Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

XXXVI
ИСТОРИЯ СТАРИКА

За разговорами мы незаметно дошли до Ибаха, а поскольку съеденный нами завтрак стал уже забываться, я предложил нашему спутнику перекусить вместе с нами; он принял предложение с той же доброжелательностью, с какой оно было сделано, и мы сели за стол.

– Кстати, – обратился я к нему, пока нам готовили омлет, – вы обронили одно замечание, которое я тут же подхватил.

– Какое же, сударь? – спросил славный старик, начавший уже привыкать к моим манерам.

– Вы сказали, что знавали французов во времена Мас-сены?

– Да, немного, – ответил крестьянин, опорожнив стакан и прищелкнув языком.

– И вам довелось иметь с ними дело?

– О да! Особенно с одним. Какой же это был головорез, хотя и капитан!

– Не согласитесь ли вы рассказать мне и эту историю?

– Да ради Бога. Вообразите только… А! Вот и омлет.

И в самом деле, нам принесли это незаменимое, а порой и единственное блюдо второсортных трактиров. По тому, с какой поспешностью мой собеседник приветствовал его появление, я понял, что он, видимо, торопится воздать должное этому блюду и с моей стороны было бы крайней жестокостью отвлечь старика от этого занятия.

– Черт! – воскликнул я. – Досадно, что дальше, вероятно, нам с вами не по пути. Я был бы не прочь поговорить с вами об этом славном сражении.

– О да! Это была славная битва. А вы направляетесь в Швиц?

– Да, но не сразу. Я собираюсь по дороге осмотреть долину Муоты.

– Ну что ж, тогда, по-моему, все складывается как нельзя лучше. Я как раз там и живу: из моего окна открывается вид на всю долину вплоть до селения Муотаталь, где разгорелось самое жаркое сражение. Переночуйте у меня дома; конечно, больших удобств не обещаю, но маленькая комната будет в полном вашем распоряжении.

– Клянусь честью, – ответил я, – принимаю ваше предложение так же, как вы мне его сделали, без лишних церемоний.

– Вы правы: как говорится, по принуждению веселья не бывает. Вы увидите Марианну; она славная девушка и очень заботится обо мне; мы не сможем предложить вам отведать мяса серны, ведь нашего охотника больше нет с нами… – Старик вздохнул. – Бедный Франсуа!.. Но у нас всегда найдется для гостя курица, свежее масло и отличное молоко. Вот так-то!

– Уверен, что меня ждет великолепный прием.

– Слово «великолепный» здесь не очень подходит, но мы постараемся, чтобы вам было у нас не так уж плохо!.. За ваше здоровье!

– И за ваше, любезный, а также за здоровье тех, кого вы любите!

– Спасибо! Вы напомнили мне, что я совсем позабыл о Пьеро.

– Я позаботился о нем, и, вероятно, в эту минуту его кормят гораздо лучше, чем нас.

– Ну что ж, от души благодарю вас. Видите ли, Марианна, Верный и Пьеро – это все, что осталось у меня на этой земле. Когда мы с Пьеро возвращаемся домой, Пьеро ревет, Верный выбегает нам навстречу, а Марианна появляется на пороге дома. Те, кто возвращается, желанны для тех, кто их ждет. Когда живешь в уединении, как мы, животные становятся близкими друзьями, и ты знаешь все их повадки – и хорошие, и плохие; хорошие им достались от природы, а плохие они усвоили, живя рядом с людьми. Понимая это, ты прощаешь им эти дурные привычки. Справедливо ли желать, чтобы животные были совершеннее людей? Если бы Пьеро не довелось познакомиться с парижанами, не в обиду вам будет сказано…

– О! Продолжайте, продолжайте: я не парижанин.

– … то у него никогда не было бы такого скверного характера, как теперь.

Ну что ж, старик подметил все верно: цивилизация портит всех, даже ослов.

