Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

LIV
КОНСТАНЦ

С давних пор это название музыкой звучало в моих ушах; с давних пор, подумав об этом городе, я закрывал глаза и видел его в своем воображении, ибо есть на свете такие фигуры и такие места, о которых у нас заранее, по их более или менее благозвучному имени, складывается определенное представление, и если это женщина, то в наших мечтах проносится стройная, грациозная, воздушная пери с развевающимися волосами и в прозрачных одеждах: вы вступаете в беседу с ней, и ее голос утешает вас; если же это город, то вы мысленно видите, как на горизонте теснятся дома с островерхими крышами, встают дворцы с легкими колоннами и вздымаются соборы с дерзко устремленными к небу колокольнями; вы шагнете навстречу вымышленному городу, приблизитесь к его стенам, пройдете по его улицам, осмотрите его здания, присядете у его гробниц; вы ощутите беспрерывное движение его населения, этой крови в его жилах; вы услышите, как раздается громкий гул, этот стук его сердца, и, оттого что вы видели их в своих грезах, эта девушка и этот город станут, в конце концов, в вашем сознании реальностью. А потому в один прекрасный день вы покинете свой родной город, людей, которые пожмут вам руку, женщину, которая прижмет вас к груди, и отправитесь посмотреть Констанц или взглянуть на Гваччиоли. На протяжении всего пути лицо у вас будет светиться счастьем, сердце радостно биться, а душа петь; но вот, наконец, вы стоите перед этой богиней, вы входите в этот город и слышите голос, который говорит вам: «Вот они!», а вы, несказанно удивившись, отвечаете: «Но где же они?» Дело все в том, что каждый человек обладает даром видеть не только телесными глазами, но и глазами души, и фантазия, это дочь Бога, всегда заглядывает за пределы реальности, этой дочери земли.

Короче говоря, мне пришлось поверить, что я нахожусь в Констанце: передо мной, и в самом деле, было прекрасное, тихое озеро, в прозрачных водах которого отражался город, справа виднелись горы, изобилующие растительностью и усеянные замками, а слева – плодородные равнины в окружении деревень; так что творение природы предстало перед моим взором столь же необъятным и прекрасным, каким я видел его в своих золотых грезах, и недоставало лишь творения людей, словно его коснулся своей волшебной палочкой злой чародей и оно рухнуло.

И тогда, увидев, как беден, безлюден и печален нынешний город, я возымел желание хотя бы обследовать гробницу прежнего города, чтобы найти какие-нибудь его останки, и попросил показать мне собор, где был избран папа Мартин V, и дворец, где император Сигизмунд держал свой римский двор. В ответ на эту просьбу меня отвели в маленькую церковь, посвященную святому Конраду, и показали большое здание, именуемое таможней: это и был собор, это и был дворец.

В церкви можно увидеть превосходную "Голгофу", написанную Гольбейном, и две небольшие серебряные статуи, изображающие святого Конрада и святого Пилада: у каждого из этих святых прямо в груди устроен ящичек, куда ризничий прячет их собственные мощи; наконец, мне показали лежащие в маленькой серебряной раке мощи святой Кандиды и святой Флориды – обе они были мученицами.

В здании таможни, под балдахином, не обновлявшемся с 1413 года, стоят два кресла, которые любой рантье из Маре отправил бы на свой чердак; тем не менее, если верить здешнему экскурсоводу, г-ну Йосу Кастелю, именно на этих двух креслах, пышно названных тронами, восседали

Папа с цезарем – две половины Бога.[50]50
  В.Гюго, «Эрнани», IV, 2.


[Закрыть]

Напротив, на возвышении, стоят какие-то восковые фигуры, вращающие глазами, руками и ногами и, видимо, призванные изображать Яна Гуса, его друга Иеронима Пражского и доминиканца Иоанна Целестина Карчери, их обвинителя.

Впрочем, как известно, самым важным деянием этого церковного собора – а он длился четыре года и собрал в Констанце такое великое множество князей и кардиналов, рыцарей и священников, что, как простодушно повествует одна рукописная хроника, пришлось довести численность куртизанок там до двух тысяч семисот восьмидесяти восьми, – стал приговор и казнь Яна Гуса, ректора университета и проповедника при королевском дворе в Праге.

