Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)
Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me
========== Часть 1 ==========
Когда попечительская группа номер 24Б прибыла на станцию, младшие легионы уже готовились к отбою. Легион, конечно, слишком громкое название для дормиториума на тридцать щенков, попечительская группа – тем более бахвальство для группы из двоих-то человек. Дежурный воспитатель сухо поздоровался с сопровождающим и не обратил внимания на сопровождаемого. Ему предстояло отдежурить еще двенадцать часов в отделении для младших, и растрачиваться на всяких там новоприбывших было ни к чему. Сопровождаемый, взрослый мужчина одиннадцати лет от роду, смотрел на дежурного воспитателя внимательно, держался почтительно, и у него была одна мысль: не унизиться до обморока.
Учебный год начался два месяца как. Иными словами: первый триместр перевалил за середину. Это взрослый в попечительской группе номер 24Б сказал опекаемому почти сразу. Опекаемый кивнул – так он был научен отцом, который требовал отчетливого ответа на каждую потенциально требующую ответа реплику. Вопрос должен был инициировать ответ, распоряжение – тут сложней: оно должно быть исполнено, а до того следовало дать знак, что оно понято и принято к сведению. Очевидно, взрослый в попечительской группе был привычен к чему-то подобному, ибо носил вроде бы гражданскую одежду, но так же, как и отец носил ее, когда находился в отпуске, а именно: выглаженной до пластикоподобного состояния, сидящей безупречно и напоминающей мундир, даже если она была ярких и немонохромных тонов. Почти так, как носила одежду мать, которая соответствовала духу сильной женственности, модному в новом старом государстве. Попечитель склонил голову, давая знать, что принял реакцию. И опекаемый, взрослый мужчина одиннадцати лет, позволил себе почувствовать себя самую малость защищенным. Он повернулся к окну.
Они ехали в купе. По причине героического статуса обоих родителей, присвоенного им посмертно, взрослому мужчине одиннадцати лет как их единственному наследнику были положены льготы. Об этом ему сообщил другой сдержанный человек в такой же гражданской одежде, которая старалась не превратиться в военную. Рядом с ним стояла женщина из тех, которых мать называла тетеньками – презрительно, снисходительно, покровительственно. Она смотрела на юношу коровьими глазами, и казалось, что она очень хотела поплакать за компанию. Юноше была положена консультация, он понял это «положена» как распоряжение, а значит, почти приказ, и послушно отправился на консультацию. Тетенька действительно очень хотела поплакать за чужой счет. Она говорила странные вещи, зачем-то привлекала простые человеческие чувства, радость, горесть, пыталась зачем-то рассказать, как нормально печалиться об ушедших, и прочую ересь. Юноша сидел ровно, как требовал отец, терпеливо кивал, когда она вроде как заканчивала реплику, и молчал. Когда положенное ему время истекло, он встал, поблагодарил и отправился к тому человеку, который был главным и который включил его в попечительскую группу 24Б.
Попечитель держал в руках портфель с документами опекаемого, а на них удобно расположился планшет. Он, очевидно, читал. Взрослый мужчина одиннадцати лет смотрел в окно.
За три минуты до прибытия попечитель отключил планшет, положил его в свою сумку и встал. За ним встал и опекаемый. Встал и посмотрел на него. А затем он смотрел на спину попечителя и заставлял себя не плакать. Это было бы невероятно стыдно, он просто не мог позволить себе такого слюнтяйства.
Затем он смотрел на дежурного воспитателя, еще позже – на его спину, и наконец, наконец его представили ответственному воспитателю второго легиона.
– Фабиан Равенсбург? – сухо спросил тот. – Меня зовут Сергей Эрдман. Вы поступаете под мое начало на этот год. Как вы доехали?
У взрослого мужчины одиннадцати лет сдавило горло. Весь путь до этого было нормально. Две недели до этого с момента, которые он провел в дежурной семье – нормально, а когда его спросили такую банальщину в конце пути – сдавило горло. И слезы подступили к глазам. И зашумело в ушах. Он кивнул и сглотнул. Еще раз вздохнул.
