Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

LXVIII
ПОСЛЕДНЕЕ ВОСХОЖДЕНИЕ

Арона – один из самых очаровательных маленьких городков среди тех, что высятся над озером Маджоре, и в нем следует остановиться хотя бы для того, чтобы полюбоваться видом, открывающимся из окна гостиницы, если только вас не привлек туда еще более настоятельно интерес, вызываемый гигантской статуей святого Карла.

Дело в том, что именно в Ароне в 1538 году родился прославленный архиепископ Миланский, кардинал Борромео, который так щедро распорядился своими богатствами, создав на них дома милосердия, и проявил такое самопожертвование, рискуя своим здоровьем во время чумы 1576 года, что еще при жизни заслужил звание святого, официально утвержденное после его смерти.

Поэтому с ним связаны все памятные места города. Прежде всего я посетил собор, где находится его гробница; это здание – одно из тех затейливо украшенных итальянских церквей, копию которых у нас пытается явить собой храм Богоматери Лоретской и которые на первый взгляд кажутся до странности нарядными нам, жителям севера, привыкшим к серым камням наших мрачных соборов. Я вошел в эту церковь в ту минуту, когда там закончилась поминальная служба, и подозвал высокого и худого ризничего, который своей ермолкой гасил двенадцать свечей, горевших вокруг пустого гроба; ризничий знаком дал мне понять, что ему надо закончить дело, а потом он будет в моем распоряжении; чтобы не терять время, я стал рассматривать несколько картин Феррари и Аппиани, украшающих боковые приделы; однако ни те, ни другие, хотя их и расхваливают приезжие, не показались мне такими уж замечательными.

Погасив свечи, ризничий подошел ко мне и повел меня в подземную часовню: именно там покоится тело святого Карла Борромейского. Его скелет лежит в раке: он облачен в епископские одежды, на руках у него фиолетовые перчатки, на голове – митра, на лице – маска из позолоченного серебра; вся часовня – из черного мрамора с украшениями из литого серебра. В маленьком шкафчике, стоящем рядом с ракой, заперты в качестве реликвий окровавленные простыни: на них делали вскрытие святого, умершего в сорок шесть лет от туберкулеза легких.

Архиепископ Миланский – один из последних святых, канонизированных Римской курией; это произошло в 1610 году, спустя всего лишь двадцать шесть лет после его смерти, когда Павел V, признав всеобщее преклонение перед его могилой, превратил ее в алтарь; вот почему вокруг жизни святого Карла, столь недавней, не сложилось никаких преданий вроде тех старинных легенд, какие содержатся в мартирологе; впрочем, сама его жизнь была одним долгим чудом: родившись в разгар гражданских и религиозных смут и живя среди продажных итальянских прелатов, святой Карл был настойчивым поборником восстановления церковной дисциплины, пример которой он подавал суровостью своей собственной жизни. Во время своего учения в Милане и Павии он, как некогда святой Василий и святой Григорий Назианин в Афинах, знал только две улицы, одна из которых вела к церкви, а другая – к светской школе; в двенадцать лет он получил в дар одно из самых богатых аббатств в Италии, которое было ленным владением его семьи, а в четырнадцать лет – приорат, который уступил ему его дядя кардинал Медичи, взошедший на святой престол под именем Пия IV. Наконец, в двадцать три года он стал кардиналом.

Именно тогда, получая самые большие доходы в Ломбардии, занимая одно из первых мест в церковной иерархии, окруженный мирскими соблазнами, которым уступали в те времена даже римские папы, он разделил на три части свое состояние: одну отдал бедным, вторую – Церкви, а третью – своей семье. Такое великое самоотречение, такая христианская жизнь уже обеспечили ему всеобщую любовь, как вдруг одно событие прибавило к этой любви еще и чувство уважения; однажды, когда благочестивый прелат творил молитву в архиепископской часовне, в церковь вошел убийца: это был монах из ордена Гумилиатов, с распущенностью которых боролся святой Карл.

Он приблизился к этой часовне и в ту минуту, когда запели антифон: "Non turbetur cor vestrum neque formidet[63]63
  Да не смущается сердце ваше и да не устрашается (лат.).