Появление большого числа последователей нового учения беспокоило главу христианской церкви, ибо в проповедях отважного богослова уже ощущался раскол, угрожавший ее единству… Ян Гус предвещал Лютера.

И вот он получил приглашение прибыть в Констанц, дабы оправдаться перед церковным собором от обвинений в ереси; не отказываясь повиноваться, он попросил дать ему охранную грамоту, и такая бумага, подписанная императором Сигизмундом и сохранившаяся в документах суда, была вручена ему как залог безопасности: кстати, это был тот самый император Сигизмунд, который сбежал в Никополе и увлек за собой шестьдесят тысяч венгров, вынудив Иоанна Неверского и его восемьсот французских рыцарей атаковать Баязида, имевшего при себе сто девяносто тысяч воинов.

Вот эта охранная грамота.

"Мы, Сигизмунд, милостью Божьей римский император, присно августейший, король Венгрии, Далмации и Хорватии, оповещаем всех церковных и светских владык, всех герцогов, маркграфов, графов, баронов, дворян, рыцарей, градоначальников, комендантов крепостей, судей, наместников, старшин, таможенников, сборщиков податей и все чины в городах, селениях, деревнях и на границах, все общины и их служилых людей, а также всех наших верных подданных, которые увидят эту грамоту.

Достославные светлейшие князья, дворяне и любезные подданные, предъявитель сего, достопочтенный Ян Гус из Богемии, бакалавр Священного Писания и магистр искусств, в скором времени выезжающий в Констанц, дабы участвовать в церковном соборе, принят под наше покровительство и покровительство Священной Римской империи; волею своей вверяем его вам всем и каждому отдельно и предписываем принимать упомянутого Яна Гуса охотно и обращаться с ним благосклонно, если он предстанет перед вами, а также по доброй воле оказывать ему помощь и защиту во всем, что может быть ему полезно, дабы облегчить его путешествие как по земле, так и по воде.

Помимо того, мы повелеваем, чтобы вы пропускали, позволяли останавливаться и ехать дальше свободно и беспрепятственно ему и его слугам вместе с лошадьми, повозками, поклажей, а также любым другим принадлежащим ему имуществом всюду, следуя через любые проходы, заставы, мосты, земли, владения, судебные округа, города, селения, замки, деревни и все другие места, и не взимали с него налогов, дорожных и мостовых сборов и любых других пошлин. Кроме того, надлежит предоставлять ему и его людям охранное сопровождение, если в этом будет нужда.

И да будет сделано все это в честь нашего императорского величества.

Дано в Шпейере 9 октября 1414 года, в 33-й год нашего венгерского и в 5-й год нашего римского царствования".

Ян Гус, снабженный этой охранной грамотой, прибыл в Констанц 3 ноября, предстал перед соборным судом 28-го числа того же месяца, был подвергнут заключению в монастырь доминиканцев в субботу 26 июля 1415 года и вышел оттуда лишь для того, чтобы отправиться к месту казни. Костер был разложен в четверти льё от Констанца, в местности под названием Брюль; Ян Гус спокойно взошел на костер и опустился там на колени; его в последний раз стали принуждать отречься от своего учения, но он ответил, что для него предпочтительнее умереть, чем предать Бога, подобно тому, как император Сигизмунд предал его самого; затем, увидев, что палач приближается, чтобы поджечь костер, он трижды воскликнул: "Иисус Христос, сын Бога живого, пострадавший за нас, сжалься надо мной!" А когда языки пламени полностью скрыли мученика, раздались его последние слова: "Предаю душу мою в руки Господа моего и Спасителя".

За этой казнью последовала казнь Иеронима Пражского, последователя и защитника Яна Гуса; его повели на костер 30 мая 1417 года, и он шел на муку, как на праздник. Палач, как это полагалось, хотел поджечь костер за его спиной, но Иероним сказал ему:

– Иди сюда, мастер, и зажги огонь перед лицом моим, ведь если бы я боялся огня, меня бы здесь не было.

Через два месяца после их смерти скончался в свою очередь Иоанн XXIII и из обвинителя, кем он был среди людей, стал обвиняемым перед Богом.

А теперь, угодно вам знать, что произошло, когда собор завершился и весь этот римский двор, вся эта папская свита, все эти графы империи, бароны и рыцари, блиставшие недавно на сцене Оперы золотом и бриллиантами, захотели покинуть Констанц? Всего-навсего то, что случается иногда с бедным студентом в ресторане на улице Арфы.

