Текст книги "Виски со льдом (СИ)"

Автор книги: Байки Седого Капитана

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

XXXIII
ИМПЕРАТОР АЛЬБРЕХТ

В этот раз Провидение, казалось, всеми способами содействовало конфедератам. Для Гельвеции наступил новый год – год свободы. Было 1 января 1308 года, а 15-го числа того же месяца, еще прежде чем до него дошла весть о восстании, император Альбрехт узнал о поражении своей армии в Тюрингии; он тотчас приказал набрать войска и, заявив, что сам возглавит их, с присущей ему энергией занялся приготовлениями к новому походу; но едва они были закончены, как из Унтервальдена прибыл рыцарь Берингер фон Ланденберг и сообщил императору о том, что там произошло.

Альбрехт нетерпеливо и недоверчиво выслушал этот рассказ, но затем, когда места сомнениям больше не оставалось, он простер руку в направлении трех кантонов и поклялся на своем мече и своей императорской короне истребить всех до одного презренных крестьян, решившихся поднять восстание. Ланденберг сделал все возможное, чтобы отговорить императора от этих планов мщения, но все было бесполезно. Император Альбрехт объявил, что он лично возглавит поход против конфедератов и назначил выступление армии на 24 февраля.

Накануне этого дня Иоганн Швабский, племянник императора, сын Рудольфа, его младшего брата, предстал перед дядей. Император Альбрехт был назначен опекуном ребенка на время его малолетства, однако миновало уже два года с тех пор, как юноша достиг совершеннолетия, что избавляло его от императорской опеки, но, тем не менее, Альбрехт упорно отказывался передать племяннику его наследственные земли; и вот перед отъездом дяди Иоганн Швабский пришел к нему, чтобы сделать последнюю попытку добиться справедливости. Почтительно опустившись на колени перед императором, он попросил вернуть ему герцогскую корону его предков. Император улыбнулся и сказал несколько слов офицеру стражи, который тотчас вышел и вскоре вернулся с венком из цветов. Альбрехт возложил его на белокурые волосы племянника, а когда тот с недоумением взглянул на него, произнес:

– Вот корона, которая подходит твоему возрасту; забавляйся, осыпая лепестками этого венка колени моих придворных дам, а мне предоставь заботу управлять твоими землями.

Иоганн, побледнев и задрожав, поднялся с колен, сорвал венок с головы, растоптал его и вышел.

На следующий день, когда император садился в седло, возле него встал человек в полном рыцарском боевом облачении и с опущенным забралом. Альбрехт взглянул на незнакомца и, видя, что тот продолжает стоять на занятом им месте, спросил, кто он такой и какое у него право находиться в свите императора.

– Я – Иоганн Швабский, сын вашего брата, – ответил рыцарь, поднимая забрало. – Вчера я попросил вас ввести меня в мои наследственные права, но вы ответили отказом и были правы. Прежде чем на голову будет возложена корона, ей следует познать тяжесть шлема; прежде чем рука будет держать скипетр, ей следует научиться владеть мечом. Позвольте мне сопровождать вас, государь, и по возвращении вы поступите со мной по своему желанию.

Альбрехт бросил на племянника быстрый и внимательный взгляд.

– Неужели я ошибался? – прошептал он.

Не одобрив, но и не осудив действий племянника, император тронулся в путь; Иоганн Швабский последовал за ним.

Первого мая 1308 года императорская армия вышла к берегам Ройса. Там были собраны суда, предназначенные для того, чтобы переправить солдат через реку, и император собирался сесть на одно из них, но Иоганн Швабский воспротивился этому, сказав, что оно и так слишком перегружено и нельзя допустить, чтобы его дядя подвергался опасности, как простые солдаты. В то же самое время он предложил императору занять место в небольшой лодке, где находились лишь Вальтер фон Эшенбах, наставник Иоганна, и трое его друзей: Рудольф фон Варт, Рудольф фон Бальм и Конрад фон Тегерфельд. Император сел рядом с ними, каждый рыцарь взял поводья своей лошади, чтобы она могла вплавь последовать за хозяином, и лодка быстро пересекла реку, доставив императора и его спутников на другой берег.