[Закрыть]", в упор выстрелил из аркебузы в архиепископа. Испытав сотрясение, святой Карл упал себе на руки, но затем приподнялся и, хотя ему и казалось, что его ранили насмерть, приказал продолжать богослужение, на этот раз принося в жертву верующим себя вместо Божьего сына. Когда молитва закончилась, святой Карл встал и пуля, застрявшая в церковном облачении, которое было на нем, упала к его ногам – это событие было воспринято как чудо.

Через некоторое время в Милане вспыхнула чума; святой Карл немедленно, вопреки увещеваниям своего совета, перебрался туда вместе с домочадцами и в течение по-лугода находился в очаге заразы, принося к изголовью всех умирающих, которым уже не могло помочь врачебное искусство, утешение словом; именно тогда он продал ту третью часть своего состояния, которая была оставлена им для себя: золотую и серебряную посуду, одежду и мебель, статуи и картины; затем, когда у него уже ничего не осталось для раздачи бедным и умирающим, он решил вручить Богу самого себя в качестве искупительной жертвы: повсюду, где мор бушевал особенно жестоко и яростно, он появлялся босым, с веревкой на шее, прижимая к губам распятие, и слезно молил Господа забрать его жизнь в обмен на жизнь народа, который Всевышний так наказывал. Наконец, то ли потому, что мору пришел конец, то ли оттого, что молитвы святого были услышаны, гнев Всевышнего утих.

Едва оправившись после такого долгого испытания, Карл вновь приступил к пасторскому служению, но Господь принял предложенную жертву: силы святого были на исходе, у него обнаружилась чахотка, и в ночь с 3 на 4 ноября 1584 года он завершил свое трудное жизненное поприще.

Сто лет спустя жители берегов Лаго Маджоре, объединившись с семьей святого Карла, приняли решение возвести в его честь огромную статую, изготовление которой было поручено Черано; на холме, соседствующим с городом, выровняли площадку, возвели на ней пьедестал в тридцать футов высотой, и на этот пьедестал поставили статую святого: высота статуи составляет девяносто шесть футов.

Ризничему очень хотелось показать мне это чудо, а я, со своей стороны, не хотел уезжать, не взглянув на него. Мы отправились в путь и издалека увидели высящуюся над озером скульптуру святого епископа, который одной рукой держал под мышкой книгу, а другой рукой осенял епископским благословением город, где он родился.

Размеры статуи настолько сочетаются с огромными горами, на фоне которых она стоит, что, на первый взгляд и с определенного расстояния, высота ее кажется естественной; лишь с приближением к ней она безмерно вырастает, а все ее части обретают свои истинные и окончательные размеры. В то время как я был занят осмотром колосса, на одном из пальцев которого уселся ворон, казавшийся не больше обыкновенного воробья, ризничий подставил к пьедесталу огромную лестницу и, поднявшись на три или четыре первые ступени, предложил мне последовать за ним.

Читателю известно, как мало я расположен к восхождениям в горы, и потому ему не стоит удивляться, что, прежде чем устремиться вслед за ризничим, я поинтересовался у него, куда он направляется; ризничий ответил, что он намерен подняться в голову святого Карла.