Ни папа, ни император, ни Мартин, ни Сигизмунд не могли оплатить счета, которые почтительно принесли им горожане; увидев это, упомянутые горожане так же почтительно завладели серебряной посудой императора, священными сосудами папы, латами графов, одеждой баронов и ратными доспехами рыцарей.

Нетрудно догадаться, в какое глубокое уныние впало благородное собрание, однако Сигизмунд взялся все уладить.

С этой целью он собрал представителей властей и горожан Констанца в здании таможни, где проходил собор, вышел на трибуну и сказал, что он отвечает за долги всех; но горожане заявили в ответ, что это прекрасно, однако осталось найти кого-то, кто поручится за поручившегося.

Тогда император велел принести тюки сукна, шелка, дамаста и бархата, а также чепраки, пологи и подушки, расшитые золотом, дал оценить их сведущим в этом деле людям и оставил на таможне, пообещав выкупить их в течение года, а в качестве обеспечения и подтверждения того, что он признает этот долг, велел опечатать ящики с товарами своим гербом. После этого горожане позволили своим царственным должникам выехать из города.

Прошел год, но об императоре Сигизмунде ничего не было слышно; и тогда, в конце этого срока, решено было распродать оставленные в залог товары. Однако по распоряжению его величества эта распродажа была запрещена, поскольку печать с гербом, стоявшая на тюках, означала, что они являются собственностью империи, а не императора. И сегодня, четыреста семнадцать лет спустя, это решение все еще действует.

Тем не менее граждане Констанца надеются, что к сотому представлению "Жидовки" г-н Дюпоншель выкупит имущество императора Сигизмунда.

LV
НАПОЛЕОН ВЕЛИКИЙ И КАРЛ ТОЛСТЫЙ

Если вы пожелаете теперь последовать за мной по извилистым улицам Милана, то остановимся на мгновение напротив его чудесного кафедрального собора; но, поскольку позднее нам предстоит осмотреть его во всех подробностях, я предлагаю вам поскорее свернуть налево и отправиться туда, где вот-вот разразится одна из тех сцен, какие происходят в комнате, а получают потом отклик во всем мире.

Войдем же в Королевский дворец, поднимемся по его главной лестнице и минуем ряд покоев, великолепно расписанных недавно кистью Аппиани, и на минуту задержимся перед фресками с изображением четырех стран света и перед потолком, где изображен триумф Августа; но в этот час нас ожидают живые картины, и мы собираемся писать о нынешней истории.

Приоткроем осторожно дверь кабинета, чтобы незаметно наблюдать за тем, что там происходит. Итак, вы видите перед собой мужчину, не правда ли? И вы узнаете его по простоте зеленого мундира, облегающим панталонам из белого кашемира и мягким сапогам, доходящим до колен. Всмотритесь в его прекрасно очерченную голову, будто высеченную из античного мрамора; в узкую прядь черных волос, которая, делаясь все тоньше, опускается на его широкий лоб, в его голубые глаза, взгляд которых теряет свой блеск, пытаясь проникнуть сквозь завесу будущего; в его сжатые губы, прикрывающие два ряда жемчужных зубов, позавидовать которым могла бы и женщина. Какое спокойствие! Это само воплощение уверенной в себе силы, это безмятежность льва. Когда открываются его уста, ему внимают народы; когда вспыхивает его взгляд, поля Аустерлица исторгают пламя, словно вулкан, а когда хмурится его бровь, трепещут короли. В данный момент он один повелевает ста двадцатью миллионами человек, десять народов одновременно поют на десяти разных языках хвалебные гимны его славе, ибо он больше, чем Цезарь, он подобен Карлу Великому: это Наполеон Великий, французский Зевс-Громовержец.

После спокойного минутного ожидания он переводит взгляд на дверь, которая открывается, пропуская человека в синем сюртуке, серых облегающих панталонах и гусарских сапогах с вырезом в форме сердечка. Бросив на него взгляд, мы отмечаем врожденное сходство между ним и тем, кто, по-видимому, ожидал его. Однако он выше ростом, худощавее и смуглее: вошедший – это Люсьен, истинный римлянин, республиканец античных времен, самый непреклонный член императорской семьи.[51]51
  В то время, когда я писал эти строки, князь Канино еще не опубликовал своих «Мемуаров». (Примеч. автора.)


