Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

L
РАЙХЕНАУ

Остаток дня я был занят тем, что сдирал с убитых серн шкуры, собираясь затем сделать из них коврики для ног в моей спальне: Леман пообещал мне переправить их с первой оказией в Женеву; я назвал ему гостиницу «Весы», рассчитывая забрать их там по возвращении из Шаффхаузена и Нёвшателя.

На следующий день, на рассвете, я отправился в путь в сопровождении проводника, которого мы наняли за день до этого в Гларусе; Леман проводил меня до Швандена, где мы зашли в дом одного из его друзей, которого он предупредил накануне, ничего не сказав мне об этом, и обнаружили там ожидавший нас завтрак. В итоге эта неожиданность задержала меня в пути на три часа, так что, несмотря на все наши старания, предпринятые в оставшиеся часы этого дня, мы были вынуждены заночевать в Рюти, а не идти до Ау, как это первоначально предусматривалось.

Начиная от деревни Линталь дорога, перестав быть проезжей и превратившись в тропинку, зазмеилась по очаровательным лугам, оставив с правой стороны водопад Фечбаха, взобралась по очень крутому откосу на склоны Шрайена и через полчаса подъема привела нас к Пантен-брюкке; никакое историческое событие не связано с этим мостом, единственным достоинством которого служит его живописное расположение: переброшенный от одной горы к другой над глубокой расселиной, этот узкий мост без перил расположен на высоте в двести футов над горной рекой Линт, которая бурлит и пенится на дне своего темного русла, зажатого в крутых берегах; пустынный и изрезанный пейзаж, окружающий его, еще больше усиливает чувство страха, которое вызывает бездна и которое невольно испытываешь в обстановке подобного одиночества и хаоса.

Перейдя Пантенбрюкке, мы углубились в Зельбзанфт, затем продолжили путь по берегу речушки Лиммерен, через которую наш отряд переправился у ее истока: я – перепрыгнув через нее, а Франческо и проводник – засучив штаны и преодолев ее вброд, и, в конце концов, завязли в снегу, выпавшем три дня назад; к счастью, наш проводник сотню раз проделывал этот путь от Линталя в Гризон, так что, хотя дорога была завалена снегом, ему удалось, благодаря невероятному чутью горца, провести нас среди льдов, скал и пропастей до самой вершины горы, откуда открывался вид на всю долину Рейна; через три часа мы были уже в Иланце, первом городе, с которым встречаешься на Рейне, и остановились в гостинице "Лев".

На следующий день мы отправились в Райхенау, и прибыли туда к полудню.

Эта небольшая деревня в кантоне Гризон примечательна лишь необычной историей, с которой оказалось связано ее название. В конце прошлого века бургомистр Чар-нер из Кура основал школу в Райхенау; для нее стали искать в кантоне преподавателя французского языка, и в это время к директору учебного заведения, г-ну Боулю, явился молодой человек с рекомендательным письмом, подписанным ландфогтом Алоисом Йостом из Цицерса; это был француз, который изъяснялся на английском и немецком языках, как на родном, и, помимо этих трех языков, мог преподавать математику, физику и географию. Находка была настолько редкой и настолько удачной, что директор школы не мог упустить такой шанс; к тому же у молодого человека были скромные запросы; г-н Боуль сговорился с ним об оплате в тысячу четыреста франков в год, и новый учитель, немедленно введенный в должность, приступил к исполнению своих обязанностей.

Этот молодой преподаватель был Луи Филипп Орлеанский, герцог Шартрский, нынешний король Франции.

И вот – признаться, с волнением, смешанным с чувством гордости, – в этом самом месте, в расположенной посреди коридора комнате с двустворчатой входной дверью и боковыми дверями, расписанными цветами, с каминами по углам, картинами времен Людовика XV, окаймленными золотыми арабесками, и расписным потолком, в этой комнате, повторяю, где преподавал герцог Шартрский, я попросил сообщить мне сведения об удивительных превратностях судьбы короля, который, не желая выпрашивать в изгнании хлеба, достойно зарабатывал его своим трудом; только один учитель, коллега герцога Орлеанского, и один школьник, его ученик, были еще живы в 1832 году, то есть в то время, когда я посетил их школу: учитель – это романист Чокке, а школьник – бургомистр Чарнер, сын того самого Чарнера, который основал школу.