Каким бы любопытным ни казался мне этот осмотр памятника изнутри, я испытывал весьма слабую тягу осуществить его: длинная и гибкая лестница, по которой я для начала должен был добраться до пьедестала без парапета, казалась мне довольно рискованной дорожкой для путешественника, настолько подверженного головокружениям, как я; к тому же, поднявшись на пьедестал, я лишь на четверть совершил бы восхождение, и у меня не было никакого представления о том, с помощью какого приспособления мне удастся добраться до указанной цели; когда я поделился этими соображениями с ризничим, он показал мне под складкой платья на статуе нечто вроде коридорчика, ведущего внутрь. Там, по его словам, я найду очень удобную лестницу; значит, трудность заключалась лишь в том, чтобы подняться до площадки пьедестала; я сделал еще несколько замечаний по поводу опасности предстоящего пути, но мой проводник, чувствуя, что мое сопротивление ослабевает, стал настаивать с особым упорством; и тогда мне показалось стыдно отступать там, где ризничий продвигался так уверенно: я знаком велел ему идти дальше и последовал за ним вплотную, так что мне удалось подняться на пьедестал почти одновременно с ним. И случилось это вовремя: горы, город и озеро стали кружиться передо мной беспорядочной вереницей; так что мне хватило времени лишь на то, чтобы закрыть глаза, ухватиться за полу платья святого и присесть на большой палец его левой ноги. Благодаря этому более устойчивому и спокойному положению я вскоре почувствовал, что гул в моих ушах прекратился, у меня появилась уверенность в надежности основания, на котором я расположился, и, снова ощутив центр тяжести, я осмелился открыть глаза: горы, озеро и город оказались на своих обычных местах; отсутствовал только ризничий; я посмотрел по сторонам, но он бесследно исчез; я позвал его, однако он мне не ответил: этот человек определенно появился на свет для того, чтобы изводить меня.

Я приступил к поискам, предполагая, что он играет со мной в прятки и что мне удастся найти его в каком-нибудь изгибе бронзового колосса, и потому стал обходить статую; сбоку это было легко, но, обогнув ее, я встретил на своем пути шлейф облачения святого архиепископа, и мне пришлось углубиться в складки его одежды, свисающей до края пьедестала; наконец, то цепляясь руками, то ступая обеими ногами, то карабкаясь на четвереньках, я сумел без происшествий преодолеть это бронзовое море и ступить ногой на его гранитный берег. Я не ошибся: этот шутник ждал меня на середине веревочной лестницы, которая была протянута под полой платья святого и вела внутрь статуи; заметив меня, ризничий рассмеялся, довольный шалостью, которую он разыграл со мной и которую, я подозреваю, он повторяет всякий раз, когда какой-нибудь простодушный путешественник имеет неосторожность последовать за ним. В самом деле, он вполне мог сразу поставить деревянную лестницу напротив веревочной, но, судя по всему, ему хотелось показать мне статую архиепископа во всех подробностях; мне еще никогда не доводилось встречать такого юркого и так мало озабоченного достоинством своего сана служителя Церкви.

Впрочем, я сделал вид, что не рассердился на его проказу, и, непринужденно подойдя к нему, не спеша ухватился за его голень.

И тут началось наше второе восхождение, которое, хотя оно и составляло всего лишь шесть или восемь футов, оказалось не самым удобным; однако я с честью справился с ним благодаря найденной мною точке опоры и через несколько секунд уже находился внутри статуи святого.

Прежде всего, оглядываясь по сторонам, я начал искать при свете, падающем сверху, обещанную лестницу; но только теперь мне стало понятно, в какую ловушку меня завлекли: одним-единственным средством для восхождения здесь был набор множества железных перекладин, установленных поперек, как прутья клетки, и призванных поддерживать эту огромную массу. Удивление заставило меня выпустить из рук мою добычу; но стоило мне допустить эту неосторожность, как ризничий прыгнул на первую перекладину и полез вверх с одной поперечины на другую, словно белка по веткам дерева. И тут меня охватила злость из-за того, что эта церковная крыса так насмехается надо мною; забыв о страхе потерять равновесие и о головокружениях, я с меньшей сноровкой, но с большей силой бросился за ним в погоню и уже почти догнал его, как вдруг он во второй раз исчез – теперь в какой-то пещере, раскрывшей у нас на пути темный зев высотой в двадцать футов и шириной в пять-шесть. Поскольку мне было непонятно, куда ведет этот проем, я резко остановился и сел верхом на железной перекладине, перегораживая вход и намереваясь поймать ризничего, когда он оттуда выйдет, и больше уже не отпускать его.

От долгого созерцания этой бездны мои глаза привыкли к ее темноте. И тогда я увидел, что мой проводник, которого уже непонятно было как называть и порой хотелось причислить к тем фантастическим существам, каких знавал Гофман, спокойно прогуливается в каком-то подобии отлогого коридора и с наслаждением обмахивает себя носовым платком. Заметив, что я обнаружил его, он тотчас сказал, обращаясь ко мне:

– Ну как, не желаете ли отдохнуть немного? Мы на полпути.