В нескольких шагах от реки, на небольшом пригорке, рос вековой дуб; Альбрехт решил сесть в его тени, чтобы оттуда наблюдать за переправой войска, и, сняв шлем, бросил его себе под ноги.

В эту минуту Иоганн Швабский, осмотревшись и увидев, что вся армия по-прежнему находится на противоположном берегу, взял копье, сел на коня, незаметно отъехал в сторону, а затем, пустив лошадь галопом прямо на императора, пронзил ему копьем горло. В тот же миг Рудольф фон Бальм, нацелившись на зазор в латах императора, вонзил ему меч в грудь, тогда как Вальтер фон Эшенбах раскроил ему голову секирой. Что касается Рудольфа фон Варта и Конрада фон Тегерфельда, то смелость им изменила, и они остались стоять, обнажив мечи, но так и не нанесли удара.

Едва заговорщики увидели, что император упал, они переглянулись и, не произнеся ни слова, бросились бежать в разные стороны, ибо пребывали в ужасе друг от друга. Тем временем смертельно раненный Альбрехт бился в судорогах, но некому было прийти ему на помощь; какая-то нищенка, проходившая мимо, подбежала к императору, и глава Германской империи испустил свой последний вздох на руках попрошайки, которая своими лохмотьями вытирала кровь, льющуюся из его ран.

Что же касается убийц, то они были обречены скитаться по миру. Цюрих закрыл перед ними свои ворота, а три кантона отказали им в убежище. Иоганн, получивший прозвище Паррицида, добрался до Италии, поднявшись по течению Ройса, на берегах которого он совершил преступление. Его видели в Пизе в одеянии монаха, затем его след затерялся где-то неподалеку от Венеции, и больше никто о нем не слышал. Эшенбах прожил тридцать пять лет, скрываясь под видом пастуха в одном из уголков Вюртемберга, и лишь перед смертью открыл свою тайну. Конрад фон Тегерфельд бесследно исчез, словно его поглотила сама земля: он умер, неведомо где и неведомо когда. Рудольф фон Варт, выданный одним из своих родственников, был взят под стражу, колесован и, еще живой, отдан на растерзание хищным птицам. Его супруга, не пожелавшая его покинуть, всю казнь простояла на коленях возле колеса, с высоты которого осужденный, терпя все муки ада, увещевал и утешал ее до самого последнего своего вздоха.

Среди детей Альбрехта[6]6
  У императора Альбрехта был двадцать один отпрыск. Никто из его сыновей не унаследовал от него императорскую корону. (Примеч. автора.)


[Закрыть] лишь двое решили отомстить за смерть отца. Это были Леопольд Австрийский и Агнесса Венгерская: Леопольд возглавил армию, а Агнесса руководила казнями и пытками. Шестьдесят три рыцаря, ни в чем не виновных, были обезглавлены в Фарвангене только потому, что они состояли в родстве или в дружбе с заговорщиками. Агнесса не просто присутствовала при этой казни: она сидела так близко к плахам, что отрубленные головы катились рядом с ней, а потоки крови вскоре стали подбираться к ее ногам. Окружающие стали говорить, что ее одежда пропитается кровью. «Оставьте, оставьте, – отвечала она, – я искупаюсь в этой крови с ббльшим наслаждением, чем в майской росе». После того как казни закончились, она основала на том самом месте, где был злодейски убит ее отец, богатый монастырь Кенигс-фельден[7]7
  Королевское поле. (Примеч. автора.)


[Закрыть], использовав для этого семейное достояние тех, кто был ею умерщвлен, и удалилась туда, чтобы провести остаток своей жизни в покаянии, одиночестве и молитвах.

