Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

– Но, милорд, таков обычай, – возразил хозяин, – и музыка, как правило, доставляет удовольствие путешественникам.

– Такое возможно во времена изобилия, но никогда – во времена голода.

После этого англичанин вернулся ко мне.

– Не волнуйтесь, – сказал он, – я велел ему убрать его охотничий рожок.

– По правде сказать, милорд, – ответил я, – боюсь, как бы уже не было слишком поздно: мне кажется, я различаю там внизу какую-то тень, которая, на мой взгляд, явно принадлежит вновь прибывшему.

– О! – воскликнул милорд. – Вы так полагаете?

– Разумеется, взгляните сами!

И в самом деле, при свете только что выглянувшей луны мы увидели высокого молодого человека, который с непринужденным видом приближался к нам, вращая свой альпеншток вокруг указательного пальца на манер артистов, умудряющихся снять монету в шесть лиаров с кончика носа военных. По мере того как он подходил к нам ближе, я распознавал в нем типичного парижского коммивояжера: на голове у него красовалась серая шляпа, слегка сдвинутая набок, его длинные бакенбарды смыкались под подбородком, на шее был небрежно повязанный галстук опереточного поселянина, а наряд его составляли бархатный сюртук и широкие казацкие штаны. Как видно, внешность строго соответствовала роду занятий.

Приблизившись к нам, он изменил манеру поведения: желая, несомненно, продемонстрировать нам свою сноровку, приобретенную в рядах национальной гвардии, а также врожденное призвание к ведущим партиям в комической опере, он остановился в десяти шагах от нас и, сопровождая движения голосом, стал выполнять альпенштоком упражнение на двенадцать счетов:

 
– На плечо! На караул!
Вот и он, вот и он,
Вот французский вояжер!
 

Salutem omnibus[21]21
  Приветствую всех (лат.).


[Закрыть], всем привет! Ну, и что не так?

– А то, мой дорогой соотечественник, – ответил я, – что если вы не владеете секретом умножения хлебов и рыб, то лучше бы вам было остаться в Веггисе.

– Ба! Ба! Ба! Там, где достаточно для троих, хватит и для четверых.

– Да, но там, где хватит для четверых, не хватит для двадцати восьми.

– Ну что ж, тем хуже! На войне как на войне. Я подумал, что, раз уж я оказался в Люцерне, нельзя уехать, не увидев Ги-Ги. Однако в деревне не оказалось проводников, и мне пришлось пойти одному, но я знаком с горами, ведь я с Монмартра. Между тем стемнело, и я немного заблудился, но тут ваш рожок указал мне путь к спасению. Не вы ли, папаша, дули в инструмент? – продолжил он, обращаясь к англичанину.

– Нет, сударь, это не я.

– Ах, простите, милорд, но, судя по вашему виду, у вас должно быть отменное дыхание.

– Вполне возможно, но я не люблю музыку.

– А вот тут вы неправы: музыка смягчает нрав человека. Эй, в доме! Что у нас на ужин? – воскликнул он, входя с этими словами в гостиницу.

– Он такой шутной, фаш друг, – произнес, обращаясь ко мне, немец, до тех пор хранивший молчание.

– Прошу прощения, – ответил я, – но этот господин вовсе не мой друг, и я его совсем не знаю; это мой соотечественник, только и всего.

– Вот оно что, скажите на милость! Так вот, как вы меня поддерживаете, шутник вы этакий! – произнес вновь прибывший, показываясь в дверях и, хотя его рот был полон, умудряясь откусить очередной кусок от бутерброда. – Не смотрите на меня так, милорд; я не съел ничего чужого: это жаркое я нашел в поддоне, наш плут-хозяин тушил его для жены, но к счастью, мне пришло в голову заглянуть на кухню.

– Ну, и как там обстоят дела? – спросил я.

– Съестного хватит как раз на то, чтобы не умереть с голоду.

Англичанин тяжело вздохнул.

– Похоже, милорд, у вас здоровый аппетит.

– Я дьявольски голоден!

– Ну что ж, – продолжал коммивояжер, – тогда я попрошу собравшихся доверить мне разделить на всех еду: в подобных обстоятельствах я в свое время поделил яйцо всмятку на четыре части.