Пока мы беседовали, омлет и сыр незаметно исчезли, а вина в бутылке оставалось ровно столько, чтобы чокнуться в последний раз: мы наполнили стаканы, чокнулись, выпили и покинули трактир.

– Так что же наш капитан? – спросил я, едва мы оставили позади деревню.

– Ах да, капитан… Так слушайте же. Это случилось утром в день сражения, двадцать девятого сентября. Я все помню, словно это было вчера, а ведь прошло уже тридцать четыре года. Как быстро бежит время! Тогда минула всего неделя, как я женился, и в то время я снимал дом, который теперь мой. Накануне сражения я заночевал в Ибахе, а на выходе из гостиницы был остановлен четырьмя гренадерами, доставившими меня к генералу; я не знал, что со мной собираются сделать.

«Ты говоришь по-французски?» – спросил он меня.

«Это мой родной язык».

«Давно ты живешь в этом краю?»

«Уже пять лет».

«И ты хорошо его знаешь?»

«Черт возьми! Полагаю, что знаю».

«Это хорошо! Капитан, – продолжал генерал, повернувшись к офицеру, ожидавшему его распоряжений, – вот тот, кто вам нужен. Если он вас проведет, выплатите ему награду; если же предаст, прикажите его расстрелять».

«Ты слышал?» – обратился ко мне капитан.

«Да, господин офицер», – ответил я.

«Тогда вперед марш!»

«Но куда же?»

«Ты узнаешь об этом позже».

«Но ведь…»

«Вперед! И без возражений, или я тебя прикончу».

Ответить на это было нечего, и я повиновался. Мы углубились в долину. Когда же Шёненбух, где стояли французские аванпосты, остался позади, капитан сказал, глядя мне в лицо:

«Дело еще не кончено: теперь надо свернуть в ту или другую сторону и вывести нас выше селения Муотаталь: нам там кое-что предстоит сделать; и остерегайся, чтобы мы не столкнулись с каким-нибудь вражеским отрядом. Предупреждаю, что при первом же выстреле, – с этими словами он выхватил ружье из рук солдата, который нес их два, покрутил его, как тросточку, а затем опустил так, что приклад ружья остановился всего в двух дюймах от моей головы, – я тебя прикончу».

«Но, в конце концов, – попытался возразить я, – ведь это будет не моя вина, если…»

«Я тебя предупредил, так что веди себя соответствующим образом. И более ни слова, ступай вперед».

В рядах солдат воцарилось полное молчание: мы вступили в горы; поскольку требовалось скрыть наше продвижение от русских, стоявших лагерем у Муоты, я завел отряд французов в ельник, который вы видите перед собой: он тянется дальше, за мой дом. Когда мы оказались рядом с домом, я обернулся к капитану.

«Господин офицер, – сказал я ему, – вы позволите мне предупредить жену?»

«А, разбойник, – ответил он, ударив меня прикладом между лопаток, – ты хочешь нас предать?»

«Я, господин офицер? О!..»

«Молчи и иди вперед!»

Как вы понимаете, возражать не приходилось. Мы прошли всего в пяти шагах от моего дома, а я даже слова не мог сказать моей бедной жене; такая была досада, что зло брало. Наконец, в просвете между горами показалась Муота. Не осмеливаясь больше говорить, я пальцем указал на нее капитану. Но тут мы заметили отряд русских, двигавшийся по дороге.

«Хорошо, – сказал капитан. – Теперь речь идет о том, чтобы незаметно и как можно ближе провести нас к этим парням».

«Нет ничего легче, – заметил я. – Тут в одном месте ельник не доходит всего пятидесяти шагов до дороги».

«Тот самый, где мы сейчас находимся?»

«Нет, другой. Между ними прогалина, но второй ельник закроет нас, когда мы выйдем из первого».

«Веди нас туда, но берегись, чтобы они нас не заметили! Помни, при первом же движении русских я тебя прикончу».