Он сделал мне приятное предложение и одновременно сообщил великолепную новость, поэтому я почувствовал,

что мой гнев исчез, уступив место любопытству. Наше путешествие, оставляя в стороне его трудности, начало казаться мне не таким уж невыполнимым и не лишенным определенного своеобразия. Так что я решил рассматривать его с точки зрения познавательности и красочности; в итоге я ухватился за верхнюю железную перекладину, оперся левой ногой о ту, что служила мне седлом, и, выставив вперед правую ногу, спрыгнул в углубление, где меня ждал мой собрат по гимнастике.

– Где, черт возьми, мы находимся? – поинтересовался я, тщетно пытаясь определить место, в котором мы оказались.

– Где мы?

– Да.

– Мы в книге святого Карла.

– Вот так так, надо же!

И в самом деле, этот молитвенник, снизу показавшийся мне обычным ин-фолио, имел двадцать футов в высоту и пять футов в ширину.

Минуту я переводил дух, опершись на бронзовый переплет книги, а затем, подталкиваемый любопытством, сам попросил моего проводника продолжить путешествие.

Как уже было сказано, я начал привыкать к трудностям дороги и потому вскоре оказался напротив отверстия, проделанного в спине святого и по размерам соответствующего обычному окну. Оно выходило на дорогу, по которой я проехал в то утро, направляясь в Бавено; так что я лишь на секунду задержался возле него, рассматривая пейзаж, а затем снова тронулся в путь. Что же касается ризничего, то он уже давно добрался до места, и я, не видя его, слышал, как он, подобно трубочистам на верху трубы, распевает благодарственный гимн; разглядеть его мне мешало сужение дороги: оно было связано с тем, что я приблизился к шее статуи. Миновав эту горловину, при выходе из гортани я оказался в огромном куполе, который освещался через два слуховых окна; между этими двумя слуховыми окнами, являвшимися ушными отверстиями, в носу святого Карла, словно безбожник, сидел, свесив ноги, ризничий.

Впрочем, надо отдать ему справедливость, что, как только я появился, он предложил мне свое место; но, поскольку я отношусь к святыням с ббльшим уважением, чем многие из тех, что кормятся за их счет, я отказался, не объяснив ему причины отказа, которая, безусловно, осталась бы ему непонятна.

Тогда он рассказал мне о неком обеде на двенадцать персон, проходившем в голове архиепископа: повара находились в его книге, а буфетная – в его правой руке; это весьма напоминало историю Гулливера в стране великанов.

Видя, что я упорно отказываюсь садиться в носу у святого Карла, ризничий предложил мне выглянуть из левого уха архиепископа: это было другое дело, ничуть не отдававшее святотатством; поэтому я, нисколько не сомневаясь, просунул голову в это окошко.

Ризничий был прав, сделав мне такое предложение, ибо оттуда открывался великолепный вид: на первом плане – голубое, как небо, и гладкое, как зеркало, озеро; на втором – холмы, покрытые виноградниками, и маленький замок Анджера с зубчатыми стенами; затем, вдалеке, протянувшись от Апеннин до Альп, – тучные равнины Ломбардии, распростершиеся до Венеции и исчезающие в песках Лидо. Я был по-настоящему изумлен этим зрелищем и пребывал в состоянии, напоминавшем исступленный восторг.

Через час, не задумываясь об опасностях пути, я спустился вниз; достигнув основания пьедестала, ризничий спросил у меня, все ли я еще сержусь на него; в ответ я положил ему на ладонь пиастр.

В благодарность за это вознаграждение он пообещал найти для меня лодку; таким образом, в тот же вечер я добрался до Сесто Календе, которое, по-видимому, было первым на моем пути городком Ломбардо-Венецианского королевства.