Тем временем герцог Леопольд готовился к войне; по его приказу граф Оттон фон Штрассберг, ведя за собой четыре тысячи солдат, подошел к перевалу Брюниг; более тысячи человек выставили городские власти Виллизау, Вольхузена, Ротенбурга и Люцерна, чтобы войти в Унтервальден со стороны озера. Сам же герцог Леопольд выступил против Швица, идя во главе отборных частей войска, а за ним следовали телеги, груженные веревками, которые предназначались для того, чтобы вешать мятежников.

Конфедераты поспешно собрали армию в тысячу триста человек, из которых четыреста были из Ури, а триста – из Унтервальдена. Предводителем этого войска был назначен старый военачальник Рудольф Рединг фон Биберегг, в опыте которого никто в трех кантонах не сомневался. 14 ноября эта небольшая армия заняла позиции на склоне горы Заттель, у подножия которой были труднопроходимые болота, а позади них находилось озеро Эгеризее.

Каждый из конфедератов выбрал себе пост для ночного дежурства, как вдруг появился новый отряд из пятидесяти человек. Это были люди, изгнанные из Швица за совершенные ими преступления. Они обратились к своим братьям с просьбой позволить им, несмотря на всю тяжесть их вины, встать в ряды защитников общего дела. Рудольф Рединг поинтересовался мнением по этому поводу самых старых и самых мудрых своих воинов, и ответ был единодушным: не стоит бросать тень на святое дело свободы, допуская в ряды его защитников людей, запятнавших свою честь. Так что изгнанникам было запрещено сражаться на землях Швица. Отверженные покинули лагерь; они шли часть ночи, а затем заняли позицию в ельнике на вершине горы: это была уже территория кантона Цуг.

На рассвете следующего дня конфедераты увидели блеск австрийских копий. Рыцари же, обнаружив, как малочисленны те, кто преградил им путь, спешились и, не пожелав уступить противнику честь атаковать первыми, пошли на приступ вражеских позиций. Конфедераты дали рыцарям время взобраться на гору, а когда те стали изнемогать под тяжестью своих доспехов, обрушились на них, подобно лавине. Все, кто шел на приступ, были опрокинуты первым же ударом, но сила этого страшного и отчаянного удара была такова, что людской поток одновременно пробил брешь в рядах рыцарской конницы и отбросил ее на пехоту.

В это самое время со стороны арьергарда донеслись громкие крики. Громадные валуны будто сами собой отделились от скалы и, подпрыгивая, покатились вниз, оставляя борозды в рядах австрийского войска, давя и калеча людей и лошадей. Казалось, что гора ожила и, встав на защиту горцев, встряхивала своей гривой, словно разъяренный лев. Испуганные солдаты стали озираться по сторонам, а когда им стало ясно, что они не могут отплатить смертью за смерть, их охватил глубочайший ужас и они отступили. В этот миг воины авангарда герцога Леопольда, не устояв под ударами пастушеских палиц, усеянных железными шипами, в беспорядке отступили. Герцог Леопольд, решив, что его армия окружена превосходящими силами противника, отдал приказ об отступлении, а точнее, показал личный пример, одним из первых покинув поле битвы. Тем же вечером, как сообщает летописец, его видели в Винтертуре: он был бледен и выглядел подавленным. Что же касается графа фон Штрассберга, то, узнав о поражении австрийцев, он поспешил отойти за перевал Брюниг.

Это была первая победа, одержанная конфедератами. Цвет имперской знати пал под ударами нищих пастухов и презренных крестьян и послужил удобрением для этой благородной земли свободы. Сражение же получило выразительное название «Моргенштернское», поскольку оно началось при свете утренней звезды.

Тогда же и название жителей Швица обрело мировую известность, так как, начиная со дня этой славной победы, конфедератов стали называть швейцарцами от слова Schwitzer, означающего «человек из Швица». Ури, Швиц и Унтервальден стали ядром, вокруг которого постепенно объединялись остальные кантоны, и число их, по договору 1815 года, дошло уже до двадцати двух.

