Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)
И Абель. Который делал вид, что неплохо себя чувствует. Который вслед за бодрыми фразами мог выплеснуть что-то истеричное. Абель, который все чаще бывал угрюмым, но приходил в себя, ласкался, как кошка, требовал внимания, чтобы внезапно вспыхнуть и отказаться разговаривать. Абель, который оживленно рассказывал что-то, но стоило Фабиану сделать что-то невинное – помассировать ему кожу под волосами, уткнуться лицом в плечо, что-то еще незначительное, осекался, замолкал, прятал глаза, и только по подрагивавшим жилам на шее, по повлажневшим уголкам глаз Фабиан определял, как много значат для него эти незамысловатые действия; и снова прямо по сердцу проводило когтистой рукой отчаяние.
Абель попытался пойти так далеко, что потребовал, что Фабиан оставил его в покое. На его счастье, его руки были прикреплены к экзопротезам, которые Абель обучал и которые становились все ловче. И его руки сжались в кулаки, застучали по подлокотникам кресла, и Абель зло нахмурился, заявил, чтобы Фабиан убирался прочь и не смел появляться рядом и вообще чтобы оставил его в покое. Фабиан не смог не улыбнуться. Что там слова, которыми Абель раскидывался – в конце концов, он изначально был правильным мальчиком, а потом у него и выбора не было, кроме как оставаться послушным целибату физическому и душевному. Они и звучали правильно: у них нет будущего, эти отношения бессмысленны, в них нет никакого удовольствия, и вообще зачем ему, пятому консулу, человеку с офигенными перспективами и офигенной харизмой он, щуплый и насквозь больной человечек? И именно потому, что эти слова были насквозь правильными, Фабиан не вслушивался в них. Он сам был горазд разбрасываться похожими, и когда нужно было, чтобы репортаж получился попривлекательней, и когда нужно было вдохновить и мобилизовать массы народа. Но лицом к лицу эти слова обесценивались, становились тем, чем и были – шелухой, в которую либо вкладывалось нечто иное, либо не вкладывалось ничего вообще, кроме собственных корыстных интересов. И Фабиан улыбался, любовался им, тихо тосковал о том, чего никогда не будет, и слушал его голос. А Абель смирялся под его ладонями, успокаивался и на краткие доли секунды позволял себе надеяться, что все это не зря.
Фабиан снова метался от консулата к Елфимову, от него – к Мариусу в надежде на чудо, оттуда – к Огберту, который с рассеянным видом признавал, что этот Армониа очень ловок, и его толкования основного закона очень даже вразумительны, оттуда – к Аластеру и снова в консулат. И он перелопачивал медицинские исследования, в республике ли, за границей, во все той же надежде на чудо. И он встречался с чинами из генпрокуратуры, из Высшего Суда, из госбезопасности; с журналистами, со владельцами инфоканалов, с гендиректорами все оттуда же, чтобы согласовать все до мельчайшей детали. И он проводил часы с Томазиным, Теодором Руминидисом и Альбертом, чтобы выяснить, чем жив и чем может занимать свою голову Велойч – поглядывавший на него искоса, предпочитавший держаться подальше, отказывавшийся говорить без свидетелей, появляться на одном с Фабианом мероприятии, а если все-таки приходилось – следивший, чтобы между ними было людей побольше. И он изучал документы, которые присылал ему Огберт, из каковых следовало, что Студт становился все более самонадеянным и не просто считал себя самым достойным из них пяти, но и вел себя так, как если бы это был очевидный факт; и все равно: время играло против Фабиана, но нужный момент все еще не наступал.
Один из ведущих специалистов центра междисциплинарных исследований в пятьдесят четвертом округе, неплохой знакомый Елфимова, с которым они начинали учиться, был не то чтобы рад познакомиться с Фабианом – подумаешь, еще один высокопоставленный чиновник. Но к этому знакомству он относился со снисхождением. Что Елфимов напел своему коммилитону, неизвестно, но вторая встреча Фабиана и Еноха Агазариана была куда более дружелюбной, чем первая, и Агазариан согласился провести Фабиана по центру, по отделению, которое курировал, рассказать чуть подробнее о моделях исследования, которые проводятся в центре, о возможностях междисциплинарного подхода к исследованию БАС и о возможностях для спонсоров. Последнее Фабиан предпочитал пока пропускать мимо ушей, подозревая, что спонсоров у центра хватает, а остальное заинтересовало его, не могло не заинтересовать.