– Дамы и господа, кушать подано! – объявил, входя, хозяин гостиницы.

Ему пришлось пустить в ход все мыслимые уловки: объем супа в кастрюле вырос соответственно числу едоков исключительно за счет густоты его содержимого, а говядина потерялась в ворохе петрушки. Тем не менее коммивояжер, в качестве стольника занявший место в середине стола, ловко отмерял одно ложкой, а другое вилкой, и в итоге каждому хватило, чтобы убедиться, что ни то, ни другое никуда не годится.

Затем подали жаркое в сопровождении четырех блюд: первым из них был омлет, вторым – зажаренные яйца, третьим – яичница-глазунья, а четвертым – яичница-болтушка; что же касается самого жаркого, то оно состояло из двадцати жаворонков и водяной курочки; коммивояжер разделил ее на восемь более или менее равных порций, каждая из которых по размерам соответствовала жаворонку, и, передав англичанину блюдо, сказал:

– Дамы и господа, каждый из вас может взять по выбору жаворонка или кусок водяной курочки, хлеба же берите, сколько пожелаете.

Англичанин взял двух жаворонков.

– Послушайте, послушайте, милорд, – сказал коммивояжер, – если все последуют вашему примеру, то порций хватит только для половины сидящих за столом.

Англичанин сделал вид, что он не понимает сказанного.

– А! Ты не понимаешь по-французски! – воскликнул коммивояжер, старательно делая из хлеба катышек размером с лесной орех и помещая его между большим пальцем и согнутым кольцом указательным, как поступают уличные мальчишки, играющие в шарики. – Ну, подожди же, я буду говорить с тобой на твоем языке: goddem[22]22
  Проклятье! (Иск. англ.)


[Закрыть], вы обжора!

И с этими словами он запустил хлебный катышек прямо в нос милорду.

Англичанин протянул руку, взял бутылку, словно собираясь налить себе вина, и бросил ее в голову коммивояжера, но тот, предугадав ответ, поймал бутылку на лету, подобно тому как фокусник ловит свой шарик.

– Спасибо, милорд, – сказал он, – но в данную минуту меня больше мучит голод, чем жажда, и я предпочел бы, чтобы вы бросили мне вашего жаворонка, а не вашу бутылку. Тем не менее я не откажусь выпить за предложенный вами тост. – И, налив несколько капель вина в свой стакан, и без того полный, он произнес: – За удовольствие встретиться с вами в другом месте, где нас будет четверо вместо двадцати восьми и где вместо бутылки вина мы запустим в голову друг друга свинцовую пулю.

– Это было бы для меня величайшей радостью, – ответил англичанин, в свою очередь поднимая стакан и выпивая все до последней капли.

– Полно, господа, перестаньте, – произнес один из присутствующих, – ведь здесь дамы.

– Надо же, – сказал коммивояжер, – еще один соотечественник?

– Вы ошибаетесь, сударь, я не удостоился этой чести: я поляк.

 
– Что француз, что поляк —
Добрый малый так и так!
 

Кто хочет омлет?

И коммивояжер принялся делить омлет на двадцать восемь порций, проявляя прежнюю непринужденность, как будто ничего не произошло.

Это поразительно: представители всех национальностей дерутся на дуэли, но никто не посылает и не принимает вызов с такой легкостью, как французы, а послав или приняв вызов, никто не идет к барьеру с большей беспечностью. Для всех взять в руку пистолет или шпагу представляется серьезным делом, для француза же, особенно для парижанина, это повод для крайнего веселья. На ваших глазах двое прогуливаются в Венсенском лесу в пятидесяти шагах друг от друга; один напевает вполголоса арию из "Золушки", второй делает заметки в записной книжке. Вы полагаете, что первый – это счастливый любовник, а второй – поэт, подбирающий рифмы; но нет, эти два господина ждут, когда их друзья решат, перережут ли они друг другу глотку или продырявят пулей голову; их самих способ умерщвления нисколько не интересует – это дело секундантов. Возможно, подобное поведение не свидетельствует о величайшей смелости, но, без сомнения, оно говорит о величайшем презрении к жизни.