Что же касается почтенного ландфогта Алоиса Йоста, то он скончался в 1827 году и был похоронен в Цицерсе, его родном городе.

Сегодня в Райхенау ничего не осталось от школы, где преподавал будущий король Франции, за исключением комнаты для занятий, которую мы описали, и прилегающей к коридору часовни с кафедрой и алтарем, над которым находится фреска с изображением распятия. Что же касается остальных зданий, то они стали частью своего рода усадьбы, принадлежащей полковнику Песталоцци; и этому памятному месту, столь почитаемому каждым французом и достойному быть причисленным к нашим национальным святыням, грозило бы исчезнуть вместе с угасающим поколением стариков, если бы нам не был известен человек с сердцем художника, благородный и великий, который, как мы надеемся, не позволит предать забвению ничего из того, что достойно уважения в его глазах и в глазах Франции.

Этот человек – вы, монсеньор Фердинанд Орлеанский, вы, кто, побывав нашим школьным товарищем, станет также и нашим королем; вы, кто, взойдя однажды на трон, одной рукой коснется старой монархии, а другой – молодой республики; вы, кто унаследует картинные галереи, где хранятся полотна, изображающие битвы при Тайбуре и Флёрюсе, Бувине и Абукире, Азенкуре и Маренго; вы, кто достоверно знает, что геральдические лилии Людовика XIV – это наконечники копий Хлодвига; вы, кто прекрасно понимает, что все знаменитости страны – это люди славы, в какое бы время они ни родились и какое бы солнце ни дало им расцвести; вы, наконец, кто своим царским венцом сможет связать воедино две тысячи лет исторической памяти и сделать из них консульский пучок ликторов, шествующих перед вами.

И тогда вам следовало бы вспомнить, монсеньор, об этой уединенной маленькой гавани, где ваш отец, как путник, заброшенный волной изгнания, как матрос, гонимый ветром ссылки, обрел столь достойное укрытие от бури; и вы сделали бы благое дело, монсеньор, приказав, чтобы этот гостеприимный кров поднялся из руин и мог снова оказывать гостеприимство, и на том самом месте, где рушится старое здание, выросло бы новое, готовое принять любого сына изгнанника, который постучится в его дверь, держа в руке посох невольного странника, как когда-то явился сюда ваш отец, и принять этого пришельца, какими бы ни были его воззрения и какова бы ни была его родина, как бы ни угрожал ему гнев народа и как бы ни преследовала его ненависть королей.

Ведь дело в том, монсеньор, что будущее, светлое и лучезарное для Франции, прошедшей через горнило революций, чревато бурями для всего мира; мы посеяли столько свобод во время нашего шествия по Европе, что они повсюду вырастают из земли, словно колосья в мае, так что достаточно лишь одного луча нашего солнца, чтобы созрели нивы в самых удаленных уголках света; бросьте взгляд в прошлое, монсеньор, и обратите его в настоящее: ощущали ли вы когда-нибудь прежде такие сотрясения тронов и встречали ли на дорогах столько путников, лишившихся короны? Вы прекрасно понимаете, монсеньор, что вам придется однажды основать приют, хотя бы для королевских сыновей, чьи отцы не смогут, подобно вашему, быть учителями в Райхенау.