Енох Агазариан был впечатлен осведомленностью Фабиана о болезни вообще и о центре в частности. И его пониманием тоже.
– Мы, как ни странно, оказываемся в очень сложном положении, – скрипнув зубами, признался он. – С одной стороны, очевидно, насколько высокой квалификации, насколько продвинутой базы исследования требует болезнь, с другой стороны, наша квалификация ставит нас в затруднительное положение. Успехами мы, к сожалению, похвастаться не можем. Возникает закономерный вопрос: как это согласуется с нашей высокой квалификацией и огромными расходами на исследования.
– И как же? – лениво поинтересовался Фабиан. А сердце замерло – и застучало так, что ему показалось на секунду: можно извне заметить, как оно взволнованно бьется. Было что-то в интонации, в беглых взглядах Агазариана, что давало ему понять: в зависимости от его собственной реакции Агазариан будет строить дальнейшую беседу. Может свернуть ее, свести к общим причитаниям о недостатках финансирования, кадров, научной базы, коих Фабиан наслушался на сотни лет вперед, а может и сказать: есть идеи, все не так плохо, обнадеживать глупо, но кое-какие наметки есть. Он сдержанно улыбнулся, поощряюще поднял брови, устроился поудобней, демонстрируя своим видом: это может быть интересно, я готов подумать, как действовать дальше.
– Знаете, с какой проблемой мы столкнулись не так давно? – спросил Агазариан. И тут же ответил: – Болезнь редкая. Достаточно частая, чтобы ее основательное исследование и методы терапии признать целесообразными, перекликающаяся со многими другими болезнями, Атанасиус не даст соврать, наверняка, рассказывал вам о том, где еще исследования БАС могут быть применены. Но редкая. – Помолчав, он уточнил: – Редкая в том плане, что набрать достаточную группу пациентов не всегда представляется возможным. Представляете? Те, которые зарегистрированы в нашем центре, могут точно так же курироваться и другими. Это объяснимо, – он развел руками. – Объяснимо и понятно, что пациенты используют любой шанс, чтобы облегчить свое состояние, чтобы улучшить качество жизни. Но иногда нам не хватает добровольцев, чтобы начать клинические исследования терапии. Понимаете? Пациенты есть, но они уже задействованы в иных местах. Кстати, Абель Аддинк, тот мальчик, которого опекает Атанасиус. Он ведь участвовал во многих исследованиях. К сожалению, не всегда с положительным результатом. Увы.
– Знаете, Енох, мы ведем странный разговор, – сказал Фабиан после краткой паузы: Агазариан, очевидно, сказал все, что хотел сказать, а Фабиан так и не смог определиться, как должен реагировать. – Вы могли бы попросить дополнительное финансирование, что там еще, на что я могу повлиять, а вместо этого вы рассказываете о факторах, на которые я ни с какой стороны воздействовать не могу.
– Да, несомненно. Я просто привожу вам пример того, отчего еще мы иногда оказываемся беспомощными. Скажем, мои молодые коллеги предложили новый метод лечения, мышки-свинки, даже обезьянки все как одна чувствуют себя если не лучше, то достаточно хорошо, и даже какой-никакой прогресс наблюдается, стабильный, между прочим. Что для этой болезни – вообще нечто невероятное. Но мы не можем набрать группу. А метод мне представляется очень перспективным.
– Что за терапия? – быстро спросил Фабиан.
Енох Агазариан начал рассказывать. Привлекая бесконечные модели, диаграммы, расчеты, отчеты, совсем короткие видеоролики, даже предложил провести Фабиана по лаборатории, в которой обитали и обследовались животные.