Мы вернулись обратно той же дорогой, поскольку я хотел принять все необходимые меры предосторожности, чтобы нас не заметили: у меня не было никаких сомнений, что проклятый капитан выполнит свое обещание. Четверть часа спустя мы добрались до опушки: от одного леса до другого по открытой местности было менее четверти льё. Все вокруг, казалось, было спокойно. Мы вступили на поляну; до тех пор все шло хорошо; но, когда до соседнего леса оставалось всего двадцать шагов, из-за деревьев грянула яростная пальба!..

«Вот те на! – произнес я, обращаясь к капитану. – Похоже, русским пришла в голову та же мысль, что и вам».

Едва я договорил, как мне показалось, что гора рухнула мне на голову: это капитан ударил меня прикладом ружья; я увидел вспышку света и кровь, потом мое зрение затуманилось, и я упал.

Когда я пришел в себя, было уже темно; я не понимал, где я нахожусь, не мог сказать, что со мной случилось и ничего не помнил; однако я ощущал страшную тяжесть в голове; ощупав ее рукой, я почувствовал, что мои волосы прилипли ко лбу; в ту же минуту я увидел, что моя рубашка пропиталась кровью, а вокруг меня лежат мертвые тела; и тогда я вспомнил все.

Я хотел подняться, но мне показалось, что земля ушла у меня из-под ног, и я был вынужден прежде опереться на локти, чтобы немного прийти в себя. Вспомнив, что в нескольких шагах от того места, где я находился, бил родник, я дополз до него на коленях, промыл рану и с жадностью выпил несколько глотков воды, прохлада которой принесла мне облегчение. И тут я подумал о моей бедной жене, о том, в какой тревоге она должна пребывать; это придало мне сил; я осмотрелся, чтобы выбрать направление и, еще шатаясь, побрел к дому.

Вероятно, отряд, в котором я был проводником, отступал, отбиваясь от противника, по той же самой дороге, по какой я привел его сюда; весь этот путь был усеян трупами; но, по мере того как я приближался к дому, их становилось все меньше; и вот настал момент, когда мертвые тела солдат перестали мне попадаться: то ли остатки отряда изменили направление, то ли я дошел до того места, где противник прекратил преследование. Я шел еще с четверть часа и, наконец, увидел свой дом. От леса его отделяла поляна, где мы пасли скот, и вот посреди этого открытого пространства, чуть ближе к дому, я заметил при свете луны какую-то темную массу, очертаниями похожую на лежащего человека. Я направился в ту сторону и, сделав несколько шагов, оставил все свои сомнения: это был военный; я видел блеск его эполет; склонившись над ним, я узнал моего капитана.

Тогда я крикнул, как обычно делал, подходя к дому, чтобы издалека предупредить о своем приходе. Жена узнала мой голос и вышла на порог; я подбежал к ней, и она, полумертвая, упала в мои объятия: весь день она провела в страхе и тревоге. Сражение разгорелось неподалеку от стен нашего дома; весь день до нее доносились звуки ружейной перестрелки, которые заглушал временами грохот пушек, гремевших в долине.

Я прервал ее рассказ, показав на тело капитана.

«Он мертв?!» – воскликнула она.

«Мертв или нет, – ответил я, – но надо внести его в дом. Если он еще жив, то, может, нам удастся его выходить; если же мертв, то мы переправим в полк его документы, которые могут иметь большую важность, и его эполеты, которые стоят довольно дорого. Ступай, приготовь нашу постель».

Роза побежала в дом; я поднял капитана и понес его; не раз и не два мне пришлось отдыхать по пути, ведь я сам был еще очень слаб; наконец, кое-как я добрался до дома. Мы раздели капитана: на груди у него были три штыковые раны, но, тем не менее, он был жив.