[Закрыть]

Эти два человека, не встречавшиеся со времен Аустерлица, обменялись такими взглядами, что, казалось, хотели проникнуть в душу друг друга, ведь один лишь Люсьен обладал такой же силой взгляда, как Наполеон.

Сделав три шага по комнате, он остановился. Наполеон направился к нему и протянул ему руку.

– Брат мой! – воскликнул Люсьен, бросившись на шею императору. – Брат! Как я счастлив снова видеть вас!

– Оставьте нас одних, господа, – приказал Наполеон, сделав знак небольшой группе людей, находившейся в кабинете.

Три человека, составлявших эту группу, поклонились и вышли, не произнеся ни слова, не издав ни звука. Тем не менее эти трое, так подчинившиеся одному лишь движению руки, были Дюрок, Евгений и Мюрат, то есть маршал, принц и король.

– Я приказал позвать вас, Люсьен, – промолвил Наполеон, оставшись наедине с братом.

– И вы видите, что я поспешил подчиниться вам как своему старшему брату, – ответил Люсьен.

Наполеон еле заметно нахмурил брови:

– Это не столь важно! Вы приехали, а именно этого я и хотел, потому что мне необходимо поговорить с вами.

– Я слушаю, – с поклоном ответил Люсьен.

Наполеон зажал указательным и большим пальцем одну из пуговиц на сюртуке Люсьена и, бросив на брата пристальный взгляд, произнес:

– Каковы ваши планы?

– Мои планы? – удивленно переспросил Люсьен. – Это планы человека, удалившегося от дел, избегающего шума, живущего в одиночестве: мои планы состоят в том, чтобы спокойно завершить, если получится, поэму, которую я начал писать.

– Да, конечно, – с иронией заметил Наполеон, – вы ведь в нашей семье поэт, вы пишете стихи, пока я выигрываю битвы, так что после моей смерти вы воспоете меня, и я превзойду Александра Македонского, поскольку у меня будет свой Гомер.

– Кто же счастливее из нас двоих?

– Вы, разумеется, вы, – сказал Наполеон, с раздражением отпуская пуговицу, которую он удерживал, – ибо не испытываете боли от того, что в вашей семье есть люди равнодушные, а может быть, и мятежники.

У Люсьена опустились руки, и он печально посмотрел на императора.

– Равнодушные!.. Вспомните восемнадцатое брюмера… Мятежники!.. Разве когда-нибудь вы могли заподозрить меня в том, что я замышляю мятеж?

– Мятеж заключается в том, что мне не служат: кто не со мной, тот против меня. Послушай, Люсьен, тебе известно, что из всех моих братьев тебя я люблю больше всего!.. – Он взял его за руку. – Один лишь ты можешь продолжить мое дело: почему бы тебе не отказаться от своего молчаливого сопротивления?.. Когда все короли Европы стоят на коленях, неужели ты считаешь унизительным для себя склонить голову в свите льстецов, сопровождающих мою триумфальную колесницу? Неужели это брат всегда будет восклицать, обращаясь ко мне: "Цезарь! Не забудь, что ты смертен!" Послушай, Люсьен, почему бы тебе не присоединиться ко мне на моем пути?[52]52
  Все подробности этой беседы предоставила мне госпожа герцогиня д'Абрантес, к «Воспоминаниям» которой я отослал бы моих читателей, если бы не опасался, что ее столь простодушная, правдивая и волнующая проза нанесет слишком большой ущерб моей. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

– Как будет угодно вашему величеству, – ответил Люсьен, недоверчиво взглянув на Наполеона.

Император молча отошел к круглому столу, занимавшему середину комнаты, а затем, опустив два пальца на край свернутой карты, обернулся к Люсьену и сказал ему:

– Я на вершине успеха, Люсьен: я завоевал Европу, и мне остается перекроить ее по своей прихоти; я победоносен, как Александр Македонский, могуществен, как Август, и прославлен, как Карл Великий; я желаю и могу… Так вот…

Он взялся за край карты и развернул ее на столе изящным и небрежным движением руки.

– … выбирайте королевство, которое вам больше понравится, брат, и даю вам слово императора, что с того момента, как вы укажете мне на него кончиком пальца, это королевство станет вашим.

