Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

Пока я лихорадочно обдумывал разные возможности спасения, острая боль охватила вдруг мою парализованную ногу: казалось, мои вены пронзило стальными иглами – это кровь, что было вполне естественно, пыталась восстановить нарушенную циркуляцию и, проникая в сосуды, оживляла чувствительность онемевших мускулов и нервов. По мере того как кровь отвоевывала утраченные ею позиции, удушье мое ослабевало, биение сердца немного налаживалось и становилось ритмичнее, и с каждым приступом боли силы возвращались ко мне; примерно через четверть часа мне удалось согнуть колено и двинуть стопой, но любая попытка такого рода исторгала у меня крик; тем не менее с этого момента решение мое было принято: я прождал, наверное, еще минут двадцать, чтобы обрести новые силы, отвязал веревку, соединявшую мою правую ногу с палаткой, и, когда мне показалось, что у меня достанет духу встать, поднялся.

В первую минуту в глазах у меня потемнело и я ощутил слабость, но, в конце концов, мне удалось прийти в себя; я скинул шубу и меховые чулки, надел башмаки с шипами, а затем, опираясь на горный посох, выбрался из палатки и укрепил ее новыми камнями, чтобы как можно лучше сохранить прибежище, в котором мне предстояло оставить моего бедного спутника; кроме того, все еще надеясь, что он не умер, а лишь погружен в летаргический сон, я укрыл его всеми своими меховыми одеждами, чтобы он был защищен от дождя и холода, а затем, закрепив за спиной сумку, набитую моими бумагами, и повесив термометр через плечо, отправился в путь, пытаясь сориентироваться в окружающем хаосе, хотя это было невозможно. Положившись на милость Божью, под ужасным дождем, окутанный туманом, который не позволял ничего различить даже вблизи, ощущая боль при каждом движении и теряя равновесие на каждом шагу, я, прибегнув к помощи своего альпенштока, отважился спуститься с крутой и голой вершины, хотя мне даже не было известно, в какую сторону я направляюсь и действительно ли на моем пути окажутся дома Гамплюта. И в самом деле, после десяти минут такого хода я оказался среди скал и бездн: повсюду были пропасти, которые скорее угадывались, чем были видны; тем не менее я продолжал идти, с трудом передвигаясь от одной скалы к другой, соскальзывал вниз, когда откос был слишком крут и не мог служить мне опорой; с каждым шагом я все больше углублялся в лабиринт, ни глубина которого, ни выход из которого мне не были известны; наконец, промокнув до нитки, едва держась на ногах, я оказался на уступе, образованном двумя скалами: одна из них находилась над моей головой, другая – под моими ногами, а вокруг была пустота.

И тут мужество едва не покинуло меня, как это уже случилось с моими силами. По всему телу пробежала дрожь, и кровь заледенела; однако я внимательно осмотрел этот своеобразный тупик, из которого нельзя было выбраться, прошел по краям уступа, цепляясь за трещины в скале, наклонялся над пропастью, жадным взором пытаясь отыскать какой-нибудь проход, и лишь на некотором удалении разглядел в отвесной стене темный проем, вход в пещеру, примерно в три фута шириной, уходящий неизвестно куда, возможно в пропасть; но для меня это уже не имело никакого значения: я был так подавлен, так измучен, настолько не думал о вероятной скорой смерти и, может быть, настолько желал ее, что мне было ясно – если я окажусь рядом с этим проемом, то закрою глаза и соскользну вниз; но этот проем находился в двадцати пяти или тридцати футах от меня, и, чтобы добраться до него, надо было вернуться назад, карабкаться по скалам, откуда мне с таким трудом удалось спуститься. В последнем усилии я собрал все свое мужество и пополз, потащился туда и, задыхаясь, обливаясь потом, подобрался наконец к этой расщелине; затем, даже не взглянув, куда она ведет, я сел на откос и, вместо всякой молитвы произнеся: "Господи, сжалься надо мной!", закрыл глаза и заскользил вниз. Спуск длился несколько секунд, затем у меня вдруг возникло ощущение ледяного холода, и в то же самое время мои ноги уперлись в твердую почву; я открыл глаза и увидел, что нахожусь на дне желоба, заполненного водой и зажатого между двумя близкими откосами; разглядеть больше ничего не удавалось; более того, я оказался в пещере, где завывания ветра и раскаты грома усиливались, отражаясь от ее стен. Среди всех этих неясных звуков я различил, однако, шум низвергающегося и бурлящего водопада; но, раз он стекает вниз, значит, там есть проход, а если там есть проход, я его найду и затем спущусь вниз, подобно водопаду, даже если мне надо будет биться, как он, о каждую скалу и отскакивать от нее; моей последней надеждой было это русло водопада: на руках, на ногах, на заду, на коленях, ползком, цепляясь за камни, за корни, за мох, я тащился вперед и, в конце концов, продвинулся на двести или триста шагов, затем силы меня оставили, руки мои затекли, парализованная нога отяжелела, я почувствовал, что вот-вот упаду в обморок, и, убежденный в том, что мной было сделано все, что может совершить человек, оспаривающий свою жизнь у смерти, я испустил последний крик, прощаясь с миром, и упал.