Ответственный воспитатель поднял глаза на сопровождавшего.
– Благодарю вас, – не меняя тона, произнес он. Наверное, похожим образом говорил с подчиненными, обслуживающим персоналом, кадетами и начальством. Он был гражданским – одежда на нем сидела не так, как на отце. Но он должен был знать не понаслышке, что значит быть военным. Сопровождавший ждал продолжения. Фабиан тоже затаил дыхание. Ему показалось отчего-то, что будет неприлично дышать в этот момент. Ничего решающего, нет, момент не судьбоносный. Но от него уходили. Сергей Эрдман, куратор Эрдман продолжил: – Вы можете пройти в первый корпус и обратиться к дежурному в нем. Вас проводят в комнаты для гостей.
Сопровождавший склонил голову и молча отправился восвояси. Фабиан не узнал его имени. Когда его представляли, он явно был не готов услышать имя, когда же был готов – к имени больше не возвращались.
– Следуйте за мной, кадет Равенсбург, – чуть более живым, но не более располагающим голосом сказал куратор Эрдман.
Фабиан, юный мужчина одиннадцати лет, шел за ним, изучая спину. Выпрямленную, с достойной осанкой, спину тренированного человека. Ему было что-то около сорока пяти, наверное. Может, больше. Иными словами, скоро он начнет превращаться в старика.
Куратор Эрдман дошел до двери, достал ключ-карту, вставил ее в терминал.
– Путь был утомительным? – любезно спросил он.
Фабиан снова попытался сглотнуть как можно незаметней.
– Нет, господин куратор Эрдман, – сдавленно ответил он наконец.
Эрдман толкнул дверь и придержал ее.
– Мы пройдем сейчас в столовую, и у вас будет возможность поужинать. Или вы сумели поесть по дороге?
Он остановился в двери и полуобернулся к Фабиану. Тот вытянулся в струнку.
– Ну что ж, – после паузы, во время которой Фабиан усиленно пытался заставить себя придумать хоть какой-нибудь ответ, и все тщетно, задумчиво произнес Эрдман. – Пройдемте, кадет.
Он сделал шаг в коридор и повернул голову к Фабиану.
Фабиан поднял на него глаза. Он внимательно изучал своего визави, словно снимал с него кожу слой за слоем. У него было странное лицо, отметил Эрдман, неохотно любуясь, – подбородок почти повзрослел, а нос был детским. По-щенячьи большим был лоб, по-оленьи распахнутыми глаза, и по-взрослому хищным их взгляд. Взгляд загнанного в угол хищника.
Восемнадцатилетний Фабиан Фальк ваан Равенсбург ждал поезд, который должен был отвезти его в Высшую академию. Лучший выпускник юнкерской школы имел право на билет первого класса, чем Фабиан и был намерен воспользоваться. Он стоял, развернувшись в ту сторону, из которой должен был прибыть поезд, спиной к юнкерской школе, и ждал. Стоять неподвижно бесконечно долгое время он тоже был научен – чему еще муштровали их, как не изображать из себя болванчиков, не двигающихся по команде, двигающихся по команде, оживающих по команде, и при этом требовали инициативности. Поезд должен был прибыть через семь минут. Фабиан Равенсбург наслаждался последними минутами пронзительного ожидания.
Он никогда не узнал, никогда не соберется узнать имя того человека, который привез его в школу. Он совершенно ничем был не обязан тому человеку. И при этом именно его он помнил куда лучше, чем своего первого куратора, бывшего приставленным ко второму году уже которое десятилетие.
Сергей Эрдман приказал дежурному, выглядевшему старшекурсником, бывшему им, подготовить вновь прибывшему сандвич.
– Мы традиционно следуем максиме об автономности человека, – счел он нужным пояснить Фабиану. – А это включает и способность позаботиться о естественных потребностях. Вы тоже будете учиться основам кулинарии.
