Текст книги "Факелы на зиккуратах (СИ)"
Автор книги: Marbius
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)
– А что за вещества он делает для тебя? – холодно спросил Фабиан, изучая его лицо. Аластер невинно улыбнулся.
– Тебе действительно хочется знать? – интимно прошептал он, выгибаясь и прижимаясь к нему. – Он кое-что сделал для нас. Хочешь попробовать?
Фабиан поморщился. Аластер беспечно пожал плечами и осторожно провел языком по его губам.
– Хотя тебе едва ли необходима эта дурь, – шептал Аластер, целуя его шею. Внезапно он замер и захихикал. Заглянув Фабиану в глаза, он тонким гаденьким голоском проговорил: – Хотя рядом с той жеребицей скорее всего еще как.
Фабиан шлепнул его по спине. Аластер засмеялся – сначало тихо, затем громче, затем захохотал. Фабиан тряхнул его, а он все хохотал.
– Ну ладно, Фальк, ладно, не сердись, – повиснув на нем, переводя дыхание, тяжело дыша ему в шею, шептал Аластер. – Тебе вообще не нужна никакая дурь. Тебе своей хватает.
Его горячее дыхание, его жаркий шепот, его лицо, покрытое испариной, его подрагивавшие руки, его лихорадочные ласки возбуждали Фабиана, душили, окутывали знакомой, непроницаемой пеленой; в его ноздри прокрадывался пряный, тяжелый аромат Аластера, и губы Фабиана высыхали, и зубы ныли от желания, которое разгоралось тем сильней, чем покорней и чем изобретательней был Аластер.
Фабиан с удвоенным вниманием наблюдал за Содегбергом на расширенном заседании консулата. Старик выглядел фигово, но очень ловко скрывал это. Он отодвинул кресло от стола, задумчиво обмахивался листом бумаги, неторопливо переговаривался с соседом. Он всегда был длинным скорее, чем высоким, тощим скорее чем худым, с не самым здоровым цветом лица. Для старика он держался неплохо. С другой стороны, когда заседание закончилось, Содегберг оставался сидеть в кресле и вышел из зала одним из последних. Фабиан обернулся к нему.
Содегберг подходил неторопливо; Фабиану казалось, что он растрачивает последние силы на то, чтобы не шаркать по-старчески.
– Удивительно скучное было сегодня заседание, господин ваан Содегберг, – хитро прищурился Фабиан.
Содегберг похлопал его по спине и положил руку на плечо.
– Мы находимся в рецессе после волны восстаний, после выборов и перевыборов, да еще и перед каникулами. Неужели вы думаете, мой юный коллега, что у кого-то есть желание фонтанировать в пустоту? М-м, я не смог поздравить вас и Валерию на балу лично, к вам очень трудно было пробиться, – говорил Содегберг, щурясь, словно свет – яркий, но теплый и рассеянный – ослеплял его и причинял боль, – Кадрия превзошла себя с этим приемом. Грандиозно. Просто грандиозно. И поздравляю. Валерия – очень достойная пара такому успешному человеку.
Он снова похлопал Фабиана по плечу.
– Вы позволите проводить вас к машине, господин Содегберг? – предложил Фабиан.
– А? – переспросил Содегберг. – А, да-да, очень мило с вашей стороны.
Он шел медленно, пытаясь выдать это за неторопливую походку, любопытствовал, как поживают Оппенгеймы, но ответы не слушал совершенно. Куда охотней он обсуждал планы консулата на будущий квартал, новые проекты магистрата, новые назначения в дипломатическом корпусе.
– Да, и не мешает, наверное, еще раз обсудить с Садукисом кандидатуры одиннадцатого и двенадцатого консулов. С одиннадцатым я почти уверен, а вот на пост двенадцатого вполне можете претендовать вы, если в этом году с назначением не получится.
– Мне кажется, что плюралистическая модель управления все меньше оправдывает себя, господин Содегберг, – вежливо заметил Фабиан.
– Вам кажется, – проскрежетал Содегберг. – Она оправдывает себя уже которое десятилетие. Залог стабильности Консульской Республики – в единстве разнообразия. Все эти единовластия, с которыми носятся вульгаристы от политики, не привели ни к чему хорошему. Вам напомнить, что именно единовластие привело к распаду единого североамериканского государства на весь этот горох?