Не знаю, сколько минут я катился вниз, подобно валуну, сорвавшемуся со своего основания, ибо почти сразу потерял сознание и вместе с ним утратил ощущение времени и боли.

Придя в себя, я увидел, что лежу на берегу горной реки. Я испытывал непередаваемое ощущение дурноты, но, тем не менее, поднялся на ноги; во время моего обморока порыв ветра разогнал туман, окутывавший гору, и, взглянув вниз, я увидел, примерно в двадцати шагах от себя, границу скал, а за ними – пологий и покрытый снегом склон; при виде того, во что я и поверить не мог, сердце у меня вновь ожило, руки и ноги согрелись, а кровь пришла в движение; я добрался до края скалы и увидел, что она круто обрывается к благословенному склону, нависая над ним на высоте около двенадцати или пятнадцати футов. В любых других обстоятельствах, если бы дело происходило до того, как удар молнии лишил работоспособности одну из моих ног, я преодолел бы это расстояние в один прыжок, ибо снежный покров представлял собой широкую подстилку, способную смягчить удар при падении; но теперь я не мог решиться на такой прыжок, не рискуя разбиться; поэтому я огляделся вокруг и довольно близко увидел не столь обрывистый спуск; цепляясь за неровности скалы, я сделал последнее усилие и, наконец, коснулся снега, ставшего для меня тем же, чем становится суша для потерпевшего кораблекрушение.

В первые мгновения я только отдыхал, испытывая счастье от того, что все еще жив, хотя и был изувечен и мучился от боли; затем, отдохнув какое-то время и возблагодарив Бога, я занялся поисками плоского камня, который можно бы использовать как сани, и вскоре нашел его; затем сел на него сверху, подтолкнул его и покатился вниз по склону, используя свой альпеншток, чтобы направлять движение, завершившееся лишь в том месте, где закончился снежный покров; таким образом я преодолел три четверти льё менее, чем за десять минут. Добравшись до пустоши, я встал, некоторое время шел по оврагам, мимо скал, по голым или покрытым дерном склонам, а затем узнал, наконец, тропинку, по которой мы шли за месяц до этого, вступил на нее и к двум часам дня добрался до окраины Гамплюта.

Я вошел в первую же хижину и увидел там двух мужчин: они узнали во мне того самого молодого майора, который побывал у них, перед тем как идти в горы, чтобы проводить там эксперименты; я рассказал им о несчастном случае, произошедшем с нами, и, несмотря на то, что буря продолжала грохотать, добился, чтобы они немедленно отправились на помощь моему слуге. У меня на глазах они тронулись в путь, и, потеряв их из виду, я, со своей стороны, направился в Альт-Санкт-Иоганн, прибыв туда к трем часам совершенно ослабевшим. Взглянув на себя в зеркало, я просто испугался: у меня был блуждающий взгляд, белки глаз пожелтели, волосы, ресницы и брови обгорели, губы почернели и стали как угли, а помимо этого, ужасно болело левое бедро; я протянул к нему руку и снял штаны: именно туда ударил электрический разряд, оставив, как знак этого удара, широкий и глубокий ожог.