Фабиан неотрывно смотрел сквозь него на невнятное, самому ему невидимое изображение. Он был голоден, кажется, голоден, и именно поэтому запах еды вызывал у него отвращение – он воспринимался слишком ярко, прилипал ко всем поверхностям. Казался отвратительным и таким густым, что его можно было резать ножом.
– Приступайте, – ласково приказал Эрдман, когда дежурный старшекурсник поставил тарелку с сандвичем.
Фабиан облизал губы.
– Артур, принесите воды, – чуть более глубоким голосом сказал Эрдман.
Дежурный был из северных. Его терпели учителя, как неизбежное зло. Его недолюбливали однокурсники, старшие курсы предпочитали игнорировать, младшим приходилось бояться. Фабиан узнал это немного позже: Артур не стремился скрывать, насколько он заботился о своем месте под солнцем. Но при Эрдмане – при кураторе – он вел себя прилично. Поставил стакан с водой, вернулся к посту.
Фабиан посмотрел на стакан, сжал челюсти и собрался с силами. Рука тоже не должна была трястись. Эрдман отвел глаза и с интересом начал изучать картины на стенах. Дежурному вообще не было дела до нищего мелкого. Фабиан выпил воду и отставил стакан.
– Ваш сопровождающий произвел впечатление исполнительного человека, – с ленивой иронией отметил Эрдман. – Очевидно, в его обязанности входило ваше сопровождение, и не более того.
Фабиан недобро посмотрел на него и опустил глаза. Он заколебался, решая, брать ли сандвич.
Восемнадцатилетний Фабиан Равенсбург следил за железнодорожными путями. Он различал огни на них, даже стрелки вдалеке. До поезда оставалось шесть минут, а ветер становился все пронзительней. Тонкое полупальто, пусть и из настоящей шерсти, от него не спасало. Но шевелиться значило предать что-то неопределяемое.
Артур Смарсвард окончил школу, удобно расположившись во второй десятке рейтинга. За его обучение были плачены немалые деньги. В качестве любезности за счет папы Смарсварда был отремонтирован корпус младших легионов, что было принято руководством школы к сведению, и Артура тянули, несмотря на хронические жалобы, коль не со стороны учеников, так роптания младшего и среднего медперсонала. Младшие школьники знали очень хорошо, что затрещина, пинок, заломанная рука, выдранный клок волос и что там еще – это малая плата за нахождение со Смарсвардом в одном помещении. Сам Артур не скрывал, что ему уже обеспечено место в Министерстве экономики, а для того, чтобы попасть туда, ему надо всего лишь выдюжить хотя бы половину обучения в одной из столичных академий. Если старик Смарсвард не загнется раньше, чем Артур присосется к какому-нибудь дельцу понахрапистей, то и сынок сможет забраться высоко и там утвердиться. В отличие от Смарсварда из нуворишей, Фабиан был родом из семьи древней, надежной, нищей, славной героями, не гнушавшейся отстаивать свои, но чаще чужие идеалы до последнего. Последнее поколение, его родители, так и оба погибли на славу Республики. С разницей в четыре недели. Через полтора месяца после того, как ему исполнилось одиннадцать. Деды с бабками были далеко и тоже отстаивали сомнительные убеждения на периферии, пардон, на фронтире. Кажется, был еще жив и даже вменяем дядя, с которым отец Фабиана крупно разругался еще в подростковом возрасте. Фамильное древо врать насчет живучести не может, вот насчет характера – запросто. Но даже если он ошибался насчет склочности ваан Равенсбургов, надежда на сильную руку, которая уверенно поведет, поддержит, если что, была призрачной. Совсем робкой.
Поезд предупредил о своем приближении. Знакомый был гудок, не раз слышанный. Школа располагалась в уединенном вроде месте, но так, чтобы родители могли навестить детей, не сталкиваясь с неудобствами. Либо чтобы дети могли отправиться в родительские дома без особых неудобств. Этот гудок особенной рябью нависал над лесом, словно набрасывал вуаль из чего-то недостижимого. Оставалось только собраться и дождаться, когда локомотив наконец вынырнет из леса, как – как нитка из ушка. Вырвется, как – как поток из ущелья. Как ветер. Еще пять минут, отметил Фабиан, скосив глаза на циферблат часов в противоположном конце платформы. Пришлось щуриться. Но другие часы были за его спиной, а это значило повернуться к школе. Фабиан выбрал щуриться.