Фабиан слушал и запоминал. Затем он попросил экземпляры статей, отчеты о предыдущих этапах испытаний, поблагодарил Агазариана, отправился домой. И все это время ему приходилось сдерживать себя, чтобы не бросить все и не направиться прямиком к Абелю. Потому что заведомо проиграл бы. Нужно было тщательно подготовиться к разговору с Абелем, чтобы не перегнуть. Нужно было самому успокоиться, приструнить неуемную, почти детскую радость.
Абель выслушал его. Оттолкнул статьи и отчеты, угрюмо посмотрел на Фабиана и отвел глаза.
– Не хочу, – процедил он.
– Абель… – начал Фабиан, постаравшись звучать мягко, убеждающе – умел же, с толпой справиться может, что ему один человек?
– Не хочу, – перебил его Абель и отвернулся.
========== Часть 38 ==========
Словно с размаху вмазаться в стену – кажется, это так называется. Фабиан сел и облизал губы.
– Абель, – снова попытался он, стараясь звучать не соблазняюще – мягко, кротко, словом, как если бы он был мамкой, уговаривающей непоседу.
Абель сидел, опустив голову, повернувшись к нему спиной.
– Не хочу, – глухо сказал он.
– Терапия выглядит очень перспективной, – глубоким голосом продолжил Фабиан.
Абель развернулся к нему. Нет, это было бы слишком лицемерным заявлением – кресло развернулось. Абель поднял глаза – тусклые, блеклые, полные слез – и посмотрел на него. И не отводя взгляда – этого обреченного, знающего куда больше, чем все эти проклятые медцентры, все эти исследователи и прочие эскулапы, он повторил:
– Знаешь, сколько на мне проверяли этих терапий? Которые все выглядели очень перспективными? После одной самой перспективной у меня рука отказала, прикинь? После другой, передовой, новаторской, еще что, спроси у Елфимова о лекарстве под номером БЛ-256/44… – он опустил глаза,перевел дыхание; рука, прикрепленная к манипулятору, поднялась к лицу; Абель непослушными пальцами провел под глазами, – меня три месяца лечили от тошноты и скачков давления. Лекарство, кстати, запретили, потому что оно оказалось слишком токсичным. И с переливанием крови тоже пробовали. Фабиан, когда ты читаешь в какой-нибудь медицинской энциклопедии, что БАС неизлечим и до сих пор не существует доказанных способов его лечения или хотя бы консервации, верь этому.
Он опустил глаза; кресло развернулось и подъехало к окну. Фабиан подошел к нему и опустил руки на плечи, нагнулся, прижался щекой к его щеке.
– Думаешь, стоит верить вере? – тихо спросил он.
– У меня нет вашей ловкости в обращении со словами, господин пятый консул, – прошептал Абель. – Я вроде чувствую, что в вашей фразе заключается подвох, но уловить его не могу.
Фабиан стал на колено рядом с его креслом, осторожно провел подушкой большого пальца под глазами – правым, потянулся, коснулся правой щеки губами – левым, и снова коснулся губами его лица.
– Перед твоей непосредственностью блекнет самое злостное коварство самого коварного консула, Абель, – прошептал он. – Но давай все-таки посмотрим, что говорят умные люди в лице Еноха Агазариана.
– Еноха? – тихо переспросил Абель. Он сидел, прикрыв глаза, приоткрыв рот, тихо вдыхал запах Фабиана, и его руки подрагивали – экзопротезы были очень чуткими, хорошо обученными, отлично улавливали нейросигналы – и то поднимались, то опускались снова, слишком наглядно демонстрируя растерянность, в которой пребывал Абель.
Фабиан предпочел не обращать ни своего внимания, ни Абеля, на такие мелочи, посмотрел ему в глаза, поднес ладонь к его щеке, потянулся губами к его губам. Осторожно, на долю секунды, и снова отстранился.
– Он передает тебе привет, – пряча лицо у его шеи, пробормотал Фабиан. – Кстати, несмотря на всю свою хваленую хитрож…мудрость, он не требовал от меня дополнительного финансирования, а только рассказывал о своих успехах.