Черт возьми! Я не знал, что делать, ведь я не лекарь; но мне подумалось, что вино, приносящее пользу при употреблении внутрь, не может повредить, если применить его снаружи. Я налил в суповую миску лучшего вина, сделал винные компрессы и положил их капитану на раны. Тем временем моя жена, которая, как и все альпийские крестьянки, знала определенные лечебные травы, вышла из дома, чтобы отыскать их при свете луны: в этот час их целительные силы становятся еще больше.

Наверно, мои компрессы помогли капитану, поскольку минут через десять он глубоко вздохнул, а по прошествии четверти часа открыл глаза, хотя его взгляд еще оставался затуманенным; если бы мне дали комнату, полную золота, то и тогда я не был бы так доволен. Наконец, его глаза ожили и взгляд после блужданий по комнате остановился на мне; я заметил, что он меня узнал.

«Ну вот, капитан! – обрадованно сказал я ему. – А если бы вы меня убили?!..»

Услышав это, я просто подпрыгнул, настолько слова старика были пронизаны духом евангельского учения!..

– Две недели спустя, – продолжал он, – капитан вернулся в свой полк; на следующий день после его возвращения адъютант доставил мне пятьсот франков от имени генерала Массены; на них я купил этот дом, который прежде арендовал, а также прилегающий к нему луг.

– А как звали капитана?

– Я не спросил его имени.

Итак, этот старик, которого пытались убить, спас жизнь своему несостоявшемуся убийце, и при этом в его душе не было ни достаточно злобы за причиненное ему зло, ни достаточно гордости за сотворенное им добро, чтобы узнать имя того, кто был обязан ему жизнью и кто чуть было не обрек его на смерть.

– Что ж, я более любопытен, чем вы, – заметил я, – поскольку мне хотелось бы узнать ваше имя.

– Жак Эльзенер, к вашим услугам, – ответил старик, снимая шляпу, чтобы поприветствовать меня, и при этом невольно обнажая шрам, оставшийся у него от удара, который нанес ему ружейным прикладом капитан.

В эту минуту Пьеро принялся реветь во весь голос; несколько минут спустя навстречу нам выскочил Верный, а за первым же поворотом дороги мы заметили Марианну, поджидавшую нас на пороге дома.

– Дочка, – сказал Жак, – я привел тебе славного господина; его надо накормить ужином и уложить спать.

– Добро пожаловать! – ответила Марианна. – И хотя дом у нас маленький, а стол тесный, место для гостя всегда найдется.

Взяв у меня мешок и посох, она отнесла их в отведенную мне комнату.

– Вы слышали, как она изъясняется? – сказал Жак, с улыбкой глядя ей вслед. – Ведь она, бедная моя Марианна, получила благородное воспитание: ее отец был школьным учителем в Гольдау.

– Так выходит, – сказал я, вспомнив о катастрофе, произошедшей в 1806 году в деревне, название которой только что упомянул Жак, – что ее семья не жила там в то время, когда гора, обрушившись, погребла под собой это селение?

– Жила, – ответил мне Жак, – но Господь пощадил отца и детей: он забрал только мать.

– А ваша сноха согласится рассказать мне некоторые подробности этой трагедии?

– Все что пожелаете, хотя она была совсем маленькой, когда это случилось; но ее отец так часто пересказывал эту историю, что события свежи в ее памяти, словно это случилось вчера… Перестань, Верный!.. Простите его, сударь! Это он на свой лад приветствует вас в нашем доме.

И в самом деле, Верный прыгал на меня, как будто мы были с ним старые знакомые; возможно, он чуял во мне охотника.

– А теперь, – обратился ко мне Жак, – если вы не слишком устали и пожелаете подняться на невысокую гору позади дома, то оттуда перед вами предстанет все поле сражения при Муотатале; тем временем Марианна приготовит вам ужин и постель.

Я последовал за стариком, позвав с собой Верного, который сопровождал нас шагов двадцать; затем он остановился, помахивая хвостом и глядя нам вслед, но, увидев, что мы продолжаем идти вперед, повернул обратно и направился к дому, через каждые десять шагов останавливаясь и поворачивая голову в нашу сторону; в конце концов, он сел на пороге дома, греясь в последних лучах заходящего солнца.

