Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

LXVI
ПОЛИНА

Когда рассказ завершился, я попросил станционного смотрителя осмотреть копыта обеих его лошадей, ибо у меня были опасения, что в пути с ними может случиться то же несчастье, какое произошло с конем святого Георгия; затем, по окончании этой проверки, мы тронулись в путь и понеслись по одной из тех усыпанных песком, словно аллеи английских садов, дорог, которые после французского завоевания пересекают весь Пьемонт из конца в конец.

Нельзя и мечтать о более очаровательном въездном пути в Италию; проехав два льё по равнинам, которые кажутся особенно свежими и привлекательными после жуткой долины Гондо, вы попадаете в Виллу – теперь уже, как можно заметить, все названия заканчиваются на мягкую гласную. Кроме того, на смену серым шале приходят белые дома: крыши уступают место террасам, виноградная лоза вьется по придорожным деревьям и переходит с одной стороны дороги на другую, образуя колеблющийся зеленый свод. Вместо страдающих зобом крестьянок Вале здесь на каждом шагу попадаются прелестные сборщицы винограда – с матовой кожей, бархатным взглядом и быстрой мягкой речью; небо здесь чистое, воздух теплый, и вы узнаете любимую Богом землю, как называл ее Петрарка; святую землю, счастливую землю, которую ни нашествия варваров, ни гражданские смуты не смогли лишить даров, полученных ею от Небес. Только одно обстоятельство мешало мне оценить их в полной мере: я был один.

Путешествовать в одиночестве грустно, ведь не с кем разделить ощущения радости и тревоги, и потому я проехал мимо долины Анцаска почти не останавливаясь, хотя в глубине ее извилин, над ее зелеными холмами, высится, словно исполин, призванный охранять эти волшебные сады, Монте Роза, Адамастор Италии. Проехав на одно льё дальше и приближаясь к Ферьоло, я рассматривал по правую руку от себя одну из последних дочерей Альп, которые, обратившись в холмы и пригорки, приходят умирать на берегу озер, окрашивая их своей тенью, как вдруг нечто напоминающее песчинку отделилось на моих глазах от вершины, покатилось по ее склонам, перескакивая через овраги и становясь все больше по мере приближения, и, в конце концов, превратилось в глыбу, которая с громовым грохотом, словно каменная лавина, пересекла дорогу в тридцати шагах от коляски, а затем, достигнув предела накопленной ею мощи, ударилась в вяз и повалила его; и в эту минуту я почти позавидовал кучеру, испугавшемуся за своих лошадей.

Ведь желать добра другому или бояться за него – единственное переживание, дающее человеку полноценное ощущение собственного существования.

На закате дня я подъехал к берегам озера Маджоре и остановился в Бавено, в очаровательной гостинице из розового гранита, окруженной апельсиновыми деревьями и олеандрами; снаружи это был волшебный замок, но изнутри – обычный итальянский постоялый двор.