Что же касается Вильгельма Телля, принявшего, хотя и не по своей воле, столь активное участие в этой революции, то его след теряется после битвы при Лаупене, где он сражался как простой арбалетчик вместе с семьюстами воинами из малых кантонов, и обнаруживается вновь лишь в момент его смерти, случившейся, как считают, весной 1354 года. В тот день, вследствие таяния снегов, вода в Шехене прибыла и поток смыл чей-то дом. Телль заметил среди плавающих обломков колыбель и услышал крики ребенка; он тотчас бросился в реку, доплыл до колыбели и вытолкнул ее на берег. Но в ту минуту, когда он сам собирался выбраться из воды, его ударило проплывавшим мимо бревном, он потерял сознание и исчез под водой. Есть такие избранники Божьи, чья смерть служит венцом их жизни!

Старший сын ученого Маттео опубликовал в 1760 году отрывок из сочинения датского летописца по имени Саксон Грамматик, где тот рассказывает об эпизоде с яблоком, но при этом в качестве действующего лица выводит на сцену короля Дании. Тут же представители позитивистской школы, эти безжалостные губители поэзии, объявили, что Вильгельм Телль никогда не существовал, и, возрадовавшись этому открытию, попытались отнять у светлого дня швейцарской свободы самые блестящие лучи, озарившие ее восход. Но славный народ Вальдштеттена, храня святую верность традициям предков, остался верен своим старым героям. В народной среде это поэтическое предание почитают столь же свято, словно описанные в нем события произошли совсем недавно, и, как бы скептически вы ни были настроены, все ваши сомнения в истинности этого предания[8]8
  В архивах Альтдорфа хранятся имена ста четырнадцати человек, принимавших в 1380 году участие в возведении часовни Телленплатте («Камень Телля») и лично знавших Вильгельма Телля. К слову сказать, мужская линия его рода угасла лишь в 1684 году, а женская – в 1720 году. Иоганн Мартин и Верена Телль – так звали двух последних отпрысков этого семейства. (Примен. автора.)


[Закрыть] рассеиваются, когда, путешествуя по этой земле, столь красноречиво повествующей о своем прошлом, вы видите, как потомки Вальтера Фюрста, Мельхталя и Штауффахера, стоя перед часовней, построенной в память о рождении Вильгельма Телля и о смерти Гесслера, просят Господа сохранить им свободу.

XXXIV
ПОЛИНА

Ризничий вернулся и открыл нам решетку часовни, перед которой я остановил читателей, чтобы рассказать им то старинное предание, какое они только что прочли. Все часовни в память Вильгельма Телля построены будто по единому плану: внутри несколько скверных фресок, которые, к сожалению, даже не могут удостоиться чести быть датированными той эпохой, когда наивный примитивизм представлял собой особое направление в искусстве. На стенах часовни, которую мы теперь осматривали, была представлена вся история Вильгельма Телля и Мельхталя; на потолке же был изображен переход еврейского народа через Красное море. Я никак не мог понять, что общего между Моисеем и Вильгельмом Теллем, за исключением того, что оба они дали своим народам свободу. А поскольку ризничий знал об этом не больше, чем я, мне пришлось оставить во мраке, скрывающем эту связь, символический замысел художника.

Мне показали книгу, куда каждый посетитель заносит свое имя и свои мысли, но мне довелось увидеть слишком много имен и мыслей, собранных в подобных книгах, чтобы окончательно убедиться в том, насколько редко в них встречаются на самом деле и достойные имена, и интересные мысли. Внизу последней страницы я узнал подпись одного из моих друзей, Альфреда де Н…, побывавшего здесь утром того же дня. Расспросив ризничего, я выяснил, что мой друг следовал той же дорогой, что и я, и остановился в Альтдорфе.

Вот кто был мне нужен! Альфред, мой ровесник, был талантливым художником, который изучал живопись в мастерских г-на Энгра и рассчитывал заниматься ее профессионально, как вдруг какой-то дядюшка, при жизни не давший Альфреду ни одного экю, был вынужден оставить ему в час своей смерти двадцать пять тысяч ливров ренты. Альфред продолжал после этого занятия живописью, но только теперь в мастерскую он ездил в кабриолете, подстриг свои длинные волосы, бороду и усы и превратился в типичного светского человека, во всем похожего на остальных светских людей, но имеющего сверх того сердце и талант.