Дело в том, что на протяжении последних пятидесяти лет каждый из нас видел смерть так близко и так часто, что к ней привыкли: наши деды встречались с ней лицом к лицу на эшафоте, наши отцы – на полях сражений, а мы – на улицах города, так что можно говорить о том, что три поколения французов шли ей навстречу с песней. Это объясняется тем, что в течение столетия мы изучали суть всех социальных и религиозных проблем; при этом мы стали такими скептиками в вопросах политики, что у нас нет больше возможности верить в совесть; мы настолько глубоко изучили анатомию, что у нас нет больше возможности нести отчаяние в душе. И в итоге, когда жить стали без веры, а о смерти думать без ужаса, смерть, вместо того чтобы быть наказанием, становится для нас порой освобождением.

Но в данном случае все обстояло совсем иначе, и, позволив себе увлечься общими рассуждениями, мы вышли за пределы совершенно определенных обстоятельств. Сомневаюсь, чтобы г-н Альсид Жолливе (так звали нашего коммивояжера) когда-либо с разочарованием относился к жизни. Напротив, Провидение, по-видимому, щедро отмерило ему счастливых дней, наполненных удовольствиями, и, словно опасаясь, что они могут неожиданно закончиться, он, казалось, хотел с пользой провести оставшиеся ему мгновения, а потому его неутомимая веселость и задор ощутимо выросли после только что произошедшей ссоры. Англичанин же, напротив, еще более помрачнел, и от его плохого настроения особенно пострадала стоявшая перед ним яичница-болтушка, которую он съел почти всю один. Впрочем, когда подали величественный десерт, состоявший из восьми тарелок с орехами и трех тарелок с сыром, он, предварительно удостоверившись, что больше ждать нечего, встал из-за стола и покинул комнату.

Спустя десять минут появился хозяин собственной персоной и сообщил нам, что постели есть только для дам, да и то, поскольку англичанин, не говоря ни слова, предательски занял одну из них, двум путешественницам придется спать вместе. Альсид Жолливе предложил пойти вылить таз ледяной воды в постель англичанину, но жена и дочь немца остановили его, сказав, что они имеют привычку спать вдвоем в одной кровати.

Как только дамы оставили нас, коммивояжер подошел ко мне.

– Послушайте-ка! Я рассчитываю на вас, – сказал он, – ведь вы же понимаете, что так это все кончиться не может.

– Ба! – ответил я. – Будем надеяться, что дело не получит продолжения.

– Не получит продолжения? Скажете тоже! Ведь речь идет о национальной гордости. Вы не можете себе даже представить, как я ненавижу этих чертовых англикашек, ведь они довели до смерти моего императора. И потому я никогда не хочу ехать в Англию, какой бы торговый дом мне это ни предлагал.

– Почему, позвольте узнать?

– Там слишком много англичан.

На этот довод ответить было нечего.

– Другое дело, поляки, – продолжал он, – это нация храбрецов. Но куда же делся наш?

– Он только что вышел.

– У них есть только один недостаток, и об этом можно сказать, пока его здесь нет: так вот, у них такие имена, клянусь честью, что их можно выговорить лишь вчетвером, а это весьма затрудняет разговор с глазу на глаз.

– Фы ошипаетесь, – заметил немец, – нет ничего проще: фы чихаете, а затем добавляете "к и й", фот и фее.

В эту минуту вернулся поляк, держа в руках свой плащ.

– Сударь, – обратился к нему Альс ид Жолливе, – могу ли я вас просить стать моим секундантом, если дело дойдет до дуэли?

– Прошу прощения, сударь, – высокомерно ответил поляк, – но я взял за правило никогда не вмешиваться в трактирные ссоры.

После этих слов он расстелил плащ около стены и лег на нем.

– Что ж, этот сын Вислы на редкость вежливый малый, – сказал Жолливе, – а ведь, бросившись на помощь Польше, я проделал уже пятнадцать льё, когда стало известно, что Варшава взята!.. Это послужит мне уроком.

– А я с утофольстфием стану фашим секундантом, молотой челофек, – произнес немец. – Милорд был не праф, и из-за него мне не хватило жафоронка.

– Ах, черт возьми, в добрый час! – вскричал Жолливе. – Вы отличный малый; не хотите ли провести ночь за кружкой пунша? Я отлично умею его готовить. Ну же! Составьте мне компанию.

– С утофольстфием, – ответил немец.