– Не стоит. Пример слишком показателен, настолько, что в соответствии с какими-то там метаисследованиями его приводят в качестве аргумента каждые полторы секунды.
– Да. Мне остается надеяться, что за полторы секунды до меня этот аргумент приводил какой-нибудь отличник, а не двоечник, а сейчас им размахивает хотя бы аспирант. В любом случае, Фабиан. – Содегберг развернулся к нему. – Модель государственности, которую мы обслуживаем, может показаться громоздкой, но она эффективна, надежна, позволяет взрастить или отобрать отличные кадры. Вы тому пример. Тому, что мы сейчас говорим на равных, вы обязаны именно Консульской Республике. В какой-нибудь автократии вы едва ли бы получили шанс выбраться из той глуши. Согласны? Стабильность, мой юный друг, стабильность – это достоинство. Это – государственная добродетель. И я горжусь тем, что я наравне с вашими коллегами, что мы все стоим на ее страже.
Он положил руку Фабиану на предплечье и оперся на него. Его рука подрагивала, и Фабиан был уверен, что Содегбергу не мешало бы забросить в организм той дури, о которой упоминал Аластер. Но в его компании Содегберг вряд ли решится на такое, и Фабиан упрямо интересовался, что именно он понимает под стабильностью, что из себя представляет государственная добродетель в социологическом и онтологическом плане, и какие механизмы предусмотрены отцами-основателями, чтобы не допустить неоправданной реформы Республики. Содегберг отвечал; до машины оставалось около тридцати метров, и он шел все медленнее. Фабиан внимательно смотрел на него, не особенно вслушиваясь в его речи: Содегберг говорил красиво, но общо. А затем Фабиан смотрел вслед машине, в которой Содегберга увозили в Госканцелярию, и прикидывал, в каких архивах ему следует покопаться, чтобы выяснить, что за бумажки такие, по мнению Госканцлера, могут предотвратить катастрофу. И еще: кто может подсобить с доступом к медкарте Содегберга.
Совет магистрата по образованию в очередной раз рассматривал меры по совершенствованию интеграции детей с особыми потребностями. На заседании совета присутствовал не только Колмогоров, два из десяти консулов, рядовые члены Консулата, включая Фабиана, но и много, очень много журналистов. Инфоканалы назойливо муссировали тему, что значило только одно: огромный бюджет, на который рассчитывал совет. Шестой Консул уже намекнул на увеличение финансирования на треть; Фабиан уже отметил, что совет, который он имеет честь возглавлять, тоже готов направить усилия на более детальное изучение проблем по интеграции. После заседания, пресс-конференции, многочисленных интервью и круглых столов банкет воспринимался как еще одна обременительная обязанность, по крайней мере первые полчаса. Постепенно напряжение отступило, желание продолжать беседы на серьезные темы увяло на корню, и настроение улучшилось. Агния Колмогорова была счастлива видеть Фабиана. Она засыпала его вопросами о свадебных планах, о том, где они с Валерией собираются покупать дом и как планируют провести медовый месяц. Фабиан неопределенно отвечал и поглядывал на исполнительного директора социального фонда, в котором она была то ли сотрудницей, то ли ширмой. Директором была женщина лет тридцати, высокая, спокойная, привлекательная, черноволосая и коротко стриженная, смуглая, с крупным ярко-вишневым ртом, одетая в брючный костюм. Она позволяла Агнии говорить о всякой чуши, но осаживала одной-двумя фразами, когда та пыталась заводить речь о делах.
– Мне кажется, я помню Валерию Оппенгейм, – сказала Александра Рушити, избавившись наконец от Агнии. – Очень исполнительная молодая леди. Хотя мне не казалось, что она очень хорошо понимает, что делать с детьми. Особенно с такими детьми.
Фабиан усмехнулся.
– Будьте снисходительны к ней. Этого не понимают ни консулат, ни магистрат, а вы требуете понимания от восемнадцатилетней девушки. Или сколько Лери было тогда? – ответил он.