Очевидно, что подобный спутник оказался бы мне весьма по душе, тем более, что вот уже несколько дней я был вынужден довольствоваться компанией Франческо[9]9
  См. главу «Обергестельн». (Примем, автора.)


[Закрыть], который, безусловно, был славным малым, но все же Небо в большей мере наградило его крепостью тела, чем даром приятного собеседника. Его физических качеств, впрочем, было вполне достаточно для того, чтобы поддерживать меня на трудных дорогах, где страх оступиться вынуждал все мои мыслительные способности сосредотачиваться лишь на том, куда поставить ногу, но этих его качеств было совершенно недостаточно для того, чтобы развлечь меня на хороших дорогах, где, едва только мое тело хоть сколько-нибудь набиралось уверенности в своей способности сохранять равновесие, мой язык и ум вновь обретали полную свободу, а вместе с ней ко мне возвращалась и страсть к расспросам, которой я одержим во время путешествий. Так вот, в этом отношении у меня было одно требование, которое я никак не мог пока втолковать Франческо, хотя, надо отдать ему должное, он не смог его понять и в дальнейшем, а именно: переводить мне на итальянский язык ответы на те вопросы, какие я поручал ему задавать по-немецки моим проводникам; да, он переводил им мой вопрос, затем внимательнейшим образом, а порой даже с явным интересом и удовольствием выслушивал ответ, но смысл его свято сохранял для себя одного; я мог объяснить себе это упорное молчание лишь тем, что Франческо воображал, будто мои беспрестанные расспросы служат исключительно для его образования.

Выйдя из часовни, мы на несколько мгновений задержались на холме, высящемся над озером Четырех кантонов; оттуда открывался не только восхитительный вид на окрестности, но и великолепная историческая панорама, ведь именно на берегах этого озера, колыбели швейцарской свободы, разыгрались все события той исторической эпопеи, о которой мы вели рассказ и которая, благодаря поэзии Шиллера и музыке Россини, стала настолько популярной у нас, что так и хочется поверить, будто она является частью нашей собственной истории.

Спускаясь обратно в Альтдорф, мы пересекли по крытому мосту Шехен: в этой реке, причем в том самом месте, где был построен этот мост, утонул Вильгельм Телль, спасая грудного младенца, которого вышедшая из берегов река унесла вместе с его колыбелью.

Через десять минут мы были в Альтдорфе; при входе на его городскую площадь прежде всего бросаются в глаза две достопримечательности: массивная квадратная башня и красивый фонтан возле нее. Башня построена на том самом месте, где по приказу Гесслера был установлен шест, на верхний конец которого он повесил свою шляпу, украшенную гербом герцогов Австрийских; фонтан стоит как раз там, где был привязан малыш Вальтер, когда отец своей стрелой сбил у него с головы яблоко. Две стены башни украшены росписью: на одной из фресок запечатлено Моргенштернское сражение, которое состоялось 15 ноября 1315 года и в котором конфедераты одержали победу над герцогом Леопольдом; на второй фреске отражена вся история освобождения Швейцарии.

Фонтан служит пьедесталом скульптурной группе: одна из статуй изображает Вильгельма Телля с арбалетом в руках, другая – его сына Вальтера, держащего яблоко. Мой проводник уверял меня, что в юности ему еще довелось видеть дерево, к которому был привязан мальчик, но это дерево, возраст которого тогда должен был насчитывать не менее пятисот лет, отбрасывало тень на дом генерала Бесслера. Бравый генерал, явно дороживший солнечным светом, приказал срубить липу, скрывавшую от него лучи солнца, и построить на ее месте фонтан, который стоит здесь в наши дни и, на вкус моего проводника и жителей Альтдорфа, чье мнение он, вероятно, выражает, намного приятнее для глаз. К слову сказать, я насчитал сто восемнадцать шагов от башни до фонтана; если историческое предание верно передает события, то именно с этого расстояния Вильгельм Телль дал доказательство своей меткости, превратившее его в героя поэтичной легенды.