Какому-то идиоту пришло в голову восстановить старые, даже ветхие завоевания, которые сошли бы за историю, если бы их не пытались реанимировать и в хвост и в гриву. Сначала за каким-то дьяволом придумали Консульскую Республику, потому что просто Республики было недостаточно. Республика. От океана до океана. Рес-публика. Вокруг этого слова очень быстро создали свой миф, приклеивая ему самые извращенные этимологии, лишь бы подтвердить. Затем простого гласа народа стало мало, либо он стал совсем тихим, и понадобился рупор – Консулат. Состоявший в разные времена из двух дюжин, двух десятков, еще меньшего количества консулов. Консульская Республика оказалась удивительно живучим созданием, даром что зачатым в пробирке, выношенным в искусственной матке. Она отказалась от жизнеспособной, но унижающей мысли о создании своей истории, а воспользовалась чужой. Фабиан испытал это на своей шкуре.
Его родители были военными. Отец – строевым офицером. Мать – выполняла не последнюю функцию в центре искусственного интеллекта на фронтире. Консулы были не дураками и отлично понимали значение инфраструктуры, не колебались вбухивать огромные средства в фундамент, чтобы здание Республики было покрепче. Это можно было обозвать по-разному. Это можно было преподнести по-разному. Кто хотел – посмеивался. Кто хотел – восторгался. В школе учили сдержанным похвалам. Это же предстояло и Фабиану: хвалить Республику и своих родителей.
Куратор Сергей Эрдман сопровождал Фабиана до самого отбоя – его личного отбоя, который вынужденно откладывался. Сначала на время внепланового ужина, затем на время сокращенного инструктажа, необходимость которого понимал Фабиан и неохотно признавал Эрдман. Попутно – экскурсии по корпусу второго легиона с краткой хронологией становления школы, легиона, его настоящего. Фабиан моргал, сжимал веки плотно-плотно, словно рассчитывал причинить себе боль и хотя бы так проснуться. Это было странное состояние. Он вроде плыл в вакууме, в теплой, непрозрачной воде, огражденный от звуков, получающий информацию напрямую в мозг, минуя глаза и уши, но с другой стороны, он отчетливо воспринимал и слова куратора Эрдмана, и зачем он их говорит – полезное умение, усвоенное Фабианом давным давно, еще до того, как его сделали взрослым. Отца это устраивало. Чуть меньше это умение устраивало мать, которая время от времени хотела живого отклика на свою эмоциональность. Она вообще была страстным человеком. По крайней мере, именно это установили приемные родители в интернате-передержке, в котором Фабиан провел те несколько дней между официальным оформлением его статуса государственного сироты, оформлением рапортов о присвоении сначала одному, а затем второму родителю звания героя и принятием решения о выделении государственной стипендии Фальку ваан Равенсбургу на все время обучения в юнкерской школе номер один. Фабиан был готов дать любому взрослому отчет о причинах такого щедрого решения Консульской Республики, но в бесконечный вечер после бесконечного дня, в свой первый вечер в школе он оказался наедине с куратором Эрдманом, а тот явно жаждал похвастаться чужими достижениями – основателей школы, основателей Республики, основателей чего-нибудь еще – а не выслушать их от государственного сироты.
Фабиан послушно следовал за ним. Его челюсти нещадно ломила зевота. Глаза упрямо отказывались открываться. Фабиану было тепло и почти уютно. Оставалось только сдаться на милость усталости, но куратор Эрдман следовал иным пожеланиям и все говорил: это попечители второго легиона из такого-то Министерства. Это попечители из такого-то Департамента. Эта семья то, эта семья сё, этот выпускник счел нужным поблагодарить именно второй легион, хотя мог бы просто школу. Этот – тоже. История у легиона была внушительная. Фабиан послушно следовал за куратором Эрдманом, запоминая, но совершенно не осмысливая информацию.