В гостинице, где я остановился, все были в смятении: за неделю до этого туда приехал в почтовой карете французский путешественник с молодой дамой, которая была так больна, что не могла доехать до Милана, и они были вынуждены остановиться в Сесто. Молодой человек немедленно отправил гонца в Павию, приказав ему за любую плату привезти доктора Скарпу; к несчастью, доктор Скарпа сам находился на грани смерти, так что он послал вместо себя одного из своих коллег; врач приехал, но он нашел, что больная безнадежна. Через два дня она умерла от хронического заболевания желудка, и в то же утро ее похоронили; что же касается молодого человека, то он, отдав ей последний долг, тут же вернулся во Францию.

Однако случилось одно странное обстоятельство, связанное с тем, что в Италии покойников хоронят в церквах и в общей могиле и каменное надгробие снимают для каждого нового странника, которого смерть отсылает в свой приют: такой обычай не устроил мужа, брата или любовника усопшей – никто ведь не знал, в каком качестве он находился рядом с нею. В итоге он купил дом с прилегающим к нему садом, велел освятить этот сад и среди цветов, в тени апельсиновых деревьев и олеандров похоронил там свою таинственную спутницу, а на могилу поставил простой мраморный камень с написанным на нем именем.

Вечер был чудесным, и я спросил, нельзя ли отвести меня в этот сад; хозяин гостиницы дал мне провожатого: он пошел впереди, а я вслед за ним.

Дом, купленный моим соотечественником, находился за деревней, на невысоком холме, откуда видна была часть озера; прежние владельцы, оставившие за собой право переехать через три месяца, беспрепятственно пропустили меня в сад, превратившийся в кладбище; я знаком руки дал им понять, что хочу остаться один, и, не напоминая по виду осквернителя могил, получил на это согласие.

Вначале я наугад пошел по этому благоухающему маленькому саду, но затем увидел купу лимонных деревьев и направился в ту сторону. Приближаясь к ним, я заметил, что в тени их листвы белеет камень; вскоре мне стало ясно, что по форме он напоминает надгробие: я подошел к нему, склонился к могиле и при свете лунных лучей, которые пробивались сквозь затенявшие ее кроны, прочел всего лишь одно слово: «Полина»[64]64
  Когда-нибудь, по всей вероятности, я опубликую историю этой таинственной молодой женщины, которая появилась передо мной трижды, прежде чем устремиться к этой могиле, где ей предстояло, наконец, исчезнуть навсегда; однако в настоящее время этому еще препятствуют некоторые общественные приличия. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

На следующий день гостиничный слуга, которого я послал с моим паспортом на почту, принес мне письмо, заставившее меня немедленно отправиться во Францию.

Узнав об Италии лишь то, что мне удалось увидеть через ухо святого Карла Борромейского, я, покидая эту страну, дал себе клятву вернуться туда и вот теперь эту клятву исполнил.

Пусть же это попутное замечание примут к сведению те из моих читателей, у которых достанет смелости последовать за мной в новое странствие.

LXIX
ЭПИЛОГ

В конце 1833 года мой слуга, которому мансарды улицы Сен-Лазар, видимо, были не по вкусу, стал то и дело повторять, что это жилище мне не подходит, и в конце концов вынудил меня сказать ему однажды вечером, что он прав и что я с удовольствием покину мансарду, если он возьмет на себя труд найти мне другое жилье и устроит переезд так, чтобы я этим не занимался.

На следующее утро, услышав бурный спор в моей столовой, я набросил на себя домашний халат и пошел посмотреть, что там происходит. Жозеф спорил с рассыльным по поводу оплаты перевозки моих картин и кое-какой мебели. Как только рассыльный заметил меня, он воззвал к моей совести и спросил, неужели цена в двадцать пять франков за транспортировку моих картин, книг и диковинок на улицу Блё, № 30, чересчур велика?

– Судя по всему, – поинтересовался я у Жозефа, – я предпочел улицу Блё улице Сен-Лазар?

– Да, сударь, – ответил мне он, – и сегодня утром вы сняли там квартиру на втором этаже, которая стоит всего на сто франков дороже теперешней, расположенной на четвертом.