– А вы? – спросил меня Жолливе.

– Спасибо, но я предпочитаю выспаться.

– Вольному воля; я иду на кухню.

– А я отправляюсь спать.

– Доброй ночи!

Я, в свою очередь, постелил плащ на пол и лег на нем; но, как ни велика была моя потребность во сне, я не смог заснуть сразу и видел, как вернулся коммивояжер, неся в руках кастрюлю, до краев наполненную пуншем, голубоватое пламя которого освещало его радостное лицо.

На следующее утро нас разбудили звуки альпийского рожка. Все тотчас же встали, а так как наши сборы были недолгими, то за четверть часа до рассвета мы уже были готовы отправиться на Риги-Кульм.

Когда мы взошли на самую высокую вершину горы, все Альпы еще были погружены в темноту, но эта темнота была такой ясной, что она предвещала нам великолепную картину восхода солнца. И в самом деле, после нескольких минут ожидания на востоке протянулась пурпурная линия; одновременно на юге стал вырисовываться Главный Альпийский хребет, похожий на вырезанный серебристый силуэт на фоне голубого звездного неба, тогда как на западе и севере взгляд терялся в тумане, поднимавшемся с равнин Швейцарии. Тем временем, хотя солнце еще не встало, сумрак понемногу стал рассеиваться, пурпурная полоса на востоке запылала ярким пламенем, снежные вершины Главного Альпийского хребта засверкали, и туман, постепенно испарившись повсюду, где не было воды, висел теперь лишь над поверхностью озер и сопровождал течение Ройса, извивавшегося посреди равнин, будто гигантская змея. Наконец, после предрассветных сумерек, длившихся минут десять, когда день и ночь боролись друг с другом, с востока словно покатились золотые волны: вершины Главного Альпийского хребта окрасились оранжевым цветом, в то время как на их фоне, у их подножия, стали вырисовываться темно-синие очертания второй, более низкой, цепи гор, которой еще не достигли лучи дневного света; пелена тумана распалась на большие клочья, которые ветер гнал к северу, открывая гладь озер, похожих на огромные лужи молока. И только в этот миг из-за Гларнского ледника взошло солнце, причем вначале его диск был еще настолько бледным, что на него можно было смотреть, не отводя глаза в сторону; но почти сразу же, как король, отвоевавший свою державу, оно надело свою огненную мантию, взмахнув ею над миром, ожившим в его живительных лучах и озарившимся его сиянием.

Есть описания, которые невозможно передать пером, есть картины, которые кисть не в силах перенести на холст; остается лишь взывать к тем, кто их видел, и ограничиваться словами, что нет в мире зрелища прекраснее, чем восход солнца на фоне подобной панорамы, когда наблюдаешь за ним, находясь в самом ее центре, и можешь, повернувшись на месте, одним взглядом охватить три горные цепи, четырнадцать озер, семнадцать городов, сорок селений и семьдесят ледников, разбросанных в округе на площади в сто льё.

– И все же, – промолвил Жолливе, похлопав меня по плечу, – мне было бы чертовски досадно быть убитым, да еще англичанином, так и не увидев того, что мы сейчас увидели!

Около семи часов мы отправились обратно в Люцерн.

XLII
АЛЬСИД ЖОЛЛИВЕ

Около четырех часов дня, как раз в ту минуту, когда я отдавал распоряжение приготовить мне на следующее утро лодку с гребцами, которая доставила бы меня в Штансштад, в комнату ко мне вошел мой новый приятель, Альсид Жолливе.

– Подождите, подождите, – сказал Жолливе, – вы не можете вот так взять и уехать: вы ведь знаете, что мне надо уладить одно дело с моим англикашкой.

– Ба! А я думал, что вы уже забыли об этой нелепой ссоре, – ответил я ему.

– Благодарю! Мне без предупреждения запускают бутылку в голову, и вы считаете, что обидчику это сойдет с рук? О, вы плохо знаете Альсида Жолливе.

– Ну что ж, садитесь, давайте все обсудим.

– С удовольствием. Если не возражаете, я велю принести стаканчик вишневой настойки?

– У меня тут есть бутылка превосходного киршвассера. Подождите.

– Да не беспокойтесь, я ее вижу… А стаканы?.. А, вот и они. Теперь начинайте ваши поучения, я слушаю.