LI
ПОЛИНА

В тот же вечер я отправился на ночлег в Кур, а на следующий день, с немалым трудом наняв коляску в столице Гризона, около одиннадцати часов утра приехал в Рагац. Однако мне было интересно посмотреть там не само это маленькое селение, где нет ничего примечательного, за исключением зрелища Тамины, которая в нескольких шагах от гостиницы «Дикарь» в ярости вырывается из глубокого и тесного ущелья, где ей приходится три или четыре льё нестись среди крутых берегов, и затем впадает в Рейн, а купальни Пфеферса, которые своим живописным расположением привлекают по меньшей мере столько же любопытных, сколько действенность здешних вод привлекает больных; поэтому мы немедленно отправились в Валенс и добрались туда после того, как целый час поднимались по крутому и узкому склону, граничащему с пропастями, и еще час прошагали по очаровательным лугам; затем, когда позади осталась еще около льё, земля вдруг словно ушла у нас из-под ног, и в восьмистах футах под собой, на дне узкой расщелины, мы увидели покрытую сланцем крышу водолечебницы, которая внешне напоминала монастырь; маленькая тропинка, проложенная по горе и посыпанная песком, что делало ее приятной на вид, позволяла без труда спуститься, и этот путь занял у нас не больше десяти минут.

Владельцы купален, приносящих в год от двенадцати до пятнадцати тысяч франков дохода, – это монахи соседнего монастыря; поскольку сезон уже шел к концу, из постояльцев там было лишь пять или шесть больных немцев и два путешественника-француза. Увидев, что здешнее заведение служит одновременно гостиницей и лечебницей, я предупредил хозяев, что в мои намерения входит поужинать у них и переночевать; в ответ на это меня известили, что через час мне по моему выбору поставят прибор либо на общем столе для гостей, либо в моей комнате; поскольку то, что я услышал, давало мне надежду встретиться в общем зале с двумя соотечественниками, я попросил, чтобы мне предоставили место за табльдотом, и тут же отправился на поиски здешних достопримечательностей, которые все так расхваливают.

Сначала мы спустились в нижнюю комнату, служащую гостиной для больных, которые не только принимают лечебные ванны, но и пьют здешнюю воду. Так как это помещение еще не было достроено, его внутреннее убранство не вызывало никакого интереса, но стоило открыть дверь и картина изменилась. За этой дверью мы увидели нечто вроде пропасти, а на дне ее – стремительную Тамину, которая несла с собой камни и обкатывала их, заставляя тереться о ее черное мраморное русло. Напротив, примерно в сорока шагах, открывался подземный ход, который вел к термальным источникам, расположенным на ее противоположном берегу; для перехода к ним переброшен мост из досок, довольно плохо укрепленных на уступах, которые вырублены в скале; этот мост вначале тянется вдоль левого берега реки, а затем, футов через двенадцать-пятнадцать, изогнувшись, устремляется через пропасть, чтобы найти опору на правом берегу и предложить свой узкий и скользкий настил тем, кто, подобно Энею, желал бы углубиться в эту новоявленную Кумскую пещеру; помимо прочего, на мосту нет иного ограждения, кроме труб, по которым в лечебницу поступает вода.

Я надолго задумался, не отваживаясь ступить на эту шаткую дорожку, повисшую над пропастью, но тут служитель купальни, заметив мои опасения, сообщил мне, что всего минут десять назад здесь, ничуть не колеблясь, прошла дама: понятно, что после этого я уже не мог отступить, не уронив своей чести, и потому, вцепившись в поручни примерно так же, как утопающий хватается за протянутую ему жердь, я так усердно заработал ногами и руками, что мне удалось благополучно перебраться на другой берег Тамины.