– Но почему вы предлагаете это мне, а не кому-нибудь другому из наших братьев?

– Потому что ты один по душе мне, Люсьен.

– Как это может быть, ведь я не разделяю ваших убеждений?

– Я надеялся, что ты изменился за четыре года, пока я тебя не видел.

– И вы ошиблись, брат мой, я такой же, как в девяносто девятом году, и не променяю свое курульное кресло на трон.

– Глупец и безумец! – воскликнул Наполеон, принявшись шагать по комнате и разговаривая сам с собой. – Безумец и слепец, не видящий, что я судьбой предназначен остановить телегу гильотины, которую они приняли за республиканскую колесницу!

Затем, остановившись вдруг и направившись к брату, он произнес:

– Но позволь же мне подняться с тобою на гору и показать тебе царства земли: какое из них созрело для твоей возвышенной мечты? Неужели это германский край, где нет ничего живого, кроме университетов, и республиканский пульс бьется в монархическом теле? Или Испания, ставшая католической только с тринадцатого века, так что истинное толкование слова Божьего там только зарождается? Или Россия, голова которой, может быть, и думает, но тело, на какое-то время ожившее благодаря царю Петру, вновь впало в свое полярное оцепенение? Нет, Люсьен, нет, время еще не пришло, откажись от своих безумных утопий, протяни мне руку как брат и союзник, и завтра я сделаю тебя главой большого народа, признаю твою жену как сестру и возвращу тебе всю свою дружбу.

– Вот именно, – ответил Люсьен, – отчаявшись убедить, вы хотите купить меня.

Император вздрогнул.

– Позвольте теперь высказаться и мне, ибо наступил важнейший момент, какого уже не будет в течение всей нашей жизни; я не обижен на вас за то, что вы неправильно судите обо мне: вы стольких людей сделали немыми и глухими, залив им золотом рты и уши, что вам показалось, будто со мной будет так же, как с другими. Вы хотите сделать меня королем, так ведь? Что ж, я согласен, если вы пообещаете мне, что мое королевство не будет префектурой. Вы даете мне народ: я беру его, причем не суть важно, какой именно, но при условии, что я буду править им, руководствуясь его идеями и нуждами; я хочу быть ему отцом, а не тираном, хочу, чтобы он меня любил, а не боялся: и с того дня, когда я возложу на свою голову корону Испании, Швеции, Вюртемберга или Голландии, я уже не буду французом, а стану испанцем, немцем или голландцем и мой новый народ станет моей единственной семьей. Обдумайте это хорошенько, ведь мы станем братьями не по крови, а по положению, и мои границы окажутся преградой вашим желаниям; если вы выступите против меня, я буду ждать вас стоя и, разумеется, буду побежден, поскольку вы великий полководец, а Бог воинств не всегда бывает Богом справедливости; и тогда я буду свергнут с престола, а мой народ будет завоеван, и вы сможете отдать мою корону и мой народ кому-нибудь другому, более послушному и более признательному. Я все сказал.

– Все такой же, все такой же! – прошептал Наполеон.

Затем, топнув ногой, он вдруг произнес:

– Люсьен, вы забываете, что должны повиноваться мне как вашему отцу, как вашему королю.

– Ты мой старший брат, но не мой отец; ты мой брат, но не мой король и я никогда не склоню голову перед твоим железным игом, никогда, никогда!

Наполеон страшно побледнел, глаза его загорелись чудовищным блеском, а губы задрожали от гнева:

– Подумайте о том, что я вам сказал, Люсьен.

– Подумай о том, что скажу тебе я, Наполеон: ты не до конца расправился с республикой, ибо ударил ее, не осмелившись взглянуть ей в лицо, и дух свободы, который, на твой взгляд, подавлен твоим деспотизмом, нарастает, распространяется, проникает повсюду; тебе кажется, что ты гонишь его прочь впереди себя, а он следует за тобой сзади; пока ты будешь побеждать, он будет молчать, но настанет время неудач, и ты увидишь, удастся ли тебе опереться на ту Францию, которую ты сделал великой, но поработил. Любая империя, воздвигнутая на силе и жестокости, неизбежно погибнет от силы и жестокости. И ты, ты, Наполеон, упав с вершины этой империи, будешь разбит… – Люсьен взял свои часы и бросил их на пол… – разбит вот так, как я разбиваю эти часы, а нас, кусочки и обломки твоей судьбы, будущее разбросает по всей земле, потому что мы члены твоей семьи, и проклянет, потому что мы носим твое имя. Прощайте, сир!