– Около этого. Но она успешно справлялась. Она очень мужественный человек. Работа с такими детьми требует особых качеств. – Александра Рушити вздохнула. – Впрочем, каждый из нас занимается тем, к чему испытывает склонность. Вы ведь возглавляете этот ужасный совет по фундаментальным наукам? – она склонила голову к плечу, криво улыбнулась. – Должна признать, мои академические успехи были не просто жалкими, они были просто мертворожденными. Но дайте мне идею, и я сделаю из нее прибыльное предприятие.
– Должен признаться, – отсмеявшись, повторил ее слова Фабиан, – для того, чтобы возглавлять совет по поддержке фундаментальных наук, вовсе не обязательно быть преуспевающим ученым. Я политик и самую малость экономист. Мне хватает для того, чтобы ученые считали меня очень хорошим человеком.
Агния Колмогорова звонко смеялась в нескольких метрах от них. Фабиан покосился в ее сторону. Александра Рушити тоже.
– Я помню тех старичков, которых наши кураторы и преподаватели помоложе называли настоящими учеными, – задумчиво сказала она. – Это были те еще старички. Говорили умнейшие речи, но вне этих речей были совершенно беспомощны.
– И еще они очень любят цитировать себя, – добавил Фабиан и закатил глаза под ее смех.
– Вы действительно женитесь? – неожиданно спросила его Александра Рушити.
Фабиан поднял брови.
– Да, – ответил он. И улыбнулся.
– Это смелое решение.
– Александра, – бархатным голосом произнес Фабиан. – Это не решение. Разве можно назвать смелым решением оглашенное при четырехстах гостях намерение жениться?
– Но вы собираетесь жениться.
– Собираюсь.
– На Валерии Оппенгейм.
– На Валерии Оппенгейм.
– Но… – начала она. Фабиан пожал плечами и посмотрел в сторону.
– Расскажите лучше о фонде. Потому что если судить по Аглае Колмогоровой, впечатление складывается неоднозначное.
– Агнии, – поправила его Александра Рушити. Ее губы дрогнули в улыбке.
– Неважно. Ее имя все равно ничего не значит, значима лишь фамилия. Но вот я знакомлюсь с вами, и мне кажется, что этот фонд не так уж бесцелен.
Фабиан отсалютовал ей бокалом; Александра польщенно улыбнулась.
По окончании приема Фабиан предложил Александре подвезти ее домой. Она согласилась. Он велел водителю подождать пару минут и выбрался вслед за Александрой.
– Мне кажется, здесь живет очень много студентов, – произнес он, подозрительно осматривая здание.
– Мне давно нужно было переехать в более приличный район, – призналась Александра. – Но мне нравится.
Фабиан улыбнулся и кивнул.
– Не забывайте. Вы обещали мне более близкое знакомство с фондом, – сказал он, протягивая ей руку.
– Обязательно, – ответила Александра, пожимая ее – по-женски, мягко, бережно, позволяя ему осторожно погладить кожу на тыльной стороне, скорее, настаивая на этом и дрожа, когда его пальцы щекотали ее кожу.
Затем Фабиан шел к машине; Александра вошла в дом, закрыла входную дверь и привалилась к ней. Она спрятала лицо в ладонях и недоверчиво засмеялась.
========== Часть 18 ==========
Фабиан требовал, чтобы Аластер познакомил его со своим дилером. Аластер смеялся и отказывался. Фабиан требовал, чтобы Аластер прекращал потреблять свою дурь и отправлялся на лечение в клинику, благо папенька без вопросов отстегнет любую сумму на благое дело, и Аластер смеялся еще громче.
– А зачем? – спрашивал он.