Решив пообедать, мы вошли в гостиницу «Лебедь», стоящую на главной площади. Пока хозяин готовил нам суп и жарил отбивные котлеты, гостиничная служанка, заговорив с нами по-немецки, пожелала узнать у нас, не хотим ли мы осмотреть темницу Вильгельма Телля; в ответ на это Франческо поспешно и с крайне безразличным видом заявил, что мы не имеем ни малейшего желания туда идти. К несчастью для Франческо, мое ухо уже стало привыкать к звукам немецкого языка, и мне удалось уловить смысл вопроса. Поэтому я тут же опроверг его слова, заявив, что готов следовать за моим новым гидом, а чтобы у Франческо не появилось никаких ложных представлений относительно причин моего столь поспешного ответа и он не утратил своей неизменной беззаботности, я пригласил его сопровождать меня в качестве переводчика, так как он уже давно был мне бесполезен в качестве проводника, ибо край, по которому мы путешествовали, был ему незнаком в той же степени, что и мне. Он повиновался с чувством глубочайшей грусти, вызванной убежденностью, что в тех обстоятельствах, в каких мы оказались, удовлетворить любопытство можно лишь за счет интересов желудка, а Франческо отличался скорее интересом к еде, чем любознательностью. Тем не менее он последовал за мной, всем своим видом показывая, что ему приходится повиноваться долгу. В дверях нам встретился слуга, несший суп; это был последний удар, нанесенный стойкости бедного малого: он указал мне на супницу, проплывавшую под самым нашим носом, и, с наслаждением вдохнув аппетитные запахи, окутавшие нас на мгновение, произнес лишь одно слово, выражавшее всю глубину его мысли:

– La minestra!..[10]10
  Суп!.. (Ит.)


[Закрыть]

– Va bene – ответил я, – e troppo bollente; al nostro ritorno sara excellente![11]11
  Отлично, но он еще слишком горячий, а вот к нашему возвращению будет превосходен! (Ит.)


[Закрыть]

– Die kalte Suppe ist ein sehr schlechtes ding,[12]12
  Холодный суп – это страшная гадость (нем.).


[Закрыть] – опеча-ленно пробормотал Франческо, от огорчения перейдя на свой родной язык.

К несчастью, эта фраза состояла из новых для меня звуков, к которым я еще не имел привычки, так что это трогательное замечание оставило меня совершенно равнодушным.

Мы последовали за служанкой; она отвела нас в небольшой подвал, превращенный в кладовую для фруктов. Как простодушно уверяла нас девушка, два кольца, вмурованные в потолок, были те самые, к каким приковали руки Вильгельма Телля в ночь, последовавшую за его отказом повиноваться власти Гесслера и предшествовавшую тому, что затем произошло на озере Четырех кантонов; что же касается двустворчатых дубовых дверей, преграждавших вход в темницу, то от них остались лишь металлические части, прикрепленные к стене; нам их показали, и мы вынуждены были этим удовольствоваться.

Я слушал это предание, в котором вымысла, возможно, больше, чем правды, с той же убежденностью в его достоверности, с какой мне его рассказывали; признаться, я заслуживаю быть отнесенным к тому разряду путешественников, о котором Стерн забыл упомянуть, а именно – доверчивых: мое воображение никогда не стремится досконально разобраться во всех подробностях подобных историй. Да и зачем, к слову сказать, лишать памятные места поэзии, которой овеяли их ушедшие века, то есть самой сокровенной из всех видов поэзии? Почему нельзя поверить в то, что кладовая для фруктов, где теперь хранятся яблоки, прежде служила темницей и пять веков назад там был закован в кандалы герой? Впоследствии я видел в Пиццо тюрьму, где содержали Мюрата; я провел ночь в том месте, где царственный солдат обливался смертным потом; я трогал пальцем выбоины, оставшиеся в стене от пуль, которые перед этим пронзили насквозь его тело. И подлинность этого исторического события не вызывала у меня никаких сомнений, потому что оно произошло совсем недавно, а дети, ставшие его свидетелями, едва успели повзрослеть; но разве через пятьдесят лет, через сто лет, через пять веков, если предположить, что крепость, где свершилась эта казнь, будет еще стоять, все эти следы, еще сохранившиеся в наши дни, не останутся лишь в памяти людей и не войдут в предания, подобные легенде о Вильгельме Телле? Возможно даже, поставят под сомнение низкое происхождение, рыцарский жизненный путь и роковую смерть короля Иоахима и станут считать солдатской небылицей из числа тех, какие рассказывают у бивачного костра, эту историю, с героями которой мы хорошо знакомы. Благословенны те, кто верит, – это избранники поэзии!