Итальянская гостиница – еще вполне сносное жилище летом, однако зимой, если никакие предосторожности против холода еще не приняты, это нечто такое, что невозможно себе представить. Вы приезжаете продрогшим, выходите из коляски и требуете комнату; трактирщик, не прерывая послеобеденного отдыха, знаком велит слуге проводить вас. Вы идете вслед за ним, пребывая в уверенности, что обретете пристанище, но это было заблуждение: вы попадаете в огромную чердачную комнату с белыми стенами, один вид которой вызывает у вас дрожь. Вы окидываете взглядом свое новое жилище, и ваше внимание привлекает небольшая фреска: она изображает обнаженную женщину, застывшую в балетном арабеске; стоит вам взглянуть на нее, и вы цепенеете от холода. Вы оборачиваетесь к кровати и видите, что она покрыта чем-то вроде хлопковой шали и стеганым одеялом из белой бумазеи, и тут у вас начинают стучать зубы. Вы ищете по всем углам камин, но архитектор забыл о нем, и вам ничего не остается, как смириться со своей участью. В Италии не знают, что такое печь: летом здесь греются на солнце, а зимой – на Везувии; но, поскольку уже наступила ночь, а вы находитесь в восьмидесяти льё от Неаполя, вам приходится спешно закрыть окна. Проделав это, вы замечаете, что оконные стекла разбиты, и одну щель затыкаете своим носовым платком, свернутым в комок, а другую затягиваете, словно завесой, полотенцем. Вам кажется, что вы, наконец, защищены от холода, и тогда у вас возникает желание закрыть дверь, однако замок отсутствует; вы подвигаете к двери комод и начинаете раздеваться. Но, едва сняв редингот, вы ощущаете, как из щелей ужасно тянет холодом: это в стенах разошлись доски, которые не прилегают друг к другу ни вверху, ни внизу; тогда вы снимаете шторы с окон и скручиваете их в трубку; затем, когда все щели заделаны или, по крайней мере, вам так кажется, вы обходите вашу комнату, держа в руке свечу. И тут последний сквозняк, которого вы до этого не ощущали, задувает ее у вас в руках. Вы ищете звонок, но его нет; вы стучите ногой, чтобы к вам кто-нибудь поднялся, но под вашим полом находится конюшня. Вы отодвигаете комод, вытаскиваете шторы из щелей, открываете дверь и зовете к себе кого-нибудь – напрасный труд, все спят, а уж если в Италии спят, то не просыпаются, так что путешественникам самим приходится добывать то, в чем они нуждаются… А поскольку, в сущности говоря, больше всего вам нужна кровать, вы ощупью добираетесь до нее, ложитесь, вспотев от нетерпения, а потом просыпаетесь, закоченев от холода.

Летом все обстоит иначе; все только что упомянутые нами беды исчезают, уступив место одному, но оно одно стоит всех остальных – это москиты. Нет сомнения, что вы слышали об этом маленьком насекомом, питающем особое расположение к берегам моря, озер и прудов; в сравнении с нашим северным комаром, москит – то же самое, что гадюка по сравнению с ужом. К несчастью, вместо того чтобы избегать человека и прятаться в безлюдных местах, подобно гадюке, он предпочитает цивилизацию, человеческое общество радует его, а свет привлекает; и напрасно вы все закрываете – он проникает сквозь дыры, щели и трещины; надежнее всего коротать вечер не в той комнате, где вы собираетесь провести ночь, а в другой; затем, непосредственно перед отходом ко сну, надо задуть свечу и быстро перейти в спальню. К несчастью, у москита зрение совы, а нюх гиены: он видит вас в темноте и следует по вашим пятам, если только, для большей надежности своего дела, не садится вам на волосы. И вот, когда у вас появляется мысль, что вам удалось его обмануть, вы на ощупь добираетесь до своего ложа, по пути опрокидываете столик, заставленный старыми фарфоровыми чашками, которые на следующий день вам придется оплатить по цене новых, обходите это место, чтобы не порезать ноги об их осколки, приближаетесь к кровати, осторожно приподнимаете укрывающую ее москитную сетку, змеей проскальзываете под одеяло и радуетесь тому, что, благодаря всем этим предосторожностям, вам обеспечена спокойная ночь; ваше заблуждение сладостно, но длится оно недолго; через несколько минут вы слышите слабое жужжание около вашего лица, а это все равно, что услышать рычание тигра или рев льва. Вы заперты под сеткой вместе с врагом; так что готовьтесь к яростной дуэли: трубный звук, который он издает, – это сигнал к схватке не на жизнь, а на смерть. Вскоре гул прекращается; это ужасное мгновение, ибо вас мучит вопрос: куда сел ваш противник? Вы об этом ничего не знаете, и от удара, который он вам нанесет, защиты нет. Внезапно вы ощущаете, что в вас впилось жало, быстро протягиваете к этому месту руку, но противник оказался проворнее вас, и на этот раз вы слышите, как он трубит победу; адское жужжание окутывает вашу голову причудливыми и беспорядочными кругами, и вы тщетно пытаетесь поймать врага, но затем гул опять прекращается. Вас снова охватывает тревога, вы размахиваете руками повсюду, нигде его не находя, до тех пор пока новая боль не укажет вам, где он только что был, а точнее, где он есть, ибо, в ту минуту, когда вам кажется, что вы раздавили его на ране, как скорпиона, ужасное жужжание возобновляется; на этот раз оно представляется вам дьявольской и издевательской насмешкой; вы отвечаете на него густым ревом и готовы поймать москита, где бы он ни сел, протягиваете обе руки так далеко, как это возможно, и сами подставляете щеку вашему противнику, желая заманить его на эту мясистую поверхность, которую ваша ладонь так хорошо охватывает. Жужжание прекращается, вы сдерживаете дыхание, приостанавливаете биение сердца и, кажется, ощущаете, как острый хоботок впивается в тысяче разных точек, как вдруг боль сосредоточивается на веке; ничего не рассчитывая, думая только о мести, вы наносите по веку удар, способный свалить быка, из глаза у вас сыплются искры, но это пустяки, если только ваш вампир убит; какое-то время вы тешите себя этой надеждой и благодарите Бога, что он подарил вам победу. Но минуту спустя сатанинское жужжание раздается вновь. О! Тогда вы теряете всякую осмотрительность, ваше воображение разыгрывается, ваше раздражение не имеет предела, вы вылезаете из-под одеяла, не принимая никаких предосторожностей от нападения, встаете во весь рост, надеясь, что ваш противник совершит какую-нибудь неосторожность, и двумя руками бьете себя по всему телу, как хлебопашец, который цепом молотит снопы; и наконец, после трех часов борьбы, чувствуя, что голова у вас кружится, сознание помутилось почти до безумия, вы, подавленный, обессилевший от усталости, измученный бессонной ночью, вновь падаете на кровать и, в конце концов, засыпаете. Враг дает вам передышку, он насытился: мошка пощадила льва, и лев может уснуть.