– Скажите, мой дорогой соотечественник, вы действительно полагаете, что оскорбление, которое вы получили, равно как и то, которое вы нанесли сами, столь серьезно, что из-за этого у вас есть право убить человека, а он имеет право убить вас?

– Послушайте, – сказал Жолливе, пробуя на вкус вишневую настойку, – я ведь добрый малый. Ваш киршвассер великолепен!.. Я и мухи не обижу; я не задира и не любитель дуэлей, тем более, что не умею на них драться… Где вы его купили?

– Да прямо здесь.

– В "Белой лошади"?

– Да.

– Ах, уж этот папаша Франц! Меня он никогда не угощал ничем подобным; придется пожаловаться Катарине. Итак, согласен с вами, будь это француз, я сказал бы: "Ладно, ладно, это дело касается только нас; мы уладим его, как подобает между соотечественниками; никто не вправе совать в него нос". Но когда в деле замешан англичанин, это знаете ли… Во-первых, я их терпеть не могу, этих англичан: они довели до смерти моего императора… Англичанин – это совсем другое дело. К тому же, там были немцы, русские, поляки, а может, кто-то из Америки и Африки, почем мне знать? И вот в четырех концах света примутся судачить, что француз потерпел поражение, а такое нельзя позволять. Во Франции я не обратил бы на это внимания: француз отступил перед французом, ну что тут еще скажешь. Но за границей каждый из нас представляет Францию: если бы то, что случилось со мной, произошло с вами, то вы бы дрались, а если бы вы не стали этого делать, то я дрался бы вместо вас. Знаете, в прошлом году в Милане один коммивояжер из Парижа, с улицы Сен-Мартен, малость поиздержался, и какой-то итальянец ссудил его деньгами; коммивояжер выписал итальянцу вексель, но срок вышел, а плата не поступила. И вот как раз на следующий день я приехал в Милан. Среди торговцев об этом деле было много разговоров, честное имя французов стали подвергать насмешкам. "Э, – сказал я, – ни слова больше! Это один из моих друзей; он поручил мне отдать долг, а я задержался на два дня. Так что это моя вина, а не его: я развлекался в Турине и, признаться, поступил дурно. Вот те пятьсот франков, что он должен. Распишитесь на обороте векселя в получении и дайте его мне".

– А ваш друг возместил вам эту сумму?

– Мой друг?! Да мы не были с ним знакомы; только и всего, что он был с улицы Сен-Мартен, а я – с улицы Сен-Дени; он развозил вина, а я – шелковые ткани. В итоге мой кошелек похудел на пятьсот франков, но доброе имя француза осталось незапятнанным.

– Вы славный малый! – сказал я, протягивая ему руку.

– Да, разумеется, и я горжусь этим; я не так уж умен, не слишком образован, и наконец, я не пишу пьес, как вы. Ведь я вас узнал, и к тому же ваше имя пользуется известностью на бульваре Сен-Мартен. Но в арифметике никто не сможет меня перехитрить: я знаю, что два плюс два будет четыре и что бутылка, брошенная в голову, стоит выстрела из пистолета.

– Да, это так, вы правы, – согласился я.

– О, я рад. Непросто было добиться от вас этого признания.

– Послушайте, – сказал я, глядя ему прямо в глаза, – я ведь не был с вами знаком, и вначале, простите меня за эти слова, вы не вызвали у меня ни того интереса, ни того доверия, какое я сейчас испытываю к вам.

– А, не правда ли? Это все потому, что я не охотник до церемоний, у меня манеры коммивояжера. Что поделаешь! Это мое занятие. Но при этом у меня верное сердце и за честь нации я дам себя разрезать на куски.

– Ну что ж, – продолжал я, – все, что вы сейчас сказали о важности нашего поведения за границей, истинная правда, и я целиком разделяю ваш образ мыслей. Но когда речь идет о дуэли за пределами Франции, то свидетель – это секундант, это поручитель, это брат. И если человек, за которого он поручился, отказывается драться, то он должен драться сам. Так что взвесьте все: если вы вынудите меня начать это дело, а сами не доведете его до конца, то сделать это придется мне; однако теперь я готов к этому.