Он выпрямился, заглянул Абелю в глаза. Кажется, его не слышали. Не слушали. Фабиан не слышал – кожей ощущал, как отчаянно бьется пульс Абеля, яростней, чем перепуганная птица об окно. Зато он слышал свой пульс, глухим набатом отдававшийся в ушах. Он понимал, что не мешало бы отстраниться и либо разговор продолжить, либо – что либо, Фабиан не мог сказать, ибо абсурдно. Сама мысль о более близком телесном контакте казалась ему абсурдной, нелепой, не в последнюю очередь унижающей. С другой стороны, танцевал же Абель в свое время с девочкой-лаборанткой, с тетушкой Мелхолой, управлял тем экзоскелетом, не в последнюю очередь посредством нейроимпульсов, чувствовал же он что-то при этом, даже если и был закачан обезболивающими и стимулирующими средствами по самое «не могу». Неужели и сейчас нельзя помечтать о том, что могло бы быть, если бы не ..?
Абель смотрел на него круглыми глазами: ему было страшно, жутко, он робел, он боялся. Не верил. Пугался совершенно новых эмоций, о которых если и знал, то никогда, никогда не смел примерять на себя. Кажется, его глаза наполнились слезами. Фабиан сжал веки, чтобы дать ему пару секунд передышки, и снова потянулся к губам – уж они-то у него были подвижными. Он осторожно провел языком по ним, ухватился зубами за нижнюю губу, легонько сжал их и снова провел по губе Абеля языком. Открыл глаза, чтобы его сбили с ног эмоции – щемящая нежность, восхищение, жадность, чтобы по нему волной прокатилась дрожь: Абель сидел, закрыв глаза, затаив дыхание, ждал – упивался.
Фабиана тоже мучил страх: как не увлечься, но и как не дать слишком мало, как не перестараться, но и как не щадить Абеля чрезмерно – пусть он был мальчишкой совсем, в сравнении с Фабианом так точно, но все-таки прошел через немало испытаний, закалился в них, многому научился, немало узнал о себе. То, о чем Фабиан просил его – не терапия, шут с ней, подождет – то, о чем он просил поцелуями, было для Абеля чем-то совершенно новым, может, неуместным. И Фабиану было ясно, давно ясно, какие ограничения накладывает на него желание утвердить отношения с Абелем. Не желание – намерение. Не намерение – решение. И все эти эмоции, возбуждение, которое никак нельзя было утихомирить, желание, которое, казалось, дремало, когда Фабиан занимался своими делами, но которое мгновенно вскидывало голову, когда он оказывался в непосредственной близости от Абеля – с ним ведь тоже нужно было справляться. Глупо было требовать от себя укрощенного либидо; еще глупее было требовать от Абеля его укрощения. А оно бушевало, беспокойно металось внутри, искало выхода, требовало удовлетворения. Но отчего-то впервые Фабиан испытывал незнакомое, неудобное чувство: он не хотел оскорблять Абеля своей неверностью. И тем более он не хотел требовать от Абеля неисполнимого. А исполнимое – его было мало, и его было много. Фабиан целовал его, отрывался, чтобы подшутить над тем, как он задерживает дыхание и вздрагивает, еще раз посмотреть на него, чтобы убедиться, что Абель понимает, что делает, и делает это добровольно, чтобы убедиться, что чувства не подводят Фабиана и Абель получает удовольствие, и снова прикрывать глаза, тянуться к его губам, осторожно проводить по рукам, вздрагивать, когда Абель вздрагивал, и вспыхивать от его судорожных, неловких, жадных, отчаянно, по-детски упрямо скрываемых вздохов.