– Отлично, однако вы наведите справки, почему название улицы Блё – мужского рода.

– Хорошо, сударь.

Я вернулся в спальню и снова лег в постель.

– Вот видите, – произнес Франсуа, обращаясь к Жозефу, – ваш хозяин не считает, что это слишком дорого.

– Хорошо, ты получишь свои двадцать пять франков, но тебе придется узнать, почему название улицы Блё – мужского рода.

– А кого я должен спросить об этом?

– Это твое дело.

– Придется подумать, как это узнать, – сказал Франсуа.

Конец этого диалога утвердил меня в мысли, пришедшей мне в голову уже давно: Жозеф заставлял швейцара чистить мою обувь, а Франсуа посылал за покупками, и единственное усилие, требовавшееся от него по этой части его обязанностей, состояло в том, что он добавлял к моим ежемесячным счетам пятнадцать франков за доставку писем, которых я не получал.

Неприятно, когда тебя обкрадывает собственный слуга, тем более, что он принимает хозяина за дурака, а это, вполне естественно, побуждает его относиться к нему без должного уважения, но еще противнее менять физиономию, к которой ты привык, на ту, к которой, быть может, ты не привыкнешь никогда: понадобится по меньшей мере год, чтобы сорвать маску, прикрывающую новое лицо, и к тому же следует учесть, что ничего другого тебе сделать так и не удастся.

К несчастью для моего кошелька и к счастью для Жозефа, в то время у меня были другие заботы: тогда, помнится, я писал "Анжелу". Поэтому я решил, что и впредь буду позволять обкрадывать себя.

Стоило мне принять такое решение, как в прихожей разгорелся новый спор.

– Хозяина нет дома, – говорил Жозеф.

– О, мне это известно, – прозвучал в ответ голос, чем-то мне знакомый, – меня предупредили, что в Париже никогда никого не застанешь дома.

– Хозяин вышел.

– Вышел в восемь часов утра? Так принято у нас в горах, это да! Но в большом городе, если человека нет дома в такую рань, значит, он просто туда еще не вернулся.

– Хозяин всегда ночует дома, – сухо заметил Жозеф, старавшийся сохранить мою репутацию незапятнанной.

– Я говорю это не для того, чтобы обидеть вас; но, тем не менее, если бы он знал, что я здесь, он любезно пригласил бы меня войти.

– Если вы пожелаете назвать свое имя, – продолжал Жозеф, – я передам его хозяину, когда он вернется.

– О! Конечно, я назову свое имя, и, узнав, что я в Париже, он пошлет за мной как можно скорее.

– А где вы живете? – спросил Жозеф, которого начали охватывать опасения.

– У заставы Ла-Виллет, ведь там не так дорого, как в самом городе.

– А как вас зовут? – добавил Жозеф, беспокоясь все больше и больше.

– Габриэль Пайо.

– Габриэль Пайо из Шамони? – воскликнул я, лежа в своей постели.

– Ах, шутник! Да я прекрасно знал, что вы дома! Да-да, Габриэль Пайо из Шамони, который пришел повидать вас снова и принес вам письмо от Жака Бальма, по прозвищу Монблан.

– Входите, приятель, входите!

– О!.. – воскликнул Пайо.

Жозеф тотчас открыл дверь и доложил о приходе господина Габриэля Пайо из Шамони.

Пайо искоса взглянул на слугу, проверяя, не смеется ли тот над ним; но, увидев, что Жозеф закрывает за собой дверь и сохраняет при этом серьезное выражение лица, стал искать меня взглядом и обнаружил в постели.

– О! Простите, извините, – промолвил он.

– Ничего, ничего, дружище. И какими судьбами?

– О! Сейчас я вам все расскажу.

– Сначала присядьте.

– Я не устал, спасибо!

– И все же садитесь: так принято в Париже.

– Ну уж если вы непременно этого желаете…

– Вот сюда, сюда.

С этими словами я показал ему на стул у моей кровати.

– Вы узнаете эти часы, Пайо?[65]65
  Смотрите первый том «Путевых впечатлений». (Примеч. автора.)