Затем я продолжил этот опасный путь и стал углубляться в адское ущелье, слыша, как под ногами у меня грохочет бурный поток, но из страха головокружения не осмеливаясь взглянуть вниз. Все это происходило ровно в час дня, так что солнечные лучи, отвесно падая на Пфеферс, проникали в расщелину между двумя горами, сблизившимися во время какого-то стихийного бедствия и образовавшими свод этого странного коридора, и, освещая его в отдельных местах, со всей очевидностью выявляли, какая глубокая тьма царит на всем остальном пути. Внезапно проводник обратил мое внимание на две тени, которые, напоминая Орфея и Эвридику, казалось, выходили из ада; эти тени шли навстречу нам из глубины пещеры, и каждый раз, когда они оказывались под таким верхним проемом, их освещал тусклый свет, в котором не было ничего живого. Я остановился, созерцая этот эпизод из поэмы Данте, ибо ничто не мешало мне думать, будто это были Паоло и Франческа, которые, сговорившись во имя своей любви, примчались, словно два голубя, по словам поэта, на крепких и быстрых крыльях и опустились на землю. По мере того как две эти тени приближались ко мне, то попадая в полумрак, то выходя на свет, они обретали необычные очертания, одно причудливее другого; наконец, они подошли совсем близко, и поскольку звук их шагов заглушался рокотом Тамины, то возникало впечатление, что эти фигуры не касаются земли. В нескольких шагах от нас они остановились, оказавшись, как и мы, в дневном свете, и тогда мне удалось узнать в одной из них Альфреда де Н…, того самого молодого художника, которого я хотел догнать во Флюэлене и который у озера ускользнул от меня, бросившись в свою лодку: на руку художника опиралась его таинственная спутница: увидев нас и несомненно узнав меня, она остановилась, не решаясь продолжить свой путь; однако у нас не было возможности избежать встречи, ибо мы оказались в проходе более узком и более опасном, чем тот, где столкнулись Лай и Эдип, и все, что мы могли сделать, – это не оспаривать друг у друга сомнительное преимущество первым пройти вперед. В итоге я прижался к стене, и прогуливающейся паре пришлось пройти мимо меня; однако Полина (ведь, напомню, именно так, по утверждению кучера из Лозанны, звали эту даму) опустила на лицо зеленую вуаль своей шляпки и, поменявшись местами со своим спутником, чтобы оказаться у края пропасти, прошла передо мной быстро, словно призрак, но все же не настолько быстро, чтобы мне не удалось увидеть ее прелестное, но бледное и почти угасшее лицо. Мне показалось, что мы уже встречались прежде, и я вздрогнул, ведь было очевидно, что у этой женщины иссякли источники жизненной силы и какая-то органическая болезнь медленно ведет ее к могиле. Что же касается Альфреда, то он, проходя мимо, взял меня за руку и пожал ее, не представив, однако, помимо этого бесспорного, но молчаливого знака, других свидетельств признательности и дружбы. Я так и не разгадал этой тайны, которая, как мне казалось, рано или поздно все же должна была проясниться, и смотрел, как мой друг удаляется вместе со своей спутницей, и она, освободившись от страха и будто уже принадлежа иному миру, отважно шагает, или, скорее, скользит по пути, опасному даже для местных жителей, ибо стоявший напротив нас крест указывал на то, что какой-то рабочий, проходя с грузом камней по тому самому месту, где мы находились, упал и разбился при падении. Я застыл на мгновение и стоял так до тех пор, пока они не исчезли из виду, а затем продолжил путь.

Дорога по-прежнему углублялась под тот же свод, в некоторых местах достигавший в высоту семисот футов. Примерно через четверть часа ходьбы – ибо шаг здесь замедляется из-за предосторожностей, которые вам приходится предпринимать, – мой проводник открыл какую-то дверь, и мы вошли в подвал, где находился источник, и, хотя вода, бившая из него, была не горячее тридцати пяти или тридцати семи градусов, пар, скопившийся в этом тесном пространстве, создавал невыносимую и даже опасную атмосферу, ибо после нее наружный воздух казался почти ледяным. Поэтому мы поспешно прикрыли дверь и, как это часто бывает, вернулись в большем восторге от пройденного пути, чем от достигнутой цели.

Так как ужин еще не был подан, я решил воспользоваться этой отсрочкой, открыл кран в ванне и, не теряя ни минуты, улегся под ним. Это было тем более удобно, что вода, поступающая сюда при температуре, принятой для ванн, не требует, чтобы ее разбавляли.