– Хорошо, будьте спокойны. Отправляйтесь к секундантам англичанина и уладьте с ними все формальности так, как сочтете нужным; после вы мне скажете, что я должен буду сделать, и я это сделаю.

– Вы отдаете предпочтение какому-нибудь виду оружия?

– О, я одинаково плохо умею обращаться и со шпагой, и с пистолетом; единственное оружие, которым я владею в совершенстве, это локоть: по этой части я вряд ли встречу себе достойного противника. Какой отличный вышел каламбур, не правда ли?..

– Да, но мы здесь не для того, чтобы упражняться в остроумии.

– Вы правы: меньше слов, больше дела.

– Способны ли вы сохранять хладнокровие, стоя у барьера?

– За это я не могу вам поручиться: если кровь ударит мне в голову, то можно и вспылить; но только вспылю я заранее, ручаюсь вам.

– Черт возьми! Что за глупая история! – вскричал я, топнув ногой.

– Да полно вам! За дело, и все, что он ни пожелает, слышите? От вязальной спицы до кулеврины.

– Где он остановился?

– В "Весах".

– Как его зовут?

– Сэр Роберт Лесли, баронет. Зайдите в гостиницу "Орел" и возьмите с собой немца; это достойный человек, и я не против, если он будет присутствовать при этом.

– Хорошо, ждите меня здесь.

– Послушайте, если для вас это не имеет значения, я поднимусь к себе: мне надо сказать пару слов моей крошке.

– Вы женаты?

– Женат!.. Скажете тоже!

– Отлично.

– Знаете, сделаем так: вернувшись, вы возьмете ваш дорожный посох и трижды постучите им в потолок. Я тут же спущусь.

– Договорились. Дайте мне только время слегка привести в порядок мой туалет.

– Ба! Вы и так отлично выглядите.

– Мой дорогой друг, есть предложения, которые можно делать только в рубашке с жабо и в белых перчатках.

– Вы правы. Желаю удачи! И будьте тверды, не отступайте ни на шаг. Либо извинения, либо свинец!

– Будьте спокойны!

Одеваясь, я не переставал думать об этом странном смешении вульгарных манер и возвышенных чувств. Подобный тип людей, который, я полагаю, напрасно искать в какой-либо другой стране и который так распространен во Франции, был мне уже знаком; но никогда еще мне не представлялась возможность изучить его так близко. С этого момента к подлинному интересу, который вызвал у меня этот славный молодой человек, добавилось любопытство анатома. В драматурге есть что-то от врача: вопреки своей воле, он во всем видит предмет искусства, и, в то время как его душа охвачена чувством, его ум невольно остается сторонним наблюдателем. Это грустно сознавать, но и у одного, и у другого часть сердца черства: у врача та, что связана с наукой, у поэта та, что отвечает за воображение.

Я нашел немца в гостинице "Орел"; он дал слово, а люди его нации, как правило, не отказываются от своих обещаний. И он последовал за мной к англичанину.

В гостинице "Весы" мы спросили, у себя ли сэр Роберт, и, получив ответ, что он в саду, прошли туда. Не сделав и двадцати шагов, мы заметили его в конце боковой аллеи. Он упражнялся в стрельбе из пистолета; позади него слуга перезаряжал оружие.

Мы медленно и бесшумно приблизились, остановившись в десяти шагах от него. Сэр Роберт был отличным стрелком: с двадцати пяти шагов он стрелял по облаткам для запечатывания писем, прикрепленным к стене, и почти каждый его выстрел оставлял на мишени свой след.

– Черт возьми! – прошептал немец.

– Дьявольщина! – вырвалось у меня.

– Простите, – сказал сэр Роберт, – я не заметил, как вы подошли, господа. Я упражняю руку.

– Но мне кажется, она у вас и так отлично поставлена, судя по вашим трем последним выстрелам.

– Да нет. Но для меня это довольно неплохо.

– Мы рады, что застали вас в столь добром расположении духа, сударь. Тем легче нам будет довести до конца дело, которое привело нас к вам.

– Да, вы пришли из-за этой истории с бутылкой, не так ли? Отлично! Отлично! Я ждал вас.

– Итак, сударь, я вижу, что переговоры не будут слишком долгими.

– Нет, они будут весьма короткими. Ваш друг имеет желание драться, я тоже.