Затем я лег в постель, полагая, что смогу уснуть, но стоило мне закрыть глаза, как ужасные сны, страшнее действительности, завладели моим разумом; я снова открыл глаза, но на смену снам пришла действительность; мне показалось, что я схожу с ума: меня мучили жар и бред.

В десять часов вернулся человек, которого я по прибытии в Альт-Санкт-Иоганн послал в Гамплют; двое отправленных мною в горы мужчин пришли обратно: они обнаружили Гоба, и он был мертв; так что они оба вернулись за помощью, чтобы принести с места стоянки мою палатку, мои инструменты и вещи. На следующий день, шестого июля, в два часа ночи, отряд численностью в двенадцать человек направился из Альт-Санкт-Иоганна и возвратился назад в три часа пополудни, доставив тело моего несчастного слуги. Врач, которого призвали по моей просьбе, осмотрел его тело и сделал вскрытие; он установил, что брови, волосы и борода у покойного обгорели, его ноздри и губы приобрели черновато-красный цвет, вся левая сторона, а особенно верхняя часть ляжки, покрыта множеством глубоких кровоподтеков, кожа на руке обожжена, загрубела и ороговела в круге размером в четыре дюйма, черты лица не искажены и скорее напоминают спящего человека, а не мертвеца. Вскрытие же показало, что сердце умершего заполнено черной кровью, равно как и легкие, которые, тем не менее, были мягкими и неповрежденными.

Что же касается меня, то я тогда был далеко не в лучшем состоянии, целую неделю находясь между жизнью и смертью; наконец, мне стало немного легче, но левая нога у меня была полностью парализована, и, едва лишь оказавшись способным выдержать перевозку, я велел доставить меня сюда, где, как вы видите, вода уже произвела свое действие, ибо, вероятно в возмещение за неработоспособность моей ноги, она придала работоспособность моему желудку.

LIII
ПОЧЕМУ Я ПЕРЕСТАЛ РИСОВАТЬ

Часть ночи я провел, записывая историю моего молодого соотечественника, и вложил в это дело все свое старание для того чтобы, насколько это было возможно, передать тот жуткий в своей простоте оттенок, какой она приобретала в его устах; к несчастью, особый интерес подобной истории придает то, что она рассказана ее героем. Это противостояние осмысленного мужества и слепой разрушительной силы, эта борьба человека с природой безмерно возвышает побежденного, и Аякс, цепляющийся за скалу и выкрикивающий буре: «Я останусь жив, вопреки воле богов!», – величественнее Ахилла, семь раз проволочившего Гектора вокруг стен Трои.

На следующий день я не пожелал уехать, не позавтракав с майором Бухвальдером, чьим величайшим страданием стала бездеятельность, на которую его обрекало ранение; однако он очень надеялся вернуться весной 1833 года к своим занятиям, поскольку ему уже понемногу удавалось опираться на ногу, чувствительность которой с каждым днем становилась все ощутимее; он захотел доказать мне это, проводив меня до дверей купален, но, добравшись туда, мы оказались перед кругом Попилия, ибо лечащий врач категорически запретил ему переступать эту черту, и тогда, увидев, какую великую способность двигаться Господь даровал моим ногам, он вспомнил о своем собственном несчастье и, грустно попрощавшись со мной, бросил напоследок античное пожелание: "I pede fausto[47]47
  Иди счастливой поступью (лат.).


[Закрыть]".