Фабиан приводил самые разные аргументы: это отвратительно, противоестественно, это разрушительно, особенно учитывая любовь Аластера к экспериментам и его жажду попробовать новые вещества. Фабиан консультировался с самыми разными людьми – химиками, психиатрами, токсикологами, социальными работниками, как бы невзначай, как бы из праздного любопытства, и примеривал все, что узнавал, на Аластера. Тот смеялся, звонко, громко, одновременно и радостно и горько, и отмахивался от забот Фабиана. Его интересовали самые разные вещи, все еще интересовали, но Фабиан не мог не отмечать, что интерес Аластера становился все более однобоким, все сплетни, которые его привлекали, были как-то связаны либо с сексом, либо с наркотиками; с ним становилось все труднее говорить на общие темы, и Фабиану хотелось заполучить какое-то право, непонятно какое, но достаточное для бюрократов, чтобы быть в состоянии упечь Аластера в клинику пусть даже против его воли. Потому что Аластер всегда был хорошеньким мальчиком, становился хорошеньким, а затем и ослепительно прекрасным юношей; но Фабиан превратился в мужчину – сам не заметил, кажется, еще учился в Академии, просто понял однажды, что он – мужчина, взрослый человек, а Аластер оставался юношей. Он словно сделал глоток из колодца вечной молодости – был тонкокостным, с кожей прозрачной, мерцающей, фарфорово-белой, с беззаботным юношеским смехом, с шелковыми розовыми губами – и отказывался взрослеть. И Аластеру тем легче было сохранить иллюзию вечной молодости, чем категоричнее он отказывался выползать из своего логова на улицу. Фабиан не был уверен, что он когда-либо после училища проводил с Аластером время на свежем воздухе. Этот говнюк знал все о клубах, о людях, которые по этим клубам шатались, о людях, которые отказывались светиться в этих клубах, а предпочитали замкнутые общества с самыми разными интересами, устраивал вечеринки у себя дома, время от времени выбирался на вечеринки к знакомым, ночи проводил, развлекаясь, и ночью выглядел эфемерным, почти призрачным юношей. Днем Аластер спал, и Фабиан, когда видел его, удивлялся, насколько неестественно старым он казался в солнечном свете, насколько плохой была его кожа, какими безжизненными – волосы, как неприятно дрожали его руки.
Аластер все-таки оставался умным, пронырливым, проницательным стервецом. В один прекрасный вечер он бросил рядом с Фабианом совсем маленький сверток и грациозно опустился на него. Он потянулся к губам Фабиана и застыл в сантиметре от них.
– Ты должен любить меня всю ночь, Фальк. Страстно и непрерывно, – с придыханием произнес он и засмеялся.
Фабиан вытянул из-под него сверток и поднес к его носу.
– За это? – скептически спросил он.
– За это, – охотно подтвердил Аластер, устраиваясь на его коленях. – Я, кажется, рассказывал тебе, что люблю твою кипельно-белую репутацию настолько, что не скажу ни слога, ни звука из имени того гениального нелюдима, которого знает один знакомый одного знакомого одного человека, которого я знаю, но не хотел бы знать. И между прочим, ты должен мне ужин из «Четырех сезонов», – торжествующе закончил он.
– Только если это будет ужин в «Четырех сезонах», – недовольно огрызнулся Фабиан, подозрительно глядя на него.
Аластер упал на диван и раскинул руки.
– На кой мне тащиться в этот вертеп, Фальк? Это тебе нужно стветиться на людях, обращать на себя внимание, что там еще. Мне же хочется всего лишь насладиться их кухней, – словно в полусне говорил Аластер, слабо улыбаясь. – О, их птица, о, их десерты… Между прочим, – внезапно вскинул он голову, и остро посмотрел на Фабиана, – это странная штука, что ты держишь в руке. Утоляет боль, кажется, не сказывается на интеллекте, почти не влияет на память, но человек становится обжорой.
– Обжорой? – хмыкнул Фабиан, вспоминая тощего и сутулого Содегберга, который пил черный кофе без сахара, а на тех званых вечерах, на которых Фабиан его встречал, мог весь вечер отсидеть над крошечной порцией закуски. По крайней мере, раньше Содегберг вел себя именно так.
– И говорливым, – неодобрительно цыкнул Аластер и осуждающе покачал головой.
Фабиан вспомнил несколько последних встреч с Содегбергом и усмехнулся: от него не требовалось произносить даже формальных реплик типа «Да что вы говорите», Содегберг говорил и за себя, и за того парня. Он разбрасывался громкими и напыщенными фразами, спорил с самыми разными виртуальными противниками, которых Фабиан не без усилий узнавал, и при этом бесконечные словесные потоки, которые извергал из себя Содегберг, оказывались малоинформативными. Или Фабиан был пока недостаточно ловок, чтобы даже в этой словесной шелухе отыскать жемчужин на пару ожерелий.