– Похоже, Верный с нами не пойдет? – спросил я Жака, ибо мне казалось, что всех членов этого семейства связывают необычайно прочные узы, и я искал причину самых простых на первый взгляд явлений, уверенный, что за ними скрывается какая-то семейная тайна.

– Да, конечно, – ответил мне старик, – когда был жив мой бедный Франсуа, Верный одинаково любил всех в этом доме, потому что все мы были счастливы, но, с тех пор как мы потеряли Франсуа, он привязался к его вдове, потому что ему кажется, будто она страдает больше остальных; а ведь я-то отец! Что ж, Господь нам его дал, Господь его у нас забрал – такова была его воля!

Я почтительно следовал за этим стариком, таким простодушным и бесхитростным, таким смиренным в своем горе. Наконец, мы взошли на вершину холма, откуда открывался вид на часть долины от селения Муотаталь до Шёненбуха. Справа виднелась вершина горы, которую после 1799 года называют «Перевал русских»; двумя льё выше селения Муотаталь гора Прагель перекрывает долину Муоты, отделяя ее от долины Клёнталь, которая начинается на противоположном склоне горы и тянется до Нефельса. Внизу, под нашими ногами, лежала та самая местность, где, наткнувшись на штыки французских солдат, рассыпалась в прах жестокая слава Суворова и где северный колосс, поспешно прибывший из Москвы, сам был вынужден отступить, хотя перед этим написал Корсакову и Елачичу, потерпевшим поражение от Лекурба и Молитора:

«Я пришел исправить ваши ошибки; стойте непоколебимо, словно стены. Вы мне ответите головой за каждый ваш шаг назад».

Через две недели тот, кто написал это письмо, был разбит и бежал, бросив в горах восемь тысяч человек и десять пушек и переправившись через Ройс по мосту, наспех сооружейному из двух сосен, которые его офицеры связали своими шарфами.

Около часа я простоял на вершине холма, рассматривая эту долину, пережившую тогда такое потрясение и выглядевшую сейчас такой мирной. На первом плане, посреди зеленой лужайки, в тени огромного орехового дерева, стоял дом, дым из трубы которого поднимался строго вверх, настолько тихим и безветренным был воздух; на втором плане виднелось селение Муотаталь, находившееся достаточно близко от меня, чтобы я мог различать его дома, но слишком далеко, чтобы я способен был разглядеть его жителей. Наконец, на горизонте высилась гора Прагель, снежная вершина которой в лучах заката окрасилась в розовый цвет.

Между моряком и горцем есть большое сходство: и тот, и другой чрезвычайно религиозны; это объясняется тем, что они постоянно видят перед собой грандиозные картины природы, подвергаются бесконечным опасностям и слышат те величественные звуки природы, которые раздаются на море и в горах! Мы, жители городов, не сталкиваемся с великими явлениями природы; городской гул заглушает голос Господа, и, если мы хотим ощутить поэзию окружающего мира, нам приходится искать ее среди волн, этих гор океана, или среди гор, этих волн земли. И вот тогда, как бы мало мы ни были поэтами или верующими, что часто одно и то же, мы чувствуем, как начинают вибрировать струны нашего сердца, мы слышим, как в нашей душе звучит мелодия, и понимаем, что эти струны и эта мелодия всегда были внутри нас, но они спали; что звуки нашего мира не давали им заявить о себе и что крыльям поэзии и религии, как крыльям орла, нужен простор и одиночество. Тогда становится совершенно понятно, почему горец, который бродит по ледникам, и матрос, который плавает по океану, исполнены такого смирения и покорности судьбе. Просторы там настолько необъятны, что ни тот, ни другой не могут ощутить всю остроту потери любимого человека; лишь вернувшись в свою хижину или в свое шале, скиталец осознает, что у очага, между ним и сыном, пустует место матери или что за столом, между ним и женой, недостает ребенка, и только тогда его глаза, прежде со смирением и покорностью взиравшие вверх, пока он мог видеть небо, куда отлетела душа умершего, со слезами опускаются, потеряв из виду небеса, к земле, в которой лежит его тело.