Я коротал время, пытаясь вспомнить, на каком бульваре, на каком спектакле, на каком балу мне встречалась эта женщина, так боявшаяся быть узнанной; но ее лицо затерялось в гуще таких далеких воспоминаний, что мои усилия оказались тщетными, и я еще был глубоко погружен в воспоминания, когда мне пришли сообщить, что ужин подан. Однако, рассчитывая увидеть эту женщину за столом и продолжить свои наблюдения, я, перестав напрягать память, как можно скорее оделся и последовал за тем, кто позвал меня к ужину.

Я вошел в огромный обеденный зал, где был накрыт стол, предназначенный на тридцать или сорок человек, но в тот момент занятый лишь на треть; сотрапезниками, как я уже говорил, были пять или шесть больных немцев, и два здешних монаха, из уважения к гостям присутствовавших на ужине; поприветствовав всех, как того требовал этикет, я поинтересовался, уготовано ли мне удовольствие отужинать с двумя моими соотечественниками; на это мне ответили, что, в самом деле, сначала они намеревались остаться до вечера в Пфеферсе, но затем вдруг передумали и немедленно уехали, не поев ничего, кроме бульона, который они велели принести к себе в комнату. Определенно, человеконенавистничество этих двух путешественников распространялось лишь на меня одного.

Я утешился, беседуя все время ужина с молодым швейцарским офицером, который один в этом достойном обществе говорил по-французски; сначала меня удивила чистота его речи, но он тотчас сообщил мне, что, хотя и имея честь состоять на службе у Конфедерации, он, на самом деле, мой соотечественник и прошел военное обучение еще при императоре. В течение часа, глядя на его веселое лицо и видя его прекрасный аппетит, я принимал его за туриста вроде меня и потому был чрезвычайно удивлен тем, что, когда мы встали из-за стола, к моему собеседнику подошли двое слуг, взяли его под руки и подвели к камину: его левая нога была полностью парализована.

Он сел, повернулся в мою сторону и, заметив, что я с удивлением наблюдаю за ним, грустно улыбнулся.

– Вы видите перед собой, – сказал он мне, – несчастного калеку, приехавшего в Пфеферс поправлять здоровье, которое, вероятно, ему уже не вернуть.

– Но что же с вами произошло? – спросил я его. – Вы такой молодой и такой крепкий на вид… Это пистолетный выстрел?.. Дуэль?..

– Да, дуэль с Богом, пистолетный выстрел, прогремевший из облаков.

– О! – воскликнул я. – Так вы капитан Бухвальдер?

– Увы, да!

– Так это вас поразила молния на Сентисе?

– Именно так.

– Я ведь слышал эту ужасную историю.

– И теперь видите ее героя.

– Не соблаговолите ли вы прояснить мне кое-какие подробности?

– Как прикажете.

Я присел рядом с Бухвальдером, он закурил трубку, я – свою сигару, и капитан приступил к рассказу.

LII
УДАР МОЛНИИ

– Если бы мы находились на вершине хоть какого-нибудь пригорка, а не были бы погребены в этой яме, – начал рассказывать мне капитан, – я показал бы вам Сентис: впрочем, вы без труда узнали бы его, потому что это самая высокая из трех горных вершин, высящихся на северо-западе, в нескольких льё позади озера Валензее; наибольшая ее высота составляет семь тысяч семьсот двадцать футов над уровнем моря; она отделяет кантон Санкт-Галлен от кантона Аппенцелль и с севера и востока покрыта вечными снегами и ледниками.