Сделав несколько шагов, я остановился, чтобы бросить последний взгляд на отвесную скалу, на высоте около тысячи футов нависшую над руслом Тамины; эта словно пилой перерезанная скала казалась частью гигантской крепостной стены, на вершине которой, как будка часового, стояла какая-то хибара: две трети ее опирались на землю, а одна треть нависала над пропастью; в этой ее части был устроен люк, и, пока я стоял и размышлял, с какой целью там сделали этот люк, на таком расстоянии воспринимавшийся мною всего лишь как черная точка, оттуда вдруг появился какой-то предмет, который сначала напомнил мне по размерам палку для метлы, но, рухнув с высоты и упав по месту назначения, в русло реки, оказался огромной сосной, очищенной от ветвей и полностью готовой для какого-нибудь строительства. Упавшее дерево встало торчком посреди течения Тамины, какое-то время покачалось в этом положении, а затем легло в реку, словно в постель. И тут же бурное течение подхватило его, будто перышко, и понесло с собой со скоростью стрелы. Еще несколько сосен тут же рухнули с высоты вслед за первой и без промедления унеслись вдаль той же дорогой. И тогда мне стало понятно, что крестьяне, для того чтобы избавить себя от трудов по перевозке срубленного леса в Рагац, возлагали эту обязанность на Тамину, которая, как видно, благодаря скорости своего течения добросовестно с такой задачей справлялась.

Поскольку это зрелище, вначале удивившее меня, не обещало мне большого разнообразия впечатлений, мы вскоре вышли на дорогу, но не ту, что привела нас сюда, а находившуюся с противоположной стороны ущелья, и она, вместо того чтобы по отлогому склону вывести нас на равнину, заставила нас подниматься по крутой лестнице, вырубленной в скале. Мы шли по этим зигзагам около получаса и, в конце концов, поравнялись с хибарой, откуда сбрасывали вниз сосны.

По пути в Маланс мы прошли мимо замка Вартен-штайн, принадлежавшего, как нам объяснили, монастырю Пфеферс, затем преодолели невысокую гору, носящую, насколько я понял, название Брудер, потом добрались до Цолльбрюкке и, наконец, прибыли в Маланс, где не оказалось ничего примечательного, за исключением такого дождя, какого мне еще никогда не приходилось видеть.

Однако это не помешало мне найти кучера с коляской; увидев, что в ней могут поместиться лишь двое, я встревожился, но возница вывел меня из замешательства, заявив, что он будет управлять экипажем, сидя на оглобле; я поинтересовался у него, во сколько мне обойдется насморк, который он неминуемо подхватит; кучер назначил цену в пять франков, и я заплатил ему вперед, настолько велика была моя уверенность, что этот человек непременно заработает свои деньги.

И я не ошибся: погода оказалась такой отвратительной, что, проезжая мимо Майенфельда, я не решился посетить пещеру Флеша, хотя она и славится своими сталактитами; в Санкт-Люциштайге мы увидели по дороге крепость, предназначенную для того, чтобы защищать с этой стороны Швейцарию от происков Австрии, которая в то время проявляла враждебные намерения в отношении республики. Шесть пушек были установлены там заблаговременно и на всякий случай повернуты жерлами в сторону империи. Правда, пушки эти охраняли себя сами, что в какой-то мере лишало их того грозного вида, какой они силились принять.

Десять минут спустя мы въехали в княжество Лихтенштейн.

Как ни стремился я поскорее добраться до Констанцского озера, мне пришлось остановиться в Вадуце; дело в том, что с момента нашего отъезда дождь лил как из ведра, а потому и лошадь, и возница упорно отказывались сделать хоть шаг вперед, пуская в ход предлог, что лошадь покрылась грязью по самое брюхо, а человек промок до костей. Впрочем, настаивать было бы и в самом деле жестоко.

Признаться, лишь только это филантропическое соображение подвигло меня войти в убогую гостиницу, у вывески которой резко остановился мой экипаж; гостиница ничем не напоминала те прелестные швейцарские шале, против каких можно выдвинуть лишь то возражение, что крайне неудачные подражания им очень часто можно увидеть в наших английских садах. После Санкт-Люциштай-га мы покинули Швейцарскую республику и въехали в маленькое княжество Лихтенштейн, которое, при всей своей независимости, чем здесь очень гордятся, явно составляет, тем не менее, если судить по нечистоплотности его жителей, часть империи. Стоило мне ступить в узкий проход к кухне, служившей одновременно общим залом для путешественников, как я начал задыхаться от резкого запаха кислой капусты: подобно меню, какое выставляют у дверей некоторых ресторанов, он заранее извещал, что у меня будет на обед. А я скажу о кислой капусте то, что говорил некий аббат о камбале: если бы на земле существовали лишь кислая капуста и я, то миру скоро пришел бы конец.