На следующий день, когда вы просыпаетесь, день уже в разгаре; и первое, что вы видите, – это мерзкого москита, который прицепился к занавеске и красное тельце которого раздулось от вашей чистейшей крови; вы ощущаете прилив невероятной радости, осторожно протягиваете руку и размазываете насекомое по стене, как Гамлет – Полония, ибо он настолько опьянел, что даже не пытается улететь. В это мгновение входит слуга и спрашивает, что с вашим глазом; вы велите принести зеркало, бросаете в него взгляд и сами себя не узнаете: это уже не вы, а нечто чудовищное, какое-то подобие Вулкана, Калибана, Квазимодо.

К счастью, я приехал в Италию в хорошее время: москиты уже улетели, а снег пока еще не выпал; не раздумывая, я распахнул окно, выходившее на озеро, и должен сказать, что мне редко приходилось видеть такое восхитительное зрелище.

За Лугано, в спокойном и прозрачном воздухе, вставала луна, которая поднималась на горизонте, как серебряный шар, и, достигая все большей высоты, освещала пейзаж своим бледным сиянием; она смутно мерцала вдалеке среди непонятных и бесформенных масс, которые я не мог бы назвать, не понимая, что это: облака, горы, деревни или туманные испарения. Горы, окружающие озеро, протянулись между нею и мною, словно гигантская ширма; их вершины сверкали, будто увенчанные снегом, а окутанные тенью склоны и подножия спускались к озеру, окрашивая в темный цвет водную гладь, в которой они отражались; что же касается остальной части этой огромной водной поверхности, прозрачной и спокойной, то она напоминала ртутное зеркало, посреди которого, как три темные точки, возвышались три Борромейских острова;

выделяясь одновременно на фоне неба и воды, они казались черными тучками, пригвожденными к лазурному полю, которое усеивали золотые звезды.

Под моим окном, покрытая цветами, до самой дороги тянулась терраса; я спустился туда, чтобы полнее насладиться зрелищем, и оказался в зарослях роз, среди гранатовых и апельсиновых деревьев; я машинально сорвал несколько цветущих веток, погружаясь в то меланхолическое состояние, какое испытывает любая впечатлительная натура в такую прекрасную ночь, тихую и безмятежную, когда никакой людской шум не нарушает ее благоговейного и торжественного покоя.

Среди такой тишины природы кажется, что время, уснувшее вместе с людьми, перестает идти; что жизнь останавливается и отдыхает; что ночные часы дремлют, сложив крылья; что они проснутся лишь с наступлением дня и только тогда мир продолжит стареть.