Республика поручила мне провести метеорологические наблюдения на разных горах Швейцарии, и двадцать девятого июня нынешнего года, в три часа утра, я в сопровождении еще десяти человек и моего слуги выехал из Альт-Санкт-Иоганна, чтобы установить геодезический знак на самой высокой вершине Сентиса. Эти десять человек несли провизию, палатку, шубу, одеяла и инструменты, самые ценные из которых я и мой слуга оставили при себе; мои проводники, привыкшие изо дня в день преодолевать гору, чтобы добраться из Санкт-Галлена в Аппенцелль, заверили меня, показывая мне дорогу, что подъем не составит для нас никакого труда; так что мы шли очень уверенно, как вдруг, проделав примерно треть пути, обнаружили, что свежий снег, выпавший несколько дней назад, полностью завалил протоптанные тропы, и потому нам предстояло продвигаться вперед наугад. Мы отважились вступить на эти пустынные скользкие склоны и с первых же шагов уяснили себе, какие опасности и испытания ждут нас на этом пути. И в самом деле, примерно через полчаса ходьбы мы заметили, что снег становится все более скользким, и нам приходилось утаптывать его, чтобы идти дальше; эта необходимая работа не только отнимала все наше время, но к тому же еще и постоянно подвергала нас все большей опасности; ведь под этим неизведанным покровом, который лег на гору, словно саван, могли скрываться, никак не давая о себе знать, горные потоки и пропасти. Бог, однако, хранил нас, и через семь часов тяжелейшего пути мы добрались до горного плато. Я сразу приказал своим проводникам разжечь большой костер, достать из корзин провизию и подкрепиться; как вы прекрасно понимаете, уговаривать их не пришлось, и они охотно подчинились; что же касается меня, то я выпил от силы стакан вина и, тревожась о том, где мне разместить свой лагерь, пошел искать площадку, благоприятную для моих наблюдений; искать мне пришлось недолго: я воткнул в центр будущей стоянки свой альпеншток и вернулся к моим спутникам, которые к этому времени уже закончили трапезу. Мы вместе вернулись к отмеченному мною месту, я велел им разгрести снег на поверхности в тридцать пять – сорок футов, затем разложил свое оборудование, полностью обосновался и, уже успокоившись по поводу своего размещения, отослал этих десять человек назад, в Альт-Санкт-Иоганн, а сам остался вместе с моим слугой Пьером Гобй: этот славный малый служил у меня уже три года и был так предан мне, что я мог положиться на него в любых обстоятельствах.

К вечеру стало заметно, что на нас опускается густой и холодный туман, настолько плотный, что радиус видимости не превышал двадцати пяти – тридцати футов.

Мгла не рассеивалась два дня и две ночи и повергла нас в такое болезненное состояние, какое вы и представить себе не можете, ведь горные и морские туманы значительно хуже дождя, ибо дождь не может проникнуть сквозь ткань палатки, тогда как туман просачивается везде, леденит кровь и окутывает все предметы мрачной и темной пеленой, обволакивающей вскоре и душу.

На третью ночь, встревоженный стойкостью этого тумана, я несколько раз вставал и изучал небо; наконец, около трех часов утра, мне показалось, что засветилось несколько звезд. Я застыл на месте, чтобы удостовериться в этом: вскоре на востоке появился бледный свет, невидимая рука отдернула занавес окружавшей меня дымки, горизонт очистился, и солнце поднялось над грядой ледников, казалось, исчезающих в его лучах. Небо оставалось таким же чистым и ясным до десяти часов утра, но затем облака снова стали собираться вокруг меня, и в течение всего дня я был погружен в этот хаос туманов; сразу же после захода солнца пары снова рассеялись, и на мгновение наступили изумительные сумерки; однако почти тотчас пространством овладела ночь, и я лег спать, надеясь, что погода на следующий день будет прекрасная.

Но я ошибался: странное явление возобновлялось каждое утро в течение месяца, и в течение месяца у меня хватало духу оставаться на месте, при том, что лишь сон служил мне спасением от скуки и утешением в одиночестве. Наконец, четвертого июля вечером полил проливной дождь, а холод и ветер усилились настолько, что невозможно было уснуть, и мне и Гоба пришлось всю ночь напролет закреплять палатку дополнительными веревками, прикручивая их к кольям, которые ее удерживали. В четыре часа утра гору окутал туман, который, несмотря на ветер, сгущался вокруг нас; временами по тени, падавшей с неба, можно было догадаться, что над головами у нас проплывают темные тучи, но по той же самой тени можно было судить, насколько быстро уносит их ветер, а это означало, что у них не было времени разразиться грозой.