– Мы пришли, – неожиданно сказал иным, неофициальным тоном куратор Эрдман. – Далее расположен спальный блок. Мы считаем необходимым воспитывать в наших учениках коллективный дух. Поэтому, кадет Равенсбург, – он сделал паузу. Фабиан перестал гипнотизировать дверь и повернулся к нему. Что-то было в голосе куратора Эрдмана, буквально пару секунд назад рассказывавшего о легионе, что говорило: внимание, сейчас будет нечто, неважное идеологически, но важное для быта. – Кадет Равенсбург, Фабиан, – продолжил он после паузы, и его голос то ли избавился от вуали официозности, то ли наоборот – подернулся вуалью доверительности. Фабиан отчего-то счел необходимым вытянуться и замереть. – Вы попали в очень достойную компанию. Вы могли сами заметить это. Не так ли, мой милый? – Эрдман склонил голову к плечу и уставился на него как бы добрыми глазами. И губы его дрогнули, как бы в улыбке. Фабиану не показалось. Ему не могло показаться. Он ждал. – Но вы попали в эту замечательную компанию в первой трети пути. Я имею в виду год. Время как расстояние. Четыре измерения как три, – задумчиво сказал Эрдман, глядя на дверь. – Впрочем, неважно. – Он стряхнул с себя меланхолию и повернулся к Фабиану. – Коллектив – это не неизменное единство. Это динамичный, непрерывно, нестабильно развивающийся организм. У него есть точки роста и точки стагнации. Наверняка вы замечали и это. Не так ли?
Он смотрел на Фабиана, и губы его то ли улыбались, то ли не улыбались. Рот Фабиана наполнился горьковатой слюной; он осторожно сглотнул ее. Слова он понимал. Что они значили вместе – вроде как то же. Что этот Эрдман скрывал за ними – нет. Но мурашки у него по спине отчего-то побежали.
– Вы неглупый мальчик, Фабиан. Тесты говорят даже, и повторяют вполне настойчиво иное – вы очень умный мальчик. Не так ли? – ровно спросил Эрдман.
Фабиан кивнул. До размещения в этой школе он был вынужден делать немало тестов. Соответственно, у него было немало возможностей убедиться, что он мог их делать очень неплохо. Когнитивные – беспроблемно. На память, логику, что там еще – с легкостью. И кажется, куратор Эрдман только что подвел его к мысли о том, что тесты – не самое существенное. Возможно, та тетенька-кризисный психолог тоже могла его чему-то научить, чему-то неизъяснимому, чего от него хотел Эрдман.
А тот положил руку на плечо Фабиана и улыбнулся.
У него была неловкая улыбка. Словно он был непривычен кривить губы по таким лекалам. Ухмылки у него получались замечательно, и очень выразительные ухмылки. Фабиан удивлялся, вновь и вновь читая в очередной ухмылке куратора что-то новое. А с улыбкой, которая должна была обозначать расположение и вызывать чувства положительные и искренние, получилось нехорошо. Она была натянутой, и ей не хватало той самой искренности, которой были наполнены некоторые легкомысленные, будничные фразы до этого.
Куратор Эрдман погладил его по плечу двусмысленным жестом: одновременно подбадривая, вдохновляя – и что-то еще, от чего холодная змейка пробежала по позвоночнику. Затем он перестал улыбаться и отчего-то снова перевел взгляд на дверь. Фабиан ждал.
– Вам предстоит влиться в уже сложившийся коллектив. Я бы не стал говорить о стабильности векторов отношений во втором и тем более первом легионе, молодой человек. Вы понимаете, о чем я?
Фабиан кивнул. Он не понимал.
Кажется, куратор Эрдман понимал это, уже когда задавал вопрос. Даже когда готовился задавать его.