Я почти час всецело предавался созерцанию, поочередно обращая взгляд то на землю, то на небо и ощущая, как с озера поднимается восхитительная ночная прохлада. Из чащи деревьев, подножия которых омывались водой, а невысокие, но густые кроны выделялись на серебристом фоне, время от времени доносилось пение птицы, как если бы это пел соловей Джульетты; затем вдруг переливчатый звук птичьего голоса обрывался к концу рулады, а поскольку это пение было единственным живым звуком, то, едва только птица переставала петь, все кругом вновь погружалось в безмолвие. Десять минут спустя она возобновляла свою песню, не имея к тому никакого повода, так же как перед тем она прерывала ее без всякой на то причины; это было нечто чистое, ночное и таинственное, находившееся в полном соответствии со временем и пейзажем; подобную мелодию следовало слушать так, как слушал ее я, – при лунном свете, у подножия гор, на берегу озера.

В один из таких перерывов, наполненных тишиной, я различил далекий стук экипажа; он доносился со стороны Домо д’Оссолы и напомнил мне, что на земле есть и другие существа, помимо меня и птицы, певшей для Бога. В это мгновение она возобновила свою мелодичную молитву, и я, не думая больше ни о чем, стал слушать только ее; затем птица перестала петь, и я снова услышал стук кареты, которая была уже ближе; она ехала быстро, но все же не настолько, чтобы моя звонкоголосая соседка не могла снова начать свой концерт; но на этот раз, едва она смолкла, из-за поворота дороги показалась почтовая карета, которую я узнал по двум фонарям, сиявшим в темноте;

она мчалась, словно на крыльях дракона, глаза которого, казалось, служили ей фонарями; за двести шагов до гостиницы кучер принялся громко хлопать бичом, предупреждая о своем прибытии. И в самом деле, мне послышалось какое-то движение в конюшне, находившейся под моей комнатой; карета остановилась под террасой, на которой стоял я.

Ночь была такой прекрасной, такой спокойной и звездной, хотя уже наступил конец осени, что путешественники опустили верх коляски; их было двое: молодой мужчина и молодая женщина; женщина была закутана в плащ и, запрокинув голову, смотрела в небо; мужчина поддерживал ее, сжимая в объятиях. В эту минуту появился кучер с лошадьми, а затем из гостиницы вышла служанка со свечами; она поднесла их к путешественникам, и оттуда, где я находился, затерявшись и укрывшись среди украшавших террасу апельсиновых деревьев и олеандров, мне удалось узнать Альфреда де Н… и Полину.

Полину, но так изменившуюся после Пфеферса, настолько ослабевшую, что от нее осталась лишь тень; то же воспоминание, что уже мелькало в моем сознании, предстало передо мною вновь. Прежде я видел эту женщину красивой и цветущей, сегодня же, бледная и поблекшая, она, несомненно, приехала в Италию ради ее более мягкого климата, ее живительного воздуха и вечной весны Неаполя или Палермо. Я решил не досаждать ей, обнаруживая свое присутствие, но все же мне хотелось, чтобы она узнала, что кто-то молится за ее жизнь: я вынул из кармана визитную карточку и на ее обороте написал карандашом: «Бог хранит странников, утешает скорбящих и исцеляет страждущих!» Положив карточку в собранный мною букет, я бросил его на колени Альфреда; он наклонился к фонарю кареты, чтобы рассмотреть попавший к нему таким образом предмет, взглянул на карточку, узнал мое имя и прочел мою молитву; затем, поискав меня глазами и нигде не обнаружив, он прощальным жестом поблагодарил меня, а после, увидев, что лошади уже запряжены, крикнул кучеру:

– Пошел!

Коляска помчалась со скоростью стрелы и исчезла за первым поворотом дороги.

Я прислушивался к ее стуку, пока он не стих, а потом повернулся в ту сторону, где пела птица; но прождал я напрасно.

Быть может, то была душа этой несчастной девушки, и она уже вернулась на Небо.