Самым сложным после этого было переключиться на непринужденное поведение. От Фабиана враз потребовалось все мастерство, вся его выдержка и хитрость, все его чутье, чтобы его непринужденность не выглядела безразличием, чтобы она не казалась слишком легкомысленной и одновременно не звучала так, что Фабиану только и дела было, что потакать своему либидо. И чтобы при этом Абель не сомневался: это серьезно. Контролируемо, но серьезно. Абель, не до конца пришедший в себя, следивший за ним беспокойными, растерянными – призывающими глазами, кажется, дулся. И при этом – кажется, был благодарен за то, что позволил себе Фабиан. А он – заставлял сердце успокоиться, возбуждение – спасть, мозг – включиться наконец и переключиться на насущные темы.
Чем дольше Фабиан оставался рядом, тем мрачнее становился Абель. Хотя нет: «мрачнее» было все-таки неправильным словом. Фабиан продолжал разговор – и не мог не замечать, как Абель поначалу поддерживал его, но со все меньшей оживленностью, он отводил глаза, опускал голову, отказывался реагировать на шутки, на маленькие, ничего не значащие вопросы, которые Фабиан задавал ему, чтобы проверить: слушает ли, слышит? Абель не слышал. И наконец он угрюмо буркнул, что устал и хочет отдохнуть.
– Мне кажется, я вправе рассчитывать на пояснение, – ровно, заставляя себя не злиться, произнес Фабиан. А разозлиться было тем проще, если учитывать, что остатки возбуждения все еще бродили в крови, вспыхнуть было – проще некуда, и Фабиан считал, был уверен, черт побери, что Абель, каким бы мальчишкой он ни был, понимал, что они оба, Фабиан и Абель, взяли, добровольно причем, на себя кое-какие обязательства.
– Я устал, – бросил неразборчивое ему в ответ Абель, его кресло откатилось назад, он развернулся спиной к Фабиану. Тот встал на его пути и сложил на груди руки.
– Внезапно, – спокойно – все еще ровно, но уже сквозь зубы – сказал он. – Это дает тебе право быть невежливым?
Абель бросил на него беглый взгляд и опустил голову.
– Твое хрупкое эго не разбилось вдребезги? – огрызнулся он.
Фабиан заблокировал дверь, развернул кресло с Абелем, уселся напротив, положил ногу на ногу, сверху руки, скупо улыбнулся.
– Я все-таки хотел бы, чтобы ты пояснил, что стало причиной твоего внезапно испортившегося настроения, – сухо произнес он.
– Соответствует клинической картине моей болезни, – Абель развел руками. Хвала экзопротезам, точно кодировавшим и декодировавшим нейроимпульсы и реагировавшим так споро. – Особенно ювенальному БАС. Скачки настроения, склонность к истерикам. Депрессиям там, все такое.
Фабиан опустил глаза. Снова поднял.
– И как долго ты собираешься размахивать клинической картиной своей болезни? – поинтересовался он. – Трусовато, однако.
Глаза Абеля наполнились слезами.
– Я не трус, – процедил он.
Фабиан тяжело вздохнул.
– Я разве сказал, что ты трус? – обреченно спросил он. И снова переместился ближе к нему. – Абель, – тихо произнес Фабиан. – Абель, – повторил он, и имя зазвучало не только в его сердце, оно зазвенело в мышцах, запело в крови, затрепетало в костях. – Абель, – если и есть в этой комнате смелый человек, то это ты. Но это не мешает тебе вести себя трусовато.
Он положил ладонь Абелю на щеку, а тот попытался отвести голову. Безуспешно – мешала спинка. Фабиан прижался щекой к его лицу с другой стороны, коснулся губами его кожи – нездорово прохладной, влажной, вздохнул.
– У тебя есть время, – тихо сказал Фабиан. – Есть. – Повторил он, когда Абель издал истеричный смешок. – А ты боишься.
– Я правда устал, – детским, обиженным голосом пробурчал Абель.
– Ну хорошо, – обреченно произнес Фабиан. – Раз ты настаиваешь.
Он встал.
Абель осторожно шмыгнул носом.
– Давай я все-таки оставлю тебе материалы, а ты познакомишься с ними поближе, – отрешенно сказал Фабиан, оглядываясь.
– Что они могут нового придумать, – огрызнулся Абель.
– У тебя медицинское образование, чтобы ты так просто отмахивался от разработок Агазариана? – сухо спросил Фабиан.