– Вам предстоит найти свое место в этом коллективе. Я всегда старался вдохновить мой второй легион на предельную открытость дружеских отношений, – сдержанно улыбнулся Эрдман. – Второй легион – это хорошее время и хороший возраст, Фабиан. Я надеюсь, вы будете ценить его. – Он вздохнул. – Впрочем, что я. – Он смотрел на серьезного Фабиана, терпеливо ждавшего в соответствии с некими одному ему известными инструкциями, когда Эрдман выговорится. Дисциплинированность – это хорошо. Но это ширма, за которую едва ли заглянешь. Что значит – проблемы. Проблемы, которые мальчик будет решать сам. Возможно, не лучшим образом. Он не производил впечатления конфликтного ребенка. Ничто в рапортах многочисленных социальных работников, психологов – кризисных и возрастных, в отчете дежурной семьи не говорил о его конфликтности. И при этом его глаза подстегивали странную неловкость где-то под ребрами; Эрдману сделалось беспокойно под пристальным, немигающим взглядом Фабиана. Невозможно было даже понять, понимает ли тот, к чему ведет и о чем говорит Эрдман. А ему очень не хотелось проблем. – Фабиан, ваши обстоятельства – они сложны, за этой дверью вы будете единственным в таком положении. Это не делает вас исключительным, кадет. Вы – один из них. Вы – один из нас. Мне хотелось бы, чтобы вы были открыты для дружбы и приятельства. Но мне хотелось бы, чтобы вы понимали: вас могут не принять сразу. Надеюсь, вы будете готовы и к этому. Вы понимаете?
Фабиан кивнул. Эрдман снова потрепал его по плечу и открыл дверь, подчеркнуто стараясь не шуметь. Фабиан сжал зубы. Ему казалось, что он ступает в бездну.
Поезд уже лоснился в красноватом солнце. У восемнадцатилетнего Фабиана отчего-то дрогнули в улыбке губы – в улыбке предвкушения, не меньше. Еще немного времени, и наконец перед ним остановится поезд, перед ним откроется еще одна дверь и начнется еще один этап его жизни. Ему везло. Ему очень везло понимать: вот, закончился один этап, вот, начинается второй. Отца перевели к чертям в захолустье – мать так называла это назначение, и Фабиан знал: новый этап. Новая школа, новые временные друзья, новые временные тайны. Отца перевели еще дальше: словно какая-то сила, прикрываясь этими государственными решениями, гнала его дальше, еще дальше от центра и цивилизации. Мать уже не кляла на чем свет стоит руководство повыше и совсем высоко. И Фабиан снова знал: новый этап. Однажды она пришла забрать его из школы, и это было настолько неожиданно, что Фабиан, только услышав об этом, знал, знал с жуткой отчетливостью: вот оно, новое начало. Затем его вызвали с урока, и он снова знал. И вот он, новый этап, который начнется через жалкие пять минут, когда он зайдет в вагон и за ним закроется дверь. До этого ему удавалось переходить из этапа в этап, оставляя в предыдущем ненужное, забирая с собой все необходимое и не оставляя в прошлом себя. И он сдерживал предвкушающую улыбку, рассчитывая в очередной раз сбросить змеиную шкуру и после совсем короткой передышки наедине с собой снова влиться в очередное новое людское море.
– Ваша кровать, Фабиан, – тихо говорил куратор Эрдман. – Прошу вас вести себя тихо, отбой по дормиториуму был давно, ваши соратники уже должны спать. Располагайтесь.
Фабиан опустил сумку на пол и опустился на кровать. После смятенной секунды он выпрямил спину, положил руки на колени и поднял глаза на куратора Эрдмана.
– У вас будет пятнадцать минут, чтобы принять необходимые процедуры и улечься. Я побуду в помещении, – неожиданно сухо сказал куратор, сделал шаг назад и кивнул, словно ставя нечто вроде точки.
Он отошел к окну и повернулся к нему. Фабиан послушно встал и нагнулся к сумке. На соседней кровати сверкнули любопытные глаза. Фабиан покосился на их владельца. Словно что-то почувствовав, повернул голову куратор Эрдман. Глаза тут же захлопнулись. Фабиан взял несессер, покомкал его и пошел в ванную комнату.