Старик тронул меня за плечо: Верный дал знать, что ужин готов.

XXXVII
ИСТОРИЯ СОБАКИ

– Садитесь сюда, – сказал мне старик, пододвинув стул к тому месту за столом, где для меня был приготовлен прибор. – Это место моего бедного Франсуа.

– Послушайте, отец, – обратился я к нему, – если бы ваш дух не был так силен, если бы ваше сердце не было преисполнено истинной веры и вы не жили бы в соответствии с заповедями Господа, я не осмелился бы спросить вас, ни кем был ваш сын, ни как он умер; но вы веруете, следовательно, надеетесь. Скажите же мне, как случилось, что Франсуа покинул вас здесь, на земле, и отправился ждать вас на небесах?

– Вы правы, – ответил старик. – Расспрашивая меня о моем сыне, вы доставляете мне удовольствие. Когда нас всего трое: Верный, моя дочь и я, – мы, возможно, порой забываем о Франсуа или делаем вид, что забыли о нем, так как нам не хочется лишний раз расстраивать друг друга; но как только в дом входит незнакомец одного возраста с ним и ставит свой посох туда, куда Франсуа обычно ставил свой карабин, как только он занимает возле очага или за столом место, принадлежавшее тому, кто покинул нас, мы все трое переглядываемся, и тогда становится ясно, что рана еще не зарубцевалась и нам предстоит пролить немало слез. Не правда ли, Марианна, не правда ли, бедняга Верный?

Вдова и собака одновременно приблизились к старику: женщина протянула ему руку, собака положила голову на колено. Несколько слезинок беззвучно скатились по щекам старика и вдовы; собака жалобно завыла.

– Да, так вот, – продолжал старик, – однажды он вернулся из Шпирингена, что в пяти льё отсюда, в сторону Альтдорфа, и принес на руках вот этого друга. – Старик вытянул руку и положил ее на голову Верного. – Тогда он был величиной с кулак. Сын нашел щенка на навозной куче, куда его выкинули вместе с двумя братьями, но те упали на каменные плиты и убились насмерть. Мы подогрели для щенка молоко и стали поить его с ложечки, как маленького ребенка; это было не так уж просто, но мы не могли позволить умереть с голоду этому крошечному несчастному созданию.

На следующий день Марианна, открыв дверь, увидела на пороге породистую собаку; та вбежала внутрь, будто к себе домой, подошла прямо к корзине, в которой лежал Верный, и стала кормить его своим молоком: это была его мать. Ведомая инстинктом, она проделала в горах тот же путь, что и Франсуа. Когда щенок перестал сосать, вдоволь напившись молока, она вышла из дома и побежала в сторону Шпирингена. В пять часов вечера она вернулась и снова накормила малыша, а затем ушла точно так же, как утром; на следующий день, открыв дверь, мы вновь обнаружили ее сидящей на пороге дома.

Так повторялось в течение шести недель. Дважды в день она приходила к нам из Шпирингена и всякий раз возвращалась туда снова, то есть проделывала за день двадцать льё. Дело в том, что ее хозяин оставил ей в Зиссигене одного щенка из этого помета, а другого Франсуа принес к нам, так что ей приходилось разрываться между двумя своими малышами. У всех Божьих созданий, будь то собака или человек, сердце матери всегда преисполнено беззаветной преданности. По истечении шести недель она стала появляться лишь каждые два дня. К этому времени Верный научился есть сам. Затем она стала появляться только раз в неделю, а в конце концов перестала подходить к дому, держась вдалеке, словно деревенская кумушка, пришедшая с визитом.