– Я с огромным удовольствием задолжаю тебе пять ужинов из «Четырех сезонов», если ты начнешь терапию, Армониа, – сказал Фабиан, глядя на него.
Аластер картинно уронил голову, прикрыл глаза рукой и застонал.
– Фальк, не строй из себя всеобщего спасителя, и я не буду говорить, куда тебе засунуть твое благородство, – скривился он. – Займись лучше своей личной жизнью. Александрой Рушити, например. Или Агнией Колмогоровой, которая очень хочет получить долю твоей личной жизни.
Он неожиданно ловко перевернулся на бок и, облокотившись, прищурил глаза, разглядывая Фабиана.
– Нет, я могу понять прекрасную амазонку Александру Рушити, я могу понять и тебя, позарившегося на нее. Но мой драгоценный Фабиан, эта Агния, которая могла бы сойти за милашку, она тот еще чирей на заднице. И она хочет тебя. А что эта Колмогорова хочет, то она получает, – мурлыкал он, сыто улыбаясь.
– Что, и Велойча? – деланно ужаснулся Фабиан.
Аластер захохотал.
– Дама Летиция гетеросексуальна окончательно и бесповоротно, даже моя маменька не может припомнить, была ли у Велойча хотя бы одна любовница, хотя бы для приличия, – самодовольно говорил он, оседлывая Фабиана. – Нет, милый, нет и еще раз нет. Эта Колмогорова наверняка просто хотела просочиться на такое событие. Твоя теща расстаралась на славу.
Фабиан обхватил его талию руками; он рассеянно поглаживал пальцами прохладную кожу Аластера. Услышав его слова, Фабиан поморщился, недовольно цыкнул.
– Оставь, – раздраженно бросил он. – Я ничего не имею против Оппенгейма даже в качестве будущего родственника. Но эта горгулья… она – горгулья.
– А моя маменька была бы в восторге от такого зятя, как ты, милый, – захихикал Аластер, лаская языком его шею. – И она прелесть, не считая этих шавок. Восемь пудельков, милый, восемь!
– Ты предлагаешь мне жениться на тебе? – с любопытством спросил Фабиан. Аластер с упреком посмотрел на него. – Ты хочешь жениться на мне? – предположил он.
– Чем ты слушаешь, Фальк, – надулся Аластер, неторопливо расстегивая ему рубашку. – Моя маменька была бы не против заиметь тебя в качестве зятя. Она сама все еще Армониа, но отродье от того тренера зовут Томассон. Не путать с Томазин, – сострил Аластер и захохотал. – Ей уже девятнадцать. Можешь брать.
Фабиан поморщился. Он встал, удерживая на себе Аластера, пошел в спальню. Аластер крепко обхватил его ногами.
Аластер спал, редко и тяжело дыша. Фабиан проверил его пульс, коснулся рукой холодного и покрытого липким потом лба. Затем он огляделся. Немногим раньше Аластер устроил грандиозный ремонт в своей квартире, и ко многому в ней Фабиан все еще не мог привыкнуть. Мебель тоже была новой, и пока Аластер спал, можно было беспрепятственно отыскать, куда он прятал наркотики. Что Фабиан найдет не все, он не сомневался, Аластер был мастер прятать свои стафы в своей квартире, но лишить Аластера хотя бы некоторых – уже хорошо. В какой-то момент он вздрогнул и оглянулся. Аластер следил за ним и ухмылялся.
– Да, да, милый, и там, – оскалил он зубы, недобро зарычал и облизал губы, стирая пальцем кровь из трещины на нижней губе.
– Все? Или еще есть? – угрюмо спросил Фабиан, глядя на изящные коробочки, больше похожие на подарочные футляры для колец. Аластер подложил подушек себе под голову, устроился поудобней, расставил шире ноги.
– Ты искренне полагаешь, что я признаюсь? – невинно спросил он.