– Частично. А еще у меня опыт.
Фабиан уставился на него. Абель поднял руки – тонкие, на которых незаметны были мышцы, с пальцами, безвольно висевшими под планками экзоскелета, прихваченные к ним ремешками.
– Что-то около двадцати проектов, и девяносто процентов из них были новаторскими, – невесело усмехаясь, пояснил Абель. – И каждый раз проект заканчивается, или там прекращается, потому что в связи со смертью, ухудшением состояния, еще какой хренью участников слишком мало, или я там блюю так, что кажется, что желудок выблюю, или когда палата вокруг меня наполняется тенями, пятнами, зверями всякими, хрен еще чем, и я думаю: а если бы я не участвовал, не было бы мне лучше?
Он опустил руки.
– Я же правда думал, Фабиан, часто думал: вот эта терапия, ну до чего хорошо звучит, должна же помочь, не может не помочь. А потом ввязываюсь в нее, начинаю присматриваться, задаю вопросы, а почему курс составлен для людей с одним дефектным геном, а у меня другой, почему пытаются разрушать протеины одного типа, а у меня другой, как собираются активировать нейроны, которые по ходу давно сдохли, или там что еще, а ответов – нет. И я выблёвываю легкие, у меня скачет давление, у меня такие боли, что лекарства просто не справляются, а потом читаю в умных журналах: терапия показала сравнительно неплохие результаты, негативные последствия в пределах статистической погрешности, или еще чего там. Кстати, Агазариан очень ловко такие вещи пишет.
И дрогнувшим голосом, срываясь в шепот:
– Это правда зря все, Фабиан. И я правда устал.
– Я провожу тебя, – тихо ответил Фабиан.
– Не надо! – неожиданно выкрикнул Абель, зло глядя на него. – Я сам!
Фабиан попятился.
– Не надо, – мотнул головой Абель. – Правда, не надо.
Два центральных, отчетливо проправительственных инфоканала показали документальные фильмы об одном же примерно в одно и то же время – прайм-тайм, сразу же после вечерней новостной передачи. Первый, исключительно лояльный консулату, начал с социальной политики, перешел к фонду Аластера Армониа, сообщил о нем, его семье – партнере и детях, причем не одобрительно и не осуждающе – нейтрально: ну да, партнер и партнер, и – интервью Аластера, в котором тот рассказал о фонде, о проблемах, с которыми он сталкивается, об основных направлениях помощи, о том, какие направления не планировались изначально, но были вынужденно добавлены в программу. Интервью с одним психотерапевтом, другим, еще одним. Интервью с молодой женщиной, которая рассказывала о насилии в семье. Ее спросили, готова ли она назвать имя насильника. Она – после долгой, напряженной паузы – назвала. Кристиана Студта.
Второй инфоканал, не менее лояльный консулату, но куда менее скованный кандалами официальности, транслировал фильм о насилии над малолетними. Аластер и его фонд были помянуты, а с ним и консультанты-психологи, которые рассказали о связи первого консула с малолетними девочками. Анонимно и с использованием цифровой маски для изменения отпечатка голоса кое-какие сведения сообщил и сотрудник прокуратуры, в частности что расследование ведется давно и достаточно успешно, следственная группа обладает многими достоверными сведениями о тех и тех людях, и он полагает, что успешное расследование завершится не менее успешным арестом.
Консулы в количестве четырех человек смотрели обе эти передачи в малом зале. Студта не было – его должны были доставить в прокуратуру для допроса – пока для допроса. Попутно с полудня аудиторская фирма в открытую проверяла все его счета.
Попутно же – Фабиан не считал нужным ставить коллег в известность еще и об этом – антитрастовый совет при магистрате очень тщательно изучал жалобы нескольких компаний на слишком активную лоббистскую деятельность Студта. Причем в совет по настоятельной просьбе Государственного Канцлера Огберта были включены и два представителя консулата, в чьей дотошности Фабиан был абсолютно уверен; Альбрих, стоявший за парой компаний, узнав об этом, связался с Фабианом.