Люсьен вышел.

Наполеон замер в неподвижности, а взгляд его застыл; через несколько минут послышался стук кареты, выезжающей из дворцовых ворот; Наполеон позвонил.

– Что это за шум? – спросил он у секретаря, приоткрывшего дверь.

– Это тронулась карета брата вашего величества: он возвращается в Рим.

– Хорошо, – сказал Наполеон.

И лицо его вновь обрело то бесстрастное и холодное выражение, под которым он, как под маской, скрывал самые бурные чувства.

Не прошло и десяти лет, и предсказание Люсьена сбылось. Империя, воздвигнутая на силе, была повержена силой, Наполеон был разбит, и семью орлов, гнездо которых находилось в Тюильри, разбросало как беглецов, изгнанников, машущих крыльями над миром. Императрица-мать, царственная Ниоба, подарившая жизнь императору, трем королям и двум великим герцогиням, удалилась в Рим, Люсьен – в свое княжество Канино, Луи – во Флоренцию, Жозеф – в Соединенные Штаты, Жером – в Вюртемберг, принцесса Элиза – в Баден, г-жа Боргезе – в Пьомбино, а королева Голландии – в замок Арененберг.

И поскольку замок Арененберг находится всего лишь в полульё от Констанца, у меня возникло большое желание отдать дань уважения этому поверженному величию и посмотреть, что от королевы сохранилось в женщине после того, как судьба сорвала корону с ее лба, вырвала скипетр из ее руки и совлекла мантию с ее плеч, а в особенности от этой королевы, от этой грациозной дочери Жозефины де Богарне и сестры Евгения, от этого бриллианта в короне Наполеона.

В молодости мне приходилось так много слышать о ней как о прекрасной и доброй волшебнице, которая всегда была милостива и готова помочь, дарила приданое девушкам, возвращала матерям сыновей, откупая их от военной службы, и добивалась помилования приговоренным, что я просто преклонялся перед ней. Добавьте сюда воспоминание о романсах, которые распевала моя сестра и которые были написаны, как говорили, этой королевой, романсов, настолько запечатлевшихся в моей памяти и моем сердце, что и сегодня, хотя с тех пор, как я слышал эти стихи и эту музыку, прошло двадцать лет, я сумел бы повторить слова и воспроизвести мелодию, не исказив и не забыв ни того, ни другого. Ибо романсы королевы и поющая королева бывают лишь в сказках "Тысячи и одной ночи", и в моей душе такое сохранилось как волшебное чудо.

Было еще слишком раннее время для того, чтобы лично являться в замок; я оставил там свою визитную карточку и прыгнул в лодку, за час доставившую меня на остров Райхе нау.

Здесь, в небольшой церкви, стоящей посреди острова, покоятся останки Карла Толстого, пятого преемника Карла Великого, и в его эпитафии, которую можно прочитать на клиросе, под портретом, считающимся его изображением, рассказана вся его история. Вот она в дословном переводе:

«Карл Толстый, потомок Карла Великого, всей своей мощью обрушился на Италию, покорил ее, завоевал империю и был коронован как цезарь в Риме; затем, когда его брат Людовик Немецкий умер, он, по праву наследования, стал повелителем Германии и Галлии. Наконец, когда ему одновременно изменили дух, сердце и тело, он, по воле судьбы, был заброшен с вершин великой империи в это скромное убежище, где и умер, покинутый всеми своими близкими в год 888-й от Рождества Христова».

Поскольку ни в церкви, ни на острове смотреть больше было нечего, я снова сел в лодку и поплыл к Арененбергу.

Войдя в замок Вольфсберг, где живет г-жа Паркен, чтица королевы и невестка знаменитого адвоката, носящего ту же фамилию, я обнаружил приглашение на обед к г-же де Сен-Лё и письма из Франции: в одном из них оказалась рукописная копия оды Виктора Гюго на смерть короля Римского.

Я прочел ее, когда шел пешком к дому королевы Гортензии.[53]53
  Наши читатели легко заметят, что вся первая часть этого тома была написана в 1834 году и, следовательно, до событий в Страсбурге. (Примеч. автора.)


[Закрыть]