Франсуа был отважным горным охотником; редко когда вот этот карабин, что висит сейчас над камином, посылал пулю мимо цели; почти каждые два дня он спускался с гор, неся на плечах серну; из четырех добытых им серн одну мы оставляли себе, а трех продавали: в год у нас выходило более ста луидоров. Разумеется, мы предпочли бы, чтобы Франсуа нашел себе другое занятие, пусть даже оно приносило бы всего половину этой суммы, но для Франсуа охота была скорее страстью, чем простым ремеслом, а вы знаете, что это значит для горцев.

Однажды к нам пришел англичанин. Франсуа только что убил великолепного грифа-ягнятника[14]14
  Альпийский гриф-бородач. (Примеч. автора.)


[Закрыть]: размах крыльев птицы был равен шестнадцати футам. Англичанин поинтересовался, можно ли добыть подобный экземпляр живым; Франсуа ответил, что орла придется брать в гнезде, а это можно сделать только в мае, когда птицы высиживают птенцов. Англичанин предложил двенадцать луидоров за двух птенцов, оставил адрес торговца в Женеве, состоявшего с ним в переписке и взявшегося переслать ему птиц, дал Франсуа два луидора задатка и сказал, что торговец вручит Франсуа остаток суммы, получив от него двух орлят.

Мы уже позабыли, Марианна и я, о визите англичанина, когда следующей весной Франсуа как-то сказал нам вечером, вернувшись из похода по горам:

«Кстати, я нашел гнездо орла».

Мы с Марианной вздрогнули, хотя в его словах не было ничего особенного и мы не раз слышали от него подобное.

«И где же?» – спросил я его.

«На Фрональпе».

Старик протянул руку к окну.

– Это, – сказал он, – вот та высокая гора с шапкой снега на вершине, которую вы видите отсюда.

Я кивнул, подтверждая, что я ее вижу.

– Три дня спустя Франсуа, как обычно, ушел в горы, взяв с собой карабин. Шагов сто я сопровождал его, так как сам в этот день направлялся в Цуг и должен был вернуться только на следующий день. Марианна смотрела нам вслед; Франсуа, заметив ее на пороге, помахал рукой в знак прощания и крикнул: «До вечера!», а затем скрылся в ельнике, на опушке которого мы сегодня с вами стояли. Наступил вечер, Франсуа не вернулся, но Марианну это не слишком обеспокоило, поскольку Франсуа часто случалось заночевать в горах.

– Простите, отец, простите, но вы ошибаетесь, – перебила старика вдова. – Всякий раз, когда Франсуа не возвращался в назначенный срок, я мучилась ожиданием, ну а в тот вечер я просто вся извелась, словно предчувствуя несчастье. К тому же я была одна, вас не было рядом, чтобы успокоить меня; Верный же, которого Франсуа не взял с собой, убежал еще днем, чтобы присоединиться к хозяину; под вечер выпал снег, дул холодный, унылый ветер; я следила за тем, как в очаге вспыхивают голубоватые языки пламени, похожие на блуждающие кладбищенские огоньки, и ежеминутно вздрагивала, страшась, сама не зная чего. Быки беспокоились в хлеву и жалобно мычали, словно в округе бродил волк. Вдруг позади меня что-то треснуло: это было то зеркальце, которое вы подарили нам в день нашей свадьбы. Оно лопнуло само по себе, без всякой причины, и таким вы сейчас его и видите. Я поднялась, подошла к распятию и встала на колени, но едва я начала молиться, как мне послышалось, что в горах жалобно воет собака; вскочив, я застыла в ожидании. Я была напряжена, словно струна, и чувствовала, как дрожь пробегает по всему телу. В этот миг распятие, плохо державшееся на стене, упало, и одна рука Христа, выточенная из слоновой кости, разбилась; я наклонилась, чтобы поднять распятие, но снова услышала вой собаки: на этот раз он раздался гораздо ближе. Я оставила распятие лежать на полу – конечно, это было святотатством, – но мне показалось, что я узнала голос Верного. Я подбежала к двери, взялась за ключ, но не осмеливалась открыть: мой взгляд был прикован к этому кресту черного дерева, на котором оставались лишь череп и две кости. Крест более не был символом надежды – он стал знаком смерти. Я стояла так, дрожа и вся заледенев, как вдруг резкий порыв ветра распахнул окно и загасил лампу. Я шагнула, чтобы закрыть окно и снова зажечь лампу, но в этот миг собака завыла в третий раз прямо у нас под дверью; я бросилась к порогу и распахнула дверь: перед ней стоял Верный, но он был один. Он прыгнул на меня, как обычно, но, вместо того чтобы ласкаться, схватил меня зубами за платье и потащил наружу. Тогда я поняла, что Франсуа угрожает смертельная опасность, и силы вернулись ко мне. Не закрыв ни окна, ни двери, я выскочила из дома и бросилась бежать; Верный мчался впереди, а я следовала за ним.