Так что я начал перебирать в уме весь свой запас немецких слов и сопоставлять их с меню деревенской гостиницы; предосторожность оказалась нелишней, ибо едва я сел за стол, краешек которого соблаговолили уступить мне двое возниц, занявших места первыми, как мне принесли глубокую тарелку, наполненную упомянутым кушаньем; к счастью, я был готов к этой отвратительной шутке и, так же как г-жа Жоффрен оттолкнула Гиббона, отодвинул дымившееся, словно Везувий, блюдо, произнеся nicht gut[48]48
  Нехорошо (нем.).


[Закрыть] на таком безупречном немецком, что меня, должно быть, приняли за чистокровного саксонца, ведь саксонцы в Германии, в отношении чистоты языка, занимают такое же место, как жители Турени во Франции.

Немцу всегда кажется, будто он не расслышал, если ему говорят, что кто-то не любит кислую капусту; когда же пренебрежение этим национальным блюдом немцу высказывают на его родном языке, то, как нетрудно понять, его удивление, употребляя расхожее немецкое выражение, возрастает до небес.

И потому после моих слов наступила минута изумленного молчания, подобная тишине, которую могло бы вызвать какое-нибудь гнусное богохульство; как мне показалось, в это время хозяйка старательно пыталась привести в порядок свои расстроенные мысли, и в итоге этих размышлений она произнесла какую-то фразу таким дрогнувшим голосом, что я не разобрал ни одного ее слова, но выражение ее лица, когда она их произносила, явно придавало сказанному ею такой смысл: "Но, Господи Боже мой, если вы не любите кислую капусту, то что же вы тогда любите?"

– Alles dies, ausgenommen, – ответил я.

Для тех, кто не так, как я, силен в филологии, сообщу, что это означает: "Все, кроме этого".

Вероятно, испытываемое мною отвращение произвело на меня такое же действие, как возмущение – на Ювенала; однако, вместо того чтобы вдохновить меня на стихи, оно подарило особую звучность моему голосу: я заметил это по тому смиренному виду, с каким хозяйка унесла эту гадкую капусту. Я же стал дожидаться второй перемены блюд и, чтобы убить время, развлекался тем, что скатывал шарики из хлеба и с обезьяньими гримасами пробовал кислое винцо, которое, поскольку оно обладало кремнистым вкусом и было налито в бутылку с длинным горлышком, имело наглость выдавать себя за рейнвейн.

– Ну, так что? – спросил я трактирщицу.

– А что? – откликнулась она.

– Где же ужин?

– Ах да!

И она снова принесла мне кислую капусту.

Мне подумалось, что если я не избавлюсь от нее, то она будет преследовать меня до дня Страшного суда. Поэтому я подозвал сен-бернара, который, сидя на задних лапах у очага, предназначенного для приготовления мяса, и закрыв глаза, упорно поджаривал свои лапы и морду. Едва догадавшись о моих добрых намерениях, он тотчас отошел от огня, направился ко мне и двумя-тремя движениями языка слизнул еду, вызвавшую мое недовольство.

– Отлично, песик, – сказал я, погладив его, когда с капустой было покончено, и отдав затем пустую тарелку хозяйке.

– А вы? – спросила она у меня.

– А я поем что-нибудь другое.

– Но у меня нет ничего другого, – заметила она.

– Как, – воскликнул я, чувствуя, что уже подает голос мой желудок, – у вас нет яиц?

– Нет.

– А отбивных котлет?

– Нет.

– А картофеля?

– Нет.

– Ну а этих…

Дело в том, что в голове у меня пронеслась блестящая мысль: я вспомнил, что мне советовали не покидать княжество Лихтенштейн, не попробовав местных грибов, славящихся на двадцать льё в округе; однако, когда я решил извлечь пользу из этого столь удачно явившегося воспоминания, возникла неожиданная трудность – мне никак не удавалось припомнить ни на немецком, ни на итальянском слово, которое было совершенно необходимо произнести, если я не хотел отправиться спать голодным; в итоге я застыл с открытым ртом, остановившись на указательном местоимении.