Тем не менее самые плотные массы облаков, набегая с востока, в свою очередь надвигались, но медленно, борясь с ветром и подталкиваемые верхним потоком. Зависнув над Сентисом, они как будто остановились, сквозь туман прорвался дождь, и вдали начал грохотать гром; вскоре завывания ветра смешались со вспышками молний, и все предвещало, что небо собирается преподнести земле ужасный праздник. Внезапно дождь сменился градом, и град этот повалил с такой силой, что за десять минут покрыл всю вершину двухдюймовым слоем градин величиной с горошину. По всем признакам следовало ожидать неистовую бурю, и я вместе со слугой укрылся в палатке, закрыв все отверстия, чтобы ураган никак не мог сладить с ней. На секунду воцарилась глубокая тишина, и Гоба, полагая, что гроза миновала, хотел встать и приоткрыть вход, но я удержал его, ибо мне было понятно, что это спокойствие – всего лишь короткий отдых: природа, едва переводя дух, дала себе передышку на какое-то время, но лишь для того, чтобы продолжить борьбу. И действительно, в восемь часов утра снова прогремел гром, но уже ближе и с большей силой, и он грохотал так беспрерывно до шести часов вечера. Но вот наступило затишье, и, устав от затворничества, на которое в течение десяти часов меня обрекала буря, я вышел посмотреть на небо: мне показалось, что оно стало чуть поспокойнее; тогда я взял железный зонд и, отойдя на несколько шагов от палатки, измерил глубину снега: его слой уменьшился на три фута десять дюймов по сравнению с первым июля. Едва я закончил это измерение, как над моей головой прогремел грозовой разряд; я отбросил подальше свой железный инструмент, из-за которого вновь начались военные действия, и поспешил укрыться в палатке, где меня поджидал Гоба, стоявший на коленях перед приготовленным им для нас ужином, но лишившийся аппетита вслед за последним ударом грома. Слуга спросил меня – частично знаками, частично словами, – не хочется ли мне поесть, но, поскольку меня и самого охватило беспокойство, я ответил ему, что не голоден, и лег на доске, которая хоть немного защищала от влаги и холода, шедших от земли; тогда Гоба приблизился ко мне и лег сбоку. В эту минуту нас вдруг окутала тьма, подобная ночи; плотная и черная, как дым, туча накрыла Сен-тис; затем хлынул дождь и стеной повалил град, ветер стонал и завывал, тысячи молний скрещивались, подобно ракетам фейерверка, и стало светло, как посреди пожара. Мы хотели поговорить между собой, но нам с трудом удавалось слышать друг друга, ибо удары грома, на-кладываясь один на другой, отражались затем от склонов горы, которая, посреди этого ужасающего грохота и адского хаоса, казалось, временами содрогалась на своем основании. Я понял тогда, что нам довелось оказаться в самом центре бури, и мы слышали и видели, как она завывает и пылает вокруг нас; наконец, гул стал таким неистовым, что испуганный Гоба спросил меня, не угрожает ли нам смертельная опасность. Я попытался успокоить его, рассказав, что то же самое происходило с господами Био и Араго во время их наблюдений в Пиренеях, молния даже ударила в их палатку, но скользнула по полотну и пролетела дальше, не задев их. Едва я закончил рассказ, как раздался ужасный грохот, и мне показалось, что наша палатка развалилась; Гоба вскрикнул от боли; в тот же миг у меня на глазах огненный шар прокатился по нему от головы до ног, а сам я почувствовал, что мою левую ногу пронзил электрический разряд; я обернулся к моему спутнику и в свете, проникшем сквозь прореху в палатке, увидел, что пролетевшая молния оставила следы на всем его теле: на левой стороне его лица появились красновато-бурые пятна, его волосы, ресницы и волоски бровей скрутились и обгорели, губы стали иссиня-лило-вого цвета, грудь какое-то время еще поднималась, прерывисто хрипя, словно кузнечные меха, но вскоре опустилась, дыхание его затихло, и я ощутил тогда весь ужас моего положения; я сам испытывал чудовищные страдания, и мне было слишком хорошо известно, какими бывают последствия удара молнии, чтобы не понять, что я сам был жестоко ранен, однако я забыл обо всем и пытался оказать хоть какую-то помощь человеку, который умирал у меня на глазах и который был мне скорее другом, чем слугой. Я звал его, тряс, но он не отвечал, хотя его открытый правый глаз, блестевший и все еще светившийся умом, был обращен на меня и, казалось, умолял о помощи; что же касается его левого глаза, то он был закрыт; я приподнял его веко: глаз этот был тускл и мутен; тогда я предположил, что жизнь Гоба переместилась на правую сторону его тела, и какое-то время сохранял эту надежду, ибо, несмотря на все мои попытки закрыть его открытый глаз, по-прежнему смотревший на меня, он снова открывался, полный жизни и жгучего блеска; трижды я проделал такой опыт, и трижды тот же живой взгляд приподнимал веко. Меня обуял невероятный ужас, так как мне казалось, что в происходящем со мной есть нечто дьявольское; и тогда я положил руку на сердце Гоба – оно уже не билось; я уколол иглой циркуля его тело, руки, ноги, губы – кровь из них не потекла и он остался неподвижен; это была смерть, смерть, которую я видел и в которую не мог поверить, поскольку его все еще открытый глаз протестовал против нее и опровергал ее. Не в силах более выносить это зрелище, я прикрыл ему лицо носовым платком и вернулся к собственным бедам: моя левая нога была парализована, и я чувствовал, как дрожат ее мышцы, как невообразимо бурлит в ней кровь, циркуляция которой приостановилась и которая прихлынула к сердцу, бившемуся с немыслимой силой; беспорядочная дрожь охватила все мое тело, и я лег, полагая, что вот-вот умру.