– Я не знаю, благодарить тебя или проклинать, – сказал он после нескольких общих фраз.
– Мог бы просто не обращать внимания, – пожал плечами Фабиан.
Альбрих смотрел на него – и молчал – и смотрел на него.
– Ты позволишь немного сентиментальности? – спросил он.
Фабиан поежился.
– Я знаю, Фабиан, – усмехнулся Альбрих. – Наверное, для нас обоих параллельное существование оказалось лучшим выходом. Мы даже смогли оказаться приятелями. Я иногда вспоминаю о тех глупостях, которые натворил тогда, и мне становится смешно. Тогда я считал себя неуязвимым, да еще и думал, что делаю все во имя великой любви. Хотя в тебе тогда было куда больше разумности, чем во мне. Хорошо, чтоб хотя бы один из нас не был одурманен.
Фабиан не мог подобрать ни одной фразы, которая могла бы оказаться относительно вменяемым ответом на его тираду. Хотелось надеяться, что Альбрих не нуждался в бессмысленной реплике, сказанной для всего лишь проформы. Вроде: «Неужели?». Или: «Действительно».
– Честно. Еще пару лет назад я думал, что если бы все-таки смог тебя удержать, то растоптал бы. Сломал. Ты чертовски самолюбив, Фабиан, и упрям. И своенравен. Это привлекало меня в тебе, и одновременно мешало. А теперь думаю, что скорее всего наоборот. Скорее всего я остался бы сломанным. Может даже, растоптанным.
Альбрих молчал, все глядел на Фабиана, и его взгляд был слишком похож на тот – те, когда они оба еще не решились поддаться друг другу. Казалось: поведи Фабиан бровью, ухмыльнись призывно, и Альбрих снова попытается его завоевать.
– Если тебе нужна будет помощь, дай знать, – наконец, после бесконечной паузы, после бесконечных взглядов, после того, как и на его лице померкла улыбка, сказал Альбрих и – отключился.
Фабиан вздохнул с облегчением: кажется, они в расчете.
Он думал об этом и о многом другом, досматривая фильмы в компании коллег –четверых, пятого уже допрашивали. Велойч, скорее всего, вместе с руководителями отделов протоколов и связей с общественностью уже набросал обличительную речь, в которой пресс-секретарь должен был неявно, но недвусмысленно откреститься от Студта; жена Севастиану наверняка готовила праздничный ужин по случаю назначения Евангелины Балеану главой Банка Республики; хотелось надеяться, что Кронелис тоже подготовился к некоторым переменам, хотя в случае чего его отставка никому не помешает и не поможет. И Фабиану казалось: какие-то сверхважные для себя решения принимает Кронелис, потому что слишком уж эмоционально он терзал подлокотники кресла. Велойч же смотрел фильмы с мертвенным спокойствием. Он не вздрогнул даже, когда интервью давал чей-то племянник – не из высокопоставленных, простой парень, просто помогавший Аластеру, рассказывавший об отчиме, насиловавшем его добрых пять лет, пока он не сбежал. Фабиан не рискнул смотреть на Велойча – змей мог почувствовать взгляд; он предпочел изучать картину на стене рядом с экраном. Он бы сам почувствовал взгляд Велойча, посмотри тот на него. Но – не довелось. Очевидно, Фабиан и он прошли точку невозврата.
– Для передач, сделанных на основе совсем свежих сведений, эти представляются вполне цельными, – решил прервать молчание Севастиану.
– Очевидно, не настолько свежи эти сведения, – угрюмо заметил Кронелис.
Севастиану посмотрел на Фабиана, отрешенно глядевшего в окно.
– Мне интересно ваше молчание, Фабиан, – спокойно, почти любезно сказал он.
Фабиан перевел взгляд на него, пожал плечами.
– Сведения могут быть свежими. Темы стары как мир, – глухо произнес он наконец. – Словно вы никогда не учились в школе-интернате.
Севастиану вскинул голову, сжал губы, повернулся к Велойчу. Тот – молчал и внимательно смотрел на Фабиана.