– Какого хрена ты пичкаешь себя этой дрянью? – мрачно спросил Фабиан, продолжая осматривать ящики в комоде. Он чувствовал, что неправильно ищет, что логика Аластера как раз эти ящики и исключает, но хотел быть уверенным. В коробочках было слишком мало таблеток, чтобы решить, что обнаружена хотя бы половина.
– А что еще мне делать? – вежливо спросил Аластер. Фабиан резко развернулся к нему.
– Я всегда знал, что эта твоя дурь – оттого, что тебе нечем заняться. – Жестко сказал он.
Аластер криво усмехнулся, и Фабиан наконец увидел его – взрослого человека – за вуалью прозрачной кожи, капризных улыбок и модной одежды.
– Мне есть чем заняться, Фальк, – тихо произнес Аластер. – Но зачем?
– Боюсь, я не понимаю тебя, – вежливо ответил на это Фабиан, уселся в кресло и улыбнулся. – В шестнадцать лет не любому ли щенку кажется, что он постиг смысл жизни, достиг ее вершины, и все остальное – не путь ли вниз. Это что-то связанное с возрастными особенностями, милый. Потом человеку исполняется семнадцать, и оказывается, что жить стоит. Тебе уже за двадцать, и ты все еще пытаешься остаться шестнадцатилетним щенком?
Аластер закрыл глаза и уронил голову на подушки. Фабиан смотрел на него, и ему было тревожно.
Затем, подремав немного – так, по крайней мере казалось Фабиану, – Аластер вновь вскинул голову.
– Тебе повезло, Фальк, – усмехнулся он. – Тебе бесконечно повезло. Ты взбираешься куда-то наверх по какому-то зиккурату, ступень за ступенью, ступень за ступенью. Ты нарисовал себе, что в самом верхнем храме будет что-то невероятное. Знаешь, наверное, тебе и откроется нечто невероятное. Ты – ты избранный. Тебе нужно просто выйти на улицу, и с тобой столкнется либо настоящий единорог, либо сам дьявол. Рядом с тобой интересно. Рядом с тобой очень интересно. Очень.
Он моргнул и опустил голову на подушку. Фабиан ждал.
– Убрался бы ты прочь, Равенсбург, – тихо сказал Аластер. – Тебе нужно проверить состав таблеток и порошков, построить заговор против Содегберга, подпилить ножки стула под Велойчем, убрать Садукиса и еще тысяча и одно дело из твоих прямых должностных обязанностей.
Фабиан встал. Аластер призывно улыбнулся ему.
– Я надеюсь, ты бесишься не оттого, что я женюсь? Или что-то еще, связанное с моей личной жизнью. – Сухо сказал он.
Аластер захохотал. Фабиан содрогнулся, потому что его смех звучал зловеще, жутко в темной квартире в три часа ночи.
– Милый, милый самовлюбленный Фальк, – смеялся Аластер, – невероятный, восхитительный Равенсбург. Ты думаешь, я влюблен в тебя? Фальк, милый, если бы я был способен хоть кого-то любить, это был бы ты! Я и себя-то не могу полюбить, а ты требуешь от меня любви к другим! О, Фабиан, милый Фабиан…
Фабиан сунул коробочки в карман в два шага оказался рядом с кроватью, склонился над Аластером и обхватил его голову руками.
– Тогда в чем дело? – спросил он.
– Я боюсь пустоты, Фальк. А она везде. В этой квартире, на улице, во мне, в других людях, над головой. Посмотри на небо, Фабиан, посмотри на него. Оно прекрасно, но оно – иллюзия. Вся жизнь – иллюзия, вся моя жизнь – иллюзия.
Фабиан сел на кровать и прижал его к себе.
– Она даже не прекрасная иллюзия, Фабиан. Она ужасна. Она просто ужасна, – тихо говорил Аластер. – Кругом маски, у которых привлекателен только этот верхний слой, а под ним гадость, гниющая плоть и черви, даже глазницы, и в них гниль, Фабиан. Ты можешь ковырнуть любого человека, и в нем обнаружится эта гниль, а он кажется таким чистеньким, таким замечательным, как твой Садукис, как твой Альбрих, как ты сам. Хотя нет, ты жестокий, ты жестокий. Зачем тебе эта Оппенгейм понадобилась? Она же не Альбрих, она сломается.