– Ну этих… Этих… Как, черт возьми, вы называете их по-немецки?..

– Этих?.. – машинально повторила хозяйка.

– О, черт возьми! Нуда, этих…

В эту минуту я непроизвольно взглянул на свой путевой дневник.

– Погодите, – сказал я, – погодите!

В тот же миг я схватил карандаш и на прекрасном чистом листе бумаги нарисовал со всей тщательностью, какая была мне доступна, драгоценное растение, являвшееся в тот момент целью всех моих желаний; и надо сказать, что мой рисунок получился похожим настолько, насколько творению человека допустимо иметь сходство с творением Божьим. Все то время, пока я рисовал, хозяйка наблюдала за мной, выказывая любопытство и понимание, что казалось мне добрым предзнаменованием.

– О, ja, ja, ja, – сказала она в тот миг, когда я нанес последний штрих на рисунок.

Она все поняла, эта достойная женщина!..

И поняла все так хорошо, что через несколько минут вернулась с раскрытым зонтиком в руке.

– Вот, – сказала она.

Я бросил взгляд на мой злополучный рисунок: сходство было полнейшим.

– Что ж, – сказал я, побежденный, как Турн, adverso Marte[49]49
  Враждебный Марсу (лат.). – Вергилий, «Энеида», XII, 1.


[Закрыть], верните мне капусту.

– Капусты больше нет; Дракон съел все, что оставалось.

Я размочил хлеб в вине и пошел спать.

Перед тем как уснуть, я бросил взгляд на свою географическую карту, и она навела меня на оригинальную мысль. Я велел проводнику разбудить меня в три часа утра, чтобы успеть привести эту мысль в исполнение. В итоге мы уехали до рассвета, и солнце застало нас уже в Австрии.

Я задержался немного на мосту Фельдкирха, чтобы устремить взгляд на Тироль, голубоватые горы которого расступаются, пропуская воды Илля, извилистой реки, берущей начало в долине Пацнаун и впадающей в Рейн между Оберритом и Ройти; затем я продолжил путь, видя все время Рейн по левую руку от себя и глядя, как на его западном берегу постепенно появляются и, по мере моего продвижения, становятся все великолепнее склоны, покрытые виноградниками, вино которых, искрящееся в бутылках причудливой формы, наливают в синие стеклянные бокалы, носящие название рёмер, поскольку они сохранили форму кубка, из какого пил римский император в день своего избрания. После Гефиса земля стала ровнее, а горы расступились в обе стороны, будто становясь опорами для моста; Констанцского озера еще не было видно, но оно угадывалось по тому, как расстилалась эта широкая долина, теряясь на равнинном горизонте. И лишь в Лаутерахе нам стала видна великолепная гладь воды, похожая на частичку неба, которая обрамлена землей, чтобы служить зеркалом Богу. Наконец, мы достигли берега озера, прибыв в Брегенц, и там я позавтракал.

Несмотря на то, что ужин, которым мне пришлось удовольствоваться накануне, подобал бы скорее попугаю, я по-военному быстро, насколько это было возможно, покончил с едой. Тотчас же, оставив в Брегенце моего возницу и его экипаж, я простился с Австрией и прыгнул в лодку, которая отвезла меня на маленький остров Линдау в Баварии. Считая долгом совести побывать там, я взобрался на первый попавшийся пригорок и с вершины его, подобно Робинзону, обозрел весь остров целиком; после этого я немедленно продолжил путь и через час на веслах добрался до узкой полосы вюртембергской земли, которая, вклиниваясь между двумя реками и делаясь все тоньше, подходит к озеру, чтобы лизнуть его воду своим языком; затем я нанял коляску в Обердорфе и остановился лишь для того, чтобы поужинать в Мерсбурге, в Великом герцогстве Баденском.

Утром я выехал из независимого княжества, проследовал по республике, прошелся по краю империи, позавтракал в королевстве и, наконец, прибыл на ночлег в великое герцогство – и все это за восемнадцать часов.

На следующий день я приехал в Констанц.