– Так это личное? – поинтересовался Велойч. Фабиан перевел на него взгляд – тот улыбался. Как если бы знал, куда кусать, и был уверен, что Фабиан не увернется.
– Разумеется, – снисходительно ответил Фабиан. – Как и для каждого из нас.
Велойч предпочел промолчать, повернулся к Севастиану, предложил обсудить дальнейшие действия. Севастиану же попросил Фабиана поинтересоваться, как обстоят дела в Госканцелярии, в прокуратуре и вообще. Кронелис хмыкнул – он предпочитал молчать и сверлить взглядом стол. Велойч – тот делал вид, что происходившее забавляло его.
И вся республика с тревогой смотрела на самый верх. О том, что там творились странные дела, которые невозможно было достоверно проанализировать и предсказать, догадывалиь давно. Но чтобы так открыто сдать одного из своих – на памяти многих и многих такое случалось как бы не впервые. Когда консулы были у власти, о них ходили самые разные слухи – как без этого; ими могли восхищаться, их же могли и осуждать, но это были слухи, которые, даже если их распространяли инфоканалы самого разного толка, никто не удосуживался опровергать, тем самым подтверждая. После отставки консулов всплывали и сведения об их темных делишках. Об этом говорили чуть более открыто, но снова всего лишь на уровне слухов: о каждом ушедшем в отставку – или в отставку «уйденном» – могли рассказать очень много интересного. Отставленные всплывали в самых разных ипостасях – то ли как консультанты очень крупных компаний, то ли как зиц-председатели в самых разных фондах, то ли как внештатные представители правительства за рубежом. Можно было догадываться о степени недовольства отставленными и о том, насколько сами отставленные были недовольны, но связь со старыми приятелями была очевидна, и каждому было ясно: власть предержащие поддерживают своих давних приятелей, и: бывших государственных деятелей не бывает. Но чтобы в одночасье всплывало столько явных огрехов консула, да еще не лишенного пока своей мантии, – случай небывалый. И все ждали: кому это понадобилось и зачем?
Генпрокуратура республики объявила о расследовании по фактам, сообщенным в документальных фильмах, и о том, что люди, рассказывавшие о насилии над ними, приглашены для дачи показаний. Госканцелярия сообщила, что проводит проверку деятельности господина Студта, выполнявшего функции первого консула, причем не самостоятельную, а совместно с другими государственными службами. Пресс-секретарь консулата дал пресс-конференцию, которая побила рекорды неинформативности: консулат знает, что один из его членов привлек к себе внимание правоохранительных органов, и единогласно принято решение отстранить его от исполнения полномочий на время расследования. Более ничего вменяемого не было сказано. Эрик Велойч буквально на следующий день отправился на юго-восток республики, где должен был участвовать в заложении первого модуля новой космической станции, которая одновременно должна была исполнять ряд функций технологического центра. Естественно, его спросили о Студте.
– Все мы делаем ошибки, – пожал плечами Велойч. – Но не все мы прислушиваемся к нашему внутреннему компасу, который призван предостерегать нас от новых ошибок или от повторения старых. Я не думаю, что все, что делаете вы, может считаться приличным. Хм, думаю, за каждым из нас водится пара-тройка грешков.
Но журналист настаивал. А Велойч упрямо не хотел говорить на эту тему:
– Я полностью доверяю нашим правоохранительным органам и верю, что наша республика обладает очень развитым следственным, надзорным и судебным аппаратом, который позволяет нам всем, ее гражданам, рассчитывать на справедливое рассмотрение таких вот случаев… Кристиан Студт показал себя как достойный коллега, обладающий взвешенным подходом ко внутренней и внешней политике нашей республики, и я с удовольствием сотрудничал с ним… Консулат единодушен в том, чтобы оказывать поддержку Кристиану в ожидании решения прокуратуры… Нет, прокуратура занимается только проверкой сведений, сообщенных теми несчастными девушками в тех передачах.., разумеется, и достоверностью тех интервью тоже.