Эрдман оставался в спальне не менее десяти минут. Потом Фабиан заснул.
Подъем объявлял другой воспитатель, не Эрдман. Владелец любопытных глаз с соседней кровати уже сидел на ней и притворно-лениво зевал и потягивался.
– Равенсбург, подъем! – рявкнули над его ухом. Фабиан вскинулся. Затем, спохватившись, уткнулся в подушку, рассчитывая вытереть слезы. Через несколько секунд он был готов встать и отправиться в ванную комнату.
– Аластер, не соизволите ли вы оправиться в ванную комнату и заняться наконец личной гигиеной? – елейно протянул все тот же голос. Фабиан стал у кровати и подозрительно посмотрел на парня, который подгонял второй легион. – Ты тоже не спи, Равенсбург, бегом собираться, бегом, бегом!
Фабиан недобро посмотрел на него и принялся заправлять постель.
Аластер снова оказался рядом с Фабианом.
– Ты тот самый новенький? – по-кошачьи промурлыкал он. Фабиану даже показалось на долю секунды, что Аластер по-кошачьи двинул ушами. – Папенька Эрдман долго и напыщенно рассказывал вчера о тебе. Ну ладно, не о тебе. О твоих родителях. Верность долгу, честь, мужество и преданность идеалам до последнего. Ну знаешь, как это обычно говорят на политинформациях. Я прям даже позавидовал. Мои родаки на такое не пошли бы. Они очень любят жить хорошо. А твои прямо герои. Мы даже передачу о них посмотрели. Геройская смерть, все дела.
Он подкрался к Фабиану поближе и приклеился глазами к его лицу. Фабиан подался назад и оглянулся. Вариантов было много. Первый: ухватить наглеца за предплечье, как следует сжать руку, тряхнуть и пригрозить неведомыми карами, если не отстанет. Не отстанет – швырнуть подальше, как вариант: уткнуть мордой в раковину и открыть ледяную воду на полную. Вариант второй: снизойти, притвориться таким же небрежно-доброжелательным, алчно-любопытным. В конце концов, ему тут еще семь лет прозябать.
Фабиан неопределенно пожал плечами и продолжил чистить зубы.
– Ты приехал последним поездом? – продолжил любопытствовать Аластер. На счастье Фабиана, чья-то рука ухватила наглого мальчишку за ухо и оттащила подальше, по дороге отчитывая. До Фабиана долетело: снова опоздаем, невоздержанность, еще раз, накажем. Что-то еще. Он стоял у раковины, сжимая щетку в руке, и часто моргал. Почувствовав, что слезы все-таки не покатятся, он нагнулся, чтобы умыться. Холодной водой, как требовал отец.
Куратор Эрдман уже ждал своих легионеров в столовой. Он сидел за отдельным столом, в позе, небрежной ровно настолько, чтобы не сходить за пренебрежительную, читал газету, которая выглядела самую малость либерально, и вообще не обращал внимания на ураган, творившийся вокруг него. Старшекурсники орали на младших, на них вынужденно орали кураторы – иначе их бы просто не расслышали, и отчего-то это успокаивало. Потому что в коридорах, в которых уже стало тихо, Фабиан ощутил на себе где взгляды, где внимание всех своих одноклассников, усиленное в тысячу крат. Ему показалось, что препарированный таракан может ощущать себя схожим образом. Почему именно таракан, а не лягушка, бабочка в конце концов? Почему именно это сравнение? И какое счастье, что такие глупые вопросы лезли в голову, отвлекая от не менее глупых, но куда более болезненных.
Куратор Эрдман повернул голову в сторону класса, сложил газету и встал.
– Доброе утро, кадеты, – вежливо и совершено бесстрастно произнес он, оглядывая их внимательно, словно считывая вживленным в сетчатку глаза сканером, кто и что передумал за ночь, кого и за что наказывать или поощрять.