[Закрыть]

– Узнаю ли я их?! Думаю, да; они ведь причинили моему кузену Пьеру немало мучений, хотя сами невелики по размеру. А что, они все еще ходят?

– Ну, конечно, если я не забываю заводить их.

– А у меня вот тоже были часы, да! Правда, раза в четыре побольше, чем эти: то были часы из Женевы; но однажды, будучи навеселе, я повернул заводной ключ на один лишний оборот, и главная пружина там лопнула. Ничего не говоря жене, я отнес их к кузнецу в Шамони, ловкому как обезьяна: он делает приспособления для вращения вертела; но все равно, с тех пор они уже не то что раньше.

– А что привело вас в Париж, мой славный Пайо?

– В Париж?! Если бы! Я приехал из Лондона.

– Из Лондона?! И какого черта вам было делать в Лондоне?

– Прежде всего надо сказать, что в прошлом году вслед за вами в Шамони приехал один англичанин; это была удача, сами понимаете: для деревни такое на пользу, ведь англичане хорошо платят. Это не значит, что французы не платят… О! Они тоже хорошо платят, и к тому же, цена одна для всех; но мы больше любим французов, а все потому, что они говорят по-савойски; итак, он приехал и осмотрел все вокруг так же, как и вы, вот только он побывал в Саду, куда вы не захотели пойти, хотя были неправы, потому что, побывав там, можно сказать: "Я там был". Итак, он говорит мне:

"А в последний раз кому вы служили проводником?"

"О! Клянусь честью, – сказал я ему, – это был отличный малый".

Прошу у вас прощения, сударь, за такие слова, но я сказал то, что думал; впрочем, вы же знаете, как все наши любят вас.

"И вот оставленные им характеристики".

Помните, вы дали мне их три: одну на английском, другую на итальянском, а третью на французском.

– Да, хорошо помню.

– О! Но вот какая шутка приключилась, вы сейчас увидите; итак, он мне и говорит:

"Если ты согласишься отдать мне одну из этих характеристик за двадцать франков, я ее у тебя куплю".

"Неужели вы хотите стать проводником? – говорю я ему. – Это скверное ремесло, лучше уж быть милордом".

"Нет, – отвечает он мне, – но я коллекционирую орфо графы".

"О! Что касается орфографии, здесь все в порядке: ру-ку-то приложил писатель".

И тут он достает двадцать франков из кармана. Ну а я их взял, и правильно сделал, не правда ли? Ведь этот клочок бумаги стоил не больше двадцати франков?

– Он не стоил и двадцати су.

– Я так и подумал; но эти англичане такие дураки! Так вот, входим мы в Сад, и вдруг на нас выбегают две серны, случайно, нуда все равно: англичанин был очень доволен.

"Черт возьми! – восклицает он. – За каждую из этих двух зверушек я заплатил бы по тысяче франков, если бы их доставили в мой парк".

"Их можно переправить к вам и за меньшую сумму".

"Правда?" – спрашивает он.

"Честное слово!"

"Ну что ж, вот мой адрес в Лондоне: если ты привезешь мне двух серн живыми, я не откажусь от своего слова".

"Идет!" – отвечаю ему я.

"Хочешь, я подпишу обязательство?"

"Ударим по рукам, этого достаточно".

И в самом деле, это все, что было сказано; однако, покидая нас через три дня, он дал мне сто франков вместо двадцати семи. Вы же знаете: девять франков в день – это цена за человека с мулом; кстати, о муле: вы помните Крепыша? Он здесь.

– Ба! Мне жаль вас, если вы на нем приехали.

– О! Я сдаю его напрокат путешественникам, а сам никогда не сажусь на него верхом и пользуюсь им только в упряжке. Ну так вот, нынешней весной я вспомнил о моем англичанине, и, поскольку я знаю почти все укрытия серн, мне понадобилось немного времени, чтобы найти двух великолепных детенышей – самца и самку; они были величиной с кулак, еще плохо видели, и их поили из рожка, как детей, хотя это святотатство, честное слово! Кормила их моя дочка. Между прочим, знаете, моя дочь была беременна; она родила, и меня уже ждут на крестины. Так вот, адрес англичанина у меня по-прежнему оставался, и, когда моим сернам исполнилось три месяца, я сказал жене:

"Мне надо съездить в Лондон".