– Тогда, сударь, пришлите к нам ваших секундантов, так как, на мой взгляд, основной вопрос уже улажен и осталось только договориться об оружии, а также месте и времени поединка.

– Да, конечно, все так. Они придут к вам в гостиницу завтра, в семь часов.

– Хорошо. Почту за честь увидеть вас снова!

– До встречи, до встречи!.. Джон, перезаряди пистолеты!

И, не успев еще выйти из сада, мы получили доказательство того, что милорд возобновил свои упражнения.

– Вы обратили внимание, – сказал я своему спутнику, – что наш противник весьма недурно владеет пистолетом?

– Ja – ответил немец.

– Хотелось бы мне иметь пару дуэльных пистолетов, чтобы взглянуть на то, как умеет с ними обращаться наш подопечный; пойдемте к оружейнику, может быть, мы найдем у него то, что нам нужно.

– Я их иметь.

– Вы! А они хороши?

– Системы Кухенройтера.

– Великолепно. Идемте за ними.

– Идемте!

Мы вернулись в гостиницу "Орел". Немец вынул пистолеты из футляра: они действительно были хороши. К тому же, имя оружейника было инкрустировано серебром на бледно-голубых дулах.

– О мои старые друзья! – сказал я, проверяя курки пистолетов. – Я узнаю вас. Вы не такие блестящие, как наши парижские игрушки, не такие мягкие, как ваши лондонские собратья, но вы добротны и надежны, и если рука, направляющая вас, не дрогнет, то вы пошлете пулю так же далеко и так же точно, как если бы вас изготовили в мастерских Версаля или на фабриках Манчестера. Вы позволите мне взять их с собой, сударь? – спросил я немца.

– Разумеется.

– Увидимся завтра в семь часов.

– До завтра!

Я вернулся в гостиницу, испытывая некоторую тревогу. Дело принимало серьезный оборот. Англичанин держался спокойно, вежливо и с достоинством. Было очевидно, что этот человек не только не раз дрался на дуэли, но к тому же умел драться. Нанесенное оскорбление было взаимным, поэтому нельзя было ни отказаться от поединка, ни выбрать оружие. Решить этот вопрос предстояло жребию, и если его выбор падет на пистолеты, то у моего бедного соотечественника, на мой взгляд, будет мало шансов на победу. И потому я стоял перед столом, вертя в руках ку-хенройтеры, и никак не мог решиться позвать своего нового приятеля. В конце концов, мне захотелось самому проверить, не уступают ли они тем, с каких началось мое обучение стрельбе; зарядив оба пистолета и воспользовавшись тем, что окно моей комнаты выходило в сад, я прицелился в невысокое деревце, стоявшее в двадцати шагах от меня, и выстрелил… Пуля оторвала кусок коры.

– Браво! – послышалось из окна верхнего этажа, и я узнал голос нашего коммивояжера. – Браво! Брависсимо!

И с этими словами Жолливе стал спускаться со своего балкона на мой.

– Э, черт возьми, что вы делаете?

– Я выбираю самую короткую дорогу.

– Но вы сломаете себе шею, дорогой друг.

– Я? О! Не в такие молодые годы. Я занимаюсь гимнастикой и пользуюсь своим умением.

Он отпустил последнюю железную перекладину, за которую держался лишь одной рукой, и спрыгнул на мой балкон.

– Вот, и без всякого балансира.

– Клянусь, я начинаю бояться за вас.

– Почему же?

– Потому что вы всего лишь большой ребенок.

– Ба! Если потребуется, я буду вести себя как мужчина, будьте спокойны. Ну, что нового?

– Я видел нашего англичанина.

– А!

– Он будет драться.

– Тем лучше.

– Мы застали его в саду.

– Что же он там делал? Ведь, кажется, клубника уже сошла.

– Он упражнялся в стрельбе из пистолета.

– Что ж… Эта забава ничем не хуже прочих.

– Вас интересует, как он стреляет?

– Я узнаю это завтра.

– Но как стреляете вы сами? Возьмите этот пистолет, он заряжен.

– Зачем?

– Я хочу посмотреть, на что вы способны.

– Не беспокойтесь на этот счет; когда мы будем драться, я выстрелю с такого близкого расстояния, что не промахнусь.