LXVII
БОРРОМЕЙСКИЕ ОСТРОВА

На следующий день, проснувшись, я увидел при солнечном свете пейзаж, которым накануне любовался в лунном сиянии; все подробности этого пейзажа, скрытые среди ночных теней, отчетливо предстали передо мною днем: остров Изола Суперьоре с его деревней рыбаков и лодочников, Изола Мадре с его виллой, утопающей в зелени, Изола Белла с его нагромождением колонн, поставленных одни на другие, и наконец, противолежащий берег озера, где заканчиваются Альпийские горы и начинаются равнины Ломбардии.

Сто пятьдесят лет назад, когда эти острова представляли собой лишь голые скалы, графу Витальяно Борромео пришла в голову мысль привезти туда землю и сохранить ее там, словно в ящике, с помощью стен и свай; завершив эту работу, благородный князь осыпал искусственную почву золотом, как пахарь сеет зерно, и там выросли деревья, деревни и дворцы. Это была великолепная причуда миллионера, который пожелал, подобно Богу, обладать миром, созданным им самим.

Гостиничный слуга явился с известием, что меня ожидают завтрак и лодка, и я отправился туда, куда надо было поторопиться в первую очередь.

Угощение мне подали в общем обеденном зале. Как и все обеденные залы в Италии, он был выкрашен в желтокрасный цвет и украшен несколькими арабесками, изображающими птиц и кузнечиков; но, помимо этого, здесь находилось особое украшение, настолько оригинальное, что его нельзя обойти молчанием: это был портрет хозяина гостиницы, синьора Ад а м и, облаченного в мундир офицера пьемонтской национальной гвардии и державшего под мышкой книгу, которая носила название "Руководство пехотного лейтенанта". Столь неожиданный сюрприз доставил мне большое удовольствие: я полагал, что лишь на улице Сен-Дени можно встретить подобные вывески.

После первого же куска, который я поднес ко рту, мое удивление прошло и мне стало понятно, насколько естественно было то, что синьор Адами распорядился изобразить его офицером: несомненно, лейтенант уделял больше внимания своей роте, чем хозяин гостиницы – своим поварам.

Это открытие огорчило меня тем более, что в мои планы входило задержаться в Бавено на неделю, и я попросил разрешения поговорить с хозяином, чтобы сразу же объясниться с ним по поводу того, каким должен быть впредь мой стол. Но мне ответили, что синьор Адами находится в Ароне по служебному делу. Тогда я сел в лодку и велел перевозчикам переправить меня на остров Рыбаков.

У меня было желание удостовериться в том, что я смогу каждый день получать свежую рыбу.

Когда мои сомнения на этот счет рассеялись, я уже спокойно осмотрел остров.

Он выглядел как очаровательная игрушка и напоминал миниатюрную деревню – с домами, улицами, церковью, священником и певчими. Перед всеми дверями были растянуты сети, являющиеся единственным богатством его двухсот жителей.

Я снова сел в лодку и направился в сторону острова Изола Мадре.

Издалека остров казался грудой зелени посреди широкой чаши воды: он весь зарос соснами, кипарисами и платанами; его шпалеры увешаны цитронами, апельсинами и гранатами; по его аллеям разгуливают фазаны, куропатки и цесарки: со всех сторон защищенный от холода и, словно цветок, открывающийся навстречу солнечным лучам, остров всегда остается зеленым, даже когда зимой окружающие его горы становятся белыми от снега. Сторож дворца срезал для меня несколько цитронов, апельсинов и гранатов и распорядился отнести их в мою лодку. Признаться, я взирал на этот переизбыток гостеприимства не без опасений относительно моего кошелька и потому, вернувшись к лодке, поинтересовался у своих моряков, что мне следует дать моему чичероне; они сказали в ответ, что тремя франками он будет вполне удовлетворен; я дал ему пять франков, и в обмен на это он пожелал всякого рода процветания моему превосходительству. Уверенный теперь в своем благоприятном будущем, я снова отправился в путь.

Чем ближе мы подплывали к острову Изола Белла, тем отчетливее становилось видно, как из воды выступают его десять террас, поставленные одна на другую; это если и не самый красивый остров маленького архипелага, то, по крайней мере, самый любопытный; все здесь подрезано, кругом мрамор и бронза в стиле Людовика XIV; целый лес великолепных деревьев, лес из тополей и сосен, этих гигантов, нежным шепотом разговаривающих с малейшим ветерком на поэтическом языке, который, несомненно, понятен воздуху и волнам, поскольку они отвечают им на том же наречии, стоит на каменных арках, чьи основания погружены в озеро, ибо остров весь целиком заключен в огромный гранитный круг, словно апельсиновое дерево – в кадку.