– Что, и в ней есть гниль? – спросил Фабиан, чтобы спросить хоть что-нибудь.
– Не знаю, – тихо засмеялся Аластер, – я с ней незнаком. Но рядом с тобой…
– Ты обвиняешь меня в том, что в тебе оказалось столько гнили? – ласково спросил Фабиан, отстраняясь от него и заглядывая в глаза.
Аластер прижимался к его ладоням, пытался улыбнуться; его веки подрагивали; Фабиан чувствовал, как тяжелеет его голова. Аластер открыл глаза. Фабиан смотрел прямо в них, выжигая ему мозг, опаляя жаром ладоней, жаром тела.
– Не обольщайся, – смеялся Аластер.
У Мариуса Друбича было совсем мало точек соприкосновения с Фабианом Равенсбургом, за исключением одной-единственной: они оба оказались круглыми сиротами в детском возрасте и им обоим Республика, учитывая заслуги родителей, присвоила статус государственных сирот. Фабиан был знаком с Мариусом достаточно долго – встречались в одном из летних лагерей и на нескольких мероприятиях для таких, как они, не более того. Невысокий, тощий и сутулый Друбич был ужасно скучным собеседником, интересовался двумя-тремя вещами помимо своего любимого занятия, которое было одновременно и профессией, и хобби, и любимым человеком, и он в принципе не был способен привлечь к себе ничьего внимания.
Фабиан не обращал на него внимания, когда был подростком: он всегда находил занятия значительно интересней, чем посиделки в укромном уголке и обсуждение всяких там химических реакций с таким чудом. Затем Мариус Друбич выпал из обоймы несовершеннолетних государственных сирот, и они встретились много позже: Мариус, оказавшийся в поле зрения совета по поддержке фундаментальных наук, и Фабиан, этот совет возглавлявший. Мариус не изменился – он оставался тощим, невысоким и сутулым, упрямо носил очки, хотя давно уже были разработаны крайне эффективные терапии для коррекции зрения, упрямо не причесывался, да еще и лысел; и он все так же обращал совсем немного внимания на происходившее вокруг. Фабиан был почти не удивлен видеть его в лаборатории когда-то очень престижного, а ныне пренебрегаемого Республикой в пользу прикладных проектов глубоко теоретического научно-исследовательского центра; он поздоровался с Мариусом как со старым знакомым, и – о чудо! – тот его узнал.
Взрослый Мариус Друбич был не более интересным собеседником, чем Друбич-подросток. Он предпочитал молчать либо разговаривать на химико-биологические темы, упрямо не реагировал на любые попытки флирта, замыкался в себе и мрачнел, если с ним пытались обсудить погоду. Но Фабиан поинтересовался перспективами лаборатории, в которой Друбич был всего лишь старшим научным сотрудником, и после двух часов монолога поблагодарил его вполне искренне за ценное, хорошо структурированное сообщение и за высказанные в нем предложения по оптимизации рабоы лаборатории. Затем он инициировал ревизию всего центра и химической лаборатории, в которой работал Друбич, в частности, поблагодарил аудиторов, которые по его личной просьбе обнаружили много чего интересного, поговорил с несколькими людьми, выступил на нескольких собраниях, вызвал к себе нескольких людей, еще кое к кому заглянул на дружеское чаепитие, и через три месяца Друбич уже возглавлял свою лабораторию. Сам он назначению не обрадовался; Фабиану пришлось убеждать его, что новый пост позволяет Мариусу не только заниматься любимым делом, но и организовывать его максимально эффективно; Мариус, побурчав, согласился.
Через некоторое время Фабиан настоял на незначительной диверсификации направлений исследования лаборатории; одним из них должно была стать участие в разработке медикаментов для очень редких болезней. Мариус попытался сопротивляться, говоря, что будущее фармакологии за штучными лекарствами на основе генного анализа организма-носителя болезни и ее источника, что и обходиться будет в значительно меньшие суммы. Фабиан настаивал, убеждал, и Мариус Друбич через два месяца после начала сотрудничества признавался по-приятельски заглянувшему на кофе Фабиану: это интересно и куда более эффективно, чем он думал поначалу.