– Вы тверды в вашем намерении?

– А, вы опять за свое. Вы становитесь несносным.

– Хорошо, не будем больше об этом говорить.

– В какое время состоится поединок?

– Около восьми часов.

– Хорошо. Если я вам понадоблюсь, вы мне постучите, а покамест я вернусь к моим любовным утехам.

С этими словами он, словно белка, вскарабкался на угол моего окна, оттуда перебрался на свой балкон и вернулся к себе.

Остаток вечера я потратил на то, чтобы раздобыть шпаги и предупредить о предстоящей дуэли хирурга. Франческо, в свою очередь, отправился за лодкой: я поручил ему нанять ее на весь день.

На следующее утро, в семь часов, немец уже был у меня; следом за ним пришли секунданты сэра Роберта. Как я и предвидел, условия поединка предстояло определить жребием. Местом поединка секунданты сэра Роберта предложили выбрать небольшой необитаемый островок в заливе Кюснахт, и мы с этим согласились. Когда предварительные переговоры были завершены, секунданты удалились.

Как мы и условились, я постучал в потолок дорожным посохом. Альсид ответил мне ударом каблука о пол и через несколько минут спустился сверху.

Видно было, что он уделил немалое внимание своему туалету: мои вчерашние слова произвели на него впечатление, и он пожелал доказать мне, что не забыл о них. К сожалению, наряд, в котором он намеревался отправиться на дуэль, совершенно не годился для такого случая: на нем были панталоны из ткани в полоску, сюртук с чеканными металлическими пуговицами и черный атласный галстук, подпиравший высокий белый воротник.

– Вы должны подняться к себе и полностью сменить ваш наряд, – сказал я ему.

– Это еще почему? Я одет с иголочки.

– Да, вы великолепны, не стану отрицать; но полоски на ваших панталонах, пуговицы на сюртуке и воротник вашей рубашки – все это точки прицеливания, а их не стоит указывать вашему противнику. У вас ведь найдутся панталоны темного цвета и черный редингот? Что же касается вашего воротника, то вы его просто снимете, вот и все.

– Да, разумеется, у меня это все есть, и я переоденусь, но нас это задержит.

– Не волнуйтесь, у нас есть время.

– А где состоится поединок?

– На небольшом островке в заливе Кюснахт.

– Ждите меня через пять минут.

И в самом деле, пять минут спустя он вернулся, одетый так, как этого требовали обстоятельства.

– Вот, – сказал он, – законченный наряд хозяина похоронного бюро, недостает лишь траурной ленты на моей шляпе, но не стоит ради этого откладывать наш отъезд. Идемте же, господа, идемте! Ни за что на свете я не хочу явиться туда последним.

Лодка стояла у берега в пятидесяти шагах от гостиницы, гребцы ждали только нас; хирург, приглашенный накануне, был уже на борту. Мы отчалили от берега, но, едва выйдя в озеро, в пятистах шагах впереди себя увидели лодку сэра Роберта.

– Даю луидор trinkgeld[23]23
  Дословно: «деньги на выпивку». (Примеч. автора.)


[Закрыть], – сказал Жолливе гребцам, – если мы прибудем на остров Кюснахт раньше той лодки.

Гребцы согнулись над веслами, и маленькое суденышко понеслось над водой словно ласточка. Обещание Жолливе сотворило чудо: мы добрались на место первыми.

Это был небольшой островок протяженностью около семидесяти шагов, посреди которого аббат Рейналь, в одном из своих приступов философской свободы, распорядился воздвигнуть гранитный обелиск, дабы увековечить память патриотов 1308 года. Вначале он обратился к властям Унтервальдена с просьбой разрешить поставить этот памятник на Рютли; но те, выразив ему свою признательность, тем не менее ответили, что они не видят в этом никакого смысла и что памяти о предках не угрожает угаснуть в сердцах их потомков. Так что аббату Рейналю пришлось довольствоваться островом Кюснахт, и он воздвигнул здесь этот обелиск, сквозь который по всей высоте, для придания ему большей прочности, проходил железный брус. Но, к несчастью, эта мера предосторожности, призванная сохранить памятник в веках, стала причиной его гибели: несколько лет спустя молния, притянутая железом, попала в обелиск и разбила его на куски.