Через час мои башмаки вконец развалились, одежда висела на мне лохмотьями, по лицу и рукам текла кровь, босыми ногами я ступала по снегу, колючкам и камням, но ничего не чувствовала. Время от времени у меня возникало желание крикнуть Франсуа, что я иду ему на помощь, но я не могла, а точнее, не осмеливалась это сделать.

Всюду, куда шел Верный, шла и я, но, признаюсь вам, куда и как – не помню. Лавина сошла с горы; я услышала грохот, похожий на раскаты грома, и почувствовала, как земля задрожала у меня под ногами, будто во время землетрясения; я вцепилась в дерево, но лавина прошла мимо. Потом меня унесло течением горной реки, какое-то время крутило в потоке, а затем прибило к выступу скалы: я сумела ухватиться за него и, сама не знаю как, выбралась из воды. В какой-то момент я увидела, как сверкают глаза волка в кустарнике, оказавшемся у меня на пути; я пошла прямо к этому кустарнику, чувствуя, что задушу зверя, если он посмеет броситься на меня, однако волк испугался и убежал. Наконец, на рассвете, по-прежнему следуя за Верным, я подошла к краю пропасти, над которой кружил орел; внизу виднелась какая-то масса, которая напоминала лежащего человека; скатившись по склону утеса, я упала рядом с телом Франсуа.

В первый миг я не помнила себя от горя и даже не пыталась понять, как он погиб. Я легла на него и стала ощупывать его грудь, его руки, его лицо: они были холодными и безжизненными; мне подумалось, что мое сердце не выдержит, и я тоже умру, но оказалось, что я могу плакать.

Не знаю, сколько времени я провела так; наконец, я подняла голову и огляделась вокруг.

Рядом с Франсуа лежала мертвая орлица; на остроконечной вершине скалы сидел невредимый орленок, печальный и неподвижный, как изваяние, а в воздухе бесконечно кружил орел, издавая время от времени пронзительные жалобные крики; что же касается Верного, то он, обессиленный, задыхаясь, лег возле хозяина и стал лизать ему лицо, залитое кровью.

Франсуа был застигнут врасплох отцом и матерью орленка: они, несомненно, напали на него в ту минуту, когда он собирался похитить их птенца. Вынужденный оторвать руки от отвесной скалы, на которую он взобрался, Франсуа сорвался с нее, успев перед этим задушить одного из бросившихся на него орлов: следы когтей орлицы еще виднелись на плече Франсуа.

– Вот почему мы так любим Верного, – вступил в разговор старик. – Видите ли, без него тело нашего бедного Франсуа разорвали бы волки и стервятники, а благодаря Верному он сейчас спокойно спит в могиле, похороненный по-христиански, и время от времени, когда нам недостает смирения, мы можем прийти на нее помолиться…

Я понял, что Жаку и Марианне надо остаться одним, и, вместо того чтобы сесть за стол, вышел из комнаты.