Едва ли Мариус Друбич считал Фабиана своим другом. Для него советник Равенсбург был человеком, каким бы он хотел быть, если бы. Если бы был высоким привлекательным брюнетом с ослепительной улыбкой и хорошо подвешенным языком. Если бы он хотел возглавлять центр или хотя бы один из его отделов. Если бы хотел иметь интерес у противоположного пола. Наверное, если бы он хотел иметь интерес у своего пола, то желал бы с силой тысячи сердец, чтобы этот самый интерес к нему проявил именно советник Равенсбург. Но тот собирался жениться на привлекательной даме из хорошей семьи, и Мариус Друбич желал им счастья. Не от чистого сердца, надо признать, за что самую малость себя укорял.
Фабиан Равенсбург точно также не считал Мариуса Друбича своим другом. Приятелем – да, охотно. Более того, после рискованного эксперимента по назначению этого ученого червя на ответственную административную должность Фабиан рассчитывал на долгосрочное сотрудничество с очень неплохим управленцем Друбичем. Время от времени они оказывали друг другу небольшие и незначительные услуги. Фабиан, например, приглашал на различные мероприятия, которые могли оказаться Друбичу полезными, и следил за тем, чтобы нужные люди не помирали со скуки рядом с ним. Мариус же Друбич охотно поддерживал различные начинания Фабиана. И кое-что личное.
Мариус был не удивлен, когда Фабиан по-приятельски заскочил на кофе. Но удивился, когда Фабиан попросил его об экскурсии по лаборатории. Еще больше он изумился, когда Фабиан начал осматриваться в рабочей каморке Мариуса. Это было не то чтобы красноречиво, но многозначительно. И Мариус закрыл дверь.
– Я не знаю, чем тебе не нравится тот мой кабинет, – Мариус кивнул в сторону своего официального кабинета. – Эта каморка совсем маленькая. И воняет тут всей этой… – он принюхался. – Вытяжку бы получше заиметь.
– Так заимел бы, – хладнокровно сказал Фабиан, усаживаясь на стул Мариуса.
– Так бюджет же, – в тон ему ответил Мариус, прислоняясь к двери и скрещивая на груди руки.
– Бюджет, – задумчиво повторил Фабиан. – Менять вентиляцию ведь лучше во всем здании?
Мариус сунул руки в карманы халата, промазал, нащупал карманы джинсов, сунул руки в них, пожал плечами.
– Это идеальный вариант. Еще бы и кухоньку оборудовать. Мы иногда задерживаемся. Понимаешь, когда эксперименты, не отвлечешься. А что у нас есть, это смех один. За двадцать лет ей.
Фабиан посмотрел на него и ухмыльнулся. Краешком рта, лукаво прищуривая свои офигенные густо-шоколадные глаза, в которых приплясывали черти.
– Я подумаю, – медленно ответил он, и Мариус не удержался и тут же начал прикидывать, куда можно переехать на период ремонта, как на относительно законных основаниях расширить кухню без необходимости глобальных перепланировок и необходимых в связи с ними согласований. – Эксперименты – это здорово. Я, кстати, в свое время даже научную работу по ней писал. Дизайнерские лекарства.
Он встал и подошел к доске-напоминалке, на которой висела куева туча листов, записочек, бумажечек, к которой же были прилеплены мемо-кубики – новое изобретение, которое Мариусу дарили по разным поводам и которое он использовал не по назначению: как магнитики.
Мариус переступил с ноги на ногу.
– Ведь по структуре вещества можно приблизительно определить, и как оно действует. Да? – повернулся к нему Фабиан.
Мариус хрюкнул и неопределенно пожал плечами. Вопрос был совершенно несуразным.
– Смотри. – Фабиан выложил на стол пять коробочек и подровнял их в одну линию. – Тебе говорит что-то имя «Человек Б»?
Мариус подошел к столу и склонился над коробочками. Кажется, в таких дарили разные кольца-серьги. И кажется, в таких же коробочках светские дамы могли хранить свои таблетки от головной боли, к примеру.