«Да, – скажут скептики, – но они едят свой суп холодным, а отбивные котлеты подгоревшими».

На это мне нечего ответить; замечу только, что алгебра – это прекрасно, но я никогда ничего в ней не понимал.

После ужина я поинтересовался у нашего хозяина, не останавливался ли в его гостинице одновременно с нами молодой француз по имени Альфред де Н.

– Он съехал прямо перед вашим появлением, – ответил мне трактирщик.

– А вам известно, куда он отправился?

– Во Флюэлен, где он заранее заказал себе лодку.

– Тогда подайте нам счет, мы уезжаем.

Для Франческо это стало новым ударом: он заставил меня дважды повторить сказанное, прежде чем решился перевести мою фразу с итальянского на немецкий. Бедный малый уже приготовился провести остаток дня и ночь в Альтдорфе. Я пообещал ему, что он прекрасно выспится в Бруннене, чью гостиницу мне очень хвалили; от этих слов он вздрогнул всем телом: от обещанного мною крова нас отделяли еще пять льё; правда, из этих пяти льё четыре с половиной нам предстояло проплыть на пароходе, но Франческо не подозревал об этом: он был настолько же несведущ в географии, насколько его мало заботила история.

Я поспешил его успокоить, указав на это обстоятельство. Новость вернула ему хорошее расположение духа, и он с веселым видом принес мой дорожный мешок и окованный железом посох. Мы расплатились с хозяином гостиницы и простились с главным городом кантона Ури.

В целом Франческо был отличный малый, за исключением того, что ему казалось, будто он путешествует ради собственного удовольствия; из-за этого он постоянно обманывался в своих ожиданиях, ибо его намерения чаще всего не вписывались в мои. Этим и объяснялось его глубочайшее изумление, когда одним словом и почти всегда неожиданно я нарушал все его планы. И тогда начиналась минутная борьба между моим желанием и его удивлением, но почти сразу же он безропотно уступал, как те несчастные твари, которых приучают к послушанию; затем его природное добродушие брало верх, и он вновь обретал прежнюю веселость, строя новые замыслы, которым, в свою очередь, не суждено было сбыться.

Альфред опередил нас на два часа; к тому же он передвигался в экипаже, поэтому наши шансы догнать его были невелики. Мы могли лишь ускорить шаг, и дорога от Альтдорфа до Флюэлена заняла у нас четверть часа. Я был примерно в ста шагах от берега, когда заметил Альфреда, садившегося в лодку. Во всю мощь своих легких я окликнул его по имени, и он тут же обернулся; но, хотя было очевидно, что Альфред меня узнал, он, тем не менее, продолжил посадку, и мне даже показалось, что, чем ближе я подходил, тем торопливее становились его движения. Я позвал его во второй раз; он улыбнулся, приветствуя меня, но в то же мгновение, взяв весло из рук одного из гребцов, поспешно оттолкнул лодку от берега. Однако, когда он сделал это движение, я заметил, причем лишь в эту минуту, фигуру женщины, которая до этого не была видна за его спиной; я тотчас же понял причину столь явной неучтивости и, желая заверить Альфреда, что она ничего не изменила в моем отношении к нему, поклонился ему с почтительностью, не оставлявшей сомнений в том, что мое приветствие в большей степени было адресовано его таинственной спутнице. Одновременно я велел остановиться Франческо, который, ничего не поняв из нашей пантомимы, продолжал бежать к лодке, крича по-немецки гребцам, чтобы они вернулись. Альфред поблагодарил меня движением руки, и лодка стала плавно удаляться, направляясь к подножию Аксенберга, где находится часовня Телленплатте. Что касается Франческо, то ему было позволено приготовить для нас во Флюэлене две комнаты; это поручение он отправился выполнять с глубочайшим удовлетворением, в то время как я с неменьшим удовлетворением прилег отдохнуть на берегу озера.