Можете себе представить, как это ее порадовало!

"Что тебе делать в Лондоне?"

"Мне нужно доставить туда товар, вот этих двух зверушек: они стоят две тысячи франков!"

"Да ты навеселе", – сказала она мне.

Она чуть что так говорит. Я не стал ей возражать; вышел во двор, привел в порядок старую клетку, вытащил из сарая повозку, а затем отправился на конюшню и говорю там Крепышу:

"Ну вот, придется нам немного прогуляться!"

Затем я поместил моих серн в клетку, клетку поставил в повозку, в повозку впряг Крепыша, а после поинтересовался у школьного учителя, как доехать до Лондона. Он объяснил мне, что, когда я доберусь до Салланша, надо лишь повернуть направо, а когда попаду в Лион, – налево, ну а в Париже первый встречный рассыльный укажет мне дорогу. И действительно, в Париже мне сказали: "Вы видите Сену? Так вот, держитесь все время русла реки и попадете в Гавр".

– И вы так и уехали, без всякой дополнительной договоренности с англичанином?

– Но ведь все было условлено, и мы ударили по рукам; но вот самое занятное в этой истории. Приезжаю я в Гавр непроглядной ночью; хозяин гостиницы спрашивает меня, куда я еду, и я отвечаю ему, что направляюсь в Лондон. На следующее утро, когда я запрягал Крепыша, во дворе появляется молодой человек в вощеной шляпе, синей куртке и белых штанах, подходит ко мне, когда я закреплял повозку, и спрашивает меня:

"Это вы едете в Лондон?"

"Да".

"А хотите, я переправлю вас?"

"Через что?"

"Через Ла-Манш".

"Ну вы и шутник!.."

Я подвязал подпругу Крепышу и вперед, марш!

"А где тут дорога на Лондон, приятель?"

"Прямо".

Человек в вощеной шляпе последовал за мной. Еще несколько минут – и никакой дороги больше нет; на мой вопрос, где я нахожусь, мне отвечают:

"В порту…"

"А где же Лондон?"

"А Лондон на другом берегу моря".

"И никакого моста!"

Вощеная шляпа начинает хохотать.

"О! Но мы так не договаривались, – говорю я. – Он, этот парень, не сказал мне, что впереди будет море. А я ведь не моряк…"

Я был рассержен донельзя и, наконец, говорю Крепышу:

"Надо разворачиваться, вот так! Это нам не подходит".

Мы возвращаемся: прохвост-трактирщик стоит у своей двери.

"Надо же! – говорит он мне. – Это вы?"

"Да, я; а вы очень любезны: даже не сказали мне, что надо переплыть море, чтобы попасть в Лондон".

Он рассмеялся.

"Негодяй!"

"Разумеется! – говорит он. – Я же видел, как вы уезжаете с матросом, который служит на пароходе".

"В вощеной шляпе?"

"Да".

"Еще один любезнейший тип, вроде вас".

"Ну ладно, выпейте-ка лучше стаканчик сидра", – говорит трактирщик.

В этих краях, знаете ли, вино делают из яблок.

– Да, знаю. Но как же, в конце концов, вы уехали?

– О! Мне пришлось переправляться так, как им было угодно: я оставил Крепыша и повозку у трактирщика и на следующий день, ранним утром, сел на пароход вместе с моими зверушками. Но вы можете себе представить эту подлость: меня заставили оплатить их места! Оплатил их, правда, не я, а один милорд, потому что мои серны позабавили его дочь. Вообразите несчастную девушку, больную чахоткой… в восемнадцать лет! О! Да еще такую красавицу; на судне, между тем, говорили, что она обречена. Девушка ехала с юга, но была охвачена тоской по родине. А я страдал не от тоски по родине, а от морской болезни. С вами когда-нибудь случалась морская болезнь?