Поезд приближался. Восемнадцатилетний Фабиан Равенсбург уже мог разглядеть машиниста за пультом локомотива, хотя солнце и мешало, накладывая один блик за другим на стекло. Но что оно может сделать, чтобы помешать Фабиану разглядеть человека, который выступит его проводником в новый этап, просто смешно. Он и усмехнулся, злорадно, краешком рта.
Куратор Эрдман оказался одновременно и якорем, за который Фабиан цеплялся в те первые сутки в школе, и пугалом. Он притягивал – не в силу своей личности, внешности или еще чего, а потому что он был первым человеком, заговорившим с ним. Разговора, относительно осмысленного диалога с ним не получилось. И кажется, не получалось почти до самого конца второго года. Фабиан испытывал к нему двоякие чувства: с одной стороны, недовольство, граничившее с презрением – как человек, подчеркивавший свою гражданскость, смеет быть куратором в юнкерской школе? С другой – благодарность именно за то, что Эрдман был иным. Не резким, не однозначным, не жестким, предпочитавшим действовать чужими руками, а вынужденный принимать меры лично – надевал перчатки, чтобы не испортить маникюр. Державший дистанцию с кадетами и при этом до ярости, до самозабвения радевший за второй легион.
Несмотря на близкое знакомство и почти приятельские отношения, Фабиан не знал человека Эрдмана. Невзирая на многочисленные разговоры, и в тот год, и в последующие. Невзирая на симпатию, которую тот тактично не открывал ему, но не давал о ней забыть. Эрдман был частью школы. Эрдман и остался в ней.
Перед восемнадцатилетним юношей Фабианом открылась дверь поезда. Он поднялся по ступенькам, зашел в салон, уселся на забронированное место, замер на секунду и выдохнул. Станционным ИИ был подан сигнал к отправлению, поезд подхватил его гудком. Школа оставалась сбоку, все еще сбоку, позади, а Фабиан смотрел в другую сторону. У него будет время оглянуться, но не сейчас. Сейчас он и в будущее не пытался заглянуть, оно придет, никуда не денешься. Короткая передышка между неизбежно бессердечным отрочеством и не менее жестокой юностью. Вся жизнь. Путь, о котором знал и который открывал только себе Фабиан, который должен был привести его к пока еще неопределенной, но желанной, черт побери, цели.
Прошло более четверти часа, прежде чем Фабиан выдохнул, закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Будущее началось.
========== Часть 2 ==========
С первых секунд своего первого дня в школе Фабиан возненавидел ее. Она была слишком. Слишком дорогой. Слишком просторной. Одновременно слишком тесной. Слишком многолюдной – и при этом слишком бесчеловечной. Слишком чопорной и слишком суетливой. В одном коридоре, чуть ли не у одних дверей можно было встретить группу ребят, обсуждавших выступление одного из Консулов, и рядом с ней – группу их погодков, обменивавшихся порноклипами. Ни одной группе, ни одной группке, ни одному человеку не хотелось верить.
Гарнизон вспоминался с тоской. Там запрещалось многое, но сколько всего разрешалось – Фабиан с трудом вспоминал, настолько длинным оказывался список. Ему можно было прокрадываться в служебные помещения, и все, что ему светило – это быть пойманным за ухо и самую малость отчитанным суровым взрослым. Самую малость – взрослые относились к нему снисходительно. Мать позволяла столоваться с ней, на кухне смотрели на это сквозь пальцы и не были против как бы тайком подложить ему кусочек полакомей. Мать делала вид, что не замечает, хотя, может, и на самом деле не замечала, увлеченная, замотанная, утомленная работой. Школа – и та была снисходительной. К ним относились как ко взрослым, требуя дисциплины, исполнительности, и при этом позволяли быть детьми, организовывая бесконечные игры, какие-то полулегкомысленные соревнования, на которых даже проигрывая, дети выигрывали хоть что-то. У Фабиана было немного друзей там, отчего-то его семья держалась особняком; не последнюю роль в этом играло демонстративное «ваан» в имени, за которое с саркастичным упрямством цеплялся отец, и при этом, несмотря на такое отношение и благодаря ему, у него были друзья.