Отдыхать лежа – всегда наслаждение, но иногда это случается делать в сказочной обстановке. Лежать на исторической земле, на берегах озера в обрамлении гор; следить за тем, как по водной глади, словно видение, скользит лодка, унося человека, который связан с вашими воспоминаниями, относящимися к другому времени, и с вашими привычками, относящимися к другим краям; чувствовать, как прошлое переплетается с настоящим, несмотря на разделяющую их пропасть; телом быть в Швейцарии, а душой – во Франции; мысленным взором видеть улицу Мира, а телесным – Люцернское озеро; отдать во власть этих бесконечных и бесцельных мечтаний образы предметов и мест; видеть, как в этом хаосе проносятся фигуры, будто несущие свет внутри себя, подобно ангелам Мартина, – это значит грезить наяву, что по сладостному наваждению может сравниться лишь с самыми чарующими сновидениями, особенно, если эти грезы посещают вас в час, когда дневной свет постепенно тускнеет, когда солнце садится за вершину горы, заставляя ее пылать, словно Хорив, и когда в сумерках, насыщенных свежестью, покоем и влагой, дрожат на востоке первые вечерние звезды; и вот тогда вам невольно становится понятно, что вселенная существует ради себя самой, а не ради вас; что вы всего лишь зритель, которого Господь из милости пригласил на этот величественный спектакль, и что Земля – всего лишь наделенная разумом составляющая этого необъятного мироздания. Внезапно вы с ужасом сознаете, как мало места вы занимаете на ней; но вскоре душа берет верх над материей, и ваша мысль ширится, принимая размеры предметов, которые ей предстоит постигнуть; вы связываете воедино прошлое с настоящим, миры с мирами, человека с Господом и говорите сами себе, изумленные такой слабостью и такой мощью: «Всевышний, твоя рука сделала меня ничтожно малым, но твой дух возвысил меня!»

Я целиком погрузился в размышления об этих высоких материях, как вдруг голос Франческо вернул меня с небес на землю; он пришел сообщить, что, каким бы малым ни сотворил меня Господь, места для меня во Флюэлене не было. Заметив, что это известие произвело на меня скверное впечатление, Франческо незамедлительно познакомил меня с огромным малым, уроженцем Лозанны и кучером по роду своих занятий, готовым предоставить в мое распоряжение, если это меня устраивало, конный экипаж, в котором он доставил Альфреда во Флюэлен, и либо, если таково будет мое желание, отвезти нас назад в Альтдорф, либо, если я решусь на это, обогнуть озеро по правому берегу, вдоль которого тянулась почти непроезжая дорога. Ни одно из этих двух предложений меня не устраивало, но я, в свою очередь, сделал кучеру третье, совершенно для него неожиданное, а именно: сдать мне на ночь внутреннее помещение его коляски; при всей неожиданности этого предложения кучер все же принял его, выказав истинную натуру швейцарца, неизменно готового из всего извлечь выгоду. Мы сговорились на цене в один франк и пятьдесят сантимов, и Франческо отправился на поиски соломы, чтобы заполнить ею пространство между сиденьями; моя блуза должна была послужить мне простыней, а плащ должен был заменить мне одеяло.

Оставшись наедине с владельцем моей импровизированной спальни, я принялся расспрашивать его об Альфреде и о его спутнице, но он решительно ничего не мог сказать, за исключением того, что дама имела весьма болезненный вид, была, по-видимому, без памяти влюблена в своего спутника и звали ее Полина.