Через несколько мгновений буря стала еще сильнее, и ветер разбушевался так, что унес, как сухие листья, камни, удерживавшие нашу палатку, и полотно ее тут же приподнялось. Я быстро представил себе положение, в каком мне придется оказаться, если это единственное и последнее мое убежище будет унесено в пропасть; мысль об этом придала мне нечеловеческие силы: я ухватился за одну из тех веревок, которыми палатка была привязана к камням, унесенным ветром, и бросился на землю, удерживая веревку обеими руками; однако, почувствовав, что силы меня оставляют, я обвил ею свою правую ногу и, напрягаясь всем телом, прождал примерно три четверти часа, пока ураган не утих; все это время я поневоле пристально всматривался в Гоба, надеясь, что он вот-вот зашевелится, но мои ожидания не оправдались: он был действительно мертв.

То, что происходило со мной в эти три четверти часа, поверьте, невозможно описать; только матрос, тонущий во время кораблекрушения, только путник, столкнувшийся в глухом лесу с убийцей, только человек, ощущающий, как раскаленная лава расшатывает скалу, на которой он пытается спастись, могут представить себе такое. Я чувствовал, что нога моя настолько парализована, что ею нельзя пошевелить; это означало, что я был прикован к месту и обречен на медленную смерть рядом со своим мертвым слугой; и потому у меня не было иной надежды на помощь и спасение, кроме той, что заблудившийся в горах пастух случайно выйдет к моей палатке или любознательный путешественник, забравшись на вершину Сентиса, обнаружит меня полумертвым; но надежда, что мне так посчастливиться, была довольно призрачной, поскольку прошло уже тридцать два дня с тех пор, как я обосновался на этом горном пике, но мне не удалось заметить здесь никого, кроме серн и грифов.