьей. Попутно же с созданием фильма и всеми мероприятиями, с ним связанными, он основал фонд противодействия дискриминации, ключевым в программе которого было именно содействие людям, которые подвергались гонениям по причинам своей ориентации. У Аластера был хорошо подвешан язык, и наглости – с которой он пробивался на самые разные информационные каналы, в самые разные издательства и социальные фонды – хватало. Карстен Лорман, который вынужден был оставить клинику по причинам общественной деятельности «того самого» Армониа, практически сразу оказался во главе другой программы – поддерживающей детей и молодых людей, пострадавших от сексуальной дискриминации. И – чего это стоило Фабиану, он предпочитал не говорить – не кто иной, как Эрик Велойч собственной персоной публично поддержал фонд.
Вместе с Велойчем осторожное согласие с необходимостью менять общественное мнение высказали и другие консулы. Кроме Студта – он произнес пару страстных речей о необходимости следовать традиционным ценностям. Фабиан выслушал их, сжимая и разжимая кулаки. Счастье, что и слушал он их вне видимости коллег.
Велойч спросил у него как бы между прочим, неужели его, затеявшего эту историю с фондом Армониа, рыскающего из сената в госканцелярию, а оттуда по министерствам, а оттуда снова в сенат, чтобы обеспечить поддержку сего фонда, не задевают рассуждения первого консула, которые неявно, но отчетливо имеют целью уязвить его.
– К сожалению, наш уважаемый коллега забывает, что выбирает консулов не общественное мнение, а коллеги с одобрения сената, а утверждает госканцелярия. Все эти филиппики по сути – бесцельное сотрясание воздуха, – пожал плечами Фабиан.
– Фабиан, мне кажется, мы говорим о разных вещах. Я спросил, задевает ли тебя риторика Кристиана, а ты говоришь мне о том, что его энергичные речи бессмысленны, – по-змеиному тонко улыбнулся Велойч.
– А они задевают тебя? В конце концов, из нас двоих ты публично поддерживаешь фонд Армониа, – недобро прищурился Фабиан.
– Но если дело не выгорит, пострадает твоя репутация. Уж я постараюсь, чтобы все знали, что я делал тебе одолжение, – терпеливо, словно несмышленышу, объяснил Велойч.
– Мне? – тихо спросил Фабиан. – Не малышу Эрику, которого мама приводила в больницу то с синяками, то с ранами, то с травмами, о которых в приличных обществах не говорят? Кстати, очень интересная дама, патологично преданная доброму имени своей семьи.
Велойч побледнел.
Это было тем более удивительно, что его бледность была очевидна. На лбу у Велойча выступила испарина, зрачки сузились. Он смотрел на Фабиана. Тот – не улыбался, не ухмылялся, не отводил взгляд. Не думал поддаваться сочувствию, естественному, кажется, в некоторых ситуациях.
– Впрочем, твое право. И ты действительно сделал мне одолжение. – Спокойно продолжил Фабиан. Он поднял бокал: – Твое здоровье.
– Боюсь спрашивать, откуда ты знаешь, – прошипел Велойч.
– Не твоя ли это методика, дорогой наставник: основательно изучать предысторию любой авантюры этак на пару поколений во все стороны? – вежливо улыбнулся Фабиан. – Некоторые вещи лежали на поверхности, за некоторыми пришлось побегать. – Он пожал плечами. – Но оно того стоило. Милая Летти.