Мы причалили к нему и ступили в середину цветника из заморских драгоценных цветов, которые в виде семян и черенков были привезены из колоний и прижились в столь благоприятном для произрастания месте; каждая терраса – это куртина, благоухающая своим особым запахом, над которым неизменно преобладает аромат апельсинового дерева, и заполненная скульптурными изображениями богов и богинь; на последней террасе возвышаются Пегас и Аполлон: впрочем, вся эта мифология представлена в манере безудержного рококо, исполненного изящества и страсти.

От террас я спустился к дворцу: это поистине королевская вилла, наполненная свежестью, зеленью и влагой; там находятся довольно примечательные картинные галереи – это три комнаты, в которых один из князей Борромео приютил кавалера Темпесту, в припадке ревности убившего свою жену, и которые благодарный художник превратил в один огромный альбом, украсив их стены замечательной живописью; наконец, подземный дворец, выложенный ракушками, словно речной грот, и изобилующий наядами с опрокинутыми кувшинами, откуда обильно льется свежая и чистая вода.

Этот этаж выходит в сад, напоминающий настоящий лес: он погружен в тень, а сквозь устроенные в нем просветы видны самые живописные уголки озера: одно из деревьев в этом лесу – историческое: это великолепный лавр обхватом в человеческое тело и высотой в шестьдесят футов; за три дня до битвы при Маренго под сенью этого лавра обедал один человек; во время перемены блюд этот человек, обладавший нетерпеливой душой, взял нож и на дереве, к стволу которого он прислонялся, написал слово «Победа»: тогда оно служило девизом этого человека, который в ту пору звался просто Бонапартом, а позднее, на свое несчастье, стал зваться Наполеоном.

Теперь не осталось следа ни от одной буквы этого пророческого слова, ибо каждый проезжающий здесь путешественник отрывает частичку коры, на которой оно было написано, тем самым углубляя рану лавра, от которой он в конце концов погибнет.

У северной стороны леса я наткнулся на несколько небольших домов рыбаков и лодочников; посреди этих жилищ возвышалась гостиница; тут в памяти у меня возник мой завтрак, и я решил, что мне удалось сделать находку. Я велел разбудить трактирщика, чтобы справиться у него, во что мне обойдется недельное пребывание в его заведении: он потребовал у меня около ста экю. Мне было бы проще и дешевле снять дворец Борромео у самого князя, поэтому я принес трактирщику свои извинения и посоветовал ему снова лечь спать.

В итоге я снова сел в свою лодку и приказал взять курс на гостиницу синьора Адами.

Вечером синьор Адами вернулся из Ароны; оставляя в стороне его пристрастие к национальной гвардии, которое я ему позднее простил и которое не шло ни в какое сравнение с манией наших парижских фанатиков, известной мне тогда хуже, чем теперь, он был чрезвычайно любезным человеком: мы быстро договорились об оплате за недельное пребывание, он предоставил мне комнату с окнами, выходящими на озеро, и я, достав из чемодана свои книги, разместился в ней.

В этой маленькой гостинице, напротив красивейшего в мире пейзажа, в окружении благоуханного воздуха, под лазурным небом я написал три самых плохих статьи из тех, какие мне когда-либо доводилось посылать в "Обозрение Нового и Старого света".

Для успешной работы нужны четыре стены, а не горизонт: чем величественнее пейзаж, тем ничтожнее в нем человек.

Мой хозяин был настолько славным малым, что я не отважился за всю неделю сделать ему ни одного замечания по поводу повседневного стола в его гостинице и, уезжая, ограничился тем, что заменил название книги, которую он держал под рукой на своем воинственном изображении, более подходящим: «Домашняя кухня».

Надеюсь, что он внял моему совету и тем, кто остановился там после меня, повезло больше.

Посредством суммы в десять франков, которые я дал моим лодочникам, и благодаря попутному ветру, бесплатно ниспосланному мне Богом, спустя четыре часа я оказался в Ароне.